Глава вторая

Там мерзлыми шумит крилами
Отец густых снегов Борей
И отворяет ход меж льдами…

(Ломоносов)

Под вечер 24 августа мы обратили внимание на странное облачко, неподвижно висевшее на одной из белых вершин в горной цепи Новой Земли. Темнело. Облачко по-прежнему висело на месте. Уходя с вахты, Седов отдал приказание приготовиться к перемене погоды и крепче задраить люки: он знал, что предвещает появление таких облаков.

В следующее утро начался «веток». Вчерашнее облачко было первым предвестником. Всем бывшим на Новой Земле хорошо знаком этот похожий на новороссийскую «бору» беспощадный ветер, — он переносит камни по воздуху и рвет все встречающееся на его пути. Правда, летом «веток» не так свиреп, но ясно: нам предстояла хорошая трепка.

Как всегда при «встоке», небо было безоблачно, только по вершинам гор, как неподвижные лоскутки ваты, повисли язычками облака. Море уже закипало, подымались вихри водяной пыли, и скользили над самой водой откуда-то внезапно появившиеся буревестники. Волнения еще не было. Вышедший на мостик Седов сделался сразу серьезным и приказал убрать все верхние паруса. Ветер свирепел с каждой минутой. Через час невысокие, но частые волны неожиданно слизнули одну из шлюпок и заодно разбили собачью клетку па палубе. Одна собака погибла. До поры до времени «веток» был попутным для нас. Правда, после часу дня он сорвал передний кливер, немного позже оборвал фал (бизань-паруса) [18], но особо страшного еще не было. Мы неслись 11-узловым ходом.

К ночи «веток» дошел до степени бури. Барометр быстро падал. Как бешеное, неслось наше судно куда-то на север. Буря отрывала корабль от берегов Новой Земли на простор крупной океанской волны, столь опасной в нашем положении. О правильном курсе не могло быть и речи: мы просто держали круто к ветру — в «фордевинд». Оставшиеся два паруса наполнялись ветром до чрезвычайности. Казалось, достаточно бы коснуться толстой брезентовой ткани, чтоб она лопнула, как надутый газом шар.

Жутка буря в этом далеком, пустынном море. Небо затянулось, лишь только удалились мы от берегов, тяжелые низкие облака побежали студенистыми обрывками. Море вспенено зеленой мутью, волны не успевают ронять белых верхушек, ветер рвет их и несет брызгами и пылью. Эта водяная пыль хлещет злым горизонтальным дождем, слепит глаза и туманит горизонт. Удары волн, какое-то шипение, разноголосый плач снастей, унылый визг в вантах [19], скрипение и треск в остове корабля. Вечером легли в дрейф. Поздней ночью Седов сошел с мостика, оставив там капитана. Я после двойной вахты — пришлось заменить Кушакова, лежавшего в припадке морской болезни, — спустился в каюту взять папирос. Прислушиваясь к вою ветра в снастях, к ударам волн и звону посуды в буфете рядом, я незаметно задремал. Не успели глаза закрыться вполне, ужасный размах судна повалил меня. Грохот раздался под самым ухом — что-то тяжелое било в борт.

— Что случилось? — спросил я, вбежав на мостик, у рулевого Лебедева, но еще до ответа увидел, что шлюпка, заваленная на шлюпбалках [20]

— Подошла громадная волна, — сказал, отплевываясь, Лебедев, — накрыла с верхом мостик. Меня оторвала от рулевого колеса — еле уцепился у самого борта.

— Где же капитан?

— Они еще раньше сошли к себе в каюту.

— А шлюпка?

— Какая?

Только тут Лебедев заметил, что шлюпки нет. Остановили машину и очистили борт.

Берег был далеко. Буря, почти ураган, свирепствовала, не ослабевая. По счислению, мы находились на широте 75-го градуса. Боясь встречи с какой-нибудь бродячей льдиной, Седов изменил курс — мы понеслись на юго-восток.

Ночью буря не утихла. Когда начался рассвет, оказалось, что мы опять приблизились к Новой Земле. Направились под берег — было необходимо укрыться. В трюме опять не все благополучно; выскочили какие-то крепления груза, он потерял неподвижность, внутри корпуса что-то било в борта. Помпы опять засорились, и вода в трюме стояла высоко. Волны грозили разломать баркас на палубе.

В это время «Фока» находился вблизи Сухого Носа. Этот мыс длинной саблей выдвигается в море и окружен рифами. Чтоб добраться до берега при этом ветре, необходимо или пройти вблизи самого мыса, или же совсем упустить случай скрыться от бури. Только в те недолгие минуты, кода «Фока» пролетал в полветра около самых подводных скал — они были всего в какой-нибудь сотне метров от нас — я понял, чем мы рисковали в случае ошибки рулевого. Невидные раньше скалы открылись совсем близко. Тут и там, отражая свинцовым блеском сизое небо, из глубины моря выныривали темные каменные чудовища, но только на мгновение. Потом море смыкалось, и белые, пенные столбы взлетали и рассыпались. Казалось, там, в глубине моря рвались мины неизмеримой силы. Опять мелькали блестящие лбы скал и снова горы пены закрывали их. Рев и звуки, похожие на пушечные выстрелы, заглушали шум бури.

Седов стоял у штурвала, впившись глазами в скалы. Знаками показывая рулевому курс, он сам задерживал ручку румпеля.

— Право. Еще право! Так держать.

— Стоп!

Бросили два якоря. «Фока», закрытый от ветра берегом, был почти в безопасности. Я спрашивал впоследствии Седова, как решился он пройти столь близко от рифов. Он объяснил риск необходимостью пройти вплотную, — иначе со слабой машиной «Фоке» ни к берегу не пройти, ни выйти в море парусами. Пришлось бы бросить якорь в глубоком месте. А при таком ветре стоянка кончилась бы крушением — «Фоку» выбросило бы на берег. Седов считал, что идти мимо подводных камней в бурю безопасней, чем в тихую погоду: буруны показывают во время бури все места, где находятся подводные камни. Пользуясь этим признаком, Седов во время своих гидрографических исследований находил подводные камни там, где его предшественники показывали безопасный фарватер.

У Сухого Носа мы простояли около суток. 28-го ветер поутих, и при продолжающемся легком «встоке» мы вышли из невольной гавани. Седов решил зайти в Крестовую губу, возобновить там запас пресной воды и послать почту в Россию: в этот отдаленнейший уголок России на 74-м градусе приходит два раза в год пароход.

Берега Новой Земли севернее Маточкина Шара чаруют суровой красотой; одним из самых ярких зрительных впечатлений дарит Крестовая губа.

Позади — океан, еще сердито ворчащий. На берегу — спокойные величественные цепи остроконечных гор в белых одеждах, прорезанных блеском изумрудных ледников. В глубине залива горы сдвинулись теснее, а седловину самой высокой занял ледник, разлившийся на несколько потоков. Один, похожий на гигантский голубой язык, блестит на снежной белизне, как сапфир.

Первую остановку мы сделали у места, где было становище Седова в 1910 г., близ креста, показывающего место астрономического пункта. Седов не хотел упустить возможность сверить наши хронометры, опасаясь, что длительная качка могла повлиять на правильность хода.

Пока производилась сверка хронометров, несколько человек отправились сухим путем в колонию Крестовой губы.

Я прожил в Крестовой губе все лето 1910 г. Тогда правительство, желая закрепить за Россией право на северный остров Новой Земли, без всяких оснований оспариваемое Норвегией, решило субсидировать желающих поселиться здесь с целью промысла. На первое время выразили желание переселиться несколько крестьян Шенкурского уезда, уже зимовавшие раньше на Новой Земле. В тот же год для колонистов и их семей был построен жилой дом и амбар.

Картина полной зимы предстала пред нами, едва мы съехали на берег. Все семь километров до колонии мы брели по колено в снегу, часто проваливаясь в глубокие сугробы. Я вел спутников хорошо знакомыми местами. Последний пустынный пригорок, и после безжизненной степи открылось становище. Оно сильно изменилось за два года. Вместо сиротливо стоявшего большого дома — что-то похожее на хутор, колонию. Два больших дома, баня, службы, амбары, метеорологическая будка, часовня. На берегу шлюпки, карбасы [21], «стрельные лодочки» [22], хаос бочек, сетей, весел и дров вперемежку с обглоданными остовами тюленей — «рауком».

На оглушительный лай собак вышли колонисты Усов и Долгобородов — мои старые знакомые. В колонии из первоначального состава осталось только три семьи. В первую же зимовку становище посетила цинга, унесла двух жен поселенцев и двух детей. Спешно выстроенный дом был почти непригоден для жилья; несчастные охотники согревались и спали в палатке, поставленной посреди высокой комнаты с громадными окнами, какую и в более южных местностях нелегко натопить.

Чиновники, затеявшие колонию, поняли, что дело колонизации насаждать не так просто, как написать докладную записку. Кое-что было исправлено, выстроили новый дом, отнеслись тщательнее к выбору провизии, — вторая зимовка прошла более благополучно. Но… колония выглядит хилой: вот-вот распадется, или же русских заменят самоеды.

Колонисты жалуются на случайный выбор места становища. Оно удалено от открытого моря на 16 километров и на столько же от реки, где ловится голец. Даже тюлени держатся вблизи противоположного берега губы в шести километрах. Тот берег богаче рыбой. Медведи не заходят в глубину губы. Те, которых удалось добыть, все застрелены на входном мысе Прокофьева. Колонисты поставили там промысловую избушку. Но медведей часто не бывает месяцами. Время, уходившее бы в становище на работу, тратится непроизводительно. Часто, возвращаясь с пустыми руками, переселенцы проклинали администрацию, взявшую их в кабалу, запутавшую постройкой двух домов в неоплатный долг, и поминали родителей чиновников, отказывающихся полномерно снабжать продуктами под предлогом величины долга.

Мы сидели в комнате Усова и выслушивали все это.

В комнатах обиходно и чисто. В чистоте половиков, в уюте, напоминающем убранство горниц на родине колонистов, в Архангельской губернии, видна женская опрятная рука. На окнах занавеси, прибрана посуда в шкафу. На столе граммофон. Пред нами угощение: чай и шанежки.

— Уж не обессудьте, угощенья-то нет у нас — перед пароходом все вышло. Да и промыслы плохие, мало чего и выписывали, — извиняется хозяйка.

— Как наш брат живет, — подхватывает Усов, — есть промысел — есть и закуска, а нет — раук жрем.

Спустя час подошел к становищу «Фока». При постановке на якорь ветер привалил его к мели. Бедному «Фоке» не везет. Тем не менее, он приобрел горячих поклонников. Появилась даже «ода Фоке» — правда, содержания полуиронического:

Говорили, «Фока» плох,
Выйди в море, скажешь — ох!
Не корабль — просто корзина,
Вместо дуба гниль, резина.

Но скажу теперь врагам,
Ненавистным дуракам:
«Фока, мученик святой»
С гордо поднятой кормой

Крепок! Мчится в ураганы,
Ходит в льды и океаны,
Не боится ничего…

Вечером все колонисты приехали на «Фоку» «отгостить». Мы постарались гостеприимнее встретить «самых северных людей России». Достали все, что имелось под руками вкусного, и поднесли, конечно, водочки. Даже дамы, жены колонистов, пригубили красного винца. Граммофон, не переставая, играл самые веселые номера. Гости с особенным любопытством рассматривали наше снаряжение: одежду, спальные мешки, оружие, нарты и каяки. Все это интересовало их как предметы обихода, которые могли бы иметь и колонисты, но не имели. Особенное впечатление произвела на наших гостей легкая провизия в виде галет, пеммикана [23], мясного шоколада, сухого молока. В особенности дивились гости, когда мы объяснили, что с 12-ю килограммами такого провианта человек может прожить в пустыне целый месяц.

В этот вечер Усов очень просил Седова взять его матросом или погонщиком собак. При всей очевидности пользы для экспедиции от человека, закаленного в полярных невзгодах, Седов вынужден был отказать: Усов — староста поселка, — его энергией только и держится все не на месте поставленное становище.

На следующий день при помощи колонистов мы снялись с мели, а еще через день наполнили водой цистерны и ссадили на берег ненужных людей [24].

Мы были уже в полярной стране. Стоял еще август, а не похоже было, чтоб теплые дни могли возвратиться. Только крупные камни остались незанесенными снегом. Птицы летели на юг. Береговой припай наростал. Нужно очень поторапливаться, если хочешь достичь еще далекой цели. Мы же идем слишком медленно, а непогоды поздней осени с каждым лишним днем все больше и больше тормозят движение «Фоки».

30 августа, распрощавшись с последним населенным клочком земли, поплыли дальше. Едва, мы вышли, утихшая было буря взревела вновь: не успели даже выйти из губы. Пришлось укрыться под островом Врангеля.

Летом на этом островке водится много птиц. Но в то позднее время птицы уже улетели. Наша охотничья шлюпка вернулась ни с чем. Одни чайки-клуши, подобно белым призракам, скользили над темной водой.

31 августа ветер ослабел. Ранним утром мы покинули скучную стоянку и, обогнув мыс Прокофьева, мимо пояса кипящих бурунов поплыли на север вдоль Новой Земли.

Панорамы одна другой сказочнее открываются перед путешественником, попавшим в эти места. На первом плане он видит кружево прибоя мятущихся океанских волн. Тут все кипит и клокочет. Берег — черные шиферные или диабазовые скалы, — Вы вспоминаете картину Беклина — «Остров Мертвых» — как будто оттуда сошли эти скалы. Здесь опасные места для морехода. Он старается обогнуть их подальше. Но не прибрежные скалы останавливают взгляд, не страсть и борьба волн с камнем, а покой, какой-то неземной покой там, дальше скал, где строгой линией гор оволнилось небо, где бело-матовая, девственная чистота горной цепи прорезана только фиолетовыми скосами и застывшими реками голубых ледников. Туда тянется глаз и следит, как меняется панорама, как в нежном сумраке вечера-дня выделяется в подчеркнутой морем белизне вся вставшая из него земля, как за новым поворотом, из-за мыса выплывает новая страна и чудится, — вы У входа в новое царство и скоро, скоро будете у алтаря красоты, досказанной до конца.

Это чувство сказочной недосказанности не покидает даже в то время, как, забыв о красоте, вы следите за усилением оледенения этих земель по направлению к северу.

Соседняя с Крестовой — Сульменева губа. В северной части ее находится первый ледник, достигающий моря, первый «полярный ледник». Далее к северу все более значительные пространства заливов заняты рваными стенами льда таких полярных ледников. Мысы и прибрежные горы высятся отдельными отграниченными громадами; горные же цепи в глубине острова рисуются мягкой, волнистой линией с редкими нарушениями ее какой-нибудь высокой горой, подобной гигантской сахарной голове. Еще дальше к северу эта волнистая линия становится все покойнее, глаже, изгибы ее плавней.

Около полуострова Адмиралтейства туман скрыл от нас берег. Мы увидели его, только пройдя остров Вильяма. На этой широте внутренняя горная цепь Новой Земли кажется плоскогорьем, занесенным снегом. Это плоскогорье не земля, а могучий ледяной покров, землей овладевший, облегший все горы ее, мощный, всепогребающий.

Вы следите за усиливающимся оледенением, и жуткое чувство овладевает душой. Вспоминаете ледниковый период: вот он здесь пред глазами. Так много веков назад, когда надвинулись со скандинавской возвышенности на Европу льды, — так должна была выглядеть вся северная Россия. Вы двигаетесь дальше к северу, и кажется, что здесь победительница смерть, — она торжествующим объятьем захватывает все больше и больше земли. Но это не так.

Новая Земля не оледеневает, а освобождается от льда. Фиорд Крестовой губы совсем недавно освободился. Там все берега покрыты совсем свежими ледниковыми шрамами, наблюдатель на каждом шагу находит свежие русла глетчеров, недавно отступивших. Геолог Русанов в 1910 году нашел там два ископаемых ледника; я на следующий год отыскал еще один совсем неподалеку от колонии. Все эти признаки указывают, что процесс отступления ледников здесь, на западном побережье, в полном ходу. Когда рассматриваешь прекрасные ледяные панорамы с палубы судна, мысль невольно переносится в недавнее прошлое Европы, а взгляд ищет близ ледяных откосов первобытного человека, нашего предка, — среди такого пейзажа жил родоначальник Европы.

Утром 1-го сентября встретились льды и отвлекли внимание от прекрасных панорам. Некоторые признаки еще накануне указывали на близость плавучего льда: частые полосы тумана, большое количество кайр-пискунов (Uria mandti), эскадры синих айсбергов [25], откуда-то взявшихся, и резкое падение температуры воды. Ранним утром небо на севере забелело. К полудню, близ острова Вильяма, «Фока» пересек полосу мелкого разносного льда. От острова Вильяма до Горбовых островов тянулся свободный фарватер, — мы без задержек подошли к Северному Крестовому острову, пустынному и низменному. На высшей точке его — крест. И здесь кто-то исполнил древний обычай русского Севера ставить кресты на приметных местах, вместо мореходного знака или в память спасения от какой-нибудь беды. Какой горемыка зимовал на этой мерзлой земле? Крест очень ветх, поставлен, наверное, во времена Вольного Новгорода его смелыми гражданами. Они одни в те времена промышляли у ими же открытой Новой Земли задолго до посещения ее Баренцем [26] в 1595 году. Баренц назвал этот остров Крестовым: очевидно, крест стоял уже в его время.

За островом открытая вода кончалась. С наблюдательной бочки на мачте виднелся один лед без конца. Только самый берег Новой Земли окаймлялся узкой полоской. Куда идти? По этому каналу на север или же на запад, огибая льды?

Большинство плававших к Земле Франца-Иосифа не рекомедуют путь вблизи Новой Земли: все они находили более проходимый лед значительно западнее около 45—46-го градуса в. д. — Седов решил попытать — не будет ли в самом деле состояние льдов более благоприятным на западе. Вот что занесено в мой дневник, утром 2-го сентября:

«Мы во льдах. Весь вчерашний день шли «о кромку льда» прямо на запад. Ночью эта самая «кромка» стала очень круто и неприятно заворачивать на юг. Седов вошел в лед, чтоб «не попасть в Архангельск». Повернули на север. До сегодняшнего утра двигались знатно. Лед «парусный», легко проходимый. Паруса не роняем и режем тонкие пластины фиордового льда, как корку зрелого арбуза.

Рассвет застал нас далеко от чистого моря.

Утром уже во льдах прошли полосу воды прекрасного синего цвета. Такие же струи встречались нам несколько раз у Новой Земли — они так не походят на обыкновенную мутно-зеленую окраску здешнего моря. Имеем полное основание думать, что эти густо-синие воды — струи дальних ветвей Гольфстрима, хотя их местонахождение совершенно не согласуется с картой течений, изданной по работам Мурманской научно-промысловой экспедиции. Впрочем, несоответствие объясняется вполне, если вспомнить о первопричине течений: ведь они возникают и поддерживаются давлением господствующих в какой-нибудь области ветров. Бывает, течения отклоняются от обычного русла при сменах воздушных течений. А если даже ствол гнется ветром, то что можно ожидать от этих дальних, слабых ветвей [27].

Вечером. Идем узкими каналами. Если смотреть на лед с мостика, кажется, будто кто-то начеркал чернилами линии по всем направлениям и понаставил клякс на перекрестках. Линии — это каналы, а кляксы чернильной воды-полыньи. Из наблюдательной бочки — белая площадь расширяется, но получает еще больше сходства с исчерканной бумагой.

Вид пути мало утешителен: на севере и востоке одинаково светлое «ледяное небо» [28], а на западе и северо-западе — малые клочки синих пятен — «водяного неба» — отражения далеких полыней и каналов.

Надежды увидеть Землю Франца-Иосифа через несколько дней начинают таять: виды на достижение ее вообще тоже не блестящи. Но падать духом еще рано. Пусть никто не достигал Земли Франца-Иосифа в сентябре, пусть Гайер на «Тегетгофе» [29] вмерз в лед в это же самое время, — пока пред нами разбитый лед, нужно пробиваться до крайности.

Фока извивается ужом, проползая в самые узкие каналы и щели; поворачивается сразу на 180 градусов, бьет, колет и режет — он в своей стихии. Мы «Фокой» восхищаемся — вот настоящее ледяное судно! У него есть свои «маленькие недостатки»: ветхость и солидная течь, но их можно простить, взглянув, как он слушается руля в густом льду. Румпель вертится тогда то в одну, то в другую сторону, не переставая, как веретено хорошей пряхи.

— Право на борт, — несется с вант команда Седова; не успел румпель остановиться — новая команда:

— Лево на борт! Так держать.

— Есть так держать! — Мы делаем невероятную извилину и проходим там, где неминуемо, казалось, застрять. Удары об лед с полного хода для «Фоки» — пустяк.

Целый день шли зигзагами по приблизительному направлению на С.-З. Вечером пришлось остановиться: в сумерках здешней ночи становится уже трудно ориентироваться. Прикрепились к льдине «ледяным якорем» и заночевали.

Золотым «рериховским» освещением согреты сумерки. Контраст горячего неба и лиловых листьев льда на тепло-зеленом море поразителен. Некоторые причудливо изваянные льдины иногда останавливают взгляд и днем, а теперь, в сумерках, глыбы кажутся порождениями больной фантазии, ознобным бредом скульптора. И ничего — кроме льда, неба, моря и воздуха, прозрачного, как роса. Ни чаек, к которым уже успели привыкнуть, ни даже тюленей. Изредка лед приходит в движение, с тихим шуршанием наползают льдины одна на другую, — даже такое движение кажется странным в этом омертвелом море.

3 сентября. В 4 часа утра я поднялся на мостик сменить Павлова. За ночь «Фока» вмерз посреди полыньи во вновь образовавшийся молодой лед. Кругом — ни клочка воды. Нужно было видеть наши вытянутые физиономии! Тронулись в путь, прорезая лед, как на ледоколе. Немного погодя подул ветерок, замерзшие каналы и полыньи стали очищаться, а мы подняли паруса. Паруса — плохие помощники во льдах такого свойства, — двигались мы очень плохо. Лед сильно изменился, характер его совсем не тот. Похоже, что это не лед Баренцева моря, а какой-то иной, вероятнее всего, принесенный из полюсного бассейна. Льдины покрыты сугробами нетаявшего снега, морская волна едва ли касалась их непорочной белизны. Все выглядело достаточно угрожающе. Может быть, нам следовало еще с утра повернуть обратно и попытаться пробиться на север где-нибудь в другом месте, но не хотелось отступать, пока с наблюдательной бочки виднелись каналы. Через несколько часов и эти последние полосы воды стали выклиниваться [30]. Седов поднялся в бочку.

— Тут надо собак запрягать, ехать на санях, а не на пароходе!

Мы повернули на юг.

Когда выяснилась неудача, я прилег отдохнуть после утренней вахты. Сквозь сон услышал необычайное оживление на корабле, потом возбужденные крики: «Медведь, медведь, берите винтовки!»

За время моего сна «Фока» выбрался из тесного льда и пробивался уже широкими каналами между крупных ледяных полей с отдельными высокими торосами. На одном из них и увидали медведя — шагах в 500 от судна. Огромный белый медведь забрался на самую вершину тороса. Покачиваясь и важно поворачивая голову на длинной шее, он старательно тянул ноздрями воздух. Четверо выскочили с винтовками: Седов, Кушаков, штурман и я. Медведь не обнаруживал боязни, мы решили выждать, не стреляя, пока судно не подойдет ближе. Кроме Седова никто еще из державших винтовки не имел дела с медведями, — немудрено, что стрелков трепала жестокая охотничья лихорадка: когда, наконец, кто-то не выдержал, выстрелы посыпались горохом.

Медведь стоял совершенно спокойно. Он только с еще большим недоумением продолжал рассматривать странный предмет, повстречавшийся ему на плавучем льде, и с удивлением поворачивал голову за мимо летевшими пулями.

Выстрела после десятого кто-то, видно, поймал трясущуюся мушку или просто прилетела шальная пуля, — медведь как будто осел. Однако, быстро оправившись, он забрался по торосу еще выше. Спустя минуту, к величайшему нашему торжеству, получив еще пулю, зверь свалился и остался лежать без движения. Разгорячившиеся шпики продолжали стрелять.

— Будет, не стреляйте, он убит, шкуру испортим, — закричал Седов и в одну минуту с веревкой в руках по шторм-трапу спустился на первую попавшуюся льдину. Штурман, бросив винтовку, последовал за Седовым.

Я собрался было кинематографировать всю эту суматоху, но, бросив вслед убегающим взгляд, понял, что кинематографировать, пожалуй, не вполне своевременно и просто: «убитый» медведь удирал. Седов и штурман, убежав с голыми руками, теперь то приближались, то быстро отскакивали от медведя. Казалось, каждую минуту могло случиться нечто меняющее их положение. Во всяком случае уже в тот момент было трудно разобрать, кто за кем охотится.

В магазине моей винтовки оставалась еще пара патронов. Отставив кинематограф и спрыгнув за борт, я побежал, что было мочи, на выручку. Провалившись несколько раз сквозь рыхлый лед, я, мокрый по пояс, догнал наконец безоружных охотников.

Положение их несколько улучшилось, — медведь бросился в воду и плавал в канале. Иногда он, свирепо рыча, направлялся к нашим охотникам, тогда Седов бросал в него конец веревки, и медведь с злым шипением отплывал. Я собирался уже разрядить ружье в его треугольную голову, — Седов закричал мне:

— Снимите его, снимите же этого черта!

Правда, со мной был карманный аппарат, а медведь выглядел так великолепно! Когда, оскалив зубы, он поворачивался к нам и высоко высовывал из воды длинную могучую шею, он казался чудовищным — виденные в зоологических садах были не что иное, как котята пред таким экземпляром.

За время, пока я вынимал аппарат из футляра, снимал и опять прятал, медведь, видимо, пришел к заключению, что тут слишком много народу, и отплыл от нас. Я удосужился взяться за винтовку и выстрелить, когда он уплыл уже шагов на 50. Пуля ударила в шею, но не остановила. Он только тише поплыл. Я выстрелил еще раз, но промахнулся. Но первая пуля, видимо, убила медведя: его движения становились медленнее, он доплыл до небольшой льдины и скрылся за ней. Седов и штурман подбежали к этому месту, но за льдиной зверя не было. Куда он исчез, — нырнул ли под лед и не мог выбраться, или просто потонул, — для нас осталось загадкой.

Увы. Веревка сиротливо волочилась по льду при нашем возвращении, а торопливый снимок медведя оказался смазанным.

4 сентября. Продолжаем идти к югу. Значительно легче, чем на север, впереди уже темное «водяное» небо, крап льда недалек. Опять встретили медведя, и опять результат охоты плачевен. Седов подстрелил медведя, но этого крепкого зверя не так-то легко убить с одного выстрела. Мишка, оставляя красный след, принялся улепетывать. Нам следовало бы несколькими залпами, если не убить, то хоть ранить посильнее. Но один «опытный зверобой» так горячо просил умерить охотничий пыл и говорил с таким жаром: «Подождите, подойдем ближе и, клянусь головой, уложим наверняка!» Совета послушались, хотя до медведя в этот момент было не больше 200 шагов. Может быть, при других обстоятельствах совет оказался бы хорошим, но «Фока» как раз задержался в одном из каналов, — медведь стал быстро отдаляться. Мы пробовали догнать раненого по льду, но, конечно, не могли, как он, в одно мгновение перелезать через высокие торосы, переплывать каналы и полыньи. Скоро мы совсем остановились перед полосой мелко битого льда, в то время, как мишка, смело бросившись в эту кашу, нырнул, через полминуты вылез на плотный лед и заковылял дальше.

Вечером. Около сумерек высвободились из льдов и повернули вдоль их края на восток, пересекая изредка полосы блинчатого льда. К ночи погода прояснилась, побаловала тишиной. Новая Земля открылась, когда сумерки совсем сгущались, показалась тяжелой, сливающейся с небом массой.

Седов, надеясь воспользоваться свободным фарватером, виденным около Новой Земли, хочет пробиться насколько возможно дальше к северу, если бы даже и пришлось отказаться от достижения Земли Франца-Иосифа в эту навигацию. Мы идем к Новой Земле и вдоль нее на север.

Рано утром, едва мы приблизились к Новой Земле, подошли с моря льды. Чтоб не быть прижатыми к берегу, нам пришлось укрыться под островами. Предыдущей ночью, сменившись с вахты в 12 часов, я еще оставался долго на палубе: в начале первого часа загорелось на небе северное сияние — первое виденное нами. Утром проснулся от тишины, сменившей привычный стук машины, скрип такелажа [31] и удары льдин в борта. Мы стояли у о. Берха. Впрочем, скоро загремела якорная цепь, и мы через пролив Пахтусова [32] поплыли. Все — дальше к северу — проливы были чисты.

Мне эти места были уже знакомы, я проходил здесь в 1910 году на крейсере «Бакан» [33], охранявшем промыслы. Но тогда «Бакан» плыл в средине лета. В этот раз весь пейзаж выглядел совершенно другим. Впрочем, хорошо запоминаются в проливе Пахтусова между островами Личутина и Берха своеобразные камни на берегу Берха, похожие на окаменелых гигантов, и ледники Архангельской губы. Посмотрев попристальнее, путешественник всегда заметит и промысловую избушку норвежских промышленников на о. Б. Заячьем.

Оставив позади острова Личутина и Заячий, мы повернули ближе к берегу: всем хотелось посмотреть поближе на ледяные обрывы его, к тому же наш геолог интересовался вопросом, где находится конечная морена ледника [34] и какова глубина моря вблизи ледяной стены.

Какая красота! Ползет вниз по наклонной плоскости волнистый поток льда, могучая ледяная река, вся застывшая и твердая, река — иногда десяток километров шириной и много десятков метров глубиной. Достигнув моря, поток обламывается и обнаруживает стену прозрачного льда, — вверху зеленоватого, ниже — голубого, а в самом низу — прекрасного синего цвета, настолько яркого и чистого, что не может быть красок для передачи его. На поверхности ледника волны; гребни их увенчаны полосами снега. Исток этой реки не виден нам, он где-то на вершинах гор, не то скрытых облаками, не то потопленных этой рекой, — мы видим только обрыв, весь изломанный, исполосованный тысячами трещин и провалов. Пади, овраги, гроты, мосты, арки, колонны и пещеры, увешанные сталактитами, — все изо льда.

Около трех часов плыл «Фока» мимо ледяной стены. В то время как производился промер, мы то удалялись от ледяного берега, то подходили чуть не под самую стену. Тогда она начинала вырастать, быстро поднимаясь к небу. Становилось жутко: так велики оказывались голубые прозрачные скалы, и так мизерен в сравнении с ними «Фока», а склоненные, еле держащиеся колонны льда, казалось, вот-вот рухнут и раздавят в прах проползающий мимо кораблик. Голос лотового матроса раздавался в такие минуты глухо и странно, как в подземелье; особенное, непривычно звенящее эхо повторяло слова; все разговоры на палубе и на мостике как-то сами собой умолкали, словно им здесь не могло быть места. Мы слышали в тишине, как нечто глухо грохочет в глубине стены, изредка звенит что-то звоном лопнувшей тонкой струны, — и все еще больше задерживали дыхание, еще глуше звучал голос, выкрикивающий глубины.

Глубина моря в этом месте колебалась между 25 и 60 саженями [35]; ближе к леднику мельче, дальше — глубже.

На картах Главного Гидрографического Управления значился пролив между островами Панкратьева. Пролива там не оказалось, — ближайший к Новой Земле остров оказался полуостровом. Наш вождь не терял надежды воспользоваться другим, западнее лежащим проливом.

День склонялся к вечеру. Идти ночью мимо этих неисследованных берегов слишком рискованно. Мы решили переночевать в проливе.

Никто не сходил с палубы в этот день, все продрогли, утомились. В то самое время, как мы собрались проглотить по стакану чая, сверху раздался крик: «медведи». «Фока» только что отдал якорь, грохотала якорная цепь, — а медведи, не обращая на «Фоку» внимания, располагались на ночлег в каких-нибудь метрах 800-х. Один из зверей разрывал снег, устраивая себе, по-видимому, ложе.

О, на этот раз мы выработали точную диспозицию. Четыре охотника должны были заехать в глубокий тыл медведей с таким расчетом, чтоб согнать их под выстрелы другой партии. Торопливо спустили шлюпки и в сгущающейся темноте отправились исполнять свои кровавые замыслы. Седову и мне не сразу удалось пристать: припай молодого блинчатого льда у берега оказался слишком тонким и не выдерживал тяжести человека. Вылезая из шлюпки, я принял хорошую ванну по пояс. Это обстоятельство послужило, пожалуй, на пользу: как я убедился тут, ледяная ванна весьма успешно излечивает охотничью лихорадку — трудно сохранить страстное желание убить медведя, будучи закованным в ледяной компресс. А тут еще надо смотреть в оба, чтоб не провалиться с головой, — ступать непослушными членами осторожно и внимательно.

Выбравшись на лед, мы не могли рассмотреть, где медведи. Уже начали стрелять с берега — целая канонада, а мы все еще напрягали зрение, но не видели ничего, кроме огненных полос на берегу. Вот с горы раздались крики:

— Бегите скорее к медведям, стрелять не будем!

Тут пришлось забыть на время, что лед прогибается больше, чем хотелось бы, а колени плохо гнутся. Мы побежали по указанному направлению, проваливаясь то одной, то другой ногой и совсем скоро наткнулись на медведицу с крупным медвежонком. Он был ранен, а медведица со стонами и беспокойством ходила около него. На близком расстоянии Седов сразу покончил с медвежонком, я же парой выстрелов убил и медведицу, убегавшую неуклюжим галопом.

Поздно вечером мы лакомились медвежьим бифштексом. Охотники получили по доброй чарке коньяку. Медвежатина имеет своеобразный запах, но это не мешает мясу быть вкусным и нежным — таково было общее мнение».

Примечания:

Г. Я. Седов — сын рыбака-хуторянина из местечка Кривая Коса на берегу Азовского моря. Родители его были неграмотны, не хотели учить и сына. Только в 14 лет мальчик вымолил позволение посещать приходскую школу. По окончании школы (16-ти лет) он попал приказчиком в бакалейную лавку помещика Фролова. В темном углу, между мешками с товаром, проводил мальчик досуги. В это время, рассказывал Седов, он пристрастился к чтению, особенно к книгам о путешествиях. Из книг Седов узнал о величине мира, стал бредить заморскими странами. Когда исполнилось ему восемнадцать лет, Седов услышал от прохожего моряка, что есть в Ростове-на-Дону мореходные классы, там «можно доучиться до капитана». Скопив немного денег, Седов тайком от хозяина и родителей убежал из лавки. Где пешком, где прячась в товарном поезде, добрался юноша до Ростова, в короткий срок подготовился к вступительным экзаменам и поступил в мореходные классы. Полуголодным учился Седов весь первый год. Летом он нанялся матросом на пароход, плававший по Черному морю, и заработал денег на зиму. Так, зимой занимаясь, а по летам зарабатывая деньги на зиму, Седов блестяще окончил мореходные классы. Молодой «штурман» долго не мог найти работы. Когда пришел в Добровольный флот записываться на вакансию простого матроса, ему сказали: «Вы трехсотый кандидат». Наконец, нашлось место капитана маленького черноморского парохода. Дальше перевозки керосина между Батумом и Новороссийском шли мечты Седова. Из первого же жалованья отложил он изрядную сумму на покупку книг: нужно учиться дальше. В 1900 году Седов поступил охотником во флот, через полтора месяца сдал экзамен на чин морского прапорщика и поехал в Петроград пробивать себе дорогу. После тяжелых хлопот Седову разрешено было держать экзамены за курс морского корпуса. В 1901 году Седов, произведенный в «поручики по адмиралтейству», был прикомандирован к Главному Гидрографическому Управлению и назначен в экспедицию Северного Ледовитого океана. Плавания в Ледовитом океане осуществили юношеские мечты, но полного удовлетворения не доставляли. Работать по казенным образцам кипучей натуре невесело: сделать больше — значит «выслуживаться», — косые взгляды, «выскочка». Удовлетвориться тем, что полагается, нет силы. Седов стал стремиться к самостоятельным путешествиям. После японской войны (во время ее Седов командовал миноноской в Николаевске-на-Амуре) представился случай по поручению Гидрографического Управления отправиться для исследования реки Колымы на дальнем северо-востоке Сибири. Это путешествие длилось около года. В следующем 1910 году Седов исследовал, снял на карту и сделал промеры Крестовой губы на Новой Земле. В 1912 году приступил к организации экспедиции к Северному полюсу. После окончания ее Седов предполагал начать в широких размерах исследование Сибирского побережья Ледовитого океана. Все, имевшие общение с Седовым, знают, что с его смертью Россия потеряла человека исключительной энергии, воли и недюжинных способностей, далеко не развернутых до конца. Печатные труды Седова: «Право женщин на море», Петербург, 1906; «Путешествие на Колыму в 1909 году», «Записки по гидрографии», 1917, т. XLI, вып. 2-й.; «Экспедиция на Новую Землю», «Новое Время», февраль 1911 г.

Главное встреченное Седовым препятствие — несочувствие военно-морских и официально — исследовательских кругов — вылилось в форму постановления особой комиссии, рассматривавшей (по предложению морского министра) проект Седова. Комиссия нашла план «недостаточно обоснованным и продуманным»; «не имея личного опыта, Седов не ознакомился достаточно с опытом других экспедиций, оставшихся ему совершенно неизвестными». (Статья члена комиссии Л. Л. Брейтфуса «Очерк экспедиции к Северному полюсу Седова», «Записки по гидрографии», т. XLI, кн. 1-я.) Следствием постановления комиссии был отказ Совета министров поддержать внесенный уже в государственную думу законопроект об отпуске 50 000 рублей на снаряжение экспедиции. Это же постановление сильно повлияло на ослабление притока пожертвований. Одно время предприятие Седова сделалось предлогом для сведения политических и междупартийных счетов, а отношение к Седову — мерилом политической правизны и левизны. Экспедиция не могла бы осуществиться, если б М. А. Суворин не открыл личного кредита. Все издержки на экспедицию равнялись 108 381 рублю.

«Святой мученик Фока» — деревянная океанская шхуна-барк с двумя мачтами и утлегарем. На фок-мачте установлена бочка для наблюдения за льдом. Судно приводилось в движение парусами и паровой машиной в 100 лошадиных сил. Размеры корабля: длина — 133 фута, ширина — 30 и углубление трюма 15 1/2 футов. Полная осадка в грузу 18 футов, водоизмещение 273 тонны. В кормовой части — жилая рубка с камбузом (кухней), 12 каютами и кают-компанией. Кубрик в носовой части на 20 человек. Грузовой трюм по бортам занят железными цистернами. Палубы две: верхняя и грузовая из съемных люков. Построен «Фока» очень прочно. Все главные части корабля: киль, штевни, дейдвуд, привальные брусья и бимсы — дубовые, увеличенной против нормальной толщины. Набор почти сплошной. Обшивка в 4 ряда: внутренняя (дубовая) и три наружных, из которых верхняя, из дуба, местами утолщена (так называемая «ледяная обшивка»). Носовая и кормовая части корабля сильно укреплены дополнительными бимсами и привальными брусьями. Кроме того, корма и нос, в защиту от ударов льдин, обиты полосовым и котельным железом. «Фока» построен в Норвегии в 1870 году для звериного промысла в Ледовитом океане. По конструкции принадлежит к типу судов «Заря» — экспедиции Толля, «Вега» — экспедиции Норденшёльда и «Стелла Поларе» — экспедиции Абруццкого».

Парусная оснастка «Фоки» состояла из нижних: большого триселя, бизань-паруса; двух верхних — топселей, косого штормового стакселя, кливера, бом-кливера и летучего кливера. Бизань-парус — нижний на задней бизань-мачте. Кливера — косые паруса на передней наклонной мачте — «утлегаре». Фал — канат, поднимающий парус.

Ванты — боковые снасти, поддерживающие мачты.

Железные балки, на которые шлюпки поднимаются с воды. спардэка выше шести метров от ватер-линии, сорвана, поковеркана, и, повиснув на ободранной железной обшивке киля, бьется о корму «Фоки».

Карбасами в Архангельском крае называют дощатые лодки.

Стрельная лодочка — промысловая переносная, из долбленого дерева лодка для охоты на тюленей.

Пеммикан — сушеное мясо с примесью сала (иногда и коринки). Мы имели сушеное мясо без жиру (препарат Скорикова) в виде кусочков и порошка.

При спешном наборе команды по требуемому портовыми властями комплекту несколько матросов оказались больными и лишними. Седов списал в Крестовой губе всех лишних людей.

Айсберги — обломки ледникового пресноводного льда. Среди плавающего и смерзшегося льда легко различаются: «айсберги» или «ледяные горы» — обломки пресноводного льда, оторвавшиеся от береговых ледников; «торосы» — горы, образовавшиеся при столкновении ледяных полей; «ропаки» — нагромождения мелкого, еще не уравненного снегом морского льда; «стамухи» — обмелевшие глыбы. По возрасту и образованию при небольшом опыте легко различаются: «блинчатый лед» — образующийся в открытом море; «солончак» — молодой, покрытый кристаллами солей; «фиордовый лед» или «ровнушка» — поля, образовавшиеся в покойных заливах и проливах; «торосистый однолетний» и «торосистый многолетний» лед и, наконец, «припай» — прибрежный лед

Вильям Баренц — знаменитый голландский мореплаватель шестнадцатого века, упорно отыскивавший северо-восточный путь в Китай и Индию. Баренц совершил три плавания по Баренцеву и Карскому морям. Во время последнего плавания в 1596 году Баренц совместно с Гемскерком и Рий-пом открыл Медвежий остров и Шпицберген. В то же лето корабль Баренца был затерт льдами в «Ледяной Гавани» на северо-восточном берегу Новой Земли. При возвращении на родину в лодках Баренц умер поблизости мыса Ледяного 20 июня 1597 года. Баренц составил первую карту Новой Земли. Подробный отчет о путешествии Баренца в изложении его спутника Геррит-де-Вера приведен в труде Свенске «Новая Земля в географическом и естественно-историческом и промышленном отношениях», Петербург, 1866 г.

Одна из ветвей Гольфстрима была нами обнаружена в 1914 году вблизи Земли Франца-Иосифа, милях в 50 к югу от мыса Гранта.

Белый отблеск на небе — отражение льдов — носит у северных капитанов название «ледяного неба».

Австрийская экспедиция Пайера и Вейпрехта (1872–1874) поставила цель исследование неизвестной области к северу от берегов Сибири и прохода северо-восточным путем в Берингов пролив. План экспедиции был основан на гипотезе известного географа Петермана о существовании открытого полярного моря у северо-восточных берегов Новой Земли и за островом Врангеля. Корабль австрийской экспедиции «Тегетгоф» был затерт льдами недалеко от мыса Нассау на Новой Земле, а через год дрейфом льда был принесен к неизвестной земле, названной Пайером Землею Франца-Иосифа. Пайер исследовал юго-восточную часть островов Земли Франца-Иосифа и, пройдя по каналу «Австрия», дошел до северной оконечности о. Рудольфа. Пайер с мыса Флигели видел на севере отдаленную землю «Землю Петермана» (по позднейшим исследованиям, ее не оказалось.) В мае 1874 года австрийцы покинули «Тегетгоф» и направились в шлюпках к югу. После 96-дневного перехода им удалось освободиться из льда под 77º 40' и достичь Новой Земли. Плывя вдоль южных берегов ее, австрийцы встретили русские промысловые суда. Помор Воронин подобрал экспедицию и доставил ее в Вардэ.

Состояние льда в Баренцевом и Карском морях летом 1912 года было на редкость тяжелым. По данным датского метеорологического института, составляющего ежегодные сводки донесений о встрече со льдами, Баренцево море в августе 1912 года было покрыто льдами на 945 000 кв. километров — это наибольшая площадь занятого льдами моря за 20 лет.

Такелаж — вся система мачт, снастей, блоков и тросов, поддерживающих и приводящих в движение паруса.

Пролив назван Седовым в честь известного исследователя Новой Земли. Пахтусов с ничтожными средствами и с малым количеством помощников исполнил громадную работу. Первую экспедицию Пахтусов предпринял в 1832 — 33 году. Перезимовав в устье р. Каменки, Пахтусов исследовал и снял на карту восточный берег южного острова Новой Земли. Вторая экспедиция — на правительственные средства — состоялась в 1834—35 годах. На этот раз Пахтусов зимовал в Маточкином Шаре. Весной он отправился на большой шлюпке вдоль засадного берега. Во время этого путешествия лед раздавил суденышко как раз около острова Верха. Возвратившись в Маточкин Шар на судне помора Еремина, неутомимый путешественник отправился к с.-в. берегам и положил их на карту до 74 градуса с. ш. Вернувшись в том же году в Архангельск, от понесенных трудов и лишений Пахтусов заболел и умер 7 ноября 1835 года.

«Бакан» — охранное судно — в 1910 году, выйдя на поиски становищ норвежских промышленников, самовольно поселившихся на Новой Земле, осмотрел Крестовую и Южную Сульменева губы, группу Горбовых и пролив между Панкратьевыми островами. От Горбовых островов «Бакан» прошел прямым рейсом к мысу Ледяному. Вблизи Оранских островов встретился лед, почти прилегавший к мысу Желания. Не имея возможности форсировать его, «Бакан» повернул на юг и, запасшись пресной водой в Крестовой губе, вернулся в Архангельск.

Морены — груды щебня и камней, откладываемых ледником при его движении.

Глубины по всей книге показаны в морских саженях шестифутовой меры.

Оглавление