3. ПРОЦЕСС ВРЭН-ЛЮКА

Семнадцатое февраля 1870 года. Толпа парижских зевак движется по новому бульвару Сен-Мишель в сторону Дворца правосудия. Люди все еще с некоторым удивлением взирают на величественный собор Парижской богоматери: совсем недавно над крышами виднелись лишь его массивные башни, теперь же он возвышается над Сеной в одиночестве. Барси Осман расчистил пространство, пустив в ход тараны и заступы; все средневековые лачуги снесены, и остров Сите выглядит непривычно оголенным.

Однако вовсе не ради того, чтобы взглянуть на грандиозные строительные работы, сотрясающие Париж уже более пятнадцати лет, вышли из дому в этот солнечный зимний день дамы в кринолинах и господа с цепочками от часов на животе. Они спешат сегодня на судебный процесс, по духу своему чисто парижский. Процесс, где схлестнулись Академия наук и — крестьянин! Процесс необычный, ибо он вызывает не ужас, а смех. И слушается не в мрачно-торжественном зале суда присяжных, а в рядовом помещении шестой палаты исправительного суда.

У Входов во Дворец правосудия теснится столько народу, что вертящиеся двери не успевают пропускать входящих. На лестницах потерявшие голову служители не в состоянии обеспечить продвижение публики. Усатые жандармы на втором этаже ругаются и работают локтями, чтобы развести по залам многочисленных правонарушителей, чьи дела назначены к слушанию в эту пятницу на вторую половину дня.

Начинается каждодневная канитель: карманные кражи, избитые жены, пьянство в общественных местах, подложные счета, драки с полицейскими и прочие повседневные неприятности, однако публику это явно не интересует. Судья вынужден поминутно отвлекаться, чтобы призвать к порядку то каких-нибудь важных господ, оживленно беседующих о предстоящих выборах, то элегантных молодых женщин, щебечущих, как в светской гостиной.

Только суровые, чопорные старики в первом ряду сидят молча. Это академики! Внезапно в боковую дверь входит высокий мужчина, тоже весьма преклонного возраста. Он бросает отчаянный взгляд на пожилых господ из первого ряда, и те в ответ делают ему ободряющие знаки. Его появление вызывает в публике оживление: слышатся восклицания, смех, язвительные шутки, сопровождаемые робкими аплодисментами.

Человек этот выглядит как все высокопоставленные лица Второй империи: на нем длинный черный сюртук с многочисленными наградами в петлице, в руке цилиндр; несмотря на седину, он сохранил великолепную осанку.

— Господин Шаль, будьте любезны, сядьте, пожалуйста, на скамью истцов, — почтительно обращается к нему судья.

Семидесятисемилетний Мишель Шаль, член Института Франции, бывший выпускник прославленной Политехнической школы, командор ордена Почетного легиона и обладатель медали Коплана — высшего знака отличия, присуждаемого ученым в Англии, — с удрученным видом усаживается на указанное ему место. Этот всемирно известный человек, знаменитейший геометр своего времени, держится, право же, чрезвычайно странно!

Вместо того чтобы держаться уверенно и даже слегка надменно, как обычно ведут себя в подобной ситуации люди его положения, он почему-то сидит, опустив голову, хмурится, прячет глаза — словом, проявляет все признаки виновности и раскаяния.

Зато подсудимый, которого только что провели за барьер, напротив. окидывает зал ироническим взглядом. Это маленький человечек жуликоватого вида. Он мордаст, курнос, с седыми бачками. Галстук повязан кое-как, из-под темной куртки выглядывает жестко накрахмаленный воротничок — все в нем напоминает принарядившегося крестьянина.

— Врэн-Люка, — обращается к нему судья, — вы обвиняетесь в мошенничестве, жертвой которого стал господин Мишель Шаль, член Института Франции…

Дело выглядит пока что вполне ординарным, и человек непосвященный не понял бы, почему оно привлекло столько народу.

Судья продолжает:

— Бы проявили поразительную, по, к сожалению, преступную изобретательность и потратили немало завидного усердия, употребив его во зло! Ибо, должен признать, требовалось известное трудолюбие, чтобы за восемь лет сфабриковать и продать господину Шалю, страстному коллекционеру исторических автографов, двадцать семь тысяч триста сорок пять фальшивок на общую сумму в сто сорок тысяч франков!

В зале раздаются восхищенные возгласы. Надо заметить, что сто сорок тысяч франков во времена Второй империи равнялись приблизительно восьмистам тысячам франков нынешних,

— Попрошу вас, Врэн-Люка, не улыбаться! — сердито говорит судья, — Гордиться тут печем! Вы бессовестно злоупотребили доверием в высшей степени уважаемого человека и пытались выставить па посмешище Академию наук, сочинив подложные письма Паскаля, которые были вынесены на обсуждение этого почтенного собрания!..

Обвиняемый встает с оскорбленным видом.

— Свою вину я признал, господин судья, но я возражаю против того, чтобы мне приписывались столь недостойные намерения! Я вовсе не собирался никого вводить в заблуждение или выставлять на посмешище! Я написал эти подложные письма исключительно ради того, чтобы доказать дорогую для меня гипотезу. Я утверждаю, что Ньютон, которого принято считать создателем закона всемирного тяготения, на самом деле заимствовал все свои теории у нашего Паскаля! Не можете же вы ставить человеку в упрек его патриотизм!..

— Замолчите, Люка! — гремит судья, — Эта гипотеза принадлежит вовсе не вам, а господину Шалю. Однажды, когда в вашем присутствии он высказал такое предположение, вам пришла в голову бесчестная мысль сфабриковать фальшивку «по заказу»… Лишь жажда наживы побудила вас сделать это. Вы ведь совершенно необразованный человек. Вы даже нигде не учились. Всего несколько лет назад еще были фермером в Эндре!.. Что же до патриотизма, то расскажите это кому-нибудь другому!.. Уж не из патриотизма ли вы строчили письма от имени Александра Великого, или Жанны д'Арк, которая у вас подписывается «Дева», или — еще почище — от лица апостолов и Лазаря Четверодневного?! Врэн-Люка со своей неизменной ухмылкой опускается на скамью. Шаль сидит, сжавшись в комок. Судья, взяв со стола одно из писем, разложенных перед ним в качестве вещественных доказательств, продолжает:

— Уж не из патриотизма ли вы. Люка, продали господину Шалю за пятьсот франков письмо Клеопатры к Цезарю следующего содержания: «Возлюбленному моему Юлию Цезарю, императору… Наш сыночек Цезарион пребывает в добром здравии. Скоро он будет в состоянии выдержать дорогу до Марселя…» И в довершение всего. Люка, вы написали это абсурдное послание по-французски, на старом пергаменте, украденном из Библиотеки святой Женевьевы!

В зале неудержимый хохот. Судья вынужден замолчать. Шаль, пунцовый от стыда, закрывает лицо руками. Врэн-Люка самодовольно улыбается. Судья:

" Тихо! Или я прикажу удалить всех из зала!.. Мне непонятно, что смешного вы находите в этой бессмыслице!.. Ее сочинил зарвавшийся невежественный дурак!..

Публика протестует. Слышатся свистки, выкрики.

— Еще неизвестно, кто дурак: крестьянин или ученый! — кричит кто-то из журналистов.

Судья, вне себя от ярости, хватает со стола другое письмо.

— Вот послушайте, послушайте, что пишет этот олух! — кричит он срывающимся от негодования голосом.

— Олух — покупатель! Дурацкий колпак — академику! — орет какой-то толстяк из последних рядов.

Публика в восторге. Судья между тем уже начал читать письмо Марин Магдалины к Лазарю. Рукопись старательно замусолена и опалена на свечке, так что он с трудом разбирает текст:

«Любезный брат мой! То, что Вы сообщаете о Петре, апостоле нашего благостного Иисуса, позволяет мне надеяться, что в скором времени мы будем иметь счастье видеть его здесь, и я готовлюсь принять его надлежащим образом. Пребывание мое в Галлии весьма приятно. Не верьте тем, кто говорит, будто галлы — варвары, это неправда. Больше добавить мне нечего, кроме того что горячо желаю видеть Вас и молю Господа нашего, чтобы Он был милостив к Вам». Подписано: «Магдалина». Которая тоже, заметьте, изъясняется на старофранцузском языке!

В зале стоит уже не смех, а рев, присутствующие повскакивали с мест.

— Еще! Еще! — скандирует публика, стуча кулаками по скамьям,

— Это вам не балаган! — надрывается судья. — Я сейчас вызову стражу!..

Но гвалт нарастает. Словно дело происходит не. в суде, а в каком-нибудь театре на Больших бульварах. Для полноты картины не хватает только гнилых помидоров. Судья вынужден прервать заседание и 'отложить разбирательство на неделю.

Однако эта мера не охладила энтузиазма публики: двадцать пятого февраля истец и подсудимый вновь встречаются в парижском Дворце правосудия в присутствии огромной толпы зрителей.

Многие из них — богатые буржуа в визитках, светские дамы в нарядных платьях — пришли посмеяться. Все диву даются, как мог ученый, известный своей высокой образованностью и критическим умом, клюнуть на столь несуразные фальшивки. Все втайне надеются, что судья прочтет еще какие-нибудь «собственноручные письма» Карла Великого, Юлия Цезаря или Блеза Паскаля, сочиненные Врэн-Люка и проданные Мишелю Шалю как подлинники. Эти грубые подделки, ошеломляющие своей нелепостью, были в отрывках опубликованы сегодня в утренних газетах. В частности, пропуск, выданный галлами посланцу римлян; «Дозволяю юному Трогу Помпею вернуться к своему императору Юлию Цезарю», Подпись: «Верцингеториг».

И это было приобретено за пятьсот франков академиком Мишелем Шалем, которого, судя по всему, не смутило ни то, что Верцингеториг пишет по-старофранцузски, ни то, что Цезарь назван императором еще в период галльской войны.

Ему также, видимо, не пришло в голову посмотреть на свет сомнительный клочок бумаги, на котором начертан этот пропуск, иначе он непременно обнаружил бы там водяной знак — геральдическую лилию французских королей!.. (Как выяснилось, это была просто чистая страница, вырезанная из старинной книги в Библиотеке святой Женевьевы.)

Да, многие образованные люди пришли на этот процесс, чтобы посмеяться над легковерием злополучного академика.

Однако другие, а их большинство, прибывшие из предместий в картузах и косынках, оказались здесь по причинам далеко не столь безобидным. Они ничего не понимают в этих пресловутых письмах, так дорого обошедшихся профессору Шалю. Не им судить об ошибках в датах и об исторических бессмыслицах, которые ученый, ослепленный своей страстью к коллекционированию, не заметил в автографах Врэн-Люка. Их интересует и заставляет от души смеяться совсем иное; то, что человек, мало чем отличающийся от них самих, человек без денег и без образования, бывший крестьянин-самоучка, ловко одурачил академика, почтенного, уважаемого, увешанного наградами… В этом 1870 году, когда режим Наполеона III трещит по всем швам, несчастный Шаль олицетворяет для широкой публики правящую касту, касту знати и буржуазии, чья сила и право вершить судьбы страны поставлены под сомнение. Этот ученый муж, плативший в течение восьми лет бешеные деньги за бредовые, шарлатанские подделки, превращается в символ бездарности, в которой как раз и упрекают сейчас людей, стоящих у власти.

Молодой адвокат метр Эйльброннер прекрасно понимает, что толпа на стороне его подзащитного, и без стеснения взваливает всю вину на бедного профессора Шаля,

— Он сам своим поведением поощрял противозаконную деятельность Врэн-Люка, — заявляет адвокат, — Каждый день oн требовал все новых и новых автографов. Каждый день ему нужны были документы все более и более сенсационные, чтобы пустить пыль в глаза своим коллегам-академикам. Этот человек повинен в грехе гордыни, господин судья, а мой подзащитный лишь имел слабость уступать его настойчивым требованиям.

— Вы довольно странно трактуете факты, метр! — негодует судья. — Если господин Шаль, как истинный коллекционер, и позволил себе увлечься, то исключительно потому, что этот проходимец Врэн-Люка уверил его, будто существует богатейшее собрание автографов, принадлежавших в свое время некоему графу де Буажурдену, личному другу Людовика XIV, Он объявил, что ему поручено обратить в деньги эту фантастическую коллекцию, оказавшуюся в руках какого-то старого чудака, далекого потомка вышеупомянутого графа. Вот с чего началось мошенничество. В дальнейшем Врэн-Люка ловко подогревал страсть господина Шаля, и тому, естественно, захотелось приобрести все собрание целиком.

Внезапно встает сам Мишель Шаль. У него широкий лоб и выдающийся вперед подбородок, он высок ростом и держится очень прямо, несмотря на своп семьдесят семь лет.

— Господин судья, я прошу слова.

Судья знаком приглашает его подойти к барьеру, отделяющему судей от публики. В зале воцаряется напряженное молчание.

— Прежде всего я хотел бы сказать, что у меня не было оснований не доверять этому человеку. Господина Врэн-Люка рекомендовал мне одни из моих друзей, профессор…

Голос у Шаля грустный, но в нем не чувствуется никакого ожесточения. Говорит он медленно, с усилием. Ему явно не по себе.

— …Первые автографы, предложенные мне этим господином, — продолжает академик, — были интересны, написаны прекрасным слогом, без всяких нелепостей… К несчастью, они являли собою лишь отражение моей собственной гипотезы, состоящей в том, что Ньютон позаимствовал у Паскаля кое-какие мысли, — гипотезы, которую я имел неосторожность высказать в присутствии господина Врэ1 г-Люка. А он не постеснялся проиллюстрировать ее подлогами! Судья:

— Вы имеете в виду письма Паскаля, купленные вами у Врэи-Люка и представленные на рассмотрение Академии наук?

Профессор Шаль:

— Да, господин судья. Я имею в виду именно эти письма, которые в тот момент показались убедительными большинству моих коллег.

Защитник Эйльброннер резко перебивает его:

— И все-таки странно, господин профессор, что пи вы, пи ваши коллеги не обратили внимания на то обстоятельство, что Ньютону было двенадцать лет в год этой переписки и что Паскаль в вашем пресловутом письме пользуется математическими формулами, открытыми лишь столетие спустя.

Публика свистит и гогочет. Судья грозит удалит всех из зала. Шаль молчит. Адвокат продолжает:

— Как же это случилось, профессор? И почему вас не смутило, что Верцингеториг, Клеопатра и Юлий Цезарь пишут на французском языке XVI века?

В зале снова раздаются гиканье и смех. Мишель Шаль бледнеет.

— Метр, — глухо произносит он, — по-моему, вы принимаете меня… за дурака!

На сей раз поднимается оглушительный гвалт. Присутствующие потешаются. У какого-то жандарма от смеха даже свалился головной убор…

— Я сейчас все объясню, — говорит Шаль уже намного громче. — Разумеется, я задал этот вопрос Врэн-Люка, когда оп принес мне автографы. И ответ его, по правде сказать, был далеко не глуп…

Раскаты хохота заглушают слова профессора. Судья в отчаянии воздевает руки к небу. Шаль почти кричит:

— Он сказал мне, что это переводы и копии, сделанные в большинстве своем самим Рабле и собранные господином Буажурденом…

Но никто больше не слушает наивных объяснений профессора. Судья отсылает его на место. Он торопится закончить заседание. Все, в сущности, уже выяснено: После нескольких минут совещания суд приговаривает Врэн-Люка к двум годам тюрьмы и пятистам франкам штрафа. Наказание чисто символическое в сравнении со ста сорока тысячами франков, выманенных у профессора Шаля, и четырьмя сотнями страниц доклада Академия наук о переписке Паскаля и Ньютона, — доклада, — надкоторым смеялась вся Европа.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх