«Это, — писал славный рыцарь Клавихо, — одна из четырех рек, вытекающих из Рая. И страна эта очень солнечная, многоцветная и красивая».

Над головой безоблачное небо — вдали синеют горные хребты с заснеженной вершиной, именуемой Величие Соломона. Волнистые предгорья изобилуют лугами, по ним струятся реки, все еще хранящие горный холод. В этих предгорьях паслись овечьи отары под присмотром пастухов на косматых лошадях. Крупный скот теснился ниже в буйной траве долин около деревень.

Река вьется среди массивов известняка. Замедляя течение, вливается в протяженную долину, темную от тутовых деревьев и густых виноградников. От нее к рисовым полям, бахчам и волнующемуся ячменю тянулись арыки — оросительные каналы, где скрипучие колеса медленно поднимали воду.

Называется река — Аму. Она с незапамятных времен служила границей между Ираном и Тураном — югом и севером. К югу от нее лежит Хорасан, Страна Солнца, где иранцы говорили по-персидски и возделывали землю. Все они, и знать, и бедняки Древней Азии, носили тюрбаны.

Севернее, за рекой, лежит Туран, из глубин которого вышли кочевники, племена всадников и скотоводов — люди в шлемах. Других границ, кроме реки, не существовало, земля к северу от реки называлась Мавераннахр — «За рекой».

Здесь путешественник переправлялся через реку, чтобы ехать в Самарканд. Пробирался сквозь лощины, густые дубравы и въезжал в узкое ущелье, где над головой вздымались на шестьсот футов хребтообразные стены песчаника, и эхо передразнивало его. В самом узком месте этой рыжей теснины, — ее называли Железными Воротами, — где с трудом могли разминуться два навьюченных верблюда, смуглолицые люди, опираясь на копья, взирали на путешественников.

Это были крупные люди с редкими усами, спускающимися к широким подбородкам; говорили они медленно, растягивая слова; носили кольчуги, шлемы, украшенные конскими хвостами, и были стражами Татарии.

Первый караван-сарай за Железными Воротами находился на клочке плодородной земли с речушкой, среди холмов. Называлось это место Зеленый Город^{1}. Его опоясывал заполненный водой ров, из гущи цветущих фиговых и абрикосовых деревьев вздымались белые купола гробниц и копьевидные минареты, служившие заодно сторожевыми башнями.

Тамерлан родился в Зеленом Городе и любил его. Он жил в глинобитном доме с обнесенным дувалом двором, в котором находился сад. Крыша дома была плоской, с парапетом, за которым мальчик мог улечься, чтобы его никто не видел, и в сумерках, когда овец и коров гнали с пастбищ, слушать протяжный призыв муэдзина на молитву.

На крышу поднимались и бородатые мужчины в ярких шелковых халатах, расстилали подстилки и вели разговоры о караванах, о происшествиях и неизменно о войне. Потому что тень войны нависала над долиной Зеленого Города.

«Эреин мор ниген буи», — часто слышал Тамерлан. — «У человека только один путь».

Особенно он над этим не задумывался — как и над торжественно читаемыми нараспев стихами Корана. Эти слова старших являлись законом, но мальчики любили смотреть на их оружие, размышлять о лезвии лежащего в ножнах талвара^{2} или отчего оказалось сломанным древко копья.

Эти мальчики росли среди лошадей и устраивали скачки в лугах за самаркандской дорогой. Охотились с луками на куропаток и лисиц, свою добычу хранили в собственной крепости среди скал под нависающим утесом. Там они играли в осаду, собаки их тем временем дремали, а кони паслись. Тамерлан неизменно бывал вождем — у него было всего три-четыре товарища в этой военной игре.

Во время игр он был не на шутку решительным и никогда не смеялся. В своей труппе являлся первым наездником, хотя его лошади были не самыми лучшими. А когда подрос настолько, чтобы носить охотничью саблю, быстро научился мастерски владеть оружием.

Возможно, эта серьезность объяснялась его почти одинокой жизнью. Мать его умерла, когда он был еще маленьким, а отец, эмир племени барласов, большую часть времени проводил за беседой с людьми в зеленых тюрбанах, они совершили хадж и стали святыми. У сына были соколы, собаки и товарищи. Но в доме — всего двое слуг, а лошади не заполняли и половины конюшни. Отец не управлял племенем; он происходил из рода прославленных воинов, но был беден.

Мальчик часто уезжал верхом и сидел в своей крепости среди скал, глядя на самаркандскую дорогу. По ней проезжали кавалькады богатых персов, вооруженные слуги охраняли их закрывающих чадрой лицо жен — татарские женщины чадры не носили. Сухощавые арабские купцы сопровождали караваны с грузом парчи из Китая, сырого шелка и ковров из северных земель. В желтой пыли двигались также невольничьи караваны, нищие с посохом и миской и святые, ищущие учеников.

Иногда на дороге появлялся еврей с мулами или стройный индус, рассказывающий об афганских разбойниках. В часы сумерек они разбивали шатры среди своих животных и разводили костры для приготовления ужина, пахнущие кизяком и полынью. Опустясь на колени и сев на пятки за их кругом, Тамерлан слушал разговоры о ценах и мире Самарканда. Когда отец журил его за общение с караванщиками, он отвечал:

— У человека только один путь.

Долина представляла собой наследственное владение племени барласов. Однако нельзя сказать, что они там были полными хозяевами. Право выпаса и возделывания земли, тучный скот, виноградники и пастбища принадлежали им, покуда они могли их отстоять. Живший за горами хан давным-давно пожаловал их предкам эту землю, и они удерживали ее, как шотландские кланы свои владения силой оружия, разумом и величием своих вождей. Они были татарами, широкими в кости, с длинными руками и ногами. Бородатые, загорелые, они ходили — в тех редких случаях, когда приходилось идти пешком, — горделиво, уступая дорогу лишь более знатным соплеменникам.

Все они держали по нескольку лошадей, поджарых и выносливых, привычных к холмам. Лишь немногие владели быстроногими кровными конями или низкорослыми лошадьми, обученными для игры в човган^{3}. Поводья их изобиловали серебряными украшениями, седла они любили обшивать узорчатым шелком. Самому бедному из этих татар^{4} не пришло бы в голову идти пешком от своего шатра до мечети.

Они жили в шатрах по влечению и традиции и говорили: «Трус строит башню, чтобы прятаться там». Но своды их шатров были из белого войлока или ковровой ткани, и многие имели какое-то жилье в городе, где можно было принимать гостей и при необходимости укрывать женщин. Какое-то столетие назад татары были кочевниками, колесили по пустыне в поисках пастбищ. Война сделала их предков хозяевами большей части Азии, и эти люди были воспитаны на войне. Они знали справедливость поговорки: «Песок пустыни легко уносится дуновением ветерка; но уничтожить счастье человека еще легче».

Они устраивали обильные пиршества, плакали над чашами с вином, но потешались над смертью. Мало кто из них не был покрыт боевыми шрамами. И мало кто умирал дома. Под широкими халатами из полосатого шелка они носили кольчуги, дух степных войн еще жил в них.

В недолгие периоды мира они увлекались охотой, расставались с овцами, коровами и быками ради обученных соколов, купленных у жителей гор. Хороший сокол возвышал достоинство мужчины, а беркут, с которым можно охотиться на оленей, приносил честь всему роду. Кое-кто охотился с барсами, их возили с завязанными глазами на крупе лошади и спускали подкрадываться к оленю под взглядами всадников.

Они мастерски владели тяжелыми длинными луками, на лету поражали птиц стрелами с раздвоенными наконечниками и вступали пешими в схватку с тигром. Ели, сидя на ковре и запуская пальцы в общее блюдо, собаки сидели позади них, соколы издавали крики со своих жердочек. Любимой их пищей была дичь и конина, питали слабость они и к арабскому кушанью, верблюжьему бедру.

Они восхищались рыцарством арабов и как бедуины не находили себе места, пока не садились в седло, чтобы скакать в набег, на охоту или встать под боевые знамена. Большую часть свободного времени проводили при дворе Благодетеля.

Гордость барласов была гордостью военной касты. Аристократии меча. Вступать в брачные союзы с иранскими торговцами и земледельцами означало унизить свое происхождение. В результате, лишенные деловой хватки, они находились на пути к обнищанию.

Они были безрассудно щедры и столь же безрассудно упрямы и жестоки. Продавали за бесценок или отдавали в залог имущество, чтобы оплатить свои пиршества. Гостеприимство было их долгом, их дворы бывали переполнены странниками, а овцы одна за другой шли в котел.

Другим племенам в долине Зеленого Города жилось лучше. Иранские земледельцы терпеливо копались в земле между своих арыков; сарты, горожане, сидели в своих палатках на рыночной площади; знатные персы предавались азартным играм, возводили сады увеселений и слушали чтецов Корана. Эти люди с тюрбанами на головах следовали закону Пророка, а люди в шлемах по-прежнему держались закона Чингисхана.

Участь барласов усугублялась еще и тем, что у них не было вождя. Тарагай, некогда глава племени, был мягким человеком, исполненным чувства собственного достоинства. Наслушавшись толкователей закона ислама, он ушел в текке^{5}, чтобы предаваться там размышлениям. Тарагай был отцом Тамерлана. Белый глинобитный дворец на окраине Зеленого Города опустел.

— Мир, — сказал Тарагай сыну, — напоминает золотую чашу, наполненную змеями и скорпионами. Я устал от него.

Подобно многим отцам он рассказывал Тамерлану о славе и доблести предков, бывших владыками горных хребтов далеко на севере, над пустыней Гоби. Это были несравненные рассказы о временах язычества, и Тарагаю как будто нравилось их вести, несмотря на отречение от мира. Он описывал орды скотоводов-всадников, кочующих зимой на юг, летом на север, устраивающих засады на караванных путях и идущих за своими знаменами с рогами на древке опустошать Китай — об охотах всем племенем, длившихся две-три луны в бескрайних степных просторах. О том, как приносили в жертву белых коней на могиле вождя, как кони улетали в небесные ворота — туда, где полыхало северное сияние, — чтобы служить его душе в мире за небосводом.

Он называл имена китайских принцесс, которых присылали в жены ханам пустыни с полными телегами шелка и резкой слоновой кости, описывал, как хан-победитель пил кумыс из золоченого черепа врага.

— Так было, мой сын, — часто объяснял он, — покуда Чингисхан не повел своих монголов на завоевание мира. Это было предписано судьбой. А когда черный ангел встал над Чингисханом, он перед смертью разделил мир на четыре удела между своими сыновьями и сыном старшего сына, умершего раньше.

Сыну Джагатаю он дал удел в этой части земли, где мы живем. Но сыновья Джагатая предались пьянству и охоте. Со временем они перебрались к северным горам. И теперь хан, тура, пирует там и охотится, предоставив правление Самаркандом и всем Мавераннахаром эмиру, которого называют Благодетель. Остальное ты знаешь.

— Только, о мой сын, — заканчивал Тарагай, скорбно покачивая головой, — я бы не хотел, чтобы ты удалился с пути закона Аллаха, посланником которого является Мухаммед (да будет мир с ним и его потомками). Почитай ученых сеидов^{6}, проси благословения у дервишей. Укрепляйся четырьмя столпами закона: молитвой, постом, паломничеством и милосердием.

Тарагай предоставил сына самому себе, однако люди из текке обратили внимание на мальчика, и седовласый сеид, обнаруживший Тамерлана за чтением Священной книги в углу мечети, спросил, как его зовут.

— Мое имя Тимур^{7}, — ответил, поднимаясь, мальчик.

Потомок пророка взглянул, какую главу он читает, и задумался.

— Поддерживай веру ислама, и тебе будет нечего страшиться.

Тимур воспринял эти слова всерьез и на какое-то время оставил човган и шахматы, свои любимые игры. Поравнявшись с сидящим в тени придорожных деревьев дервишем, спешивался и просил благословения. Читал он с некоторым трудом, поэтому, видимо, ограничивался той самой главой Корана, пока не запомнил ее как следует.

К семнадцати годам он полюбил ходить во внутренний двор мечети, где сидели имамы, наставники веры, занимал место позади слушателей, где бывала сложена обувь. Повествуется, что некий Зайнуддин увидел юношу там, подозвал к себе, отдал ему свою тюбетейку, матерчатый пояс и перстень с сердоликом, Зайнуддин был добрым, очень мудрым и подлинным наставником. Тимур запомнил его пристальный взгляд, серьезный голос и, возможно, подарок.

Единственным вождем племени барласов стал Хаджи Барлас, Тимуров дядя, редко появлявшийся в Зеленом Городе. Совершивший паломничество в Мекку Хаджи знать не желал Тимура. Был недоверчивым, вспыльчивым, угрюмым, и при нем участь племени становилась все тяжелее и тяжелее.

Большинство знатных людей и воинов ушло служить Благодетелю. Туда же по совету отца отправился и Тимур.

В это время Тимур — не будем называть его Тамерланом — был знатным досужим юношей. А досуг означал для Тимура деятельность. Он был физически сильным, великолепно сложенным, широкоплечим, длинноруким, длинноногим. Голова его была большой, замечательно посаженной, с высоким лбом и большими темными глазами, они двигались медленно и смотрели на человека прямо. У Тимура были присущие его расе выпирающие скулы и широкий чувственный рот, свидетельствующие о жизненной силе. Энергия в нем била ключом. Он был немногословным, с низким, резким голосом. Не любил дурачеств и никогда в жизни не ценил шуток.

Нам известен случай, когда он с товарищами верхом преследовал оленя зимой в голой степи. Тимур скакал первым, и вдруг перед ним оказался широкий, глубокий овраг. Он попытался повернуть коня, а когда не получилось, послал шпорами в прыжок. Однако конь не преодолел оврага полностью и заскользил задними ногами вниз. Юный барлас высвободил из стремян ноги и спрыгнул. Конь повалился и покалечился. Тимур вылез из оврага и сел на заводную (свежую. — Ред.) лошадь.

Начало смеркаться, и всадники повернули обратно. В темноте под сильным дождем они вскоре заблудились. Промерзшие до костей, поравнялись с какими-то черными холмиками, похожими на шатры. «Это барханы», — сказали товарищи Тимура. Сын Тарагая опустил поводья и ухватился за конскую гриву. Лошадь вытянула шею и заржала, Тимур направил ее к холмикам, вскоре блеснул свет, и стало ясно, что это черные войлочные шатры.

На юного барласа тут же набросились собаки и люди, с полной уверенностью принявшие всадников за грабителей.

— Нет, жители шатров, — крикнул Тимур, — я сын Тарагая.

Оружие было убрано, на огонь поставили бульон и в сухом месте расстелили одеяла для гостей. Блохи в одеялах мешали спать, поэтому Тимур отбросил их, стал поддерживать огонь и рассказывать истории, хозяева придвинулись поближе и слушали, пока не рассвело, и дождь не прекратился, много лет спустя Тимур прислал жителям этих шатров награду.

В том раннем мире ислама гостеприимство воспринималось как обязанность, й воздавали за него только гостеприимством. Татары много разъезжали, и Тимур находил приют в любом шатре и дворце — от Самарканда до Страны Солнца. С горсточкой товарищей он мог проехать за две недели тысячу миль по горным дорогам или вдоль края пустыни, имея при себе только саблю и легкий охотничий лук. Арабы на караванных стоянках считали для себя честью общество сына вождя; горцы, промывавшие золотоносный речной песок, рассказывали ему легенды о своих конях и сплетни о женщинах других племен; он играл в шахматы с племенными вождями в их крепостях.

— Тебя хочет видеть Благодетель из Сали-Сарая, — передали ему.

Тимур разделил оставшихся отцовских овец на отары и поручил их заботам пастухов, платой которым служила четвертая часть молока, масла и шерсти. Так же поступил с козами, лошадьми и верблюдами. О другой собственности не упоминается.

С собой Тимур взял лучший косяк лошадей и мальчика Абдуллу, родившегося в его доме, — в качестве слуги. И с этим эскортом поехал предгорьями на юг, к большой реке Аму. Так в норманнской Англии мог ехать к королю молодой дворянин — только в христианском мире дворяне не ездили в мягких шагреневых седлах, высоких, отороченных мехом шапках из белого войлока и одеяниях из выделанной конской шкуры с широкими отворотами на плечах, перетянутых толстыми кожаными поясами, украшенными серебром и бирюзой. И мало кто из английских юношей был так одинок, как Тимур, мать его умерла, отец жил в текке, а родственники были готовы стать ему врагами. Искатель приключений, он присоединился к этому воинству.

— Вместо веры, — напрямик сказал ему Казган Благодетель, — братство^{8}.

За Тимуром наблюдало множество глаз — как он держится в седле, как владеет саблей в состязаниях, которые могли бы стоить ему жизни, не умей он действовать клинком. Тарагай был вождем племени, а Тимур его единственным сыном.

В Сали-Сарае было две тысячи татар — вожди, юноши, воины, стоявших лагерем в лесу, и никто не собирался ничему учить Тимура. Он должен был все узнавать сам — и узнавал.

Один из табунщиков прискакал с вестью, что из-за границы появились разбойники и угоняют лошадей. Эмир Казган обратился к Тимуру и велел наследнику дома барласов скакать с отрядом юношей и пригнать лошадей обратно. Тимур тут же поднялся — он сидел с воинами эмира — и отправился в погоню. Он наслаждался стремительной скачкой в течение половины дня по следам вторгшихся чужаков.

Разбойники оказались персами с запада, они грабили по пути и навьючивали добычу на угнанных лошадей. Завидя татар, персы разделились на две части, одна осталась с навьюченными животными, другая поскакала навстречу преследователям. Спутники предложили Тимуру атаковать оставшихся.

— Нет, — ответил Тимур, — если мы одолеем воинов, остальные пустятся наутек.

Грабители обменялись с людьми в шлемах несколькими сабельными ударами, и увидя, что татары превосходят их во владении оружием, рассыпались в разные стороны. Тимур вернул лошадей и утварь владельцам, а Казган отметил его заслуги, наградив юного барласского воина собственным колчаном.

После этого Казган Благодетель проникся симпатией к сыну Тарагая и начал выказывать ему благосклонность.

— Ты происходишь из рода Гурагана, Великолепного, — сказал он, — но не тура, не потомок Чингисхана. Задолго до твоего рождения твой предок Каюли заключил договор с Кабул-ханом, предком Чингиза. В договоре сказано, что потомки Каюли будут военачальниками, а потомки Кабула будут править как ханы. Так было решено между ними и записано на стальной пластине, эта пластина хранится в архиве великих ханов. Так говорил мне мой отец, и это правда.

И добавил задумчиво:

— Разумеется, у меня был только один путь. Я направил коня на дорогу войны и не уклонялся от боя. Теперь воины следуют за мной, и мое имя прославлено. Это единственный путь, другого нет.

Тимур это знал. Знал также, что Джагатай, сын Чингиза, правил этой частью земли, в том числе и владениями афганцев на юге, и обширной горной страной за Величием Соломона. За сто лет, протекших с тех пор, потомки Джагатая выпустили власть из рук; татарские племена стали хозяевами на своих землях, а ханы уехали на север охотиться и пировать, до сих пор они появлялись возле Зеленого Города только пограбить и увезти, что приглянется, под предлогом подавления мятежа.

Казган некогда был эмиром, военачальником у одного из таких ханов, жил в Самарканде, в конце концов ему надоели эти опустошительные набеги, и он взбунтовался. Последовала долгая, ожесточенная война, окончившаяся смертью хана, и Казган стал, в сущности, правителем Самарканда, земель барласов и других татарских племен. Чтобы исполнить закон Чингиза и удовлетворить воинов, которые хотели теперь видеть в нем правителя, он созвал совет и выбрал в ханы Самарканда потомка Джагатая — марионеточного правителя, который получал содержание и защиту от Казгана, а ко всему прочему был добродушно-безразличен. Поэтому Казган и получил прозвище Благодетель.

Как и Тимур, Казган не был турой чингизовой крови. Будучи смелым, он заключал союзы; будучи справедливым и честным, завоевал уважение беспокойных татар. Один глаз у него был выбит стрелой. После громадного успеха своего бунта Казган предавался охоте и поднимал знамя войны только по необходимости. Он не был уверен в поддержке татарских племен и видел в Тимуре сына вождя, способного оказать ему существенную помощь.

У других эмиров при дворе Благодетеля были свои интересы. Они платили дань и выказывали внешние знаки преданности марионетке Казгана на самаркандском троне, но все участвовали в удачном казгановском бунте. Кое-кто из них мог поставить под свои знамена десять тысяч всадников, и Казган лишь благодаря собственной дальновидности держал бразды правления в своих руках.

Он обратил внимание, что Тимур пользуется расположением у багатуров, людей, прославившихся среди татар доблестью. Эти неустрашимые воины шли в бой, словно на праздник, и сын Тарагая по праву занял место среди них. Он ходил с ними в набеги, а по возвращении они, сидя на ковре Казгана, рассказывали о его дерзости и бесстрашии.

Казалось, в Тимуре есть искра азарта, побуждающая его ценить риск ради риска. Но более того, в решительные минуты он не терял хладнокровия и сообразительности. «Первый в бою», — говорили о нем багатуры. Благодаря кипучей энергии он легко переносил длительные конные переходы и бессонные ночи. У Тимура были задатки вождя, и он хотел быть вождем. Был всецело уверен в себе — исполнен внутренней силы. Он попросил у Казгана главенства над рассеянным племенем барласов.

— Не терпится? — спросил Благодетель, которому очень не понравилось это стремление. — Со временем получишь.

Вскоре Казгану пришло на ум женить Тимура. И он выбрал в невесты ему одну из своих внучек, происходившую из рода вождей другого племени.

Хроника сообщает о новобрачной Тимура, что красотой она напоминала молодой месяц, а стройностью юный кипарис. Ей, видимо, было около пятнадцати лет, потому что она ездила на охоту с отцом. После бракосочетания она стала зваться Улджай Хатун-ага — Улджай Супруга повелителя.

Татарки в то время не носили чадры. Еще понятия не имели о затворничестве в гареме. Привычные с раннего возраста к седлу, они сопровождали своих повелителей во всех превратностях путешествий, походов, паломничеств. Эти дочери завоевателей обладали наследственной гордостью и жизненной силой обитательниц степи. Их прабабушки заботились обо всей семейной собственности, в том числе доили верблюдиц и шили обувь.

У татарок во времена Тимура была своя собственность — приданое и дары их повелителей. Супруги эмиров имели отдельные владения, покои во дверцах и по нескольку шатров в походах. В отличие от своих европейских сестер эти татарки не занимались вышиванием, не ткали гобеленов и пледов. Они были спутницами воинов, их долгом была забота о детях; они восседали на праздничных пиршествах, а если враги одерживали над их повелителями верх, становились частью военной добычи.

Знатная Улджай приехала из своего дома на северной границе в сопровождении родственников и рабов. Предстала перед Благодетелем и там впервые увидела лицо мужчины, которому предстояло стать ее повелителем — худощавое, обросшее бородой лицо Тимура, возвратившегося из увеселительной поездки с багатурами на собственную свадьбу.

— Твоя судьба начертана у тебя на челе, — говорили ей ученые люди, — и не в твоих силах изменить ее.

Для Благодетеля и его приближенных эта свадьба являлась просто поводом для пиршества, но для этой дочери могущественного племени джелаиров то был первый день ее судьбы. Улджай не присутствовала, когда перед мусульманскими судьями зачитывали брачное соглашение и когда свидетели ставили под ним подписи, как того требует Коран.

Приготовления ее были иными. Она искупалась в розовой воде, ее длинные черные волосы вымыли сперва кунжутным маслом, затем горячим молоком, и они мягко заблестели, как шелковые. Потом Улджай одели в платье гранатового цвета, вышитое золотыми цветами. Оно было без рукавов, как и накидка из белого шелка, обшитая серебряной парчой, — накидка тянулась за ней, и ее поддерживали на весу служанки.

На изящные плечи падала густая масса черных волос. С ушей свисали длинные серьги из черного гагата, голову украшала шапочка из золотой парчи с шелковыми цветами наверху и перьями цапли, спадающими на ее волосы.

В этом убранстве Улджай прошла между ковров, где восседали татары — все взгляды обращались к ней. Потом, когда девушка переоделась в одежды другого цвета и вернулась, ее гладкая оливкового цвета кожа была белой от рисовой пудры или от свинцовых белил. Над ее бровями и между ними была проведена соком вайды сине-черная линия.

Пока мужчины смешивали арак с вином, чтобы быстрее опьянеть, Улджай расхаживала среди них с бесстрастным лицом, прямая, испуганная. Благодетель бросал в толпу горсти жемчужин, и по его приказу грохотали накары — обитые бронзой седельные барабаны, сзывающие на праздник или на битву.

— Да будет на этой паре, — воскликнул Зайнуддин, — благословение Аллаха!

Наступило время подносить дары, только не невесте, а собравшимся татарам. Казган поднялся и ходил от группы к группе; рабы несли следом роскошные халаты. Кое-кто получал в подарок сабли, кое-кто украшенные драгоценностями уздечки. Казган, татарин древнего рода, не был скупым. И к тому же сознавал важность для себя взаимной приязни.

Пока вельможи и воины, довольные и более чем слегка отяжелевшие, возлежали на коврах в испещренной солнцем тени дубов и ветел, появились сказители и расселись среди них. Жалобно забренчали струны дутаров, и бархатистые голоса завели достопамятные истории — слушатели с удовольствием внимали знакомым интонациям и подробностям. Они знали эти истории не хуже сказителей и почувствовали бы себя обманутыми, если б хоть одна фраза оказалась изменена или выброшена из бесконечного монотонного повествования. Время от времени, вспоминая о приличиях, они шумно прикладывались к чашам, чтобы выразить свое восхищение празднеством.

Стемнело, появились рабы с факелами. Вдоль реки на деревьях развесили фонари. Среди гостей расставляли новые кожаные блюда с едой, и гости гортанно вскрикивали при виде дымящихся ягнячьих туш, задних конских ног и пропитанных медом ячменных лепешек.

Улджай в последний раз прошла между ними. Тимур подвел по коврам белого арабского иноходца, с седла его свисал до земли шелковый чепрак. Усадил поверх него Улджай и повел коня к своему шатру.

Туда уже пришли служанки, чтобы помочь ей снять свадебный наряд. Принесли сундуки с ее вещами. Заулыбались, ощутив руками дрожь Улджай, когда снимали платье, оставляя ее в туфлях, рубашке без рукавов и густой вуали длинных волос.

Они приветствовали юного повелителя, вошедшего в шатер молча. Он смотрел только на Улджай, и служанки удалились. Несколько приверженцев Тимура, собравшихся у входа в шатер, чтобы встретить свою госпожу, задернули полог и разошлись по своим шатрам.

В ту ночь Улджай, лежа в объятиях юного воина, слышала сквозь далекий шум реки и бормотанье голосов воинственный грохот барабанов.

Улджай была первой любовью Тимура. Прожила она недолго, но при ее жизни больше ни одна женщина не делила с ним ложе.

Нет сомнения, что от двадцати до двадцати четырех лет Тимур наслаждался жизнью. Он сделал покои для Улджай из заброшенного флигеля белого глинобитного дворца в Зеленом Городе. Украсил их по своему вкусу коврами, серебром и гобеленами, плодами военной добычи. Отец отдал ему семейный скот и права на пастбище.

Эмир Казган назначил его минбаши, командиром тысячи — мы бы сказали «командиром полка». Тимур очень гордился своей тысячей, хорошо кормил воинов и всегда садился есть в обществе нескольких из них. Носил в поясе список их имен. Казган, хорошо разбиравшийся в воинах, позволил Тимуру и его тысяче находиться в авангарде армии.

Тимур часто приезжал, вздымая в лунном свете белую пыль самаркандской дороги, за день до прибытия войска, чтобы увидеться с Улджай и подготовить пиршество для едущих сзади военачальников. Он наслаждался великолепием этих пиршеств в орошаемом саду Зеленого Города. Когда Улджай родила ему сына, Тимур дал мальчику имя Джехангир — Повелитель Мира — и пригласил всех эмиров Благодетеля на праздник. Почтить Тимура приехали все — кроме его дяди Хаджи Барласа и Баязеда Джелаира, правителя племени его жены.

— Тимур, — сказали гости, — поистине потомок Гурагана — Великолепного.

И дикие горные племена, служившие предкам Улджай, сложили песни о правителе и правительнице Зеленого Города.

При поддержке бесстрашного Тимура Казган одержал новые победы в западной пустыне и южных долинах, вновь привез в Сали-Сарай взятого в плен Малика Гератского. Ему была очень на руку бескорыстная служба юного барласского воина, и вместе они могли бы все больше наращивать могущество, но тут среди эмиров Казгана возникло новое недовольство.

Они требовали предать пленного Малика смерти и разделить его владения между ними. Казган дал Малику слово, что ему ничего не будет грозить, и когда эмиры стали особенно настойчивы — Малик был их старым недругом и притом богатым, — тайком предупредил пленника и освободил его во время охоты к югу от реки на гератской дороге. Неясно, отправился ли Тимур, как следует из одного сообщения, сопровождать Малика в Герат.

Так или иначе, он отсутствовал, когда его покровителя Казгана убили. Благодетель увлекся охотой и все еще находился за рекой Аму с несколькими приверженцами. Двое племенных вождей, затаивших на Благодетеля обиду, напали на него и застрелили из луков.

Тимур услышал об этом и приехал вовремя, чтобы переправить тело обратно через реку и похоронить в лесу Сали-Сарая.

Затем, не пытаясь обезопасить собственные владения, он снова переплыл верхом на коне Аму и присоединился к военачальникам Благодетеля, которые преследовали убийц и загнали их в горы. Один из старейших обычаев татар требовал, чтобы человек не спал под одним небом с убийцей своего родственника. Оба преступных вождя прожили недолго.

Изгнанные из ущелья на высоты, они, меняя коней в каждой деревне, не могли оторваться от татар, которые следовали за ними по пятам и отрезали им пути бегства. Убийц настигли высоко на склонах гор, и их жизни были оборваны молниеносными взмахами сабель. После этого Тимур поспешил в свою долину. И обнаружил там новый порядок вещей.

В Центральной Азии, когда правитель умирал, его сын мог занять трон лишь в том случае, если покойный вождь сумел упрочить свое владение и сын был в состояний удержать его; иначе, в лучшем случае, собирался совет знатнейших подданных, где избирался новый правитель. В худшем — что случалось чаще — начиналась всеобщая борьба за трон, и его захватывал сильнейший. У людей в шлемах существовала поговорка: «Лишь рука, способная сжимать саблю, может держать скипетр».

Сын Казгана сделал было попытку взять в Самарканде бразды правления, но вскоре бежал, предпочтя жизнь достоинству. Потом Хаджи Барлас и джелаирскай эмир появились в Самарканде и провозгласили свою власть над татарами.

Тем временем другие эмиры удалились в свои крепости и стали собирать воинов под свои знамена, готовясь защищать свои владения и нападать на соседей. Это была давняя слабость татар — племя боролось с племенем за власть. Они бы единодушно последовали за вождем, способным привести их к повиновению. Но Казган пал, обливаясь кровью, а Хаджи Барлас и Баязед Джелаир были не теми, кто способен обуздать их мятежный дух.

В это смутное время Тарагай, отец Тимура, скончался в текке. Большинство барласов последовало за Ходжи в Самарканд. Тимур остался в Зеленом Городе один с несколькими сотнями воинов.

А потом на сцене появился наблюдавший за событиями из-за своих гор великий хан. Памятуя о восстании четверть века назад, он пришел с большой ордой — так слетаются стервятники на дохлую лошадь.

С появлением хана татарские эмиры отступили перед общей опасностью. Кроме того, Баязед Джелаир, город которого, Ходжент, являлся воротами всех их земель и лежал на пути орды, поспешил к своему племени, поднес хану дары и изъявил ему покорность.

Хаджи Барлас оказался настолько нерешительным, насколько раньше был импульсивным. Собрал было всех воинов племени из окрестностей Зеленого Города и Керши — по смерти Тарагая он претендовал на неоспоримое руководство барласами. Потом раздумал сражаться и сообщил Тимуру, что отступает с людьми и скотом на юг, к Герату.

Однако Тимур не хотел покидать Зеленый Город безвластным на пути идущих с севера войск.

— Иди, куда хочешь, — ответил он дяде. — Я поеду ко двору хана.

Тимур понимал, что северный хан, повелитель джете — пограничных монголов, пришел на плодородные самаркандские земли с намерением вновь утвердить свои древние права, а заодно и пограбить. Поэтому задался целью не допустить мародеров в свою долину. Отправил Улджай с младенцем Джехангиром ко двору ее брата, который наступал с гор Кабула. Тимур мог бы поехать вместе с ней и обрести таким образом безопасность. Противостоять со своими несколькими сотнями двенадцатитысячному войску джете было бы сущим безрассудством. И отец, и Казган предупреждали его, чтобы он не покорялся северному хану, тот мог предать смерти татарских эмиров и поставить на их место своих военачальников. Однако как-никак хан являлся номинальным повелителем Тимура — предки хана правили его предками.

Казалось, Тимур ничего не мог поделать. Племя его, пишет автор хроники, напоминало бескрылого орла. В Зеленом Городе царили страх и неуверенность. День за днем воины уходили оттуда на юг по самаркандской дороге с женщинами и лучшими лошадьми. Те, кто решил остаться с семьями и имуществом, обратили внимание, что Тимур спокоен, и поспешили к нему, чтобы принести клятву верности и, таким образом, претендовать на его защиту.

— Друзья под давлением обстоятельств не истинные друзья, — ответил Тимур.

Ему это было совсем не нужно. Разношерстные к многочисленные приверженцы лишь дали бы хану превосходный повод напасть на него.

Вместо этого он сделал некоторые приготовления. Похоронил отца со всеми подобающими почестями на кладбище святых в Зеленом Городе. После этого отправился к своему духовному наставнику, мудрому Саинаддину, и проговорил с ним целую ночь. О чем они разговаривали, нам неизвестно, но Тимур стал собирать самое ценное из своей движимости — кровных лошадей, седла с серебряной отделкой и в первую очередь золото с драгоценными камнями. Возможно, Саинаддин открыл ему сундуки с казной мечети, поскольку северный хан являлся наследственным врагом закона и духовных вождей ислама.

Откуда ни возьмись появились джете. Разведчики на косматых лошадях приехали по самаркандской дороге, на плечах у них поблескивали украшенные кистями длинные копья, заводные лошади были уже основательно нагружены добычей. За ними следовали отряды всадников, кормивших лошадей в полях созревшей пшеницей. Предводитель разведчиков направился к белому дворцу и поразился, когда Тимур, оживленный и радушный, приветствовал его как гостя.

Тимур задал пир этому военачальнику джете, щедрой рукой забивая овец и быков. И военачальник, оказавшийся в положении гостя, лишь тоскливо взирал на собранные ценности хозяина. Он не мог позволить своим людям грабежа, однако потребовал непомерных даров, и Тимур полностью удовлетворил его алчность.

Затем Тимур объявил о своем намерении поехать к хану. Взял с собой своих приверженцев в придворных одеждах и все оставшееся богатство. У Самарканда он встретился еще с двумя военачальниками джете, возглавлявшими авангард войска. Оба были высокомерными, жадными к золоту, и Тимур дал им больше, чем они рассчитывали получить.

Миновав Самарканд, Тимур поехал в орду, лагерную стоянку хана Туглука.

Белые войлочные шатры, окруженные табунами лошадей и рядами привязанных верблюдов, покрывали равнину. Ветер шевелил длинные конские хвосты знамен и вздымал пыль сухого овечьего помета. Здесь воины одевались с варварской роскошью в китайские атласы с цветочным узором, их высокие сапоги сверкали золотой вышивкой, деревянные седла были обиты мягчайшей шагренью. Длинное копье и кочевнический лук были у этих людей излюбленным оружием — в их руках смертоносным.

Туглук — широколицый монгол с выпирающими скулами, маленькими хитрыми глазами и жидкой бородкой — сидел на белом войлоке у своего знамени. Недоверчивая душонка, непревзойденный грабитель и суровый воин. Тимур подъехал к полукругу знатных монголов, спешился и оказался перед подобием собственных предков. Должным образом совершил карнаш, обряд приветствия повелителя.

— О мой отец, мой хан, повелитель орду, — произнес он, — я Тимур, вождь барласов и правитель Зеленого Города.

Хан поразился его бесстрашию и богатству отделанной серебром кольчуги. Тимур преувеличивал, называя себя вождем воинов своего племени — они большей частью отступили с Хаджи Барласом. Но времени на уточнения у него не было. И его дары хану были великолепными. Даже корыстолюбивым кочевникам было ясно, что он не оставил себе ничего, и хан проникся к нему симпатией.

— Я положил бы к твоим ногам больше, о мой отец, — смело заверил его Тимур, — но трое псов, твоих военачальников, насытили свою жадность моим добром.

Это было чистейшим подстрекательством, и Туглук-хан задумался, сколько богатства прошло мимо его рук. В результате он отправил срочных гонцов к трем виновным военачальникам с требованием вернуть все взятое у Тимура. Правда, Туглук приказал им послать эти дары Хаджи Барласу, но лишь потому, что хотел сам потребовать все у Хаджи — брать еще что-то у Тимура было неловко.

— Они псы, — согласился Туглук, — но это мои псы, и, клянусь Аллахом, их жадность для меня как соринка в глазу или заноза в теле.

Знай Макиавелли этих степняков, он вполне мог бы написать еще одну книгу. Обман считался у них достижением, интрига — изящным искусством. Они были воинственными, но война им настолько приелась, что они брались за оружие лишь в крайнем случае. Тимур завел в лагере Туглука немало друзей.

— Владыки Самарканда, — говорили джете, — рассеялись, словно перепелки, завидя тень ястреба. Здесь только Тимур, и человек он разумный. Нужно снискать доверие Тимура и править через него.

Однако они ничего не предприняли, так как те трое военачальников, заподозрив, что хан под видом наказания лишит их добычи, объединились и отправились к своим землям, грабя по дороге. Прибыв на северную границу, они принялись собирать войска и сеять раздоры в отсутствие хана. Туглук не знал, что делать, и попросил совета у Тимура, который производил впечатление очень находчивого человека.

— Возвращайся в свои земли, — со всей серьезностью посоветовал ему Тимур. — Там ты столкнешься лишь с одной опасностью. Здесь у тебя будет две — одна спереди, одна сзади.

Хан удалился в свою страну наказать мятежников. Перед этим он назначил Тимура туменбаши — командиром десяти тысяч — и выдал ему ярлык с печатью. Это звание носили предки Тимура при прежнем правлении монголов.

Тимур спас от разорения свою долину с городами и получил от хана назначение вождем своего племени. С исчезновением общей опасности татарские вожди тут же вернулись к своим сварам. Следующие три года представляют собой калейдоскопическую картину перемен.

Хаджи Барлас и вождь джелаиров объединились снова и решили убрать с дороги Тимура, убив его. Они пригласили юного воина в свой лагерь. Но обнаружив сидящих с вождями вооруженных людей, Тимур заподозрил вероломство. Притворился, что у него вдруг пошла носом кровь, и пошел, прячась между шатрами, к своим приверженцам. Те тут же бросились к своим коням и ускакали вместе с ним. Джелаир Баязед впоследствии устыдился этого заговора и попросил у Тимура прощения. Однако Хаджи оставался непреклонен. И пошел на Зеленый Город с целью завладеть долиной.

Тимур был отнюдь не расположен уступать ее, тем более, что в кармане у него был ханский ярлык, а за спиной несколько тысяч воинов. Он собрал своих приверженцев, войска дяди и племянника вступили в бой на самаркандской дороге, но сражение окончилось быстро — Хаджи Барлас неожиданно отступил к большому городу. Ликующий Тимур стал его преследовать. Однако на другой день почти все приверженцы покинули его и переметнулись к Хаджи, который убедил их присоединиться к большей части племени.

Тимур поехал к эмиру Хуссейну, брату Улджай, и заключил с ним союз. Хуссейн пришел ему на помощь со своими горными племенами и афганцами из-под Кабула. Эта война племен продолжалась^{9}, пока вновь не появился Туглук, «словно камень, брошенный среди птиц».

На сей раз хан был настроен более сурово. Он решил повсюду утвердить свою власть и немедленно предал смерти Баязеда джелаира. Хаджи Барлас снова бежал со своими людьми на юг, но был вскоре убит разбойниками. Эмир Хуссейн отважился встретиться с ордой джете на поле битвы, потерпел серьезное поражение и вынужден был спасаться бегством. Тимур твердо держался в Зеленом Городе.

Довольный победой Туглук-хан оставил своего сына Ильяса правителем всех татарских земель, при нем находился военачальник Бикиджук, его обязанностью было следить, чтобы Ильяс повиновался. Тимура хан назначил эмиром Самарканда под надзором двух этих джете. Это было довольно высокое положение, хитрый человек мог бы найти тут возможность собрать силу и скопить богатство.

Тимур запротестовал против подчинения двум северянам, но хан напомнил ему о договоре между их предками — потомки Чингиза должны править, потомки Гурагана служить. «Так было решено между твоим праотцем Каюли и моим предком Кабул-ханом». Договор, заключенный одним из своих предков, Тимур почел обязательным и для себя. Рассерженный, он старался как можно лучше устроить дела в Зеленом Городе.

Но военачальник Бикиджук продолжал разорять самаркандские земли, и правитель Ильяс был весьма доволен добычей. До Тимура доходили вести, что самаркандских девочек забирают в рабство, а достопочтенных сеидов в плен. Саинаддин, глашатай духовенства, метал громы и молнии, и Тимур отправил хану послание с жалобой на этих мародеров. Ничего этим не добившись, он собрал своих приверженцев, пошел на север и освободил пленников силой. Туглуку донесли, что Тимур взбунтовался, и хан отдал приказ казнить его.

Весть об этом достигла Тимура. Усталый от споров, удрученный разорением своей страны, он послал дипломатию к черту, сел в седло и отправился в пустыню.

Это было удачным решением. Как и Брюса Шотландского^{10}, его больше устраивало изгнанничество, чем сговор.

На западе простиралась пустынная равнина, красная, голая, бесплодная. Под ногами блестела растрескавшаяся от палящих лучей солнца красная глина. Порывы горячего ветра вздымали с поверхности песок. Пыльное марево колыхалось над выветренными глыбами песчаника словно испарения сухого моря. Предметы бывали ясно видны только ранним утром и под вечер, потому что это марево и сияющая печь неба причиняли боль глазам.

Но это была не настоящая пустыня, потому что сухие русла рек среди обнажений серого гранита тянулись к широкой Аму. Ее желтые воды, — превращавшие расположенный четырьмя тысячами футов выше Сали-Сарай в райское место, — давали жизнь унылой растительности. Глинистые берега были покрыты тростником и рощицами саксаула, то полузанесенного песком, то причудливо торчащего вверх от обнаженных узловатых корней.

Кроме реки там были еще колодцы с солоноватой водой, пить которую могли только животные. Возле тех, где вода была пресной, находились стойбища обитателей пустыни — кочевых туркменов, пасущих овец и поглядывающих, не появится ли плохо охраняемый караван и те, кто бежал в эту бесплодную землю от кровной мести.

По этой глинистой степи, названной Красными Песками, двигался Тимур. Он взял с собой Улджай и два десятка приверженцев, решивших делить с ним превратности судьбы. У них были вьючные лошади с запасными доспехами, оружием и толикой драгоценных камней, составлявших их богатство. Бурдюки с водой были большими, и они путешествовали быстро, поскольку было кому охранять по ночам лошадей, пасшихся на сухой траве кочек. Они держали путь от колодца к колодцу, пока не нашли Хуссейна, брата Улджай. Это был тоже изгнанник, худощавый, упорный человек, смелый и алчный. В Кабуле он был наследником правителя и больше всего на свете хотел вернуть утраченное.

Хуссейн втайне считал себя стоящим выше Тимура — он был немного постарше, — однако ценил по достоинству великолепные воинские таланты барласа. Тимур же не мог понять алчности Хуссейна, но был рад иметь союзника.

Улджай являлась связующей нитью между ними. Она была истинной внучкой Благодетеля; могла смеяться над напастями, обдумывая сметливым умом возникшие проблемы. Никогда не жаловалась на тяготы, и ее веселость разгоняла Тимурову хандру.

Вчетвером они — Хуссейн взял с собой одну из жен, Дилшад-агу, блестящую красавицу, — встав лагерем у колодца, где повстречались, обсудили создавшееся положение. Теперь у них было шестьдесят вооруженных всадников, и они решили продолжать путь на запад, где южнее Хорезмского, ныне Аральского, моря были караванные пути и большие города.

Тимур повел их в Хиву, где правитель узнал своих нежданных гостей. Он явно вознамерился ограбить их и продать Туглуку. Задерживаться там изгнанникам было нельзя, и они ушли в степь. Правитель пустился за ними в погоню с несколькими сотнями всадников.

Поднявшись на вершину холма, Тимур с Хуссейном устремились на хивинцев, несмотря на численное преимущество противника, и эта безудержная атака оказалась неожиданностью для преследователей.

Последовала одна из ожесточенных схваток между всадниками, в которых татары снискали себе славу. Маленькие круглые щиты они надевали высоко на левую руку. Их большие изогнутые луки метали тяжелые стрелы с такой силой, что кольчуга от них не спасала. А эти воины умели держать лук в любой руке и стрелять как назад, так и вперед.

На одном бедре они носили открытый саадак с готовым к бою луком, на другом открытый колчан. Зачастую луки были усилены сталью и рогом и обладали дальнобойностью английских длинных луков того времени. С этим оружием татары являлись почти столь же грозной силой, как вооруженная револьверами современная кавалерия три четверти века назад. Подавая одной рукой лук вперед, а другой оттягивая стрелу, они стреляли не менее быстро, к тому же им не требовалось останавливаться для перезарядки барабана. В сущности, открытый чехол лука напоминает поясную кобуру, железные наручи — кожаные манжеты нынешних кавалеристов.

Маленький щит, пристегнутый выше локтя, и короткий лук позволяли им легко стрелять поверх конской головы.

Татары ловко маневрировали на быстроногих конях среди более многочисленных хивинцев, пригибаясь к лукам седел и на скаку издавая боевой клич. Врывались группами по двенадцать человек в гущу противника, рассеивались и так же стремительно вырывались из нее. Только в крайнем случае выхватывали кривые сабли или короткие палицы с острыми клинками — они были ужасающими, однако их любимым оружием являлся лук.

Седла и у тех, и у других быстро пустели. Командиры не совались в гущу битвы, понимая, что там их любой ценой окружат и убьют. Потерявшим коня всадникам приходилось самим заботиться о себе, при возможности садиться на другую лошадь. Однако один татарин, Илчи-багатур, продолжал сражаться пешим с таким безрассудством, что Тимур подскакал и рассек тетиву его лука, дабы он вынужден был искать безопасного места.

В эту минуту Хуссейн пробивался сквозь ряды хивинцев к правителю. Зарубил знаменосца, но был окружен и в отчаянии вертелся на месте. Тимур увидел его и бросился на выручку. Внезапное нападение Тимура вынудило хивинцев повернуться к нему, и Хуссейн проскользнул между ними невредимым, тем временем юный барлас, сдерживая коня, отбивался саблей от нападающих справа и слева, пока не подскакали несколько его воинов и хивинские всадники рассеялись.

Это был удачный миг для атаки, и Тимур отдал команду своим воинам. Пораженная стрелой лошадь Хуссейна сбросила всадника. Дилшад-ага, супруга эмира, увидела, что он упал, подскакала и отдала ему свою лошадь. Сев снова в седло, Хуссейн бросился в схватку.

Тимур устремился к правителю Хивы и выстрелил в него из лука. Стрела саданула его в щеку и сбила наземь. Тимур, не натягивая поводьев, свесился с седла, поднял короткое копье и пронзил им хивинца. Увидя смерть своего вождя, нападавшие рассеялись, татары преследовали их, осыпая стрелами, пока не опустели колчаны. Потом Тимур усадил Дилшад-агу на одну лошадь с Улджай и поехал обратно к холму с женщинами и уцелевшими воинами.

В живых осталось только семеро воинов, почти все они были легко ранены. Хивинцы спешились на равнине и посовещались. Близился закат, и Тимур решил отходить в пустыню, хивинцы последовали за небольшим отрядом, но потеряли его в темноте.

— Нет, — засмеялся Тимур, обращаясь к своим спутникам, — это еще не конец нашей дороги.

Они всю ночь блуждали в темноте и лишь по счастливой случайности наткнулись на колодец, обнаружили там еще троих своих людей, воинов из Балха, спасшихся пешком. Пока все спали, утолив жажду — вода в колодце оказалась пресной, — Тимур с Хуссейном обсудили положение и решили расстаться, чтобы их не узнали снова.

На рассвете они обнаружили, что балхцы исчезли с тремя из семи лошадей. Поделили оставшихся, договорились встретиться снова, если удастся, на юге, во владениях Хуссейна. Тимур проводил его взглядом, а потом погрузил оставшиеся вещи на одну лошадь, другую, лучшую, отдал Улджай. При себе оставил только одного воина, и Улджай улыбалась, видя, как тащится по песку ее муж, неизменно покидавший дом только в седле.

— Поистине, — воскликнула сна, — наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком.

Еды у них не было, но они увидели вдали пастухов с козами и направились к ним, купили нескольких коз, тут же изжарили полтуши и с наслаждением съели. Остальных освежевали на камнях и погрузили на вьючную лошадь. Тимур спросил у пастухов, есть ли здесь какая-то дорога, и они показали ему тропу.

— Она ведет к туркменским юртам.

Путники отправились по ней и обнаружили юрты, казавшиеся покинутыми. Тимур занял одну из них, и тут вокруг раздались гневные крики. Туркмены, видимо, находились в другой юрте и приняли пришельцев за воров. Оставив Улджай позади, Тимур и его единственный приверженец бросились к выходу. Сделали вид, что собираются стрелять из луков, хотя у них не было стрел, но кочевники приближались с явной целью наброситься на них.

Бросив бесполезный лук, Тимур обнажил саблю и шагнул им навстречу. И тут предводитель туркменов узнал его, так как познакомился с ним в Зеленом Городе. Отозвал своих людей и пошел к юному барласу обнять его и расспросить.

— О Аллах! — воскликнул он. — Это же сам повелитель Мавераннахара.

Худощавые туркмены в дурно пахнущих овчинах, утратив подозрительность, окружили Тимура и, встав на колени, попросили прощенья. Вечером они зарезали барана и устроили пиршество. Юные татары ели из общего котла, и даже дети подошли как можно ближе к огню, посмотреть и послушать. Тимура до рассвета донимали вопросами о том, что делается в окружающем мире. Для кочевников появление такого гостя было не только честью, но и неожиданным источником новостей, чем они воспользовались в полной мере.

На другой день Тимур преподнес туркменскому хану ценные подарки — большой рубин и два расшитых жемчугом одеяния. В ответ на эту любезность хан дал ему трех отборных лошадей и проводника к ведущей на юг дороге.

Путь по пустыне до большой хорасанской дороги занял у них двенадцать дней. Первая деревня, на которую они наткнулись, оказалась покинутой, разрушенной. Пришлось откопать засыпанный колодец и остановиться в этих развалинах, чтобы дать отдых лошадям.

И тут на Тимура с Улджай свалилось новое несчастье. Их заметили люди соседнего племени и отвели к своему вождю Али-беку. Тот увидел возможность нажиться на пленении Тимура, забрал все вещи барласского воина и посадил его с женой в кишевший паразитами хлев.

Тимур возмутился, что Улджай будет находиться в таких условиях, но стражники осилили его, и им пришлось провести в хлеву шестьдесят два дня при невыносимой жаре в конце сухого сезона. Впоследствии Тимур поклялся, что не станет никого держать с тюрьме ни за какую вину.

Переговоры Али-бека о выкупе пленников принесли им освобождение неожиданным образом. Брат Али-бека, вождь племени в Персии, узнав о происходящем, написал сородичу, что соваться между правителем Зеленого Города и джете — это безумие, и послал дары Тимуру.

Али-бек после долгого промедления внял брату и отпустил пленников, но очень нелюбезно. Оставил себе посланные им дары, а Тимуру с Улджай дал только жалкую клячу и шелудивого верблюда.

И все-таки чернокосая Улджай нашла в себе силы улыбнуться.

— О мой повелитель, это еще не конец дороги.

Начинались осенние дожди, а встреча Тимура с Хуссейном была назначена далеко на юге, за рекой Аму. Но Тимур все-таки решил наведаться в родные места, сделав широкий круг. К тому же он не хотел присоединяться к Хуссейну с пустыми руками. Неподалеку от Аму он взял у вождя дружественного племени лошадей и полтора десятка воинов — Улджай получила возможность путешествовать в конном паланкине. Болезненную клячу и паршивого верблюда отдали нищим.

Здесь мы можем получить некоторое представление о преданности юного барласа своей хатун. Он оправился в путь с несколькими людьми раньше Улджай, решив объехать без нее окрестности Самарканда. Но у переправы через Аму, где разъезжали вооруженные отряды, велел своим людям остановиться, сказав, что погода для путешествия слишком жаркая. Они устроили стоянку в тени тополей, откуда была видна дорога, и провели там около недели, пока не появилась более медленная кавалькада Улджай.

Улджай удивилась внезапному появлению своего отважного воина, однако Тимур, обеспокоенный безопасностью своей хатун, встревожился, завидя вздымающуюся на дороге пыль. И велел переправить паланкин на другой берег. Лошади двигались то вброд, то вплавь по быстрому течению между песчаными отмелями, но в конце концов опасность миновала. Между Улджай и далекими всадниками находилась река.

Укрыв жену в одном из пригородов, Тимур с несколькими приверженцами въехал незамеченным в Самарканд во время вечерней молитвы. Там, под носом у джете, все еще искавших его, он провел сорок восемь дней. Ходил вечерами в караван-сараи послушать разговоры о дорогах; тайком посещал дома друзей с мыслью возглавить неожиданное восстание в том городе, где его меньше всего ожидали. Не раз из толпы во дворе мечети видел проезжавшего со своей свитой Ильяса.

Риск себя не оправдал. В то время ничего поделать было невозможно. Джете крепко держали в руках страну. Властные и взыскательные северяне по-прежнему были несомненными представителями власти чингизидов. К тому же победоносными.

Татарские эмиры в окрестностях Самарканда привыкли подчиняться военным вождям. Они были не фанатичными мусульманами, а воспитанными для войны людьми, и кроме нее их почти ничто не интересовало. Они были бы верны любому, кто сумел бы поднять их, подчинить себе и дать им вкусить победы. Но джелаиры подчинились Ильясу — Хуссейн был изгнанником, в его кабульском дворце сидел потомок Чингиза. И пока что они не видели смысла в следовании за юным барласом.

Они сообщили Тимуру, что о его присутствии известно джете. И вновь наследник дома барласов был вынужден седлать коня и бежать под покровом ночи.

Уехал Тимур не один. Вокруг него собралась небольшая группа приверженцев — вольных людей, наемных воинов, любителей риска и наживы, диких туркменов и авантюристов-арабов. Для службы в войске они мало годились, но партизанами на дороге были великолепными.

Они весело смеялись, когда Тимур привел их в окрестности Зеленого Города и расположил лагерем на заброшенном летнем пастбище над белым куполом своего дворца, откуда было видно, как джете выезжают на его поиски. С гордостью рассказывали о его подвигах барласским багатурам, которые узнав, что он здесь, приехали приветствовать его. То были Илчи-багатур, тот самый, кому Тимур рассек тетиву лука, и седой Джаку, нюхом чуявший приближение больших событий.

Эти ветераны казганова лагеря осушили с юным изгнанником не одну чашу.

— Если земля так просторна, — сказали они, — с какой стати жить за стенами?

— Что за слова я слышу? — воскликнул Тимур. — И какими будут ваши дела? Вороны вы, питающиеся крохами со стола джете, или соколы, забивающие добычу?

— О Аллах! — ответили оба барласа. — Мы не вороны.

Когда к ним присоединилась Улджай, они почтительно приветствовали ее. Разве она не принимала участия в сражениях своего повелителя? Осенью, когда Тимур покинул лагерь и отправился к южным горам на встречу с Хуссейном, они пошли с ним.

То была дорога не для слабых. Она пятьсот миль вилась среди горных хребтов, служащих опорой небу — по нынешнему Афганистану, лишь отчасти исследованному до сего дня. Шла вверх по ущелью реки, покуда река не превратилась в ледяное полотно, и им пришлось двигаться по колено в снегу.

Дорога привела их под ледники Отца Гор и продолжала подниматься к продуваемому ветрами плато, где они ставили тонкие палатки под вызывающими эхо утесами. Днем они ехали в ярком блеске высокогорных снежных полей, лишь в редких местах ветер расчищал перед ними каменистое дно распадка.

Лошади были покрыты войлочными попонами, всадники кутались в волчьи и собольи меха. Оказываясь у лесистых участков, они рубили дрова и грузили на сани. Иногда проходили под сторожевыми башнями племенных крепостей, невидимые охранники окликали их, а собаки облаивали в тысяче футов над головой.

Несколько раз на них нападали афганцы, не знавшие, с кем придется иметь дело. После этих налетов Тимур и его люди стали богаче. Они миновали перевал на высоте двенадцати тысяч футов между заснеженными вершинами Гиндукуша, потом, оскальзываясь, спустились по ущелью, приведшему их в долину Кабула.

Это не дало им передышки, поскольку требовалось обогнуть город. Купив в деревнях овец и свежих лошадей, они двинулись в путь по кандагарской дороге, она была почти без снега и потому не такой трудной. Достигли более низких долин юга и нашли там поджидавшего их эмира Хуссейна с войском, состоявшим из таких же людей, как у Тимура, но более многочисленным.

До весны они отдыхали, потом их воодушевил посол, привезший дары от правителя близлежащих земель.

Его подданные, сеистанцы, взбунтовались, и он лишился большей части своих горных крепостей. Он обещал Тимуру и Хуссейну награду, если они помогут изгнать оттуда бунтовщиков. Союзники приняли это предложение — Хуссейн задумал подчинить себе эту южную провинцию, Тимуру не терпелось снова сесть в седло.

Когда дороги стали проходимыми, они присоединились к правителю Сеистана и отправились воевать за его интересы — став просто-напросто наемниками. Тимуру война доставляла удовольствие. Они захватили большинство мятежных крепостей, одни — внезапными ударами, другие — штурмом с помощью лестниц.

Хуссейн, однако, создавал осложнения, грабя деревни, а потом размещая там свои гарнизоны. Тимур относился к этому безразлично, однако правитель Сеистана был недоволен, и оставшиеся мятежники, пользуясь этими натянутыми отношениями, отправили послание своему повелителю. «Вражды мы к тебе не питаем; смотри, если будешь позволять татарам занимать наши деревни, они захватят всю страну».

Правитель Сеистана снялся однажды ночью, ничего не сказав союзникам, и объединил силы с бывшими мятежниками. Это было типичное вероломство горных племен, вечно подозрительных и не верящих чужакам. Они атаковали Тимура, тот отбил нападение и врезался в их ряды.

В этом бою, где его подчас окружало не более дюжины воинов, Тимур представлял собой хорошую мишень для лучников противника. Одна стрела пробила ему кисть руки, другая угодила в ступню. Он лишь обломил и вытащил стрелы, не придав значения ранам, но они оказались серьезными, и ему потом пришлось отлеживаться в шатре.

Сеистанцы потерпели поражение, союзники приобрели в результате победы новые земли и новых воинов. Хуссейн с большей частью своего нового войска отправился на север, оставя Тимура отдыхать в холмах, залечивать раны.

Туда к нему приехала Улджай. Чернокосая хатун на какое-то время получила возможность быть неразлучной с вождем барласов, из этого лагеря никто не мог призвать его на войну. Их шатры стояли среди виноградников, воздух там всегда был прохладным, лошади блаженствовали, отъедаясь буйной, сочной травой. Ночами при полной луне месяца шаввал^{11} они возлежали на коврах, глядя в темноту долин. В лунном свете Улджай созерцала Тимура, сидящего со своим сыном, Повелителем Мира.

И она считала дни, пока Тимур неустанно шагал по лагерю, испытывая поврежденную ногу. Болела нога сильно, однако держался Тимур прямо, как прежде. И когда — слишком рано для любви Улджай — он потребовал коня и кольчугу, Улджай принесла саблю и опоясала Тимура ею, темные глаза ее смотрели бесстрастно, так как молодая жена не должна выказывать горя перед своим повелителем.

— Да хранит тебя Аллах, о муж мой.

Тимур был нужен на севере. Чрезмерно самонадеянный Хуссейн ввязался в бой с ближайшим войском джете и был разбит, люди его разбежались. Поступил он так вопреки совету Тимура, и барлас был вне себя. Это означало, что ему предстоит обращаться к горным племенам, дабы собрать приверженцев Хуссейна и привлечь к себе новых людей. А рука его еще не зажила, поэтому он не мог одновременно править конем и действовать оружием.

Тимур ехал со своим маленьким отрядом в мрачном настроении, питались они дичью. Он разбил лагерь у верховьев Аму, стал ждать Хуссейна, и его отыскали. Хроника представляет нам отчетливую картину этого события.

Шатры Тимура стояли у самой воды, под крутым склоном холма. После нескольких дней ожидания нетерпение мешало ему заснуть. Ночь была ясной, луна яркой, и он пошел вдоль реки — у него появилась привычка расхаживать больную ногу, которая окончательно так и не заживет. С этой раной он никак не мог свыкнуться.

Когда Тимур вернулся к холму, луна потускнела, на востоке засветилась желтая полоска зари. Он опустился на колени, совершил утренний намаз, а когда поднялся, увидел вооруженных всадников, ехавших по другую сторону холма на расстоянии полета стрелы. Двигались они со стороны Балха, в то время оплота джете. Тимур немедленно пошел к своим шатрам, поднял людей и приказал подать коня.

Затем в одиночку поехал окликнуть незнакомцев. Увидя его, они остановились и воззрились в тусклом свете не приближавшегося.

— Откуда вы? — окликнул их Тимур. — И куда направляетесь?

— Мы слуги эмира Тимура, — последовал ответ, — и едем на поиски своего повелителя. Никак не можем его найти, однако слышали, что он покинул Кумруд и поехал в эту долину.

Тимуру этот голос был незнаком, не мог он и разглядеть каких-то отличительных признаков воинов.

— Я тоже один из слуг эмира, — ответил он. — Если хотите, проведу вас к нему.

От колонны отделился всадник и поскакал к ждущим предводителям.

— Мы нашли проводника, — донеслись его слова до Тимура, — который поедет вместе с нами к эмиру.

Тимур медленно поехал вперед и наконец смог разглядеть лица предводителей. То были трое барласских беков, каждый возглавлял отряд всадников. Они велели этому странному проводнику приблизиться, но, узнав Тимура, спешились, преклонили колена и поцеловали его стремя.

Тимур тоже спешился и, не удержавшись, тут же одарил их — одного своим шлемом, другого уздечкой, третьего халатом. Он и приехавшие воины привезли дичь и тут же на месте приготовили пиршество. Они разделили хлеб-соль, и вскоре Тимур получил доказательство их верности, из числа прибывших он отправил за реку разведчика выяснить, как ведут себя джете. Воин попытался переплыть Аму, лошадь его утонула, но он достиг песчаной отмели и вышел на противоположный берег. Вернулся он с сообщением, что войско джете численностью около двадцати тысяч находится неподалеку от Зеленого Города и опустошает страну.

Этот человек проезжал мимо своего дома, но не остановился, хотя дом стоял на пути грабителей.

— Нет, — сказал он, — когда у моего эмира нет дома, как мне заходить в свой?

Эта весть вызвала у Тимура жгучее нетерпение. По своей давней традиции джете, узнав о выступлении противника, предавались грабежу; он знал, что племена за рекой возмутятся этим и встанут под его знамена. А пока что его силы были едва ли не впятеро меньше, чем у монгольского военачальника — Бикиджука. Старый монгол был мастером степной войны и двинул войска на северный берег Аму, чтобы закрыть все броды.

Пытаться форсировать реку при таком соотношении сил было немыслимо даже для отчаянного Тимура. Но он все-таки переправился через нее.

Целый месяц Тимур вел Бикиджука вверх по течению, покуда Аму не стала узкой и мелкой. Там он остановился у каменного моста; джете, на стороне которых были все преимущества, не захотели пробиваться по мосту на другой берег, и Тимур демонстративно удалился в лагерь. Той ночью он отсчитал пятьсот человек и поставил их под начало Муавы, сотника, на которого мог положиться, и эмира Мусы, самого способного из военачальников Хуссейна.

Эти пять сотен Тимур оставил оборонять лагерь и мост, а сам с основными силами отъехал. Неподалеку от лагеря джете переправился через реку и сразу же ушел в холмы, образующие дугу неправильной формы, обращенную концами к реке.

На другой день разведчики джете обнаружили его следы, и Бикиджуку стало понятно, что переправились большие силы. Обороноспособность Тимурова лагеря явно не ослабла. Если Бикиджук стал бы атаковать мест, Муава и эмир Муса смогли бы его удерживать, а Тимур тем временем ударил бы на монголов.

Однако проницательный Бикиджук учуял опасность и весь день ничего не предпринимал. Ночью Тимур разослал своих людей по холмам, приказав разжечь как можно больше костров с трех сторон вражеского лагеря.

Зрелище такого количества огней испугало осторожных северян, и они спешно покинули свою позицию еще до рассвета. Тимур собрал своих людей и ударил по отступающим. Джете не выдержали удара и обратились в бегство, Тимур упорно преследовал их.

Эмир Хуссейн, не принимавший участия в битве, присоединился к Тимуру с большой свитой и сразу же принялся давать советы.

— Преследовать побежденного врага, — заявил он, — совершенно незачем.

— Враг еще не побежден, — ответил Тимур и продолжал свое дело. Приветствовал племена, выходившие из укрытий, воины радостно кружили на конях, женщины размахивали платками. Спал мало, так как требовалось назначать новых военачальников еще не окончательно сформированного войска, мирить старых врагов, делить отбитую у джете добычу, платить возмещение семьям погибших и пособия раненым. Постоянно находился в седле, направляя движение своей конницы не север, спеша к любому очагу сопротивления.

Беспощадно преследуемые по пятам войска джете покинули земли между реками Сыр и Аму. К Ильясу, собравшему свои тумены на северной равнине, подъехали два всадника из лежащей за горами родной земли. Они спешились, приветствовали его как хана и сообщили, что его отец Туглук покинул этот мир и пребывает в мире духов на небесах. Взяли его коня под уздцы и повели к шатру.

Ильяс-хан был вынужден удалиться в Алмалык, свой город на дороге в Китай. Бикиджука и еще двух монгольских военачальников Тимур взял в плен в личном столкновении — бешеной круговерти сверкающих клинков и нещадно подгоняемых коней. Новый повелитель Мавераннахара был донельзя доволен. Приказал устроить пир для заслуженных военачальников в своем шатре — похвалил их за верность хану и с любопытством спросил, как бы они хотели, чтобы он поступил с ними.

— Это тебе решать, — спокойно ответили пленники. — Если предашь нас смерти, многие будут стремиться тебе отомстить; если мы останемся живы, многие будут относиться к тебе дружески. Нам все равно — опоясываясь саблей и надевая кольчугу, мы были готовы расстаться с жизнью.

Эмир Хуссейн предостерег Тимура, что отпускать пленного врага — ошибка, но юному победителю было приятно после того, как он самолично взял в плен этих монголов и устроил в их честь пир, дать им коней и отпустить на волю.

Затем Тимур освободил Зеленый Город с помощью хитрости, которую перенял у жителей пустыни. Придя в пределы видимости с городских стен, он приказал воинам рассыпаться и носиться на конях во всех направлениях. Некоторые, воодушевясь, нарубили ветвей в тополиных рощах, и поднялись громадные тучи пыли. Монгольский гарнизон, учитывая донесения разведчиков и грабителей о приближении многочисленной колонны, тут же снялся, и Зеленый Город был избавлен от осады.

Автор одной из хроник о Тимуре отмечает, что «Эмир Тимур, неизменно удачливый на войне, в том году победил войско с помощью костров и занял город при помощи пыли».

Успех, как всегда у неугомонных татар, оказался горше неудачи. Хуссейн, раздосадованный неудержимостью Тимура, потребовал в виде утешения денег и привилегий, а Тимур угрюмо привел кабульского эмира к одной из святынь и заставил поклясться оставаться верным их дружбе. Хуссейн повиновался, однако требование клятвы его обидело. Оба они были донельзя усталыми, угнетенными ответственностью и ссорами своих приверженцев.

Автор хроники добавляет, что «в их лагерь приехала прославленная Улджай-хатун и ухаживала за больными эмирами».

Что Ильяс-хан вернется, сомнений не вызывало, и Тимур выступил ему навстречу — на равнину к северу от реки Сыр, где монголы откармливали и холили коней перед тем, как вторгаться в татарские земли. Ильяс-хан пришел со всей военной мощью севера, с дисциплинированным и опытным войском, посаженным на лучших коней Азии, с хорошими командирами, с хорошим оружием — их знамена с бараньими рогами блестели над сплоченными сотнями затянутых в кожу всадников.

Монголы были не столь многочисленны, как татары, но Тимур знал им цену, и его разведчики не сводили с них глаз, пока не прибыл эмир Хуссейн со своими горными племенами.

Впервые на поле были собраны все силы татар — барласы и всадники пустыни, джелаиры, войско большого племени селдузов, воины Хуссейна с гурскими племенами и афганскими добровольцами, издалека чуявшими войну. Люди в шлемах и багатуры собрались под знамена.

Почти все были на конях — кроме слуг и нескольких сотен копейщиков и пастухов, охранявших лагерь за траншеями, и не представляли собой легкую иррегулярную кавалерию, которую современное воображение ассоциирует с Азией.

Они носили доспехи, персидские кольчуги из мелких колец, островерхие шлемы со спадающей на затылок и застегивающейся под носом или подбородком стальной сеткой для защиты горла. Плечи покрывали двойные кольчужные наплечники или стальные пластины. Некоторые кони были покрыты кольчужными или кожаными попонами и легкими стальными наголовниками.

Помимо непременных лука или луков, усиленных рогом или сталью, у них были кривые сабли, длинные талвары или прямые обоюдоострые персидские клинки. Копья были у кого легкими, десятифутовыми, с маленькими наконечниками, у кого более короткими и тяжелыми, с железным шаром на заднем конце, предназначенным для пробивания кольчуг. У большинства всадников были железные палицы.

Их подразделениями были сотня, хазара, и тысяча, которой командовал минбаши, полковник. Эмиры были рассеяны по всему войску, на них лежало бремя руководства в бою. Вокруг Тимура и Хуссейна были собраны эмиры их личной свиты, тавачи, и придворные — адъютанты.

Тимур разделил войско на правое крыло, центр и левое крыло, все они в свою очередь состояли из ядра и резерва. Правым крылом, которое он специально сделал самым сильным, командовал Хуссейн. Тимур принял под свое командование слабое левое крыло, где опасность была наибольшей. При нем находились барласские вожди, эмир Джаку и его сотоварищи.

Тимур был окрыленным, восторженным в этом решающем испытании сил. Татары, видя многочисленность и бравость своего войска, преисполнились уверенности. И вдруг хлынул дождь. Настоящая весенняя гроза в открытой степи хлестала струями людей и землю, вела в небесах собственную битву, полыхая молниями и грохоча громами. Мягкая земля превратилась в грязевое месиво, озябшие и ослабевшие лошади проваливались в него по брюхо. В довершение всего вышедшая из берегов река затопила овраги и низины. Вымокшие до нитки воины укрывали от воды оружие как только могли.

Автор хроники с прискорбием объясняет, что этот ливень был ухищрением джете, чьи колдуны вызвали его с помощью волшебного камня^{12}. И добавляет, что монголы, зная о предстоящем, приготовили навесы из толстого войлока и войлочные попоны для лошадей, прорыли канавы для осушения своей позиции. Таким образом, он дает понять, что под ливнем, длившемся несколько дней, джете находились в гораздо лучшем состоянии, чем воины Тимура. Во всяком случае, монголы сели на свежих лошадей и двинулись на татарский лагерь.

Тимур выступил навстречу им, и после ритуальных поединков сотни его левого крыло атаковали правое крыло противника. Татары были тут же смяты и отброшены. Джете дружно преследовали их по пятам, и резервная конница Тимура заколебалась.

Перед лицом катастрофы Тимур велел барабанщикам бить наступление и устремился вперед со своими барласами. В том море грязи пришедшие в беспорядок сотни утратили сплоченность и разделились на вопящие, сбитые с толку группы.

Луки в такой мокряди были бесполезны — лошади скользили, падали, и потоки желтой воды покраснели от крови, действовать можно было только саблями, лязг клинков, пронзительное ржанье лошадей, вопли воинов и боевой татарский клич — «Дар у гар!» — превращали равнину в подобие сумасшедшего дома.

Тимур направил коня к знамени командира крыла джете и, приблизясь к монгольскому военачальнику, взмахнул боевым топором. Противник щитом отразил удар и привстал на стременах, чтобы рубануть Тимура саблей, но тут Джаку, не отстававший от своего повелителя, пронзил монгола копьем. Знамя пало.

Тимур снова велел бить в седельные барабаны и литавры, а монголы — которых всегда лишала мужества утрата знамени — начали отступать. На той равнине упорядоченное отступление было невозможно, северные всадники рассеялись и вскоре на своих более свежих лошадях оторвались от преследователей.

Въехав на холм, Тимур окинул взглядом все поле боя. Эмир Хуссейн сражался неважно, и его теснили, только упорное сопротивление всадников резерва сдерживало монголов, центры обоих войск сражались без заметного перевеса одной из сторон.

Тимур подал своим воинам сигнал перестроиться, но это было не быстрым делом. В нетерпении он с ближайшими сохранившими боевой порядок сотнями атаковал теснивших Хуссейна монголов. И продвинулся так далеко, что почти получил возможность обрушиться на них сзади. Под этим внезапным натиском монголы отступили. Ильяс-хан предусмотрительно не вводил в бой резервы и, казалось, был готов покинуть поле боя.

Открывалась блестящая возможность развить успех, и Тимур послал к Хуссейну гонца с настоятельным требованием немедленно перестроить свои тумены и наступать.

— Я разве трус, — воскликнул Хуссейн, — что он приказывает мне при моих воинах?

И ударил посланца по лицу, не дав ему никакого ответа.

Время шло, Тимур подавил гнев и отправил двух родственников Хуссейна объяснить эмиру, что Ильяс готов отойти, нужно немедленно наступать.

— Разве я бежал? — напустился на них Хуссейн. — Почему тогда он настаивает, чтобы я шел вперед? Дайте мне время собрать воинов.

— Худсарма, — ответили посланцы. — О повелитель, Тимур сражается с резервом противника. Смотри!

То ли у Хуссейна взыграла зависть, то ли он был не в состоянии наступать, в конце концов Тимур был вынужден еще засветло отступить. Он встал лагерем в поле и, охваченный унынием, не хотел ни видеть Хуссейна, ни слушать его посланцев. И твердо решил, никогда больше не идти в бой, деля командование войском с Хуссейном.

На другой день дождь полил еще сильнее, однако все еще ожесточенный Тимур выступил против Ильяса в одиночестве, ему преградили путь разрозненные тумены монголов, и он вынужден был отступить. Обратный путь в грозу по болотам и лужам, усеянным тысячами убитых, усиливал его уныние напоминанием о понесенных потерях. Промерзший, охваченный горечью, Тимур ехал молча, его барласы следовали за ним на расстоянии. Он потерпел полное поражение и не мог простить Хуссейна за то, что тот не смог его поддержать.

Хуссейн слал ему гонцов со всевозможными планами отхода в Индию, но Тимур в том состоянии духа не желал слушать ничего.

— Убирайся в Индию или в семь преисподних, — передал он Хуссейну. — Что мне до того?

Тимур поехал в Самарканд, убедился, что город обеспечен продовольствием на случай осады, потом отправился в свою долину набирать новое войско, а джете тем временем подступили к Самарканду.

Приехав, он узнал, что Улджай скончалась от внезапной болезни и похоронена в саване из своей белой накидки в саду его дома.

Со смертью Улджай оборвались узы, соединявшие Тимура с Хуссейном в течение пяти лет. Хуссейн не раз грубо обходился с сестрой, и Тимур это запомнил. Он всегда болезненно воспринимал личные горести и теперь оплакивал утрату супруги. Взяв Джехангира, он поехал с людьми своего племени на юг, снова за реку, к тому месту, где отдыхал прошлым летом с Улджай.

— Мы принадлежим Аллаху, — писал ему благочестивый Зайнуддин, — и к Аллаху должны вернуться. Для всех нас предопределены место и время смерти.

Но Тимур не был фаталистом. Рвение мулл и имамов не вызывало в нем ответного воодушевления. Внешне его спокойствие казалось бесстрастием правоверного, признающего, что судьба человека предопределена и спасение заключено в Законе Мухаммеда; в глубине души Тимур мучился вопросами, на которые не находил ответа, и унаследованными от предков неистовыми желаниями.

Он совершал намаз в положенные часы, внимательно выслушивал проповеди в мечетях. По ночам часами просиживал за шахматной доской, передвигая по клеткам миниатюрных коней и слонов из слоновой кости — большей частью в одиночестве. Играя с противником, почти всегда побеждал, и это не было уловкой со стороны его военачальников. Тимур был блестящим игроком.

Чтобы добиться совершенства в этой игре, он заказал новую доску с удвоенным количеством фигур и клеток. Разрабатывал на ней новые комбинации, тем временем пятилетний Повелитель Мира сидел на ковре рядом с ним, наблюдая темными глазами за передвижениями этих странных блестящих игрушек.

Однажды Тимура оторвали от этого занятия муллы — хранители и слуги ислама, спешно приехавшие с вестями из Самарканда.

— Аллах снял ярмо гнета с шеи правоверного, — сказали они. — Праведные и доблестные толкователи Закона приехали из Бухары в Самарканд и призвали жителей города противиться с оружием в руках угнетателям приверженцев ислама — покуда наши эмиры не соберут достаточно сил для войны с ними, хотя ненавистный враг вошел в пригороды, самаркандцы даже без своих эмиров отстаивали стены и улицы, и ненавистный враг был изгнан.

Затем по воле Аллаха у монголов начался падеж лошадей. Три четверти их передохло, стало даже не на чем отправлять гонцов. И монголы ушли из страны, большинство их несло колчаны и вьюки на спине, а сабли на плечах. Наверняка еще никто на свете не видел идущего пешком войска джете.

После мулл приехали военачальники, очевидцы событий, и подтвердили, что самаркандцы отстаивали город, пока джете не ушли, добавив, что конская эпидемия была очень сильной и татарская конница, преследуя их, избегала зараженных мест.

Эта неожиданная удача привела Хуссейна обратно в Мавераннахар. Он устроил торжественный въезд в Самарканд, люди — ободренные собственным успехом в отражении столь грозного врага — встретили его ликующе. С парапетов крыш и из окон свисали ковры, мечети были переполнены, и музыка приветствовала эмира в каждом саду.

Хуссейн с Тимуром теперь стали фактическими правителями земель — от Индии до Аральского моря. Тимур имел на это равные моральные права с Хуссейном. Он был подлинным вождем войска, и его приближенные были под стать ему. Но Хуссейн был внуком Благодетеля и сыном правящего эмира. Он выбрал марионеточного хана, номинального правителя, единственным достоинством которого было то, что он тура, потомок Чингиза. Со всеми подобающими церемониями хан поселился в его дворце, и Хуссейн, подобно деду, взял власть в свои руки.

Силой обстоятельств Тимур оказался в подчинении у Хуссейна, который собирал налоги, выносил судебные приговоры и делил земельные владения. Тимур настоял лишь на том, что его долина и местность от Зеленого Города до реки должна принадлежать ему.

— На том протяжении, где река моя, — решительно заявил он.

Держался он с достоинством, и великодушие не позволяло ему ссориться из-за домогательства. Когда Хуссейн обложил барласов тяжелым налогом, Тимур стал возражать на том основании, что они лишились большей части своей собственности в последней битве, однако сам выплатил Хуссейну полную сумму, включив в нее по необходимости или по прихоти даже драгоценности Улджай, серьги и жемчужные ожерелья, бывшие на ней в брачную ночь. Драгоценности Хуссейн узнал, однако принял их без единого слова.

К окончательной ссоре между вождями привели беспокойные беки, их подданные. Хуссейн, посадив в кабульском дворце марионеточного хана, дал джете новый повод для вторжения, а пытаясь добиться полной покорности от беков, нажил новых врагов. Когда его союз с Тимуром распался — никто не знает, по чьей вине непосредственно, — результатом этого явились гражданская война и козни, приводившие к периодическим нашествиям джете. В течение шести лет татарские земли представляли собой вооруженный лагерь.

В те мрачные дни смуты Тимур походил на бесплотного духа войны. Его холодная решимость, полное пренебрежение опасностями и щедрое великодушие были беспримерны. Вечерами у костров караванщики рассказывали истории об эмире Тимуре.

— Поистине, — говорили они, — он не зря носит такое имя, потому что в нем есть железо — несгибаемое железо.

Пожалуй, на базарах и караванных стоянках излюбленным был рассказ о взятии Карши.

Это был город Неузнанного Пророка — уже давно сошедшего в могилу — из Хорасана. Некоего дервиша, вызвавшего трепет и фанатизм горожан тем, что вечером показал им на дне колодца восходящую луну — пока на небе луны еще не было. За это его прозвали Создателем Луны, однако в истории он известен как создатель волнений.

Тимур построил в Карши каменную крепость и слегка этим гордился. В то время и крепость, и город были заняты отрядами Хуссейна. И военачальники Тимура хорошо знали обороноспособность этого пункта. Знали они и эмира Мусу, который командовал тремя-четырьмя тысячами стоявших в Карши воинов. Он оборонял каменный мост от войск Бикиджука, был опытным воином, любил вино и вкусную еду, зачастую бывал беспечным, однако в трудную минуту на него вполне можно было положиться.

У Тимура тогда было около двухсот сорока воинов и беки, в том числе Джаку, Муава — сражавшийся у моста бок о бок с Мусой — и любитель опасностей Дауд. Но когда он объяснил им, что намерен взять Карши, они восприняли это с недоверием. Сказали, что время года для такого предприятия слишком жаркое и что им нужно обезопасить свои семьи.

— О неразумные, — напустился на них Тимур, — разве я не поклялся, что ваши семьи будут защищены?

— Да, это правда, — ответил один из беков, — но они не укрыты за стенами.

— Вокруг Карши есть стены, — засмеялся Тимур. — Подумайте — что, если мы станем хозяевами Карши!

Они подумали, но эта перспектива повергла в уныние даже Дауда, а Джаку покачал головой.

— Давай сперва соберем побольше сил, о повелитель. Есть время для поспешности и есть время для осторожности и размышления. Муса давно уже носит оружие, и его не взять, как сидящую на верблюде женщину.

— Тогда ступай к женщинам, пусть они поучат тебя! — произнес своим низким голосом Тимур. — А я оставлю при себе тех, кто оборонял мост от монголов. Тебя, Муава, тебя, Илчи! Есть еще другие?

Послышалось множество голосов, утверждавших, что они тоже переправлялись через реку с Тимуром и заставили джете пуститься наутек без седел.

— Ну так отправляйтесь к ждущим вас семьям. Нет, ступайте на базары и хвастайтесь тем, что уже в прошлом. На Карши я пойду с другими.

Беки понимали, что если не отважатся, он так и поступит, и вышли посоветоваться. Если Тимур что-нибудь решал, переубедить его было невозможно. Если отдавал приказ, то уже не отменял ни в коем случае. Иногда эта целеустремленность приводила к невзгодам и потерям, которых вполне можно было избежать; но она придавала решениям Тимура непреложность судьбы.

Когда беки вернулись, Джаку в одной руке держал Коран, в другой — саблю.

— Мы поклялись следовать за тобой, о повелитель, и вот Коран, на котором мы давали клятву. Вот сабля, и если мы не станем повиноваться тебе, секи нам головы.

Горя рвением, они снова уселись и стали обсуждать способы выманить Мусу.

— О неразумные, — рассмеялся Тимур, послушав немного. — Если Муса выйдет со своими тремя тысячами, а вас всего двести сорок, за кем будет победа?

— Было бы лучше, — заговорил Дауд, глядя на умолкших сотоварищей, — тайком подойти ночью, ворваться в Карши и внезапно захватить Мусу в постели.

— Да, было бы лучше, — мрачно согласился Тимур. — А потом пойдешь к постелям его трех тысяч?

— Все в воле Аллаха, — заспорил Дауд. — Муса прекрасно знает, что мы здесь, и не выйдет из крепости. Его повелитель приказал ему удерживать Карши, и ничего другого он делать не станет.

— Если б я, — задумчиво произнес Тимур, — пригласил Мусу спуститься на луг у реки, утолить жажду вином и ублажить тело прохладой, согласился бы он?

Дауд улыбнулся, потому что сухой сезон был в разгаре, и если они — имеющие возможность выбирать для лагерных стоянок открытые места на равнине — сидели без халатов и все в поту, то за стенами крепости жара наверняка была невыносимой. Крепость была зимним, а не летним прибежищем, а любовь Мусы к вину и пиршествам была хорошо известна.

— Ни под каким видом, — сказал Дауд. — Спуститься Мусе захочется, но он не спустится.

— Ну так не стану его приглашать, — ответил Тимур.

И не сказал своим бекам больше ничего. Можно было подумать, он отказался от мысли овладеть Карши, так как отправил гонцов с приветствиями и дарами на юг, к Малику Гератскому. Отвел своих людей к Хорасанской дороге, ведущей в Герат. Там, на равнине с желтой, бугристой глиной вдоль кромки песчаных барханов, он, несмотря на жару, разбил свои шатры возле Колодца Исаака.

В течение месяца, покуда его гонцы не вернулись, Тимур задерживал у колодца все шедшие на север караваны. Гонцы, как он и ожидал, привезли от Малика ответные дары и приветственное письмо с приглашением в гости. К тому времени у колодца образовалось целое скопище людей» и привезенные гонцами вести стали всеобщим достоянием.

На другой день Тимур освободил караваны и стал делать очевидные приготовления к снятию с места. Торговцы попросили у Тимура сопровождение для защиты от других отрядов его людей, он объяснил, что по дороге до Карши у него нет приверженцев. И быстро уехал на юг со своими двумястами сорока, — а караваны двинулись на север, переправились через Аму и прибыли в Карши.

Муса расспросил торговцев и узнал, что Тимур вне всякого сомнения направился к Герату, видимо, чтобы найти у Малика прибежище. После чего тут же перебрался из крепостных стен на тот луг, о котором вел речь Тимур, где, как повествует хроника, «расстелил ковер пиршества и сорвал печать с кувшина возлияния». Но сына с несколькими сотнями людей оставил в Карши.

Тимур на новой лагерной стоянке прождал около недели, дав караванам время достигнуть Карши, потом ускоренным маршем вернулся к Аму. И, не останавливаясь у реки, послал коня в воду и переправился на другой берег, сорок всадников осмелилось последовать за ним.

За прочими были отправлены лодки, — когда они появились на другом берегу, сорок смельчаков осыпали их насмешками. Ту ночь люди Тимура провели невидимыми с дороги — а на рассвете двадцать человек было послано задерживать всех направлявшихся в Карши путников. Когда солнце зашло, все сели на коней и всю ночь ехали по безлюдной равнине к колодцу в окрестностях Карши. Пробыли там дотемна, скрываясь в зарослях полыни и тамариска. Всех людей Мусы, появлявшихся у колодца, брали в плен, Тимур приказал пленникам и своим людям делать веревочные лестницы. С наступлением темноты они сели на коней, взяв лестницы, но оставив пленников под охраной.

— Мы двигались очень быстро, — сказал Джаку, — и с нами не все наши люди. Это очень важное предприятие, поэтому надо бы продвигаться медленно, не идя на излишний риск.

— Веди людей медленно, — согласился Тимур, — а я поскачу вперед осмотреть стены и выбрать место для лестниц.

В сопровождении всего двух людей он скакал, пока сквозь ветви деревьев не замаячили башни. Там всадники спешились. Один из воинов остался с конями, а Абдулла, слуга Тимура, не захотел покидать его. Они шли, пока не увидели перед собой блеск воды в крепостном рву. Прислушались, но из города не доносилось ни звука.

Идя краем рва, они вышли к месту, где над ним проходил открытый водопровод крепости — каменный желоб, в котором было по колено воды. Тимур влез в него, Абдулла следом. Переправясь через ров, они очутились на узкой полоске земли под крепостной стеной.

Тимур шел по ней, пока не достиг деревянных ворот. Несколько минут прислушивался, потом постучал в них. Что за лихость толкнула его на это, непонятно. Во всяком случае, он обнаружил, что ворота замурованы изнутри и возле них никого нет.

Продолжая красться дальше, Тимур в конце концов обнаружил место, где в стене наверху образовался пролом, легко доступное. Показал Абдулле и удостоверился, что слуга сможет найти его снова. После этого вернулся к коню и поскакал к своим людям, ждавшим невдалеке от стен. Сорока трем он приказал охранять лошадей, — оставив в штурмовом отряде примерно сотню.

Тимур снова покинул их и вернулся к пролому. Абдулла подводил к каменному желобу отдельные группы, затем повел их на другую сторону рва. Они обнаружили Тимура сидящим на стене, оттуда он отдавал им команды, что делать.

Несколько человек пошло обезвредить стражу с внутренней стороны стен. В тот предрассветный час они нашли всех часовых Мусы спящими. В самой крепости произошла небольшая схватка, но Тимур собрал там всех своих людей и — уже всходило солнце — приказал затрубить на башне в трубы.

Все жители Карши подскочили с постелей, бросились на плоские крыши домов и узнали, что означает эта неожиданная побудка. Захваченные врасплох беки Мусы, не представляя, какими силами располагает Тимур, явились в крепость изъявить покорность и после разговора с ним согласились присоединиться к нему. Только сын Мусы оказал сопротивление, защищая собственный дом. Но когда его подожгли через окна, вышел с повешенной на шею саблей и сдался.

Тимур похвалил его смелость, но оставил в Карши — а остальных членов семьи Мусы отправил к нему на луг.

— Счастливая судьба нашего повелителя принесла нам этот город, — говорил потом Джаку. — И мы, его приверженцы, приумножили свою славу.

Впоследствии ему казалось чуть ли не чудом, что Тимур смог отстоять Карши от многотысячной армии Хуссейна. В сознании тех людей и победа, и поражение зависели от Аллаха. Достопочтенный Саинаддин и его муллы постоянно твердили им об этом.

Но эти повелители Татарии были неисправимо изменчивыми; они часами просиживали, как завороженные, перед грязным дервишем, который, беснуясь, вопил им о святынях и чудесах мусульманского рая; в иные минуты поносили всех священнослужителей: «Двое мулл равны одному мужчине; один мулла ничем не лучше женщины».

Их беспокоили видения. Они садились на коней и устремлялись в бегство от предзнаменований дурного сна или дурной приметы. Однако, сталкиваясь в бою с неизбежной смертью, сбрасывали шлемы и выкрикивали, что пусть другие завидуют минуте их славы. Они очень дорожили личной честью, стыд для их натуры был мучительнее любого наказания. «Что такое выгода без чести?» — повторяли они арабскую поговорку.

В те ненадежные времена раздоров татары все чаще и чаще обращали внимание на Тимура. Его личная смелость вызывала у них восхищение; его рискованные предприятия и победы становились любимой темой их разговоров. Рассказы об эмире Тимуре любили слушать даже те, кто сражался против него. Его мужество было единственной неизменной темой в их бесконечных фантазиях.

Многие из беков разочаровались в Хуссейне и перешли под знамена Тимура. Мангали Бога, один из старейших вождей кочевых племен монгольского происхождения, неожиданно прискакал и сел среди его беков. Раньше он был одним из самых неуемных его врагов — и как-то вызвался было привести Тимура пленником, если ему дадут шесть тысяч воинов.

— Теперь, вкусив хлеба-соли Тимура, — сказал Мангали, — я больше ни за что не обращу лица ни к кому.

Лишь благодаря бесстрашному предводительству Тимура и верности этих людей было создано владение, известное в истории как империя Тамерлана.

Впоследствии Мангали своим острым умом выиграл для Тимура битву. Отряд татар сражался с Кара-Юсуфом, вождем туркменов Черного барана. Воинов эмира теснили со всех сторон, и они уже чувствовали, что противник одерживает верх, но тут Мангали отъехал от своих беков и осматривал поле боя, пока не нашел то, что нужно — отрубленную голову туркмена с длинной бородой и выбритым черепом.

Эту голову Мангали насадил на копье и на всем скаку ворвался в передние ряды татар с криком, что Кара-Юсуф убит. Татары приободрились, а услышавшие это враги пали духом. Вскоре туркмены пустились в бегство, увлекая с собой живого и очень разгневанного Кара-Юсуфа.

Не раз эти проницательные и упорные татарские вожди спасали своего повелителя на краю гибели. Сохранился рассказ об Илчи-багатуре, доблестном Посланнике. Подобно наполеоновскому маршалу Мюрату он любил плюмажи и позолоченные сапоги. Возможно, благодаря великолепию внешнего вида, возможно, из-за вызывающей храбрости его часто отправляли посланником к другим правителям. Но он неизменно появлялся и на полях битвы — в оперении и позолоченных сапогах.

Тогда Тимур вернулся после отражения набега джете и искал враждебные войска бадахшанских правителей в горах, где берет начало река Аму.

Горные правители, отступая, поднимались все выше, в безлесную пустыню, где лежали глубокие снега и выпирающие скалы были источены столетиями бурь. Здесь, в ущельях, ледники ползли, словно безжизненные змеи, сланцы на стенах ущелий отливали багрянцем и пурпуром. И здесь же два маленьких войска играли в прятки вокруг вершин, скользили вниз по тысячефутовым склонам и пережидали бураны, сгрудившись подобно овцам.

Гонец привез Тимуру известие, что его передовой отряд захвачен в плен бадахшанцами, которые отступают вместе с пленниками по одному из ущелий.

Суровый кодекс татар гласил, что предводитель не должен покидать своих людей, пока вызволить их в человеческих силах. Однако шедшие с Тимуром воины не видели возможности помочь товарищам. Тимура вывели из себя их понурость и отсутствие надежды. Он приказал им сесть в седла и выступил, поставив гонца проводником, искать среди вершин путь, ведущий в ущелье, по которому спускались бадахшанцы.

Путь по обледенелым тропинкам был нелегок, кони то и дело оскальзывались и вместе со всадниками катились кубарем в вечность. Сам Тимур двигался так быстро, что с ним было всего тринадцать человек, когда он вышел в то ущелье и поспешил захватить перевал, пока бадахшанцы не успели добраться до него. Со своими тринадцатью, среди которых был Илчи-багатур, он занял позицию среди скал и встретил приближавшихся горцев стрелами.

В первом отряде противника было только пятьдесят воинов, но внизу в ущелье появились еще двести. Тут Илчи-багатур совершил фланговый обход в одиночку, проехав по краю ущелья, и стал спускаться к наступавшим двум сотням. При виде его в собольей шубе, перехваченной блистающим поясом, и медвежьей шапке, горцы остановились. Он появился словно бы невесть откуда, под ним был кровный жеребец. Лук его лежал в чехле, сабля — в инкрустированных золотом ножнах слоновой кости.

— Эй вы, сыновья потаскух, — окликнул их Илчи. — Натяните поводья и взгляните. Тот человек наверху — эмир Тимур.

Разъезжая среди них, словно совсем не думая о сражении, татарин сквозь дождь стрел настойчиво указывал им на Тимура в знакомом островерхом шлеме.

— Подумайте, — серьезным тоном советовал Илчи, — если погибнете, даже ваши родные назовут вас глупцами. Какой смысл погибать здесь — сейчас, — когда эмир Тимур находится между вами и безопасностью? Было бы лучше заключить перемирие. А самое лучшее — собрать пленных, отправить к нему и таким образом снискать его расположение.

Так Илчи уговаривал их. И они в полной растерянности спешились и склонились перед ним, убежденные, что силы татар велики, раз такой бек появился среди них в одиночестве. Илчи тоже спешился и — как повествует хроника — погладил их по затылкам. Вскоре дождь стрел прекратился, и к Илчи привели пленников, тот придирчиво осмотрел их.

— Неужели отправите эмиру Тимуру его людей, будто скот, без оружия? — упрекнул он бадахшанцев. — Когда вы захватили их, они были с саблями.

Горцы пребывали в горестной растерянности. Вверху на гребне они видели поджидавшего их грозного Тимура. Путь к спасению был прегражден. В конце концов они последовали совету Илчи. Вернули пленникам оружие, багатур повел шестьсот вызволенных татар к гребню и объявил Тимуру, что бадахшанцы готовы поцеловать его стремя.

Тимур тут же спустился, и бадахшанские воины, теперь более испуганные, чем были враждебными поначалу, дали мирную клятву на своих луках. Тимур с Илчи занимали их разговорами, пока не подоспели отставшие основные силы татар.

— Для стоянки это место не годится, — заявил тогда привередливый посланник. — Есть здесь нечего, спать можно только в снегу.

Бадахшанские военачальники предложили всем вместе отправиться в кишлаки, и они спустились с «крыши мира» на пиршество.

Эта гасконада Илчи Доблестного сродни поведению маршала Мюрата на мосту, соединявшем Вену с левым берегом Дуная, когда он, помахав платком австрийцам, перешел мест и уселся на австрийскую пушку, а его подчиненные тем временем извлекали из-под моста заложенные мины.

Примерно год спустя Илчи-багатур погиб, пытаясь переплыть на коне через реку.

Они понимали, эти татарские беки, что под командованием Тимура вряд ли проживут долго. Но он подвергался равному с ними риску, и шрамов на теле у него было не меньше, чем у них. Дни, проведенные с ним, были наполнены ликованием, и беки с песней бросались в бой, как до них берсерки-викинги.

— Это время, — сказал как-то один из них, — праздничная пляска для воинов. Поле битвы — танцевальный круг, боевые кличи и лязг оружия — музыка, а кровь противника — вино.

К концу шестого года большинство татарских беков поклялись в верности Тимуру. Вначале его называли казаком, странствующим воином, нигде не остающимся больше чем на сутки, — слово это сохранилось и доныне. Теперь он стал полководцем, предводителем воинства. Когда племя Мусы, джелаиры, перешло под его знамена, исход стал ясен. Джелаиры были наполовину монголами, они могли собрать войско столь же грозное и многочисленное, как английская армия, незадолго до того одержавшая победы при Креси и Луатье. Кстати, матерью старшего сына Тимура была джелаирка.

Перед лицом такого воинства, возглавляемого таким полководцем, как Тимур, силы Хуссейна таяли, будто снег под весенними дождями. Его вытеснили за реку, преследовали в горах и осадили в Балхе. Город пал почти сразу же, и Хуссейн, укрывшись среди развалин, сделал последнюю попытку спастись — обещал Тимуру, что покинет свою страну и отправится паломником в Мекку.

Сведения о том, что последовало дальше, разнятся. Кое-кто сообщает, что Тимур обещал сохранить Хуссейну жизнь, если он выйдет и сдастся; но Хуссейн, передумав в последнюю минуту, переоделся и спрятался снова на галерее минарета — где его обнаружил то ли муэдзин, поднявшийся поутру на минарет, то ли воин, потерявший коня и пришедший к мечети поискать его.

По-разному сообщается и о том, как Хуссейн встретил смерть. По одной версии, татарские вожди собрались на совет решать его судьбу, и Тимур ушел оттуда со словами: «Мы с эмиром Хуссейном поклялись в дружбе, и я не причиню ему зла». По другой — Муава с еще одним беком ускользнули с этого собрания, скрыв свои намерения от Тимура, обманно предложили Хуссейну бежать, а потом убили его.

На самом же деле Тимур разрешил казнить своего соперника.

В хронике говорится: «То были час и место, предопределенные Хуссейну, и никому не дано избежать своей судьбы».

В Балхе Тимур задержался. По этой знойной долине, где по берегам высохших ручьев рос сахарный тростник, пролегал караванный путь из Хорасана в Индию, туда спускались по тропам вожди горных племен. То было место воспоминаний, и в его воздухе висела пыль столетий.

Где-то под глиной и булыжником лежали остатки храма, построенного огнепоклонниками в начале времен. Под ногами были рассеяны крошки статуи Будды, стоявшей некогда в одном из дворов, куда стекались паломники в желтых одеждах. Люди называли этот город Матерью городов — Александру он был известен как Бактрия, — теперь его именовали Кубат-аль-ислам, Столица ислама. Чингизхановы орды превратили его в обширные безлюдные развалины, вокруг которых выросли новые гробницы и мечети — город могил. Впоследствии Тимур отстроил его заново.

Теперь Тимур ждал неподалеку от того места, где покоился в саване Хуссейн, обратив незрячие глаза к Мекке. После смерти Хуссейна вождям татарских племен требовалось избрать нового правителя. Таков был закон, установленный Чингисханом. Кроме того, закон гласил, что правитель должен являться потомком монгольского хана — турой чингизовой крови.

На этот курултай, совет племенных вождей, устремились все мелкие правители — от индийских ущелий до степей северных орд. И его удостоили своим появлением носители тюрбанов, иранские правители, улема, или сонм ученых из Бухары, — учителя медресе, служители веры и мастера вести диспуты. С ними появились имамы, духовные вожди правоверных, среди них Зайнуддин в белых одеждах и громадном тюрбане, его проницательные глаза чуть потускнели от старости. И его сотоварищ, благочестивый аскет, проповедник Багауддин, почитаемый в Мавераннахаре как святой. Тимур, пока воины и священнослужители вели спор о нем, проводил время с сыном Джехангиром.

Некоторые правители осмелились противиться избранию Тимура.

— Давайте по-братски разделим земли, — предложил представитель бадахшанских племен, — пусть все правят своими владениями и объединяются для защиты от вторжений.

Военачальники Тимура, опытные воины, заявили, что это безрассудство.

— Необходим старший брат, — сказали они. — Если разделитесь и создадите отдельные владения, придут джете и разгромят вас.

Вожди самых сильных племен хотели вернуться к старому порядку вещей.

— По ясе Чингисхана никто из нас не может быть правителем; надо избрать кого-то из потомков Чингиза, а Тимура его правой рукой.

После этих слов поднялся аскет, прозванный Отцом Благодеяний, и огласил выбор духовенства.

— По закону Мухаммеда, — начал он, — его приверженцы не могут быть в подчинении у вас, неверных^{13}. Что до Чингисхана, он был жителем пустыни, который насилием и саблей покорил мусульман. Ныне же сабля Тимура не уступит Чингизовой.

И продолжал обращаться к воинам, пока их безмолвная задумчивость не сменилась воодушевлением.

— Все вы бежали от Хуссейна, прятались в пустыне. И не покидали своих убежищ, пока против него не выступил Тимур. Он не просил вашей помощи для победы над своим врагом, не просит ее и теперь. До сих пор я обращался к вам как к татарам, но вы еще и мусульмане. И я, потомок внука Мухаммеда, держа совет с другими потомками и наставниками истинной вера, видел в Тимуре повелителя Мавераннахара — и более того, всех равнин Турана.

Говорило так духовенство не потому, что Тимур являлся ревностным последователем Мухаммеда. Он один был способен, покончив с хаосом, восстановить порядок и противостоять северным ордам, давним врагам ислама. Мнение простых воинов, не желавших никакого другого правителя, сделало избрание Тимура неизбежным.

На другой день все правители и старейшины племен явились к шатру Тимура и встали перед ним на колени, потом взяли его под руки и подвели к белому войлоку, на который он воссел как их владыка и повелитель. Это был древний монгольский ритуал. Таким образом люди в шлемах приносили клятву верности.

Но в этой своеобразной коронации приняло участие и духовенство. Зайнуддин ходил от одного военачальника к другому с Кораном в руках и требовал дать клятву не повиноваться никому, кроме Тимура. Мы бы назвали это жестом покорности, признания. Но для тех людей такой жест значил очень много.

Отныне воин Тимур будет эмиром Тимуром, и они будут есть его хлеб. Верность ему будет их честью, а измена покроет позором их имена и их потомков. Тимур теперь будет судьей в их спорах, хранителем их владений. Если он обманет их ожидания, они будут вправе созвать новый совет и выбрать нового эмира.

Встав на ковре перед новым эмиром, Зайнуддин возвысил голос:

— Волею Аллаха ты станешь одерживать победы; ты будешь набирать силу, и через тебя будет набирать силу ислам.

Однако у человека, сидевшего, выпрямясь, на покрытом белым войлоком невысоком троне из черного дерева, шумно спорящие бухарские аскеты и группа сеидов, которым полагалось стоять ближе всех к нему по правую руку, вызывали только улыбку. В его облике не было ничего исламского; он был с невыбритой головой, в доспехах — кольчуге с широкими наплечьями и черном, инкрустированном золотом шлеме, спускавшемся на шею.

Своим новым вассалам Тимур раздарил все, что имел, кровных лошадей, одеяния, оружие, богатые седла. Вечером он отправил к их шатрам подносы с едой и фруктами. И сеиды, пришедшие к нему в шатер выказать свое расположение, стали возражать против такой щедрости.

— Если я правитель, — ответил он, — все богатства принадлежат мне. Если нет, какой прок беречь то, что имею?

На другой день Тимур назначил новых управителей, военачальников, членов своего совета. Эмир Дауд получил в управление Самарканд и стал главой дивана, или совета. Эмир Джаку, из племени барласов, уже седой, был удостоен знамени, права бить в барабан перед Тимуром и был назначен одним из тавачи, или адъютантом.

В списке минбаши есть имена двух чужаков, монгольского и арабского происхождения — Хитаи-багатур и Шейх-Али-багатур.

С самого начала было ясно, что фаворитов у эмира Тимура не будет. Многие, как Зайнуддин, имели право приходить к нему в любое время, но влияли на него не больше, чем все остальные. Все бразды правления Тимур держал в своей руке и позволял давать себе советы, но не навязывать свою волю. Эта целеустремленность была необычной для азиатского монарха и неожиданной для Тимура, до тех пор беззаботно относившегося к своим частным делам.

И он незамедлительно расправлялся со всяким противодействием. Сторонники Хуссейна были разбиты до того, как двор Тимура покинул Балх, пленников заковали в цепи или обезглавили, их укрепления сжигали или сносили, пока все не были уничтожены. Тимур пристально наблюдал за джете, и теперь в северные горы ежегодно отправлялись войска с приказом беспощадно пускать в ход оружие и огонь. Он явно считал, что лучший способ защиты — нападение. И обнаружил, что джете не так сильны в обороне, как в атаке.

Получив отплату той же монетой, племена джете покинули приграничные равнины и двинулись на север к своей крепости, Алмалыку. Тимур пока что не следовал туда за ними. Под его властью между рекой Сыр и Индией складывался новый порядок вещей, своевольные татары получили совершенно новое понятие о дисциплине, двое его военачальников были посланы покарать несколько племен джете; найдя их пастбища пустыми, военачальники, естественно, повернули обратно, так как сочли свою задачу выполненной.

Когда они переправлялись через Сыр, веселые в предвкушении отдыха и пиршеств, им повстречался конный тумен примерно той же численности^{14}, державший путь на север. Возвращавшиеся спросили, куда он направляется.

— Воистину, — ответили им, — искать те орды джете, которых вы не нашли.

Военачальники сперва возмутились, потом задумались. И вместо того чтобы возвращаться к Тимуру, пошли обратно со вторым туменом. Год спустя эти объединенные силы появились в Самарканде, проведя зиму в горах. Но они пригнали скот джете, доложили о количестве убитых врагов и разоренных деревень. Тимур всех похвалил и наградил одинаково, не упомянув о первой неудачной попытке двух военачальников. В противном случае она сочли бы себя опозоренными, ушли бы вместе со своими людьми и начали бы кровную вражду.

Другие вожди племен, обидясь или сочтя себя независимыми, уходили в свои крепости, но через месяц под их стенами появлялись войска Тимура. Вождей возвращали обратно, они представали перед Тимуром — и получали дары. Бежавшего от битвы бека разыскивали, лишали оружия, сажали на вьючное седло осла лицом к хвосту. И в течение нескольких дней бек разъезжал в таком виде по улицам Самарканда, слыша смех и язвительные замечания.

Владетель Хутталяна Кейхосру, перс знатного происхождения, покинул Тимура перед лицом врага в ливийской пустыне. Воинственные татары ринулись в бой — там-то и погиб Илчи-багатур, переплывая реку на коне вслед за Шейх-Али и Хитаи-багатуром, — и одержали победу. А Кейхосру выследили, привели на суд правоведов и военачальников и без промедления предали смерти.

— Нашему эмиру лучше всего повиноваться, — уверяли новых вассалов те, кто уже служил Тимуру. — Кто говорит иное, тот лжет.

Среди новичков были джете, нашедшие сопротивление бессмысленным — Байан, сын Бикиджука, помнивший, что человек, ставший эмиром, сохранил жизнь его отцу, и Хатаи-багатур, Доблестный Китаец, угрюмый и вспыльчивый вождь племени, носивший одеяние из конской шкуры со спадающей на плечи гривой. Он любопытным образом завязал крепкую дружбу со столь же вспыльчивым Шейх-Али.

Они вдвоем командовали туменом, искавшим джете, лагерь которых в конце концов был обнаружен за небольшой речкой. Багатуры остановились на берегу и несколько дней спустя сели за обсуждение того, что нужно делать. Хитаи был за осторожность и объяснял различные способы переправиться через реку, не вступая в столкновение со всадниками джете.

Шейх-Али, очевидно, не имевший собственного плана, молча слушал. Но Хитаи принял его молчание за неодобрение, возможно даже за подозрительность — поскольку был монгольской крови.

— Что у тебя на уме? — спросил он напрямик.

— Клянусь Аллахом, — беспечно ответил Шейх-Аяи, — думаю, ничего иного и ждать нельзя от монгола.

К лицу степного воина прилила кровь, он подскочил.

— Смотри, — угрюмо сказал он, — увидишь, как монгол ведет себя.

Шейх-Али приподнялся на локте, чтобы смотреть, а Хитаи потребовал коня и, не седлая его, поскакал через речку. Въехал в ряды изумленных джете и зарубил двух первых попавшихся. Потом несколько всадников окружило его.

Любопытство Шейх-Али сменилось изумлением. Он подскочил и крикнул слугам, чтобы подали коня. Вскочив в седло, переправился через речку. С саблей в руке бросился на кружащих всадников и в конце концов пробился к Хитаи.

— С ума сошел! — крикнул он ему. — Возвращайся!

— Нет — возвращайся сам!

Пробормотав: «Ну нет уж», Шейх-Али занял место рядом с другим багатуром, и джете сомкнулись вокруг них, но поспешившие за ними воины отбили обоих и привели обратно. С успокоенным битвой духом они сели и стали продолжать разговор в полном согласии.

Задачей Тимура было обуздывать таких людей и вести за собой. Для этого требовались мудрость и несгибаемая воля. О нем одобрительно говорили: «Он справедливо судит и щедро награждает». И с любопытством ждали, как он примет послов, отправленных приветствовать его — и шпионить за ним — соседями по другую сторону пустыни.

Эти соседи были могущественными и часто совершали грабительские набеги на татар в годы анархии. Один из них, Суфи Хорезмский, владетель Хивы, Ургенча и Аральского моря, был джелаиром и поддерживал дружбу с ханами джете. Но Тимура он помнил только скитальцем, сражавшимся за собственную жизнь с туркменами в красных песках. Город Ургенч в низовьях Аму был процветающим центром торговли, стены его были высоки, и Суфи не был лишен гордости.

Он отправил богатые подарки, Тимур передал послу еще более щедрые дары и предложил, чтобы Хан-Заде, прославленная красотой дочь Суфи, была отдана в жены Джехангиру. Как ни дружественно выглядело это предложение, оно означало, что Тимур решил видеть в Суфи своего подданого, что Тимур решил претендовать на привилегии хана джете и прежние границы ханства.

— Я покорил Хорезм саблей, — ответил Суфи, — и только саблей можно отнять его у меня.

Тимур хотел сразу же выступить в пустыню, но один ревностный мусульманин попросил самаркандского правителя повременить, дать ему возможность убедить Суфи прийти к согласию с татарами. Этого эмиссара духовенства Суфи бросил в зиндан, и Тимура больше ничто не сдерживало.

Он собрал под знамя своих эмиров и пошел дорогами своих прежних скитаний. Был покинут Кейхосру и штурмовал Хиву безо всяких осадных приспособлений. Его воины забросали сухой ров хворостом и взбирались по лестницам.

Шейх-Али, повествует хроника, первым ухватился за верх крепостной стены, но взбиравшийся следом бек из зависти схватил его за лодыжку и сбросил в ров — сам взобрался на стену и отражал от нее хивинцев, пока сотоварищи не подоспели к нему. Под этим бешеным натиском Хива пала, и Тимур пошел на Ургенч, где укрылся Суфи. Здесь требовались осадные машины и катапульты. Пока их строили, гонец привез Тимуру послание от Суфи.

«Зачем губить множество наших людей? Давай встретимся лицом к лицу и сами решим свой спор. Пусть победителем будет тот, кто обагрит клинок кровью другого».

Гонец Суфи назвал и место поединка — площадку перед одними из ворот города.

Услышав это, все военачальники Тимура тут же запротестовали. Байан, сын Бикиджука, воскликнул:

— Повелитель, теперь наш долг сражаться; твое место под балдахином на троне, и тебе не к лицу покидать его.

Все военачальники просили дозволения выйти вместо него на поединок, но Тимур напомнил, что владыка Хорезма бросил вызов ему, а не кому-то из военачальников. А гонцу сказал, что выедет к воротам один.

В назначенное время Тимур под обеспокоенными взглядами эмиров облачился в легкую кольчугу, оруженосец надел ему щит на левую руку выше локтя и опоясал его саблей. Водрузив на голову уже знакомый нам черный с золотом шлем, Тимур с восторженной душой захромал к своему коню.

Едва Тимур тронулся, из толпы беков выбежал пожилой Сайфуддин, пал на колени и взмолился, чтобы эмир не выезжал на бой как простой воин. В ответ эмир не произнес ни слова. Выхватив саблю, он замахнулся ею плашмя на слишком ревностного слугу. Сайфуддин выпустил поводья и попятился, чтобы избежать удара.

Тимур в одиночестве рысью выехал из лагеря через строй осадных машин, уже облепленных безмолвными зрителями, и поскакал к запертым воротам Ургенча.

— Передайте своему повелителю Юсуфу Суфи, — крикнул он заполнившим воротные башни хивинцам, — что эмир ждет его.

Это было проявлением дерзновенной отваги — неукротимой и восхитительной. Эмира Тимура все еще манили поединки — в своем безрассудстве он не считался ни с чем, кроме собственного расположения духа. Когда вот так он сидит на своем Гнедом под наведенными на него стрелами сотни лучников, с нетерпением ожидая своего противника, мы видим подлинного Тимура, его величие и недостатки.

Юсуф Суфи все не появлялся. В конце концов Тимур крикнул:

— Нарушающий слово теряет жизнь!

Затем он развернул коня и медленно поехал к своему войску. Должно быть, в расстройстве и досаде, однако эмиры и беки хлынули навстречу ему, тысячи наблюдавших воинов разразились громовыми одобрениями. Сквозь звон медных тарелок раздались грохот барабанов и рев длинных боевых труб, отчего лошади со ржаньем попятились, а быки замычали. Совершенно ясно, какие чувства обуревали его людей.

Гневные слова Тимура оказались пророческими. Юсуф Суфи вскоре слег, и после его смерти город сдался. Было заключено соглашение, что Хан-Заде станет женой Джехангира, а Хорезм с большим городом Ургенчем будет отдан в управление старшему сыну Тимура. Таким образом, некогда находившиеся под властью Казгана владения расширились к северо-западу. И западные джелаиры объединились с соплеменниками из Мавераннахара.

И вскоре Тимур уже более многочисленным войском выступил засвидетельствовать свое почтение южному соседу за рекой. По меньшей мере пятьдесят тысяч воинов огласили цокотом копыт ущелье, названное Железными Воротами, обозные телеги с грохотом ехали следом за ними между отвесными стенами рыжего песчаника.

Все началось с обычной церемонной дипломатии. Гератским Маликом был юноша Гиятуддин, сын того Малика, который в свое время искал убежища у Казгана. Тимур должным образом пригласил Гиятуддина на ежегодное собрание своего совета, это значило, что эмир готов принять Малика в вассалы.

Властитель Герата поблагодарил за это приглашение и ответил, что охотно поедет в Самарканд, если его будет сопровождать туда достопочтенный Сайфуддин. И Тимур отправил старшего из своих эмиров в Герат. Но Сайфуддин вернулся оттуда с сообщением, что Малик лишь делает вид, будто готовит дары, но ехать в Самарканд не собирается. И возводит вокруг города новые стены.

Тимур отправил в Герат посла, предусмотрительный Гиятуддин задержал его. Татары подняли знамена, войско людей в шлемах, радующихся, что сражаться предстоит не на своей земле, двинулось к югу и навело паромную переправу через Аму. Войско откормило коней на весенних лугах, прошло через горные ущелья и расположилось возле Фушанджа — гератской крепости, где Гиятуддин разместил гарнизон. Тимур не хотел медлить, и приступ начался сразу же — ров с водой накрыли толстыми досками, и под градом камней к стене были приставлены лестницы.

Тимур, чтобы приободрить своих воинов, пошел в бой вместе с ними без доспехов и был ранен стрелами дважды. Командиры штурмовых колонн, Шейх-Али, Мубарак — тот самый бек, что сбросил его с лестницы в Ургенче, — и сын Илчи-багатура, как всегда стремились превзойти один другого. Под мерный бой барабанов татары лезли на стены, потом кравшийся по рву отряд обнаружил водопровод и ворвался через него в город. За этим отрядом последовали другие и очистили от защитников часть стены. Гарнизон был изрублен, жители обращены в бегство, и в Фушандже начался безудержный грабеж.

Участь Фушанджа повергла Герат в уныние, и когда воины Тимура отбили вылазку его защитников, несчастный Гиятуддин запросил мира. Он был принят с честью и отправлен в Самарканд, — однако новую городскую стену снесли, а с города потребовали выкуп. Гератские ворота увезли в Кеш вместе с маликскими сокровищами — серебряными монетами, драгоценными камнями, парчовыми тканями и золотыми тронами династии.

Взятие Герата добавило к разраставшимся владениям Тимура большой город, подлинную столицу девяти тысяч шагов в окружности с населением в четверть миллиона душ. По сведениям завоевателей, в городе было несколько сотен школ, три тысячи бань и около десяти тысяч лавок. (В то время число жителей Парижа или Лондона не превышало шестидесяти тысяч, и хотя школы в Париже были, о банях история умалчивает.) Но больше всего татар изумили мельницы, приводимые в движение ветром, а не водой.

Хроника утверждает, что после этой победы владения Тимура оказались в такой безопасности, что единственным их врагом стала роскошь. Те незначительные войны, изгнание джете, низвержение Юсуфа Суфи и Гиятуддина были внутренними конфликтами, где играли роль отвага и тактика, но отнюдь не стратегия. Они лишь показывали, что Тимур стал блестящим вождем, что он готов был стать властителем соседних государств, которые могли угрожать ему — поскольку вначале он был слабее Малика Гератского. Если б несколько лет назад он бежал бы от Хуссейна под защиту Малика, а не возвратился бы к Карши…

Однако в Тимуре просыпался вождь, обладающий инстинктом завоевателя, и он был уже в расцвете сил. В тысяча триста шестьдесят девятом году, когда он воссел в Балхе на белый войлок, ему было тридцать четыре года. А за пределами его границ со всех сторон назревали войны. Там, где Черная смерть (чума) распространялась в начале века из Азии в Европу, поднимались мятежи, рушились династии. Караваны шли по новым маршрутам. Мужчины стремились примкнуть к войскам, в заброшенных полях появлялись всадники, в ночи двигались огни.

И Тимуру неминуемо предстояло ступить на это более широкое поле битвы.

Примечания:

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

САМАРКАНД

Теперь Тимуру имело смысл ехать в Самарканд. Самым прекрасным местом в Мавераннахре был Зеленый Город, но Тимур стал теперь эмиром обширных владений, и обращенный к воротам севера Самарканд являлся центром его земель — простиравшихся примерно на пятьсот миль во все стороны света.

Перед переносом двора эмир украсил родной Кеш. Над могилой отца воздвиг небольшой мавзолей с позолоченным куполом; снес старый глинобитный дворец, где проводил восхитительные часы с Улджай. На его месте построил величественное здание с внутренними двориками и высоким арочным порталом. Сложено оно было из белого кирпича, и татары называли его Ак-Сарай, Белый Дворец. Здесь эмир проводил зимы, если не находился в походе с войском. Ему всегда отрадно было видеть залитые солнцем луга своей долины и поблескивающую сквозь туман заснеженную вершину Величия Соломона.

Предания влекли Тимура в Самарканд с его полуразрушенными дворцами, а не в маленькую тогда еще Бухару с библиотеками и медресе. В Самарканде в давние времена Александр, вспылив, убил Клита^{15}. Полтора века назад там стоял Чингисхан со своей ордой.

«Это, — писал о Самарканде Ибн Баттута^{16}, покрывший бо́льшие расстояния, чем Марко Поло, — один из самых больших, прекрасных и величественных городов на свете. Стоит он на берегу реки, называемой рекой Гончаров, на ней много водяных мельниц, от нее тянутся каналы, орошающие сады. После вечерней молитвы у реки собираются люди погулять и поразвлечься. Там есть галереи, скамейки и фруктовые лавки. Есть там большие дворцы и памятники, свидетельствующие о высоком духе горожан. В большинстве своем они разрушены, часть города тоже подверглась разрушению — там нет ни ворот, ни стены, ни садов за городской чертой».

Таким вот нашел Тимур Самарканд, утопавший в садах и тутовых рощах. Горожан грело сиявшее в чистом горном воздухе солнце, освежал бодрящий северный ветерок, и жизнь у них была приятной. Коричнево-желтая земля давала четыре урожая в год, чистая вода струилась в арыках и поступала по свинцовым трубам в каждый дом — поэтому изнурять себя работой не было нужды. Они внимали пощелкиванию своих ткацких станков, с которых сходила желанная для европейцев красная ткань-кармазин, в английском языке это слово приняло форму «crimson», — и падению капель в водяных часах. Они изготавливали самую тонкую в мире бумагу, и в их ворота входили торговые караваны со всех концов света. Приятно было слушать астролога, устроившего свое заведение под аркой, или сидеть, любуясь пляской ученой козочки. А что до развалин, они оставались развалинами. «Что сделал Аллах, — говорили самаркандцы, — сделано хорошо».

На всякий случай они высыпали приветствовать Тимура, называли его Львом, Победителем и Властелином Удачи. Его величественность впечатляла их, но они были знатоками по части убранств и помнили, что десять лет назад он бродил среди них неприметной тенью. И что они — правда, им помогла эпидемия — отразили приграничных монголов. Все горожане — беки в шелковых халатах, седельники, гончары, барышники и работорговцы — обрадовались, когда Тимур освободил их от налогов. Зато он обязал их выходить на работы.

Под его наблюдением разрушенная стена была восстановлена, от городских ворот к центральному базару пролегли широкие улицы — вымощенные плитняком магистрали. По его суровому требованию на южном холме снесли ветхие жилища и заложили крепость.

Когда его войско расположилось лагерем между городом и рекой, дороги были построены, сады обнесены стенами, в землю вкопаны цементные цистерны. С далеких голубых гор на запряженных волами санях возили камень — серый гранит, под охраной татарских всадников в Самарканд толпами шли из Ургенча и Герата искусные мастера. Послы степенно въезжали на широкие, обсаженные тополями улицы, постоялые дворы города были заполнены.

Изменился даже цвет города, так как любимым цветом татар был голубой — цвет бескрайнего неба, самых глубоких вод и самых высоких горных вершин. Тимур видел голубые глазурованные изразцы Герата, и вместо матовости глиняных кирпичей фасады его новых построек отливали бирюзой, пронизанной золотой и белой вязью надписей.

Поэтому город стали называть «Гок-канд», Голубым Городом.

И самаркандцы поняли, что эмир Тимур не чета другим правителям. Возникла поговорка: «Под рукой Железного (Тимура)». Теперь они сворачивали в сторону, когда он ехал по улицам на своем скакуне, длинноногом иноходце Гнедом, впереди военачальников и советников, вспыхивая серебром и кармазином сквозь пыль. Редко осмеливались подходить к нему с просьбой рассудить их, когда он, выйдя из мечети, стоял в тени арочного портала, и муллы в длинных одеяниях восхваляли его, а нищие пронзительно взывали к Кормильцу. Рослый эмир был терпелив лишь с теми, кто сражался под его знаменем, и если двое горожан обвиняли перед ним друг друга, суд его бывал скор, и по шее одного из тяжущихся могла полоснуть сабля телохранителя.

Самаркандцы надолго запомнили приезд Хан-Заде, Ханской Дочери, из Ургенча. В тот день западная дорога была выстелена коврами, а земля в лагере Тимура покрыта парчой.

Хан-Заде приехала под чадрой, в кресле на горбах белого верблюда, в окружении вооруженных всадников, за ней следовали лошади и верблюды, нагруженные ее дарами. Навстречу ей выехали тавачи и эмиры под развевающимися знаменами и колышущимися под ветром балдахинами.

Вечером, когда сухой ветер колебал стены шатровых павильонов^{17}, желтые фонари освещали цветущие акации, и вокруг шатровых столбов вились курения сандала и амбры, Тимур расхаживал среди пирующих, его рабы сыпали золото и жемчуг на тюрбаны гостей.

«Все было поразительно, — восклицает автор хроники, — и нигде не было места унынию. Свод большого павильона был выполнен в виде голубого неба, на котором сияли звезды из драгоценных камней. Покои невесты отделялись завесой из золотой парчи, и поистине ложе ее не уступало роскошью ложу Кайдесы, царицы амазонок».

Подарки, привезенные Хан-Заде Джехангиру, были выставлены на всеобщее обозрение, и Тимур заполнил палаты другого павильона дарами от имени своего сына — золочеными уздечками, монетами, неограненными рубинами, мускусом, амброй, серебряной парчой и атласом, прекрасными конями и невольницами. Автор хроники подробно останавливается на восторженном описании всего этого и добавляет, что ежедневно в продолжение празднества одна из этих палат пустела.

Вспоминал ли Тимур, глядя на сына и чернокосую дочь хорезмского правителя тот вечер, когда к нему в военный лагерь приехала Улджай и гремели барабаны? Улджай улыбнулась, когда он, будучи вдвоем с ней, шел по пустыне — «Поистине, наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком!»

Судьба Хан-Заде была иной. Она, первая жена Джехангира, старшего сына победителя, обладателя собственного двора, гордая своей красотой, осмеливалась вызвать гнев Тимура.

— О мой повелитель, — как-то сказала она, — победитель равно милует владык и нищих, прощает их, если они провинились — потому что когда враг просит прощенья, в нем больше не нужно видеть врага. Жалуя, победитель не ждет никакой отплаты; он не полагается ни на чью дружбу и не обрушивает тяжесть своего гнева ни на кого из врагов, так как все подвластны ему, и лишь он обладает могуществом.

— Это не так, — ответил Тимур, — поскольку я, кому служат вожди племен, тревожусь из-за слов отшельника.

Ему нравился ум Хан-Заде, однако он понимал, что она ищет его благосклонности ради своих соплеменников. Его тешила мысль, что первенец Джехангира будет ее сыном.

Сам Тимур взял в жены Сарай-Мульк-ханым из гарема эмира Хуссейна. Таков был древний монгольский обычай — женщин из властвующих семей, когда их мужья бывали преданы смерти, полагалось брать в дом нового правителя. И в жилах Сарай-Мульк-ханым текла кровь Чингисхана.

Она была его старшей женой, повелительницей «в стенах шатра». Когда Тимур бывал в походе, двор воздавал ей почести. Она была мужественной, как все знатные татарки того времени, и часто ездила на охоту; ее спокойная преданность эмиру служила примером для подрастающих внуков.

Самаркандцы видели Тимура мало. Но вести о нем приходили ежедневно с гонцом, с воином пограничного дозора, приехавшем верхом на верблюде, с обозом, привезшим дань от города, открывшего ворота эмиру. В Мавераннахре воцарился покой. Тимур ежегодно отправлялся в походы на запад по большой хорасанской дороге, мимо Нишапура и куполов Мешхеда к другому морю, Каспийскому. В Самарканде слышали, что он покончил со странным братством, сербедарами — «висельниками», слишком долго промышлявшими разбоем.

О походе Тимура на север было известно меньше. Однако на сей раз он взял столицу джете и пошел дальше. В самаркандских караван-сараях рассказывали о равнине движущихся песков — Гоби. Камар ад-Дин, последний монгол, дерзнувший вступить с ним в битву, был разгромлен и, бросив коня, бежал в одиночестве.

«Раньше мы затаптывали искры пожара, — сообщал Тимур оставшемуся в Самарканде Джехангиру, — а теперь погасили огонь».

В день его возвращения за тысячу миль по северной дороге в Китай самаркандцы вышли за окружавшие город сады встречать его. И молча стояли в темных одеждах.

Сайфуддин, старший из эмиров, направился во главе группы беков навстречу Тимуру. Свои черные одеяния они посыпали пылью. Завидя их, Тимур натянул поводья, а Сайфуддин спешился, подошел к стремени эмира и, не поднимая глаз, ухватился за него.

— Ты боишься? — спросил Тимур. — Говори же!

— В моем сердце нет страха, — ответил Сайфуддин. — Твой юный сын, еще не войдя в полную силу, скончался. Словно лепесток розы под порывом ветра унесся он от тебя.

Эмиру не сообщали о болезни Джехангира. Умер он за несколько дней до возвращения Тимура. Сайфуддин, наставник юноши, отважился сообщить Тимуру о его утрате.

— Садись в седло и займи свое место, — сказал ему вскоре Тимур.

Когда старый эмир исполнил приказание, был подан сигнал продолжать путь, и шагом — так как эта весть немедленно облетела воинов — войско вступило в Самарканд.

Вечером накард Джехангира, литавры, возвещавшие его появление с тех пор, как он получил власть, разбили на глазах у Тимура, чтобы в них никто уже никогда не бил. На миг широкие губы эмира сжались от душевной боли, Джехангир был ему дороже всего на свете.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ЗОЛОТАЯ ОРДА

Чтобы разобраться в происходящем, необходимо вернуться лет на сто назад и взглянуть на Хубилай-хана. Вернее, на монгольскую империю во времена Хубилая.

Завоевания Чингиза были такими стремительными и громадными, что один человек не мог долго управлять ими. Хотя его внук Хубилай и являлся ха-ханом, повелителем своих братьев, под властью его, в сущности, находился только Китай. Из своей столицы, Ханбалыка^{18}, он правил пустыней Гоби, собственно Китаем и Корреей. Во всех остальных местах другие Чингизовы внуки грызлись между собой.

Это были внутренние раздоры, жестокие, непрекращающиеся и обычно безрезультатные. Различные уделы монголов оставались в целости, между ними разъезжали послы, по торговым путям непрерывно шли караваны. Длинная северная дорога из Рима до Москвы, оттуда через степи до Алмалыка, затем через пустыню до Ханбалыка была открыта. Дорога из Багдада до Ханбалыка тоже. Четверть века спустя после смерти Хубилая предприимчивый арабский марабут^{19} Ибн Баттута проделал более длинный путь, чем Марко Поло. В тысяча триста сороковом году нунции папы Бенедикта Двенадцатого совершили путешествие ко двору великого хана в Китае. В Алмалыке, столице ханов джете, существовала почти забытая, однако процветающая христианская миссия.

Однако одно звено в цепи монгольских владений уже лопнуло. На юго-западе, от Иерусалима до Индии, правили ильханы. К этим ильханам в тысяча триста пятом году прибыли послы от Эдуарда Первого Английского, короля Арагонского, греческого императора в Константинополе и армянского царя — дабы сохранить расположение «великого и прославленного монгольского владыки».

В это время под ударами иранских властителей — арабов, мамлюков и персов — изнеженные роскошью ильханы пали. Началась анархия. Тем временем китайцы изгнали из своей страны великого хана, и его монголы постепенно отходили в родные степи, в Гоби. Их сила была подорвана китайской цивилизацией, они утратили секрет победы; удивленные и упрямые, они вновь оказались за Великой стеной, иногда возмущались, но уже никогда не шли по дорогам как завоеватели.

Самым маленьким был удел джете — так стали называть потомков Джагатая, сына Чингиза. Казган утратил южную половину их земель вокруг Самарканда. И теперь, в тысяча триста семьдесят пятом году, Тимур вытеснил монголов с гор вокруг Алмалыка.

В своем продвижении на север Тимур не только пересек горные преграды, но и завладел большими дорогами Азии. Не сознавая того или не придавая этому значения, он положил конец нашествиям северных варваров. Скифы, аланы и гунны — тюрки^{20} и монголы, — все они вышли из чистилища степей. Они были его предками, и он одержал верх над своими молочными братьями. Горожанин оттеснял варваров в пустыню.

В это десятилетие, тысяча триста семидесятый — триста восьмидесятый годы, три четверти старых монгольских владений исчезло с карты, и дороги были закрыты. Однако самая грозная четверть осталась нетронутой. Находилась она к северо-востоку от земель Тимура и называлась Золотая Орда.

Она создалась вокруг Джучи, старшего сына Чингиза. И получила название Золотой потому, что Вату Великолепный, сын Джучи, покрыл свой большой куполообразный шатер вышитой золотом тканью. Существовала эта орда вполне благополучно, русские и среднеазиатские степи вполне удовлетворяли нужды этих кочевников; она расширялась, наращивала поголовье скота и в течение полутора веков доставляла Европе сильное беспокойство.

При рождении Тимура Золотая Орда находилась на вершине своего могущества. Жизнь на открытых равнинах, постоянные разъезды верхом делали эти кочевые племена закаленными и более чем агрессивными.

Они странствовали по заснеженным землям, их хлестали ветры северной тундры — женщины и дети находились в запряженных волами кибитках, воины ехали на конях рядом. Таким образом передвигались целые города, дымящие кухни на телегах, куполообразные мечети из серого, разукрашенного флагами войлока. Иногда на севере, где синеющий лес обозначает границу лугов и пастбищ, они селились в многобашенных крепостях из сосновых бревен.

Они были полуязычниками. Длинноволосые шаманы с железными амулетами на поясе сидели рядом с муллами, ручные медведи колдунов спали под повозками-мечетями. Несчетные табуны коней заполняли их сменяемые пастбища, овец, которых пасли собаки, никто не считал.

Монголами были только правящие семейства. Остальные являлись уроженцами всего того севера, который наши предки именовали Страной Пфака. Имена их звучат словно перекличка гипербореев^{21} — кипчаки (люди пустыни), канглы (высокие телеги) и киргиз-кайсаки, мордва, булгары, аланы. Среди них были цыгане, генуэзцы — купцы, выходцы из Европы — небольшое количество армян и много русских. Главным образом, там были тюрки и татары, но проще всего называть всех этих людей золотоордынцами.

Они походили на татар Тимура — были узкоглазыми, редкобородыми, решительными и алчными. Одевались они в меха и стеганый шелк, владели превосходным оружием. И были менее отсталыми, чем русские того времени — чеканили для русских монеты, которыми те выплачивали им дань, поставляли счетные приспособления, на которых русские подсчитывали, что им причитается, и бумагу, на которой писали ярлыки для русских великих князей.

Русью они правили издали — из Сарая на Волге и Астрахани. Русские князья сами приезжали к ним с подарками и данью; как правило, они отправлялись на Русь лишь когда дань не поступала — жечь, убивать и наполнять переметные сумы всем, что приглянется.

Политическое равновесие Восточной Европы находилось в руках ордынцев, в недавнем прошлом они совершили внезапный набег в центр Польши под командованием хана, женатого на дочери греческого императора. К их двору в Сарае приезжали агенты предприимчивых генуэзцев и венецианцев, которые основали торговые поселения по всей их территории.

Единственный отпор их власти дал Дмитрий, великий князь московский, собравший войско численностью в сто пятьдесят тысяч. На Дону он сразился с ханом Мамаем и разбил его. Для русских настал день славы, но скоро кончился. И они могли бы сказать: «Мы, поднявшие меч, пострадали больше, чем наши отцы, покорно гнувшие шею».

В то время Тохтамыш, крымский хан, бежал от своих родственников в Золотой Орде. Убежище он нашел у Тимура. По его пятам явился военачальник на белом коне, посол Золотой Орды.

— О Тамерлан^{22}, — воскликнул посол, — вот что говорит Урус-хан, владыка востока и запада, Сарая и Астрахани, повелитель Синей Орды, Белой Орды и Сибири — слушай его слова: «Тохтамыш убил моего сына и нашел у тебя убежище. Выдай его мне, иначе я пойду на тебя войной, и поле битвы будет выбрано».

Это устраивало Тимура как нельзя лучше. Его завоевания коснулись ордынских владений, и борьба за господство стала неизбежной. Иметь на своей стороне хана чингизовой крови было большой удачей, да и в любом случае Тимур ни за что не выдал бы человека, попросившего у него убежища.

— Тохтамыш, — ответил он, — отдался под мое покровительство. Я защищу его. Возвращайся к Урус-хану, скажи, что я слышал его слова и готов к войне.

Тимур устроил пир в честь Тохтамыша, назвал его своим сыном, дал ему две крепости на северной границе, беков и воинов. Кстати, оба эти города Тимур отбил у монголов. Ко всему этому он добавил блестящее снаряжение — оружие, золото, сбрую и доспехи, верблюдов, шатры, барабаны и знамена.

Экипированный таким образом Тохтамыш выступил и потерпел от ордынцев сильное поражение. Тимур снова обеспечил его всем, и он вновь оказался разбит, переплыл в одиночестве реку Сыр на Гнедом Тимура и прятался раненый в камышах, пока отправленный на разведку барласский сотник не обнаружил его и не привел к шатру эмира. Затем колесо Фортуны сделало оборот.

Урус-хан умер, и Тохтамыш стал главным претендентом на трон Золотой Орды. Поддержанный теперь половиной северных племен, усиленный частью войск Тимура, он вкушал победы. Безудержный, жестокий, не знающий угрызений совести, Тохтамыш пронесся по степям черной бурей. Прогнал Мамая и занял его дворец в Сарае на Волге.

Он потребовал дани от русских князей, которые помнили свою победу на Дону два года назад и не желали больше покоряться. Огнем и кровью Тохтамыш утвердил свою власть над ними, прошел сквозь дым горящих деревень к Москве, осадил ее, взял обманом и разграбил, оставив великого князя в глубокой скорби. После этого в Сарай к Тохтамышу поехали сыновья русских князей в качестве заложников и дворяне Генуи и Венеции просить торговых привилегий.

Колесо Фортуны повернулось вновь. Тохтамыш — повелитель Золотой Орды не был беглецом Тохтамышем. Он видел величие Самарканда и татарские павильоны. И пошел войной на Тимура без предупреждения и без мысли о таком отвлеченном понятии, как благодарность.

Кое-кто из военачальников пытался его отговорить. «Дружба Тимура помогла тебе. Один лишь Аллах знает, не переменится ли твое счастье снова и не возникнет ли у тебя вновь нужда в его дружбе».

Но Тохтамыш не сомневался в успехе — к тому же Тимур захватил некогда принадлежавший Золотой Орде Ургенч. Тохтамыш шел на войну со всей осторожностью, с тщательными приготовлениями, которым учили монгольские предания. Несколько отрядов Золотой Орды появилось у Каспийского моря, где тогда находился Тимур. Но вскоре в лагерь Тимура прискакал измотанный, еле державшийся в седле гонец. Он преодолел девятьсот миль за семь дней. И сообщил, что Тохтамыш с основными силами переправился через Сыр и вторгается в родную землю Тимура, от Самарканда его отделяют несколько переходов.

Тимур так быстро возвратился по большой хорасанской дороге, бросая охромевших лошадей, что появился раньше, чем Тохтамыш успел подойти к Самарканду.

Несколько пограничных крепостей выстояло против захватчиков с севера. Омар-Шейх, старший сын Тимура, встретился с ними в бою и проявил необычайную храбрость, однако потерпел поражение, и его воины рассеялись среди холмов, когда весть о приближении Тимура дошла до Тохтамыша, его тумены были разъединены, задача их была выполнена не до конца. Ордынцы сожгли дворец на окраине Бухары и ушли обратно за реку.

Но земли Тимура оказались частично опустошенными — войско Тохтамыша вытоптало посевы, захватило лошадей и пленников. А когда появились украшенные рогами знамена Золотой Орды, поднялись и знамена мятежа. На западе ургенчские Суфи — родственники Хан-Заде — выступили против эмира. На востоке племена джете из высокогорных долин сели на коней и устремились вниз грабить.

Назревала решительная борьба за власть. Тохтамыш, потомок Чингиза, приверженец ясы, надежда кочевников, привлек на свою сторону монгольские силы. Тимур, сын вождя небольшого племени, располагал только связанными с ним узами верности людьми из татарских племен.

Тем временем Тохтамыш скрылся в своих степях быстро, как лиса в логовище. Предугадать, где он нанесет очередной удар, было невозможно.

Тимур созвал к себе всех, кто командовал в боях и потерпел поражение от ордынцев. Наградил выказавших отвагу военачальников, а единственного бежавшего с поля боя наказал на свой манер — причесал как женщину, раскрасил ему лицо румянами и белилами, после чего отправил ходить босиком в женской одежде по улицам Самарканда.

Потом в самые лютые зимние холода Тохтамыш подошел с громадным войском к реке Сыр. Европейский монарх на месте Тимура отступил бы в Самарканд, бросив окружающие земли на произвол судьбы. Но Тимур не позволял себе никогда — даже во время обороны Карши — укрываться за стенами.

С ним была только часть войска — другая очищала восточные ущелья от джете. Уйти в Самарканд и предоставить Золотой Орде мерзнуть на открытой равнине представлялось самым безопасным. Но отдать страну во власть такому хану, как Тохтамыш, было бы катастрофой; зимние переходы были для северян самым обычным делом, а Суфи и ханы джете присоединились бы к ним. Военачальники советовали Тимуру отойти на юг и ждать, пока не сможет собрать воедино свои разрозненные тумены.

— Ждать! — воскликнул эмир. — Чего? Разве сейчас время ждать завтрашнего дня?

Приняв командование, он рассредоточил имевшиеся в его распоряжении войска и повел их к реке Сыр. Воины ехали под дождем и снегом, лошади по брюхо проваливались в сугробы. Они нападали на ордынские сторожевые заставы, пробирались между туменами Тохтамыша и громили его тылы. При умелом маневрировании Тимура они казались передовым отрядом большого воинства.

Узнав об их действиях в своем тылу, Тохтамыш решил, что за ними идут более сильные войска. И чтобы не сказаться отрезанным от северной дороги в такое время года, быстро отступил. Тимур отправил следом отряды с приказом не терять его из виду и поддерживать связь.

Весной, когда дороги просохли, Тимур выступил в поход сам, но на запад. Вошел в земли Суфи и осадил Ургенч. Несмотря на потери, город был взят и предан мечу. Теперь уж никаких поединков! Городские стены были подкопаны и повалены, дворцы и приюты сожжены, от Ургенча остались дымящиеся руины с обгорелыми телами. Уцелевших жителей увели в Самарканд.

После этого Тимур пошел на восток и отогнал джете за Алмалык, чтобы они в течение многих лет не тревожили его границы.

И лишь теперь, обезопасив себя на флангах, Тимур целиком отдался борьбе с Тохтамышем. Не дожидаясь появления Золотой Орды в своих землях, он собрал войска и устроил смотр на большой самаркандской равнине. Здесь эмир объявил о своем намерении. Он решил идти на север, в земли Золотой Орды, и там встретиться с ханом.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ПУТЬ ЧЕРЕЗ СТЕПИ

Это решение таило в себе определенную опасность. Наполеон, поступивший подобным образом четыре с лишним века спустя, оставил французскую grende armee^{23} лежать в снегах России и Польши, хотя и взял Москву.

Тимур еще не встречался с Золотой Ордой на поле битвы.

Войско Тохтамыша было многочисленнее и подвижнее — ордынцы владели несметными табунами и не знали недостатка в свежих лошадях. Тимуровым коням в тохтамышевых землях падеж не грозил — и вода, и пастбища там были. Но Золотая Орда обитала там в течение многих поколений.

Путь Тимура туда лежал по бездорожью, через песчаные пустыни, глинистые степи и голые холмы; взять с собой продовольствия можно было только на два-три месяца. И встреться ему на исходе их Тохтамыш, Тимур был бы вынужден вступить в бой, имея в тылу эти бесплодные земли. Поражение означало бы неизбежную потерю большей части войска и, скорее всего, собственную гибель.

В тысяча семьсот шестнадцатом году Петр Великий послал по этим землям против туркменов и Хивы военный отряд, командир его князь Бекович-Черкасский погиб в пустыне с большей частью своих людей, остальных сделали рабами. Столетие спустя другой отряд под командованием графа Перовского выступал туда среди зимы, когда воды должно было хватать — и уцелевшие вернулись через год, оставив на обледенелых равнинах десять тысяч верблюдов с повозками и большую часть участников похода.

Эти азиатские пустыни до сих пор представляют собой опасность для экспедиционных войск любой численности. И Тимур не имел возможности обогнуть их. Идя на запад, вокруг Каспия, он мог бы выйти к городам Золотой Орды. Но прежде чем прошел бы кавказские долины, Тохтамыш наверняка овладел бы Самаркандом. К тому же Тимур не представлял, где хан может выбрать поле битвы — на границе пустынь, у Черного моря, в полутора тысячах миль оттуда, или в Прибалтике, или на востоке, в пустыне Гоби. Однако Тохтамыш сделал совершенно иной ход, столь же неожиданный. Разведка Тимура не приносила сведений, продовольствие кончалось, он и его воины шли наугад, пока не увидели перед собой украшенные рогами знамена Золотой Орды.

По всем канонам стратегии Тимур обрекал себя на неудачу. Но этот путь оказался верен. Эмир руководствовался знанием человеческой натуры, а не действовал очертя голову. Он помнил, что Тохтамыш провел несколько лет при его дворе и дважды бежал от решительного сражения. Прекрасно понимал все сильные и слабые стороны характера этого монгола и его тактику.

Он наверняка знал, что не сможет выиграть оборонительную войну у такого мастера кавалерийских сражений, как этот хан; что пока Тохтамыш властвует на севере, Самарканд будет под угрозой. И решил рискнуть всем, чтобы завершить борьбу в землях Золотой Орды, где Тохтамыш совершенно не ожидал его.

Совершенно ясно, что этот татарский полководец на всем протяжении жизненного пути следовал трем твердым правилам: никогда не отходить для маневра на свою территорию; никогда не оказываться вынужденным переходить к обороне; всегда наступать с той скоростью, какую может развить лошадь.

— Лучше, — сказал однажды он, — находиться в нужном месте с десятью людьми, чем вдали от него с десятью тысячами.

И еще:

— Нужно действовать стремительно и сломить врага, покуда он полностью не собрался с силами. Не следует брать столь многочисленного войска, что не сможешь содержать его в походе.

Поначалу войско, пока не оставило позади мутную реку Сыр, находилось в привычных условиях. Оно прошло от одной приграничной крепости к другой, потом стало медленно пересекать горный хребет Кара-Тау. Там — был конец февраля — таяние снегов и дожди вынудили их стать лагерем, и туда приехали послы Тохтамыша, передали Тимуру девять великолепных скакунов и сокола с ожерельем из драгоценных камней.

Посадив сокола на запястье, Тимур в молчании слушал речи послов. Тохтамыш, казалось, признавал свой долг перед эмиром Самарканда, собственную ошибку в развязывании войны и хотел заключить с Тимуром мирный договор. Было ясно, что это просто дипломатическое ухищрение.

— Когда ваш повелитель, — ответил Тимур послам, — был ранен и побежден врагом, то, как хорошо известно, я помог ему и назвал его своим сыном. Я выступил на его стороне против Урус-хана и потерял много воинов. Увидя себя могущественным, он все это забыл. Когда я был в Персии, он изменил мне и разрушил мои города. Потом отправил еще одно большое войско в мои владения. А теперь, когда мы выступили против него, хочет спастись от кары. Слишком часто он нарушал свои клятвы. Если искренне желает мира, пусть пришлет Али-бея для переговоров с моими военачальниками.

Али-бей, главный советник Тохтамыша, не ехал, и поход на север продолжился. Знатных женщин отправили домой с военачальниками, которым было поручено защищать Самарканд, и войско Тимура вышло из холмов в Белые Пески.

Три недели оно шло по барханам, все еще холодным после недавней зимы. В предутренней стыни карнаи, семифутовые трубы, трубили сбор, воины седлали коней и садились на них. Шатры складывали на большие телеги с колесами выше человеческого роста. Перед телегами шли вьючные верблюды, кряхтевшие под своей ношей. В телегах лежало также снаряжение десятков — воины размещались по десять в шатре — две лопаты, пила, кетмень, серп, топор, моток толстой веревки, котел и бычья шкура. Продовольствие было несытным — мука, ячмень, сушеные фрукты и т. п. По вхождении в Белые Пески каждому воину было отведено около шестнадцати фунтов муки в месяц.

У каждого воина была запасная лошадь, доспехи их состояли из кольчуги, шлема и щита. Каждый был вооружен двумя луками — один для дальних расстояний, другой для быстрой стрельбы — тридцатью стрелами, саблей или обоюдоострым мечом и кинжалом, у большинства висели на плечах длинные копья; у кое-кого были дротики.

Тумены двигались в плотном порядке — разделяться было бы самоубийством — и таким же образом останавливались на ночлег. Каждый военачальник должен был находиться в определенном месте, на определенном расстоянии от знамени эмира. Так что путаницы не возникало даже в темноте. Темники — командиры туменов — хотя и ехали непринужденно, держали воинов в почти боевом строю. Этот широко расчлененный порядок позволял лошадям щипать траву на редких островках зелени среди песков.

Примерно за час до полудня карнаи снова трубили, и воины останавливались, чтобы дать отдых лошадям. Самые слабые животные уже издыхали от недостатка воды.

Под вечер разбивали лагерь на заранее выбранном разведчиками месте. Увенчанное полумесяцем знамя Тимура с конским хвостом ставили перед его павильоном, и вокруг него поднимались шатровые дворцы.

Затем следовало довольно волнующее событие, строевой смотр. Когда все темники подводили свои тумены и вставали лагерем, раскатывалась дробь тимуровых литавр. Снова сев в седло и собрав приближенных, он ехал к центральному знамени, барабанщики шли впереди него с оркестром — флейтами, дудками, трубами.

Под пронзительные звуки дудок, до того быстрые, что слух едва успевал следовать за ними, лошади поднимались на дыбы, и их сурово осаживали. Гремели медные тарелки, и хор отборных певцов, закрыв глаза и запрокинув головы, затягивал песню о доблести и радостях войны.

В багровом свете заката военачальники на рысях ехали к знамени, их головы в косматых меховых шапках подскакивали над конскими гривами. Под мехами и кармазином блестела сталь, пронзительной песне вторил глухой стук копыт. Звяканьем убранных серебром уздечек и единым громким возгласом они приветствовали Тимура:

— Хур-ра!

Когда последний темник с сияющей на смуглом лице гордостью собственным великолепием и величием своего повелителя проезжал мимо, Тимур спешивался и вместе со своей свитой шел ужинать. Даже в пустыне он одевался в самые роскошные вышитые шелка и парчу.

После наступления темноты к нему приходили в свете фонаря с донесением командиры разведчиков, шедших на несколько миль впереди войска. Тимура ставили в известность о состоянии лошадей и о количестве больных.

Тимур торопился миновать пески и не допускал ни задержек, ни отставаний. Отставшему набивали песком сапоги, вешали на шею и заставляли целый переход идти пешком. Если он снова отставал, его ждала смерть.

К концу третьей недели войско вышло в холмистую зеленую степь, где в лощинах стояли туманы. Там, на берегу реки, оно постояло лагерем, давая отдых лошадям, потом переправилось через нее тумен за туменом. Реку назвали Сары-Су, что в переводе означает Желтая Вода^{24}.

Воины поражались протяженности степей, напоминавших им море своим волнистым однообразием. Приблизясь к двум горам, названным Большая и Малая, они стояли, пока Тимур с военачальниками взбирался на более высокую и разглядывал оттуда зеленые степи, простиравшиеся до горизонта за фиолетовую тень горы. Было начало апреля, степь голубела васильками. В дикой пшенице бегали куропатки, в небе кружили орлы. Сквозь дымку тумана сияло золото далеких пресных озер. И за все это время, повествует хроника, воины не видели ни людей, ни возделанной земли.

Кое-какие признаки людского пребывания были заметны — верблюжьи следы в сырой земле, кострища, навоз, оставленный конским табуном. То и дело воины ехали по человеческим костям, вымытым из неглубоких могил зимними грозами.

Теперь татары ежедневно охотились впереди войска. Привозили диких кабанов, волков, нескольких сайгаков. Мяса было очень мало — овца стоила сто кебекских динаров^{25}. Тимур приказал не печь ни мяса, ни хлеба. Обычной едой была болтушка из муки с мясом. На смену ей пришел густой, приправленный травами суп.

Чтобы приободрить начавших голодать людей, военачальники ели из одного котла с ними. В суп шли охотничья добыча, найденные птичьи яйца, все больше трав. Вскоре воины стали получать его по одной тарелке в день. Войско двигалось, ища по пути коренья и перепелиные гнезда. Запас муки подходил к концу.

Лошади благодаря превосходным пастбищам были в хорошем состоянии, но жертвовать ими ради еды было нельзя. В этих землях человек без коня был небоеспособен, и потеря большого количества лошадей явилась бы катастрофой. Положение становилось все хуже, и военачальники стали задумываться, что ждет их впереди. Поворачивать обратно было рискованно, пришлось бы снова идти через пустыню с ослабевшими воинами, Золотая Орда почти наверняка появилась бы из своего чистилища невидимости и превратила бы отступление в кошмар. В этом бедственном положении Тимур приказал тавачи разрешить командирам флангов устроить облавную охоту.

До сих пор разрозненные всадники привозили дичь, какую удавалось подстрелить впереди туменов. Теперь сто тысяч воинов растянулись в линию на тридцать миль. Центр оставался неподвижен, а фланги описывали полукруг, сгоняя внутрь всех четвероногих. Несколько отрядов поскакало замкнуть с севера сужавшийся проход.

Замкнувшийся круг стал сжиматься. Даже заяц не мог бы проскочить между изголодавшимися татарами, и животные, почувствовав погоню, безумно заметались — неслись олени, бросались в наступление кабаны, пытались прорваться сквозь окружение волки, неуклюже улепетывали медведи, самки сайгаков жались к самцам.

Некоторые животные в смыкавшемся круге вызвали у татар удивление. Хроника упоминает об оленях крупнее буйвола, каких они видели впервые — почти наверняка то были лоси. Тимур, как предписывалось правилами охоты, первым въехал в круг и поразил стрелами нескольких сайгаков. Его владение луком неизменно вызывало восторг у воинов. Большинство их могло натянуть тетиву только до груди, а эмир благодаря огромной силе рук и плеч оттягивал оперенный конец стрелы до уха.

Наконец-то мяса оказалось в изобилии. Татары убивали только самых жирных животных и устроили незабываемый пир.

Тимур не дал воинам долго наслаждаться праздностью. На другой день тавачи поехали с приказом собрать тумены на смотр. Час спустя появился Тимур, наряженный для этой церемонии, его белая горностаевая шапка сверкала рубинами, в руке он держал жезл из слоновой кости с золотым набалдашником в виде бычьего черепа, следом за ним ехала свита.

Темники, когда к ним подъезжал эмир, спешивались и склонялись к его стремени, потом шли рядом с ним пешком вдоль строя своих воинов, прося обратить внимание на их стать и силу, на великолепное состояние оружия. Тимур вглядывался в смуглые знакомые лица — словно бы отлитых из бронзы барласов, поджарых сульдузов, подтянутых джелаиров и диких бадахшанских горцев, с которыми сражался на «крыше мира».

Эмир остался недоволен. Под вечер у знамени загремели большие литавры, бронзовые, обтянутые воловьей кожей полусферы. Им отозвались лагерные барабаны, тумены тут же разделились на тысячи и выстроились в боевой порядок. Пожалуй, эти сибирские степи ни до ни после не видели подобного воинства. Беки поспешили занять свои места в строю, и от одного фланга до другого, между которыми было несколько миль, раздался возвещающий атаку возглас:

— Хур-ра!

Войско было боеспособно, находилось в бодром расположении духа и на другой день продолжало поход.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ЗЕМЛЯ ТЕНЕЙ

Перед войском клубились туманы, речки окаймляли зелено-серые метелки ольхи, внизу были податливый мох и предательские болота, по серым скалам вились рыжие побеги. Там царило безмолвие. Над деревьями летали соколы, но певчие птицы не приветствовали восхода солнца. Небо уже не было бирюзовым, как в Самарканде. Иногда в тумане маячили холмики — могилы не оставивших по себе памяти людей.

«Оно называется Земля Теней, — писал Ибн Баттута об этом месте, — и осмелившиеся проникнуть сюда торговцы оставляют свои товары и удаляются, а возвратясь, находят на их месте меха и кожи. Никто не видит живущих здесь людей. Летом тут долгие дни, а зимой ночи».

Это было место проживания киммерийцев, страна гипербореев, народа Севера. И бродячие племена, если только они существовали, должно быть, спасались бегством от приближавшегося войска Тимура. На юге Тохтамыш с трудом очищал путь себе от людей и скота, но тут войско вошло в словно бы безлюдную область^{26}.

Все разведчики, сообщает хроника, попусту блуждали в этой громадной пустыне. Разумеется, то была не пустыня в полном смысле слова; но татарам, привыкшим к залитым солнцем глинистым равнинам с колодцами и приречными городами, эти серые, влажные просторы без признаков человеческой жизни казались более труднопреодолимыми. Особенно расстраивались муллы из-за невозможности соблюдать ежедневный распорядок молитв.

Ранние рассветы — солнце не показывалось из-за горизонта в течение нескольких часов — вынуждали их призывать воинов к молитве еще затемно; между сумерками и сном проходили часы вечерней молитвы, и за короткую ночь люди не высыпались.

Поэтому имамы устроили важный совет, на котором решили, что изменить распорядок молитв допустимо. Тем временем Тимур отправил авангард из двух туменов на поиски Золотой Орды. Почти все военачальники вызывались идти с этим авангардом, но эмир поставил во главе его юного воина Омар-Шейха, своего сына. Тумены скрылись из виду, и через несколько дней гонец привез сообщение, что они вышли к какой-то большой реке, прискакавший следом за ним сказал, что обнаружено пять-шесть дотлевающих костров.

Это был первый след противника, и Тимур сразу же принялся действовать. Собрал опытных разведчиков, отправил их галопом вслед за Омар-Шейхом прочесать степи и поехал за ними сам с небольшой свитой. Река оказалась Тоболом, текущим на север, костры находились на дальнем, западном берегу. Тимур переплыл туда, присоединился к авангарду и принял командование над ним.

Разведчики вернулись с донесением, что в последние дни поблизости разводилось около семидесяти больших костров и на земле есть следы множества копыт. Тогда Тимур отправил шейха Дауда, туркмена, блиставшего в набегах изобретательностью, обыскать местность в западной стороне. Шейх умчался галопом и через двое суток нашел то, что искал — деревушку из крытых соломой хижин. Объехав ее, он затаился на ночь и был вознагражден на рассвете появлением всадника, ехавшего в его сторону.

Шейх схватил этого человека, связал и привез к подошедшему ближе авангарду. Но пленник ничего не знал о Тохтамыше — лишь видел десяток всадников в доспехах, стоящих лагерем в кустах неподалеку от деревушки.

Шестьдесят воинов поскакало с запасными лошадьми окружить этот десяток. И наконец Тимур получил необходимые сведения. Пленники сказали, что Золотая Орда стоит лагерем в неделе пути к западу.

Долгий марш Тимура на север привел бы в недоумение современного полководца, но та война без правил требовала полного напряжения сил. Выказать слабость или оказаться неготовым к внезапному нападению Золотой Орды было бы пагубно. Тимур понимал, что невидимые глаза наблюдают за его продвижением и что хан хорошо осведомлен о его действиях. Для Тимура время было жизненно важно, ему требовалось либо принудить Орду к сражению, либо до конца лета привести свое войско на обрабатываемые земли; для Тохтамыша проволочка была наилучшим оружием, и он пользовался им, как только мог.

Быстрым продвижением на север Тимур спутал карты Орды, она была вынуждена выдвинуться ему навстречу и находиться между ним и своими землями, пока подтягивались отряды из далеких западных степей, от Волги и от Черного моря. Если б Тохтамыш собрал силы полностью, его войско было бы вдвое многочисленнее войска Тимура.

Начались осторожные маневры степных войск. Осмотрительность была необходима перед лицом врага, способного преодолевать за день сотню миль и оставаться невидимым, пока не выберет время для атаки.

Действия Тимура показывают, что он сознавал грозящую опасность, воины его страдали от лишений. Шесть дней подряд он ускоренно продвигался на запад и вышел к берегу реки Урал. От пленников ему было известно, что неподалеку находятся три брода, но осмотрев один, он приказал переплывать реку, никуда не сворачивая, — переплыл ее сам вместе с авангардом и устремился в редколесье.

Там его воины взяли еще пленников, те сообщили, что были посланы присоединиться к Тохтамышу у реки, но не нашли его. На переправу тимурова войска ушло два дня. После этого Тимур провел разведку и выяснил, что множество ордынцев стоит лагерем у каждого из трех бродов. Тохтамыш устроил там засады в зарослях бука и ольхи, а когда Тимур переправился в другом месте, стал отступать.

Но Орда была опаснее всего, когда казалась отступающей.

Тимур приказал воинам оставаться в боевых порядках и не разводить ночами костров. С наступлением темноты лагерь окружало конное охранение. Несколько дней войско шло на запад через болота и неглубокие уральские долины. Выйдя на ровное место, оно снова двинулось ускоренным маршем, потом однажды неистово грянули все музыкальные инструменты, и воины поехали вперед с пением.

Разведчики столкнулись с арьергардом Тохтамыша. Но не с его основными силами. У ордынцев были более свежие лошади, больше продовольствия и последняя хитрость в запасе.

Пока арьергард ежедневно схватывался с разведчиками Тимура, Орда шла на север. Теперь она была не в силах оторваться от тимурова войска, но могла держаться впереди, истребляя всю дичь по мере того, как удалялась от населенных местностей в землю теней. Буковые и дубовые рощи сменились хвойными лесами.

Воинов Тимура мучил голод и угнетала мысль о трех племенных вождях, изрубленных со множеством людей ордынцами. Они знали, что теперь предстоит сражаться не на жизнь, а на смерть. Однако непоколебимо верили в своего эмира.

Потом пошел снег с дождем — хотя была середина июня. Шесть дней оба войска провели в шатрах. Тимур вышел в поле первым. Два тумена Омар-Шейха шли в авангарде, уничтожая сторожевые отряды Золотой Орды. Тимур двигался ускоренным маршем и к концу седьмого дня впервые увидел украшенные рогами знамена, большие стада, куполообразные юрты и скопления своего противника. Его тумены уже находились в боевых порядках, требовалось только отдать приказ. И эмир приказал спешиться, разбить лагерь и приготовить из всей оставшейся провизии обильную еду.

Длившийся восемнадцать недель путь почти в тысячу восемьсот миль был окончен. На расстоянии полумили Орда сосредоточилась перед боем, отведя телеги в тыл. Теперь ни то, ни другое войско не могло оторваться от противника — ни один из двух скрестивших клинки всадников не смог бы повернуть назад. Ордынцы изумились, видя, как воины Тимура преспокойно разбивают лагерь, словно не замечая их; но Тимуру требовалось дать отдых коням и подкрепить людей.

Его сторожевые охранения были бдительны, и он не разрешал зажигать огня после наступления темноты; но совета в последний час не устраивал. Беки из личной свиты спали на коврах вокруг него, гонцы с конями стояли у входа вместе со стражей. Облаченный в доспехи Тимур сидел при свете коптилки, проводя часы с миниатюрными воинами на шахматной доске, изредка погружался в дрему.

Все приготовления были завершены — войско выстроилось семью корпусами, как зачастую в походе. У левого крыла были авангард и основные силы, то же самое в центре; позади центра Тимур стоял с отрядами своих телохранителей и отборных воинов. Занимала центр самая слабая часть войска, зато на правом крыле под номинальным командованием Мираншаха, младшего сына Тимура, были выдающиеся военачальники, предводители тяжелой конницы. Там же находились и берсерки, братство искателей смерти, Шейх-Али-багатур и остальные тулу багатуры, «безумно отважные».

И сильному правому крылу Тимур поручил начать на рассвете бой. Седовласый Сайфуддин повел пять тысяч всадников в неудержимую атаку под клич «Дар у гар» — «Тесни и убивай!».

Развернутый строй Тохтамыша изогнулся полумесяцем, его крылья охватили тимуровы фланги. Левое крыло Орды повернуло и устремилось на Сайфуддина. Даже звуки семифутовых труб и больших литавр не могли донестись сквозь шум битвы от шатра Тимура до отстоявших на две мили флангов. Там, где Тимур не мог появиться сам, войсками руководили темники.

На помощь Сайфуддину пришли другие корпуса, и весь правый фланг галопом понесся вперед, осыпая противника стрелами^{27}. Под ударом тяжелой конницы Орда попятилась. Тимур приказал центру двигаться вперед на поддержку Мираншаху.

Что происходило в центре — непонятно. Два сошедшихся войска запрудили всю равнину и бурлили в сумятице битвы, всадники разили друг друга под дождем смертоносных стрел. Раненые упорно держались в седлах; умирающие не выпускали оружия. Пощады никто не ждал — воины сражались, пока не истекали кровью и не падали с седел под копыта коней, где оказывались втоптанными в мягкую землю.

На левом фланге воины Тимура под натиском превосходящих сил отступали; сульдузы были рассеяны и разбиты; Омар-Шейх все еще защищал свое знамя. Тохтамыш устремился туда и пробился в тыл тимурову центру.

Тимур, следуя за наступающим центром, увидел слева от себя украшенные рогами знамена.

Он повернул со своим резервом обратно и врезался во фланг Тохтамышу. Под этим внезапным ударом, видя над блестящими шлемами стражи Тимура приближающееся знамя с конским хвостом, хан понял, что конец близок. Вместе с находившейся подле него свитой он повернул коня, выбрался из боя и, совершенно не думая о тысячах воинов на поле битвы, поскакал на запад. Наперегонки с призраком смерти.

И после его бегства большое, украшенное рогами знамя пало.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

МОСКВА

Войско Тимура двигалось неторопливо. Оно захватило ордынский лагерь и уже не нуждалось ни в лошадях, ни в продовольствии. Семь туменов из десяти пустились преследовать беглецов — когда знамя пало, военачальники Золотой Орды со своими воинами устремились в бегство. На волжском берегу множество их легло костьми под саблями Тимуровой конницы. Хроника сообщает, что во время битвы и бегства погибло около ста тысяч ордынцев; так это или нет, бойня была громадной.

Снова была устроена облавная охота, но на сей раз для прочесывания местности по обоим берегам Волги в поисках добычи. Войско двигалось к теплому югу, собирая стада коров, овец и верблюдов, умножая конские табуны. Воины собирали с полей созревшую пшеницу, искали в каждой деревне красивых девушек и мальчиков. Проходя по Руси, они обнаружили богатства, повергшие их в изумление — слитки золота и серебра, шкурки белых горностаев и черных соболей — больше, чем было необходимо каждому воину и его детям до конца жизни^{28}.

Теперь у воинов были тюки тонких тканей, шкур черно-бурых лисиц и горностаев, гурты некованых жеребят. Все награбили даже больше, чем могли увезти, и многое пришлось бросить. Тумены опять объединились в южных степях, и Тимур разрешил устроить недельное празднество.

Место очень понравилось воинам — высокая трава, в которой шелестел теплый ветер, плеск громадной реки. Туманы кончились, под сияющей луной была видна каждая травинка, тучи, проплывавшие над этим морем трав, отбрасывали тени.

Гудение ночных насекомых, мягкий шелест крыльев пролетающих птиц, теплый запах земли превращали праздность в отраду, и Тимур не тревожил воинов. Он сидел с военачальниками в отбитом у Тохтамыша павильоне, шелковом, с позолоченными столбами. Шелковый пол был обрызган розовой водой, пленники подавали туда полководцам явства.

Тимур и его гости позвали в павильон музыкантов с двухструнными дутарами и лютнями, слушали песню о своих подвигах — она называлась «Сказание о покорении пустыни». Но когда убрали еду, и настал черед вина, музыка изменилась. Она стала тише, состояла из негромкого бренчания дутара и переливов флейт.

Победителям подавали в золотых чашах мед, вино из сока финиковой пальмы и арак. Чаши приносили пленницы-ордынки, выбранные за красивые лица и стройные фигуры. Как велось, их заставили раздеться, распустить по плечам черные волосы. И они пели свои любовные песни, потом военачальники вывели пленниц и овладели ими, не спрашивал их согласия.

Когда празднества у Волги кончились, Тимур приказал войску следовать за ним под командованием Сейфуддина, а сам спешно вернулся в Самарканд. Жители, не имевшие о нем вестей много месяцев, ликующе высыпали приветствовать его. Угроза нашествия миновала, и с того года Самарканд стали называть «Защищенным».

Тимур предоставил Тохтамыша его судьбе, а северную часть владений Золотой Орды — милости Аллаха. Правда, он выбрал знатного монгола в ханы покоренных земель. Но это было просто-напросто пустым жестом правителя. И в результате Тохтамыш возвратился.

Мы находим его три года спустя совершающим набеги на тимуровы границы, проходившие теперь к северу от Каспия. Тимур в раздражении написал ему:

«Какой демон вселился в тебя, что ты не можешь оставаться в своих пределах? Забыл нашу последнюю войну? Ты знаешь историю моих побед, знаешь, что мир или война для меня все едино. Ты испытал и мою дружбу, и мою вражду. Выбери между ними и сообщи мне о своем выборе».

Непреклонный Тохтамыш снова попытал счастья в битве, и Тимур никогда не был так близок к поражению. Мы видим его мельком отрезанным с несколькими людьми от войска, со сломанной саблей, теснимым так сильно, что воины спешились и окружили кольцом своего эмира, затем один из воинов по имени Нураддин подогнал три неприятельские телеги, сделал из них барьер, и Тимур защищался, пока не подоспела подмога. Его сын Мираншах и замечательный темник Сейфуддин в этой битве были ранены.

Но окончилась битва разгромом Золотой Орды. Тохтамыш бежал в северные леса; его отряды рассеялись — ушли целиком в Крым, в Адрианополь, даже в Венгрию. Многие присоединились к войску Тимура.

Страшной была судьба огромного Сарая на Волге. На сей раз Тимур не щадил городов. Он вернулся по собственным следам, выгнал жителей погибать на январском холоде и превратил деревянные постройки в пылающий факел. Взял штурмом Астрахань в устье Волги — по преданию, она была защищена поверх каменных ледяными стенами. Напомнив защитникам, что они должны поплатиться жизнью за сожжение бухарского дворца, он предал их всех мечу, а правителя города сунул под волжский лед.

У Москвы были основания встревожиться, когда знамена Тимура двинулись вверх по Дону. Русский великий князь выступил навстречу ему с войском, мало надеясь на успех. И отправил митрополита во Владимир за древней иконой Пресвятой Девы. Когда торжественное шествие с образом приблизилось к Москве, люди встретили его, стоя по обе стороны дороги на коленях и взывая:

— Матерь Божия, спаси землю Русскую!

И этой иконе русские приписывают свое избавление. Потому что Тимур повернул обратно на Дон^{29}. Истинной причины этого никто не знает. К выгоде Москвы он уничтожил европейские поселения на Азовском море. Воины венецианцев, генуэзцев, каталонцев, басков пали под татарской саблей, и над портами, где сажали на суда невольников, над торговыми пунктами взвился красный петух — огонь.

Под серым небом, под зимним солнцем Тимур шествовал по руинам монгольской империи. Это были сумерки Золотой Орды, которой правили потомки Джучи — конец ясы Чингисхана. Монголы оставались властителями только в пустыне Гоби и в северных лесах.

Покидая север в последний раз, Тимур решил совершить обход Каспия, открыть путь через Кавказские горы.

С новым прибавлением к своему войску — кипчаками, людьми пустыни, и карлуками, обитателями снегов — он пошел ущельями и поросшими лесом кручами, оказавшимися непреодолимыми для всех других войск. По ходу движения приходилось прокладывать дорогу и штурмовать горные гнезда воинственных грузин, которые противились его прохождению с присущим им мужеством.

Путь занял целое лето, так как Тимур призвал своих людей совершить то, что казалось свыше человеческих сил. В одном месте лес — громадные ели, высившиеся над более низкой порослью, стволы упавших великанов среди сплетений лиан и папоротника — был до того густым, что не пропускал ветер, и лучи солнца редко где достигали земли. В нем нужно было прокладывать просеку.

Поблизости горцы укрепились в месте, казавшемся неприступным. Это была скала, со всех сторон обрывистая и такая высокая, что при взгляде на ее вершину у татар кружились головы и стрелы до нее не долетали. Но Тимур отказался обходить ее — оставлять крепость на своей новой дороге.

Он приказал бадахшанцам посмотреть, нельзя ли туда как-то вскарабкаться. Бадахшанцы родились в горах и охотились на архаров в таких же утесах. Они пошли по расщелине и вернулись к Тимуру с неудачей. Но эмир не хотел уходить. Он осмотрел это место с другой скалы и приказал делать лестницы.

Лестницы приставили к трехсотфутовому утесу при помощи веревок, опущенных с самых высоких деревьев. Верхушки лестниц достигли промежуточного уступа, оттуда татары подняли их к следующему. Они помогали веревками подниматься друг другу — но кое-кого защитники сбивали камнями.

Несколько татар поднялось на выступ, откуда они могли обстреливать вершину из луков, и когда другие тоже нашли опору на утесе, грузины сдались.

Таким образом войско пробиралось к протяженным долинам, ведущим к морю. На его пути встал Эльбрус, хребет, представляющий собой границу Северной Персии, с такими же крепостями, как в Грузии. Одну за другой Тимур призывал их сдаться и щадил сдавшихся.

В предании сохранилась осада двух крепостей — Калат и Такрит. Первая находилась на плоской вершине с родниками и пастбищами. Гора вздымалась из ущелий, поэтому разместить под ней войско было невозможно. Ущелья оказались непроходимыми, утесы неприступными, вершина недосягаемой. Впоследствии Надир-шах хранил там сокровища.

После неудачного штурма Тимур разместил отряды своих воинов во всех ущельях и продолжал попытки. В конце концов спуститься защитников вынудила эпидемия, крепость была занята, ее ворота и ходы восстановили для будущего.

Другая крепость, Такрит, стояла на сплошной скале фасадом к реке Тигр. Она принадлежала независимому племени, безнаказанно грабившему на дорогах. Взять ее штурмом никому не удавалось.

Когда подошел Тимур, вожди племени решили не сдавать ему крепости. Все ведущие вверх дороги были завалены камнями, переслоенными быстро сохнущей известью.

Барабаны татар немедленно пробили атаку. Внешние сооружения у подножия скалы были взяты довольно быстро, и защитники скрылись в крепости. Инженеры Тимура принялись строить камнеметы. Их установили на высоких сваях. Эти баллисты были способны метать камни через стену, и одна за другой крыши построек были разрушены.

Но этот обстрел не особенно беспокоил защитников. На той высоте камни не могли разрушить толстой стены. На третью ночь отряд под командованием некоего Саида-Хожи поднялся к башне одного из наружных бастионов и захватил ее, но подступиться к стене не смог.

Под прикрытием временного навеса из бревен татарские инженеры и камнебои принялись возводить прикрытия, и в конце концов воины смогли стоять во весь рост у основания стены.

Участки ее были распределены между туменами, и семьдесят две тысячи человек принялись долбить скалу ломами и кувалдами.

Воины работали посменно, круглые сутки. Каждый тумен пробил двадцатифутовый туннель, подпирая своды по мере продвижения деревянными опорами.

Осажденных встревожили эти работы, и они послали дары татарскому эмиру. Но Тимур сказал, что их вождь, Гассан Такритский, должен выйти и сдаться. Гассан счел это для себя неподобающим.

Поэтому большие литавры пробили штурм, опоры в одном туннеле облили маслом, обложили хворостом и подожгли. Толстые бревна сгорели, и часть стены обрушилась, увлекая с собой вниз многих защитников. Татары бросились вперед по ее обломкам, но встретили отчаянное сопротивление. Тимур приказал поджечь опоры в других туннелях, и вокруг обреченной крепости заклубился черный дым.

Когда появились новые проломы, воины в крепких доспехах ринулись сквозь них в атаку, и такритцы бросились бежать вверх по склону из полуразрушенной крепости. За ними устремились в погоню, связанного по рукам и ногам Гассана сволокли вниз. Обывателей отделили от бойцов и помиловали, но защитников Такрита разделили между татарами и предали смерти.

Их всех обезглавили, из голов возвели, скрепляя их речной глиной, две пирамидальные башни^{30}. На их каменном основании написали: «Вот судьба беззаконников и злодеев». Хотя можно было бы написать и правду: «Вот судьба тех, кто противится воле Тимура». Развалины стены были оставлены, днем люди приезжали глазеть на дело рук эмира и свидетельство его могущества. Однако ночью там никто не появлялся, ходили слухи, что на вершинах башен из черепов загораются призрачные огни, и с наступлением темноты в окрестностях Такрита появлялись только дикие свиньи.

Тимур взял неприступный Такрит за семнадцать дней.

Он был властелином севера, Аральского и Каспийского морей, горного района Персии и Кавказа, по его землям проходило две тысячи двести миль большой хорасанской дороги. Четырнадцать городов — от Нишапура до Алмалыка — платило ему дань.

Но за это было положено немало жизней. Совет эмиров поредел; братство багатуров уменьшилось. Хитаи-багатур пал в снегах на реке Сыр. Шейх-Али-багатура, запустившего своим шлемом в Золотую Орду, предательски заколол ножом туркменский лазутчик. И Омар-Шейх, второй сын Тимура, был сражен стрелой на Кавказе. Смерть, чудесным образом щадившая победоносного эмира, лишила его еще одного отпрыска.

Узнав о судьбе Омар-Шейха, Тимур не выказал никаких чувств.

— Аллах дал, Аллах взял, — сказал он и отдал приказ возвращаться в Самарканд.

По пути эмир остановился в Ак-Сарае, уже полностью отделанном белом дворце на лугу возле Зеленого Города. Здесь какое-то время он отдыхал в тишине, не желая видеть никого из придворных.

Он осмотрел мавзолей, построенный для Джехангара, своего первенца, и велел расширить его для тела Омар-Шейха. В последние года Тимур стал более молчаливым, более склонным к размышлениям над шахматной доской, и проводил в Самарканде меньше времени, чем прежде. О своих планах эмир не говорил никому, но вскоре после гибели Омар-Шейха отправился совершать первое из своих обширных завоеваний.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СОУЧАСТНИКИ КУТЕЖЕЙ

Победоносный татарский эмир до сих пор не обращал взора на юг. Лежащая за Гиндукушем Индия интересовала его только в торговом отношении. И ряд соленых пустынь отделял его земли от Ирана.

Иран представлял собой арену почти рухнувшего величия. На мраморных тронах покойников, в свое время столпов ислама, сидели коварные, пристрастившиеся к вину правители — шакалы в логове львов.

Нагие паломники, иссушающие себя под солнцем, — дервиши, кружащиеся под бой бубнов, но не забывающие о монетах, бросаемых в чашу для подаяний, знать, разъезжающая на мулах под пологом, который держат рабы. Очень часто шелковые молитвенные коврики бывали пропитаны вином, а седые бороды покрывали пятна от сока конопли и белены^{31}.

Это была рыхлая, покрытая пылью земля, земля несравненной красоты, когда полная луна всходила над огражденными садами, и мерзости, когда горячий ветер из пустыни сотрясал кроны тенистых деревьев. На ней торчало в небо множество колонн, оставшихся от Персеполиса^{32}, лежали полы из желтого мрамора, на которых плясали невольницы Семирамиды.

Хафиз, поэт из Шираза, говорил, что в этой стране живут несравненные музыканты, так как лишь несравненный музыкант может исполнять мелодию, под которую пляшут и пьяные, и трезвые.

Иран (Персия) слишком долго коснел в благополучии. Богачи были подозрительными, бедняки — заносчивыми. Шах выкалывал сыновьям глаза и, улыбаясь при вести о смерти брата, говорил, что наконец они действительно разделили землю — он наверху, брат под ней. Здесь, писал один сатирик, глупец — баловень судьбы, а ученому не хватает ума заработать на пропитание, достойной женщиной считается та, у которой много любовников, а нестоящей, у которой мало.

Здесь суфии во власяницах вели разговоры о мистицизме с поэтами. И здесь мы находим саки, соучастников кутежей.

Шуты, краснобаи, жонглеры словами и фразами, нищие в шелках — такие вот люди участвовали в кутежах правителей. Правда, в их числе были и вдохновенные поэты. Эти любящие наслаждения персы воздавали должное запретной дочери Гроздьев и больше любили петь о подвигах, чем надевать доспехи.

В руках у нас то чаша, то Коран,
То проповедь нам ближе, то обман,
Так и живем в подлунном нашем мире
Полугяуров, полумусульман^{33}.

Они могли побить камнями насмешника над их религией и, тем не менее, вести за чашей разговоры с бессмысленности веры. Они были греками Азии, сибаритами, но могли вдруг превратиться в фанатиков. Татар ненавидели и называли их нечестивыми.

Покровитель Хафиза, покойный шах, был слишком пристрастен к ширазским винам, развлечениям, красавицам и празднествам. Незадолго до смерти он вспомнил, что клялся заключить с Тимуром союз. Устроил торжественные приготовления к собственным похоронам, — наблюдал за шитьем савана и строительством гробницы. А для Тимура, которого не видел в глаза, диктовал в промежутках письмо, впечатляюще разглагольствуя о своей близкой смерти:

«Великим людям ведомо, что этот мир не что иное, как театр непостоянства. Ученые не предаются пустякам — а также преходящим удовольствиям и соблазнам — так как знают о недолговечности всего сущего…

Что касается договора между нами, никогда не помышляя нарушить его, я смотрю на обретение этой Царственной Дружбы как на великое завоевание и больше всего хочу — позволю себе сказать — держать в руке этот договор с тобой в Судный день, чтобы ты не упрекнул меня в нарушении слова…

Ныне я призываюсь на суд Верховного Повелителя Вселенной и благодарю Великого Создателя, что не совершил ничего, вызывающего угрызения совести — несмотря на проступки и грехи, неотделимые от жизни и порочной природы человека, — и вкусил всех удовольствий, каких только мог ожидать за пятьдесят три года пребывания на земле…

Словом, я умираю, как жил, и отрекся от всей суеты этого миря. Молю Аллаха ниспослать свое благословение этому властелину (Тимуру), мудрому, как Соломон, и великому, как Александр. Хотя нет никакой необходимости расхваливать тебе моего любимого отпрыска Зайн-аль-Абайдина — Аллах даст ему долгую жизнь под сенью твоего покровительства — я оставляю его на попечение Аллаха и твоего Величества. Могу ли я сомневаться, что ты будешь соблюдать этот договор?

Еще прошу тебя прочесть последнюю молитву по своему верному другу, который счастлив уйти из этой жизни в дружбе с тобой, может, по молитве такого великого и удачливого правителя Аллах смилуется надо мной и даст мне место среди святых. Прошу твое Величество исполнить это как мою последнюю волю, за что ты дашь ответ, представ перед Всевышним».

Кажется, такое же письмо с такими же подарками было отправлено багдадскому султану. Персидский шах, когда настал его час, умер, и десять наследников начали драться за части его владений. Один захватил Исфаган, другой Фарс, третий Шираз, и так далее. Они вели себя как монархи; некоторые чеканили свою монету, но все повысили налоги и цапались за то, чего еще не захватили. Наследники происходили из рода Музаффаров и придали новый смысл поговорке: ненавидеть, как родственники.

Потом в тысяча триста восемьдесят шестом году, когда подвинутое зимней дымкой солнце приглушало блеск пустынной равнины, с севера появился Тимур. Его сопровождали семь испытанных, ехавших как на прогулке туменов. Воинов поразило великолепие первого города, Исфагана — его куполов, затененных сводами улиц, базаров на мостах. Побывавший там до них Ибн Баттута писал об этом величественном городе: «Мы ехали среди садов, ручьев и красивых деревень с тянущимися вдоль дороги голубятнями. Это очень большой, радующий глаз город, правда, страдающий от войн между религиозными сектами. Мы нашли там великолепные абрикосы, дыни и айву, из которой варят варенье, как у нас в Африке из фиг. Жители Исфагана статные; кожа у них светлая, и они пользуются румянами. Они дружелюбные и стараются превзойти один другого в задаваемых пирах. Надо сказать, приглашают вас исфаганцы отведать молока и хлеба, однако на их покрытых шелком блюдах вы найдете замечательные сладости».

Тимур подошел к Исфагану готовым к войне, но без желания начинать ее. Эмир помнил просьбу покойного шаха, но был возмущен, что Музаффары безо всякой причины содержали под стражей его посла. Он несколько лет следил за их раздорами и решил отправиться туда, пополнить свою казну.

Его вышли приветствовать исфаганскпе вельможи во главе с дядей Зайн-аль-Абайдина. Получив подарки, они сели на ковер эмира, и началось обсуждение судьбы Исфагана.

— Если будет уплачен выкуп, — сказал Тимур, отметя завесу учтивости, — людям будет дарована жизнь, а город избавлен от разграбления.

Соглашение о выкупе было достигнуто — Музаффары прекрасно отдавали себе отчет, что войско такой численности не отправится за тысячу миль, дабы возвращаться с пустыми руками. Они попросили прислать для получения денег уполномоченных, и от каждой тысячи в каждый квартал города отправились беки. Во главе их был темник одного из туменов.

На другой день Тимур совершил торжественный въезд в город, проехал с пышностью по главной улице и вернулся в свой лагерь, поставив стражу у городских ворот.

Все шло благополучно до злосчастного вечера. Семьдесят тысяч воинов около двух месяцев шли, не видя никаких развлечений, и теперь жадно поглядывали на огни Исфагана. Те, кто был расквартирован в городе, слонялись по базарам, и многие их товарищи в лагере выдумывали причины отправиться туда. Все больше и больше татарских воинов просачивалось в город, в духаны.

О том, что последовало за этим, повествуется по-разному. Похоже, самые буйные персы объединились под предводительством кузнеца. Ударил барабан, и послышался крик — призывный возглас ислама:

— Эй, мусульмане!

Люди вышли из домов, на улицах образовались толпы. Между ними и до сих пор мирными татарскими воинами сразу же началось сражение. В одних кварталах уполномоченных Тимура защитили более здравомыслящие жители, в других они были перебиты.

Начав кровопролитие, толпа не могла остановиться. Очистив от татар улицы, она набросилась на стражников у ворот, изрубила их в куски и заперла ворота.

Узнав об этом наутро, Тимур пришел в лютое бешенство. Погибло около трех тысяч татар, в том числе один любимый военачальник и сын Шейх-Али-багатура. Он приказал немедленно идти приступом на стены. Персидские вельможи в его лагере пытались выступить посредниками, но остались неуслышанными. Поигравшей в войну толпе теперь предстояло обороняться.

Однако татары взяли ворота штурмом, и Тимур устроил резню, велев каждому из своих воинов принести голову перса. Те кварталы города, которые не присоединились к мятежу, оставили в покое, были предприняты попытки защитить почтенных людей, духовных и светских. Горожан выискивали повсюду. Бойня длилась целый день, а тех несчастных, что бежали в темноте через стены, наутро преследовали по следам на снегу и рубили.

Многие воины, не желавшие принимать участие в этой резне, покупали головы у других. Хроника сообщает, что вначале за голову просили двадцать динаров, затем, когда они появились почти у всех, голова стала стоить полдинара, а дотом вообще ничего. Эти зловещие трофеи сперва разложили на городских стенах, потом из них построили башни на главных улицах.

Таким образом погибло семьдесят тысяч исфаганцев, если не больше. Заранее это побоище не планировалось. Тимур был вынужден отомстить за смерть своих людей; но столь жестокой мести никто не мог предвидеть. Испуганные музаффарские правители притихли и сдались — все, кроме скрывшегося в горах Мансура.

Шираз и остальные провинции уплатили выкуп беспрекословно; имя Тимура упоминали в кутбе, или публичной молитве, за правителя, и он дал каждому музаффариду властные полномочия, скрепленные тамгой, или красным отпечатком ладони. Теперь они были его управителями, он их владыкой. В сущности, иранские земли принадлежали им, но по его милости. Он знал, что иранцы обложены слишком тяжелым налогом, и снизил его.

А в Ширазе, гласит предание, эмир велел привести к себе Хафиза, прославленного поэта, персидский лирик предстал перед завоевателем в рубище, символизирующем нищету.

— Ты написал стихи, — сурово спросил Тимур, — звучащие так:

«Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо — Бухару!
А в благодарность жажду родинки и взгляда?»^{34}

— О повелитель царей, — ответил поэт, — это мои стихи.

— Самарканд я взял саблей, — неторопливо заговорил Тимур, — после долгих лет борьбы; теперь свожу туда великолепные украшения из других городов. Как же ты отдашь его какой-то ширазской девке?

Хафиз заколебался, потом улыбнулся.

— О эмир, смотри, в какое жалкое состояние я впал из-за этого мотовства.

Находчивый ответ понравился Тимуру, и он отпустил от себя Хафиза более богатым.

В Самарканд с Тимуром отправился не один из иранских поэтов. Но южные саки досадили ему. Мираншах, его третий сын, был всегда своевольником, пьяницей и маловером — в минуту опасности довольно храбрым, но чрезмерно жестоким. Лишь в войске, под началом Тимура, он держал себя в рамках.

Со временем Тимур отдал в управление Мираншаху прикаспийские земли, однако через год, возвратясь из похода в Индию, узнал, что его сын почти безумен. Татарские беки доложили о его сумасшедших выходках в больших городах — разбрасывании сокровищ из окон толпе, попойках в мечетях. Объяснили, что Мираншах перенес падение с лошади и вскоре после этого начал говорить: «Я сын повелителя мира. Неужели мне нечем тоже оставить по себе память?»

И стал отдавать приказы сносить дворцы и приюты в Тебризе и Султании. Слово Тимурова сына являлось для татар непреложным законом, и начались разрушения, за ними последовали еще более дикие капризы. По его распоряжению останки знаменитого персидского философа вырыли из могилы и перезахоронили на еврейском кладбище. Разум Мираншаха был помрачен огнем вина и ядом наркотиков.

— Нет, — сказали беки, — его поразил Аллах — ведь он при падении с коня ударился головой о землю.

Когда они ушли, к воротам тимурова дворца подошла женщина. Без сопровождающих, под вуалью, в темной одежде. Но одно лишь произнесенное шепотом слово открыло ей двери, заставило стражников почтительно склониться, а смотрителя дворца поспешить к Тимуру.

— Тебя хочет видеть ханская дочь, — сказал смотритель, — с глазу на глаз.

В таком виде к Тимуру явилась Хан-Заде — вдова его первенца, Джехангира. Она поспешила в его покои и с нетерпением ждала, когда все уйдут. Черные траурные одежды подчеркивали красоту ее лица, когда, отбросив вуаль, она бросилась ему в ноги.

— О эмир эмиров, — воскликнула она, — я приехала из города твоего сына, Мираншаха.

Она, хитростью спасавшая родственников, которых давно уже разметала татарская буря, дерзко говорила с завоевателем. В голосе ее звучало торжество, которого она не осмеливалась выражать в словах. Со своими приближенными и собственным двором она поселилась в одном из городов Мираншаха. Увещевала Тимурова сына, когда его безумный нрав стал пагубным. Несмотря на сопротивление ее приближенных, Мираншах взял Хан-Заде в свой дом. Насытил ее красотой свою безумную страсть. А потом стал осыпать вдову брата незаслуженными упреками.

— Эмир Тимур, — воскликнула она, — у тебя я ищу защиты и царского правосудия!

Мужа Хан-Заде не было в живых — Тимур любил его и видел в нем своего преемника. По закону татар трон теперь должен был перейти Мираншаху, старшему из оставшихся в живых сыновей. Со времен степных ханов было заведено, что первые четыре сына правителя должны стать его наследниками. Джехангир и Омар-Шейх лежали в могиле, оставались Мираншах и самый младший, Шахрух, сын Сарай-Мульк-ханым. Но Шахрух был немногим старше детей Хан-Заде — рожденных от Джехангира. И не походил на своих братьев, был кротким и любил книги больше борьбы за власть.

Трон должен был достаться либо Мираншаху, либо сыновьям Хан-Заде. Тимур доверил старшему обширные владения — а Мираншах разорял их своими безумствами. Возможно, Хан-Заде заранее рассчитала последствия переезда к Мираншаху — возможно, ее красота оказалась тем самым огнем, от которого разгорелся пожар.

Годы спустя юный Халиль оказался в центре такой борьбы, какую даже Хан-Заде не могла предвидеть.

Сейчас ее смелость была достойна восхищения. Она обращалась к правителю с жалобой на сына правителя. Бесстрашно стояла перед Тимуром. И эмир с решением медлить не стал. Вернул Хан-Заде всю собственность, которую она утратила — дал ей новых вассалов и воздал почести, подобающие жене Джехангира. И хотя недавно вернулся из трудного похода, велел своим военачальникам немедленно готовиться к маршу на Султанию.

Там, разобравшись с тем, что натворил Мираншах, Тимур осудил сына на смерть. Высшие военачальники вступились за него — даже те, кто пострадал от этого своенравного правителя. Мираншаха привели к отцу с веревкой на шее.

И Тимур согласился сохранить ему жизнь; но лишил его всяческой власти. Сломленный духом, превратившийся без могущества в тень, Мираншах был принужден оставаться в этой провинции, где теперь правили другие.

Вскоре после этого славный рыцарь Руи де Гонсалес Клавихо проезжал по пути из Кастилии в Самарканд через Султанию и то, что услышал там, изложил следующим образом:

«Когда Мираншах совершал все это, при нем была женщина по имени Гансада. Переодевшись, она сбежала от него и ехала днем и ночью, пока не предстала перед эмиром Тимуром, которому сообщила о том, что натворил его сын. За это эмир отобрал у сына правление. Гансада осталась при Тимуре, он благородно обходился с ней, не позволяя вернуться к Мираншаху. Но у Мираншаха был сын от нее по имени Халиль-Султан».

На окружение Мираншаха гнев завоевателя обрушился неудержимо. Краснобаи, шутники — и выдающиеся поэты — соучастники его кутежей были приведены к эшафоту. И там один из них у ведущих к плахе ступеней обернулся к своим более выдающимся сотоварищам, даже в эту минуту он не мог удержаться от зубоскальства.

— Вы занимали более высокое положение в обществе правителя — будьте и здесь впереди меня.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ВЛАДЕНИЯ

В тысяча триста восемьдесят восьмом году пятидесятитрехлетний Тимур был неоспоримым повелителем Центральной Азии и Ирана, этой колыбели мятежей. Являлся императором во всем, кроме имени, единственный его титул его — эмир Тимур Гураган — повелитель Тимур Великолепный. Номинальным сувереном его по-прежнему был хан, тура, потомок Чингиза.

Заниматься этому хану-марионетке не приходилось ничем. Он, как будто бы, имел в своем распоряжении конный тумен и дворец в Самарканде. Наверняка появлялся на определенных церемониях — заклании белого коня, когда требовалось скрепить какой-то союз, или ежегодном войсковом смотре, когда перед знаменами с конским хвостом проходило двести тысяч воинов. Но имя его появляется в хрониках очень редко и его престиж постоянно тускнеет перед блеском хромого завоевателя. Он был вполне обеспечен, принимал участие в военных торжествах, где его роль становилась все незаметнее с каждым годом.

Не было имени и у постоянно росшей империи Тимура. Он по-прежнему считался эмиром Мавераннахра, хотя имя его произносилось на молитвах во всех краях его безымянного владения.

Власть Тимур удерживал благодаря одному простому обстоятельству. Жителями Центральной Азии управляли племенные вожди. Те, кому не нравились собственные аксакалы, перебирались в другие владения и отдавались во власть новому правителю. Будучи недовольными, могли избрать вождя из своей среды. И потом безудержно поднимались на защиту своего избранника.

Гордые своим родом, своим племенем — ревниво оберегающие личную свободу и всяческие традиционные привилегии — они, тем не менее, свыклись с деспотизмом и ничего иного не признавали. Боготворившие ханов дети кочевников, разбойники, каких свет не видел, сидевшие стервятниками вдоль горных дорог — могли пересказать деяния Соломона, подвиги Александра, которого называли Зулькарнайн, «двурогим»^{35}, и предания о Махмуде^{36}, обладателе золотого трона. С удовольствием прослеживали свою родословную до Ноя и утверждали, что ведут свой род от патриархов.

На большой паломнической дороге они знали каждую гробницу и ее историю, знали и Ветхий Завет. Их способность цитировать не уступала их набору ругательств, что неудивительно, поскольку родословные их восходили к временам Потопа. Писаных законов они не признавали, но готовы были проливать кровь за несуществующие традиции. Над ростовщиками они издевались, а притесняющий их сборщик налогов умирал с ножом в спине.

Они сражались против Тимура, пока не поняли бессмысленности этого, а потом пришли вкусить его хлеба-соли. Чтобы править ими, требовалась железная рука.

До сих пор между ними не существовало объединения. Махмуд сплотил многие племена вокруг своего знамени; Чингисхан пронесся по этой земле и собрал их всех воедино; но после его смерти они опять разделились, покорясь новым племенным вождям.

И теперь они были едины только в одном — в готовности повиноваться Тимуру. Сводить их вместе было то же самое, что сажать на привязь волков. Никакой свод законов не мог устроить грабителей из Кашгара, хищных горцев Гиндукуша, воинственные осколки джете и Золотой Орды, иранское рыцарство из Земли Солнца и отважных арабов.

Чтобы их обуздывать, Тимур сделал законом свою волю. Все повеления новым подданным исходили непосредственно от него. Все, кто отваживался, получали к нему доступ; править за себя он не дозволял никаким фаворитам. Когда какая-то страна оказывалась завоевана или покорялась добровольно, Тимур отдавал ее одному из сыновей или военачальников в удел — феодальное пожалование.

Она превращалась в провинцию этой новой империи, управлял ею даруга, или губернатор, ответственный перед Тимуром. Судьи тоже назначались. Татары в войско вступали добровольно, но других зачастую мобилизовывали, ремесленников и чернорабочих при необходимости клеймили. Прежних правителей брали ко двору, давали им высокий чин и соответствующие обязанности. Если потом они создавали осложнения, то попадали в цепи или в руки палача.

Неуемно деятельный Тимур не терпел неполадок. Если проходил по сломанному мосту, местный управитель получал приказ отремонтировать его. Старые караван-сараи привели в порядок, строили новые. Дороги даже зимой были проезжими, вдоль них располагались посты стражи. Командиры постов несли ответственность за почтовых лошадей и за безопасность караванов на своих участках. За охрану караванщики платили деньгами.

Испанский посол Клавихо оставил описание большой хорасанской дороги.

«Они (путешественники) ночевали в больших зданиях, возведенных у дороги там, где никто не проживает. Вода поступала туда с большого расстояния по проложенным под землей трубам.

Дорога была очень гладкой, без единого камешка. Когда они приезжали на место стоянки, им давали много еды и свежих лошадей. У эмира лошади стоят в каждом конце дневного пути, где сотня, где две сотни; и таким образом эти станции устроены до. самого Самарканда.

Те, кого эмир посылает в любом направлении, или те, кто послан к нему, скачут во весь опор на этих лошадях днем и ночью. Держит он лошадей и в пустынях, велит строить дома в незаселенных мостах, лошадей и продовольствие поставляют туда из ближайших деревень. Люди, назначенные смотреть за этими лошадьми, называются анчос.

Когда приезжают послы, эти люди берут у них лошадей, расседлывают, дают послам свежих, и один или двое анчос едут с ними позаботиться о лошадях. Со следующей станции они возвращаются.

Если лошадь устанет, и они встретят какого-нибудь человека со свежей лошадью, то возьмут ее в обмен на усталую. По обычаю даже купцы, знатные люди или послы должны отдать свою лошадь каждому, кто едет к великому эмиру, если кто отказывается, то платится за это головой, ибо так повелел Тимур.

Лошадей берут даже у войск, даже у сына или жены самого эмира.

Мало того, что дорога снабжена такими станциями, на всех дорогах еще есть гонцы, поэтому вести поступают из любой провинции за несколько дней. Эмир больше доволен теми, кто за день и ночь покрывает пятьдесят лиг, загнав двух лошадей, чем людьми, проезжающими это расстояние за два дня. Сочтя, что лиги в его самаркандской империи слишком длинные, он поделил их пополам и поставил на дорогах столбики, отмечающие каждую лигу; приказал всем своим сагатаям проезжать в пути за день двенадцать или в крайнем случае десять этих лиг^{37}. Каждая из них равна двум кастильским лигам.

Честно говоря, трудно поверить, не видя собственными глазами, какие расстояния покрывают эти люди за сутки; иногда за день и ночь они проезжают по пятнадцать, даже по двадцать лиг. Когда лошади выбиваются из сил, они убивают их и продают на мясо; мы находили на дороге много загнанных до смерти лошадей.

Клавихо добавляет, что на некоторых станциях они видели летом питьевые фонтаны с наложенным в воду льдом и бронзовыми кувшинами к услугам каждого, кто захочет напиться.

Гонцы везли по всем дорогам послания Тимуру — донесения из пограничных, посаженных на верблюдов войск, депеши от военачальников за границей, вести от даруга из городов. Из каждой провинции, из каждого города на караванных маршрутах за пределами тимуровой империи лазутчики писали донесения эмиру с кратким отчетом о происходящем — какие караваны проходили, какие события имели место, донесения были достоверными — за фальсификацию виновный был бы немедленно убит.

Служба информации у Тимура была совершенной и, возможно, самой быстродействующей до появления железных дорог.

В вопросах земли и собственности Тимур действовал столь же решительно. Воины его получали плату от войсковых казначеев и не имели права облагать поборами местных жителей. Воин не мог войти в дом обывателя без веской причины.

Невозделанные земли и выморочная недвижимость принадлежали трону, дехканин или человек со средствами, взявшийся возделать и оросить пустующую землю, строить жилища или мосты, имел право владеть этой землей, не платя первый год налоги. На второй год мог уплатить сколько считал справедливым; на третий год облагался налогом в полной мере.

Взимали налоги после сбора урожая. Обычной ставкой была треть всего собранного или ее стоимость в деньгах. На орошаемых землях ставка была выше, чем на тех, где урожай зависел от дождей. Платили дехкане также за пользование большими водоемами.

Прибывающие в империю торговцы с товаром платили пошлину и дорожный налог, это являлось щедрым источником доходов, так как в то время караваны, шедшие с Дальнего Востока в Европу, обходили Египет, где мамлюки были враждебно настроены к христианам и всему, имевшему отношение к ним.

Торговый путь на запад шел по большой северной дороге через Гоби, мимо Алмалыка, к Самарканду, а оттуда через Султанию и Тебриз к Черному морю и Константинополю. Это была большая хорасанская дорога. У нее было северное ответвление к Ургенчу или через Каспий к генуэзским портам вдоль русской границы. Третий маршрут проходил по югу Персии к портам, находящимся неподалеку от Индии.

Морским путем для торговли тогда пользовались мало. Иногда арабы плавали вокруг Индии в Золотой Херсонес и Китай, китайские суда часто ходили вдоль берега до Бенгалии. Но то были нерегулярные рейсы судовладельцев и богатых путешественников. А по рекам движение было оживленным — вниз по Аму к Ургенчу, по Инду через всю Индию к морю, а также по Тигру и Евфрату.

Тимур к тому времени открыл два пути в Индию — из Кабула через Хайберский перевал и из Кандагара по голым ущельям, ведущим к Инду. За один поход он покорил правителя Сеистана, которому некогда служил как наемник, и на службе у которого охромел на всю жизнь.

В другом походе он прошел пустынной местностью от Шираза до портов Персидского залива. Оттуда суда шли на север в Багдад и на юг к устью Инда.

На западе он взял штурмом крепость туркменов Черного барана и мраморный город Мосул. Взял крепости в верховьях Тигра, в полутора тысячах миль от Самарканда. Здесь он смог присоединить к своей империи большой торговый центр Тебриз. Это был крупный город с населением больше миллиона душ, где торговый путь с юга на север пересекал хорасанскую дорогу.

И один только Тебриз ежегодно приносил ему доходов больше, чем получал король Франции^{38}.

Очевидно, в таком большом городе жители не платили подушного налога, а городские сановники ежегодно выплачивали определенную сумму тимурову дагоде. Это была дань, но пока она выплачивалась, город оставляли в покое.

Для караванных торговцев правление Тимура было благом, потому что они могли идти по его землям под надежной охраной в течение пяти месяцев и платить всего одну пошлину.

Для мелких землевладельцев и дехкан приход его был выгоден лишь в том смысле, что освобождал от гнета знати. Тимур высказывался по этому поводу вполне определенно. Разоренный человек никому не приносит выгоды; опустошенное государство не приобретение для казны. Казной укрепляется войско. Но войско — орудие строительства новой империи. Оно берет воду, где захочет, идет по возделанным землям — собирает урожай по пути, когда нуждается в зерне. И земледелец, соответственно, страдает от этого.

Тимур терпеть не мог слабости. Он пытался обуздать толпы наводнявших каждый город нищих тем, что запретил попрошайничать и устроил им раздачу хлеба и мяса. Нищие брали еду как щедрую милостыню и снова выходили на улицы со своим заунывным криком: «Я ху! Я хак! Аллаху Керим!»^{39} и чашами для подаяний, куда верующие бросали им куски еды. Дервиши, симулянты, слепцы, прокаженные и жулики продолжали попрошайничать. Таков был неизменный обычай ислама, и тимуровы воины не могли справиться с ними.

С ворами борьба шла успешнее. Каждого городского судью, каждого начальника дорожной стражи Тимур сделал ответственным за кражи на их участке. Стоимость каждой украденной вещи они должны были выплачивать из своего кармана.

Однако воплощался кодекс законов Тимура только в его личной воле. За пределами Мавераннахра установления эмира были все еще чуждыми, неукоренившимися. То тут то там закипал мятеж, и он постоянно ходил в походы, чтобы унять волнения. Войско благодаря его неустанным трудам превратилось в дисциплинированную армию, привыкшую к победам, возглавляемую опытными военачальниками.

Войско являлось его гордостью, и теперь Тимур решил покорить всю Азию.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В СЕДЛЕ

В те годы хромой воитель в полной мере познал справедливость пословицы: «Кто вставил ногу в стремя, должен сесть в седло».

Эмир теперь редко бывал в Самарканде или охотился в холмах. Старшая жена его, Сарай-Мульк-ханым, расхаживала с величественным видом, черные невольницы несли ее шлейф, служанки поддерживали с обеих сторон убранное драгоценностями оперение головного убора. Под ее стопами появлялись просторные, выложенные голубыми изразцами дворы. А Тимур, который планировал их вместе с персидскими зодчими, появлялся всего на несколько дней, чтобы поторопить строителей, принять послов из Китая, Индии и Багдада, выслушать приветствия внуков, всласть попировать и снова уехать.

В пути эмир пользовался двумя павильонами, спал в одном огражденном завесами дворце, а другой тем временем везли на вьючных животных к месту очередной стоянки. Поэтому он всегда находил царственные покои воздвигнутыми, ковры расстеленными, ограждающие завесы водруженными на бамбуковых шестах, шелковые веревки натянутыми и громадные опахала установленными. Вокруг его павильона располагались шатры кульчи, двенадцати тысяч телохранителей.

Командиры стражи выбирались из багатуров могучих, доблестных воинов. Они переносили всевозможные испытания и всякий раз получали за это вдохновляющую награду.

— Старых воинов, — сказал однажды Тимур, — нельзя обходить ни званиями, ни платой. Эти люди, предпочитавшие постоянному благоденствию преходящую славу, достойны награды.

В этом эмир был непреклонен. Как некогда он велел записать имена тысячи своих приверженцев, так и теперь поручил внести в списки личный состав своих туменов и даже туменов сыновей. Все награды назначали по этому послужному списку его секретари.

Простой воин за проявленную смелость повышался в командиры десятка; командир десяти становился командиром сотни. В награду давались и определенные знаки отличия — пояс или расшитый халат с воротником. Иногда конь и сабля. Командиры тысяч получали знамя и барабан, а высшие военачальники стяг с изображением льва. И право держать при себе сотню лошадей.

После одержанной победы эти эмиры получали более ощутимую награду — город с его источниками дохода или в некоторых случаях провинцию. Повышение давалось только по заслугам, хотя высшие военачальники были как будто бы высокого происхождения. Старый Джаку Барлас, один из немногих уцелевших, удалился на покой в славе — правителем Балха в звании повелителя эмиров.

Тимур не любил людей, искавших оправдания неудаче, робевших в решительную минуту или готовивших путь к отступлению перед тем, как идти вперед. Терпеть не мог глупости и не раз говорил: «Умный враг менее опасен, чем бестолковый друг».

Некий араб, автор хроники тех времен, оставил его четкий портрет.

«Этот воитель был рослым. С большой головой, высоким лбом. Отличался необычайной физической силой и смелостью. Был щедро одарен природой. Кожа его была светлой, лицо румяным. У него были крепкие руки и ноги, широкие плечи, сильные пальцы. Борода его была длинной, одна рука сухой. Он хромал на правую ногу и обладал низким голосом.

В среднем возрасте дух его был таким же твердым, тело столь же сильным, сердце таким же отважным, как в юности — подобными несокрушимой скале. Он не любил лжи и шуток. Доискивался до истины, даже когда она была неприятна ему. При неудачах не унывал, успехи не вызывали у него ни малейшего ликования.

Девизом на его печати были два персидских слова: Расти Русти — Сила в правоте. Был очень немногословен, никогда не говорил об убийствах, грабежах или осквернениях гаремов. Любил смелых воинов».

Волосы Тимура поседели в раннем возрасте. Кое-кто называет его кожу смуглой, но арабу она могла показаться светлой. Примечательно, что описание это сделал Ибн Арабшах, уведенный Тимуром в плен и питавший к нему ненависть.

Немногие из списков личного состава тимурова войска удостоились награды так внезапно, как один из татарских берсерков, Ак Бога — Белый Рыцарь. Судя по всему, это был воин необычайного роста и силы, носивший железный щит и тяжелый пятифунтовый лук. Командир десятка, но обладатель всего одной лошади, способный залпом осушить бараний рог кумыса с араком.

Во время второго персидского похода Ак Бога как-то совсем один расположился в придорожной деревне — точнее, в духане. Поскольку это была вражеская страна, конь его стоял оседланным у двери. Когда он сидел, распустив пояс, за столом, к нему подбежал один из деревенских старейшин с сообщением, что сорок-пятьдесят персидских всадников спешиваются возле деревенского водоема.

— Хорошо, — ответил Ак Бога, — иди, собери своих людей, и мы нападем на них.

Старейшина стал возражать, говорить, что всадников очень много, и самому Ак Боге лучше бы подумать о бегстве. Но татарский рыцарь никогда не думал ни о чем подобном.

— Если мы не нападем на них, — втолковывал он, — то как же захватим лошадей со сбруей? Клянусь Аллахов, у тебя совершенно нет разума. Эти иранцы шакалы; они разбегутся при виде волка вроде меня. Я не раз видел, как они улепетывают. Ступай, веди сюда своих людей.

Покуда Ак Бога допивал вино, деревенские жители обсудили его предложение. Всадников они боялись, но перед этим гигантом испытывали благоговейный трепет. В конце концов два десятка человек подъехали на лошадях к духану. Ак Бога затянул пояс, водрузил на голову шлем, стянул под бородой кожаные наушины и надел на руку щит.

— Когда я издам боевой клич, — объяснил он своим новобранцам, — скачите вперед как дьяволы — не останавливайтесь, чтобы протереть от пыли глаза.

И поехал во главе селян по улице к мечети и придорожному водоему. Увидя устроивших лошадям водопой персов, завертел плетью над головой и проревел во все горло боевой клич:

— Хур-ра!

Однако перспектива нарваться на обнаженные клинки устрашила селян, они повернули и поскакали обратно. Берсерк, окончательно пришедший в неистовство, продолжал атаку один.

Персы, то ли решив, что он скачет во главе сильного татарского отряда, то ли перепугавшись его рева, поспешно вскочили на лошадей и помчались прочь. Ак Бога скакал за ними, нахлестывая коня. Всадники рассеялись и скрылись, поскольку кони у них были лучше, — так гласит рассказ, — и хотя Ак Бога призывал их остановиться и вступить с ним в бой, в конце концов он вынужден был вернуться — с победой, но с пустыми руками.

— Иранцы — шакалы, — сказал он жителям деревни, — но вы — зайцы.

…В этом походе Тимур шел быстро. Музаффариды, оставленные в городах правителями, снова затеяли войну между собой. В этой неразберихе шах Мансур оказался властителем Исфагана и Шираза. Он единственный не покорился Тимуру и теперь стал владыкой над своими родственниками — взял в плен беднягу Зайн аль Абайдина и выжег ему глаза.

Идя погасить пламя мятежа, Тимур задержался по пути, чтобы истребить гнездо так называемых ассассинов^{40}, они набирались смелости, накурившись гашиша, и кинжалов их страшились все правители в Передней Азии. С ним было всего три тумена, одним командовал Шахрух, другим старший внук Тимура, сын Хан-Заде.

При его приближении шах Мансур отправил половину своих людей под командованием одного из приближенных в Белую Твердыню, иранское убежище, неприступное со времен мифического Рустама^{41}. Там же был заключен ослепленный Зайн-аль-Абайдин, и туда Тимур повел своих воинов.

Белая Твердыня являлась, в сущности, горной вершиной, в хронике приводится ее подробное описание:

«Персы возлагали надежды на это место, вершину скалистой горы, куда ведет только один узкий путь. Она представляет собой красивую, ровную плоскость около лиги в длину и в ширину. Здесь есть речки, родники, плодовые деревья и возделанная земля, всевозможные птицы и животные.

Правители настроили здесь домов увеселений, в таком месте не приходилось опасаться наводнения или пожара, тем более подкопов или стенобитных орудий. Никто не пытался осаждать его из-за высоты и невозможности поднять туда осадные машины. Дорога, ведущая на вершину горы, проложена так, что в узком месте трое воинов могут противостоять тысяче.

Неудовлетворенные природной неприступностью этой твердыни, персы возвели на поворотах дороги башни из больших, сложенных из извести камней. Поскольку возделанная земля могла дать достаточно еды жившим там людям, корма для животных и птиц хватало, взять твердыню измором было невозможно. Над обитателями этой твердыни властна была только смерть».

Тимур атаковал Белую Твердыню в тот же день, когда войска его подошли к подножию горы. Он встал лагерем на гребне соседнего хребта, и татары поскакали вверх по склону к тому месту, где вздымались отвесные скалы. Там они спешились, рассыпались, словно муравьи, и начали штурмовать нижние башни на поворотах дороги.

Со своей высоты эмир видел крохотные шлемы, ползущие вверх, на солнце сверкали стрелы, из долины с парами поднималась жара. Рядом с ним гремели литавры, время от времени до него доносился нарастающий крик воинов, державшихся на своих точках опоры под стрелами и камнями, которыми осыпали их защитники.

К наступлению темноты ничем овладеть не удалось. Другой дороги не нашли, беки с мрачным видом пересчитывали приносимые из-под башен тела. Ночь татары провели на своих позициях, то есть расположившись под скалой и на ее поверхности. С восходом солнца беки снова повели их на штурм, вооружив часть людей кирками, но их отбросили в долину. Литавры Тимура вновь пробили наступление.

Потом воины, карабкавшиеся на стены одной из башен, услышали высоко над головами громовой голос:

— Наш эмир побеждает! Иранские собаки оскоплены!

На вершине утеса в двухстах футах над ними стоял недосягаемый для стрел с дороги Ак Бога. Он влез туда по расщелине, которую оставили без внимания и персы, и татары, поскольку подняться по ней представлялось невозможным. Но Ак Бога повесил щит с луком за спину, взобрался и теперь оповещал об этом всех имеющих уши.

Прислонив щит к скале перед собой, он выпускал из лука стрелы, не давая подойти персам, оказавшимся поблизости. Увидя его там, присоединившийся к воинам на дороге Шахрух приказал немедленно штурмовать башни, не выпускать оттуда защитников, а тем временем находившиеся вблизи от расщелины татары полезли на помощь Ак Боге.

Вершину они нашли покинутой, персов удирающими, а Ак Богу грузно бегущим за ними с саблей в руке. Стоило им появиться на фоне неба, под башнями были подняты знамена Шахруха, а барабаны в долине возвестили боем, что конец близок.

Персы покинули башни и устремились наверх, но их атаковали с тыла взобравшиеся на утес тимуровы воины, схватили и одного за другим сбросили с вершины. За ними последовал военачальник шаха Мансура и распростерся грудой тряпья на камнях внизу. Белая Твердыня пала.

Когда бой окончился, Ак Богу разыскали и привели к Тимуру. Доблестный воин получил от эмира деньги, рулоны парчи и шелка, шатры и красивых невольниц, множество коней, мулов и верблюдов, удалился в потрясении и, оглядываясь на все, что следовало за ним, покачивал головой. Когда его остановили и принялись поздравлять, Ак Бога произнес:

— Аллах свидетель, вчера у меня был только один конь, и теперь не верится, что все это принадлежит мне.

Ак Бога получил повышение, стал командовать арьергардом в тумене Мухаммед-Султана, красовался на коне до конца жизни; и с того дня никогда не поворачивался спиной к месту, где находился Тимур. Ложась спать, непременно вытягивал ноги в сторону эмирского павильона; и просил, чтобы, когда умрет, его похоронили ногами ко дворцу повелителя.

Когда Тимур возобновил преследование музаффаридов, ему доложили, что шах Мансур бежал. Отделив от войска правый и левый тумены, которыми командовали его внуки, Мухаммед-Султан и Пир-Мухаммед, эмир поспешил к Ширазу с основными силами, численность которых составляла тридцать тысяч. Всегда помогавший ему Шахрух находился при нем. Неожиданно татары столкнулись с тремя-четырьмя тысячами персов, стоявших в садах возле одной деревни. Персидские всадники были в кожаных кирасах с поперечными стальными полосами, на конях были доспехи из простроченного шелка.

Оказалось, что шах Мансур во время бегства к Ширазу с этой конницей остановился в деревне и спросил, что говорят о нем ширазцы.

— Аллах свидетель, — ответили ему, — говорят, что некоторые, носящие большие щиты и полные колчаны, бежали, будто козы от волков, бросив их семьи врагу.

Разъяренный этой насмешкой Мансур, повернув коня, повел свое войске обратно. И бросил конницу против Тимура. Некоторые его отряды беспорядочно отступили, но две тысячи прорвали татарский строй и заняли высоты в тылу. Неудовлетворенный этим шах снова пошел в атаку на знамя Тимура.

Эмир с несколькими членами свиты отъехал чуть в сторону для наблюдения за этой внезапной атакой, и Мансур устремился к нему. Окружавшие эмира беки тут же вступили в бой с персидскими всадниками.

Тимур протянул назад руку за копьем, которое всегда возили позади; но копьеносца окружили и оттеснили вместе с оружием. Не успел эмир выхватить саблю, как Мансур подъехал вплотную.

Перс дважды обрушивал клинок на татарского завоевателя. Тимур наклонял голову, лезвие соскальзывало со шлема и безвредно чиркало по кольчужному рукаву. Он неподвижно сидел в седле, пока один из телохранителей не накрыл ему голову щитом, а другой вклинился между отважным Мансуром и его противником.

Наконец Мансур повернул коня, поскакал прочь, но его настигли несколько воинов Шахруха. Шахрух вернулся с отсеченной головой персидского правителя и бросил ее под копыта тимурова коня.

Это явилось концом сопротивления Персии и закатом музаффаридов. Тимур приказал разыскать всех уцелевших представителей рода и заковать в цепи. Впоследствии их казнили.

Только с Зайн-аль-Абайдином и Челаби — которого тоже ослепили родственники — обошлись милостиво, отправили в Самарканд, где они получили дома, землю и возможность жить в покое. Из Шираза и Исфагана вывезли искусных ремесленников, художников, поэтов и доставили ко все разраставшемуся тимурову двору.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

БАГДАДСКИЙ СУЛТАН АХМЕД

Против Тимура неизбежно должен был образоваться союз. Слишком часто эмир налетал с востока, из своих пустынь, подобно черной буре, и оставлял города в развалинах. Предвидеть его нашествие, как и налет урагана, было невозможно.

Правители запада слали друг к другу послов. Турецкий султан, воевавший в Европе, пока не тревожился, но египетский — властитель Сирии, Дамаска, Иерусалима — и багдадский поклялись совместно противостоять Тимуру. Кара-Юсуф, вождь туркменов, которых Тимур оттеснял на запад, был весьма не прочь присоединиться к ним.

Багдад стоял на пути продвижения татар. Этот город уже не являлся центром мусульманского мира, как в те дни, когда Харун Благословенный пил вино с бармекидами^{42}, огромный, сонный, он стоял на берегах Тигра — по-прежнему переполненный паломниками и богатыми торговцами. Был, по словам одного из современников, насыщен исчезающими следами и тенями былого — подобно женщине, чья юность уже миновала. И, подобно старухе, дремотно гляделся в реку, служившую зеркалом его красоты.

Султана его, Ахмеда Джелаира, до сих пор называли Защитником Правоверных, и черные одеяния Курейша все еще висели в главной мечети города. Но подлинным стражем Багдада был Мамлюк, египетский султан. Ахмед распалял свою душу подозрительностью, а страсти жестокостью; боялся сокровищ, лежавших в его сундуках, и еще больше охранявших сундуки невольников. И стоило пыли закружиться над равниной, в страхе обращал глаза на восток, не идут ли то татары Тимура.

Ахмед отрядил великого муфтия к хромому завоевателю с такими дарами, какие мог послать только он — и подобные же отправил своему возможному союзнику Кара-Юсуфу. Тимур, по одним сообщениям, отправил муфтия обратно с любезным ответом, по другим — с головой шаха Мансура. Ему не нужны были ахмедовы дары — нужна была покорность Багдада, нужно было, чтобы его имя произносили в молитвах и чеканили на монетах.

Тем временем Ахмед старался обезопасить себя. Поддерживал отношения с туркменами и с Дамаском, старательно подобрал отряд воинов и быстроногих коней для охраны своей семьи и сокровищ на случай бегства. А на границе, в восьмидесяти милях от города, поставил дозорных с почтовыми голубями, дозорные должны были отправить птиц при первых признаках приближения Тимура.

Видимо, лазутчики сообщили эмиру о приготовлениях Ахмеда. Во всяком случае, он решил захватить Багдад, первым делом отправил тумен потревожить туркменов и не давать им покоя. Потом отправился сам словно бы на соединение с ним.

Но вместо этого Тимур свернул с большой дороги и двинулся ускоренным маршем по горной местности. Ночами его воины шли по ущельям при свете факелов. Тимур ездил в конном паланкине. Основная часть войска отстала, при нем был только отряд отборных воинов с запасными лошадьми.

Дозорные Ахмеда в горных деревнях увидели пыль, поднявшуюся при его приближении, и отправили голубей с вестью, что Тимур показался. Войдя в деревню, эмир потребовал к себе дозорных и спросил, послали ли они сообщение в Багдад, отрицать это они побоялись, и Тимур велел им отправить второе послание.

— Напишите, что всадники, которых вы увидели, оказались бегущими от Тимура туркменами.

Дозорные снова выпустили голубей, и Тимур поспал несколько часов. Потом отобрал несколько сотен воинов, лучших лошадей и, покрыв с ними без остановки восемьдесят одну милю, въехал в предместья Багдада.

Как только пришло первое послание, султан Ахмед принялся готовиться к бегству — отправил свои богатства и окружение на другой берег реки, призвал свою охрану к оружию. Второе письмо не вызвало у него полного доверия. Он оставался в городе, пока не убедился, что приближается Тимур. Тогда переправился через Тигр и уничтожил за собой наплавной мост.

Воины Тимура поскакали к дворцам, где некогда обитали халифы. Проследили путь багдадского властителя до реки и переплыли ее на конях.

Ахмед покинул город всего несколько часов назад, и погоня отправилась в сторону Сирийской пустыни — татары нашли и отослали эмиру великолепную галеру под названием «Солнце», служившую султану для ночных пиршеств. День, ночь и еще день они скакали по сухим болотам и наконец достигли тростников Евфрата.

Здесь татары наши лодки и переправились на веслах, лошади плыли рядом. Очевидно, они настигали беглецов, так как нашли личные вещи Ахмеда и большую часть сокровищ брошенными, навьюченных лошадей пасшимися без присмотра. Объехали все деревни и нигде не нашли ни единой лошади на смену своим уставшим. Рядовые воины постепенно отставали, поскольку кони у них были похуже, и вскоре в татарском отряде осталось сорок-пятьдесят человек, почти все они были темниками или командирами тысячи. Они пообещали Тимуру привезти Ахмеда и продолжали путь по глинистым увалам пустыни.

Тем временем султан послал обратно отряд для охраны своей дороги, и татарские военачальники внезапно оказались лицом к лицу с сотней, если не больше, конников. Отбили атаку стрелами и, когда багдадцы отступили, поскакали дальше.

Их атаковали опять, они спешились и стреляли поверх спин своих коней, покуда враги не рассеялись снова. После этого все следы беглецов потерялись, и страдающие от жажды военачальники с измученными конями были вынуждены отправиться на поиски воды.

Ахмеду удалось достичь Дамаска, но его сыновья и женщины попали в руки татар, и те отвезли их к эмиру. Багдад уплатил выкуп и признал власть Тимура. В городе был оставлен правитель, и захватчики удалились так же внезапно, как нагрянули. Перед этим они вылили в реку все багдадские вина. И Тимур забрал с собой в Самарканд всех астрологов и зодчих.

Султан, будучи поэтом, написал по поводу своего несчастья скорбное двустишье:

Люди говорят, ты Хромой Боец.
Ну а я отнюдь не хромой беглец.

Буря пронеслась, почти напрочь лишив султана Ахмеда богатства и чести. Его приютил в Каире повелитель Египта, дал ему новых женщин и рабов. В Каир также прибыли послы из Самарканда.

— Во времена Чингисхана, — сказали они, — предки нашего повелителя воевали с твоими предками. Затем они договорились о мире. Впоследствии весь Иран стал жертвой хаоса и междоусобной войны. Наш правитель восстановил мир в Иране, граничащем с твоими владениями, и теперь шлет послов к тебе, чтобы торговцы могли беспрепятственно ездить из страны в страну, и никаких поводов для ссоры не возникало. Хвала единому Владыке и Повелителю царей.

Монарху Египта доставило удовольствие предать этих послов смерти. Захватив Багдад, Тимур слишком приблизился к странам Запада, и войска мамлюков были подняты. В это время у Египта появился неожиданный и сильный союзник.

Какое-то татарское войско вмешалось в дела Малой Азии, и это навлекло на Тимура гнев Баязеда, турецкого султана. Союз теперь был крепким, и казалось, что продвижение эмира на запад окончилось. С туркменами и сирийскими арабами, прикрывавшими фланги, оба султана двинулись на восток, почти не встречая сопротивления до Евфрата и Каспийского моря^{43}.

Египетские мамлюки шли вниз по течению Тигра и вступили в Багдад, сопровождая беглеца Ахмеда. Его с почестями возвратили в собственный дворец, но теперь уже как египетского правителя. Когда мамлюки ушли из Багдада, а турки из Мосула, довольные своим достижением, Ахмед оказался предоставленным самому себе. Он послал в Самарканд лазутчиков собрать сведения о Тимуре, и те вернулись со странными донесениями.

— Мы видели то, что видели. Город уже не тот, что прежде. Где раньше привязывали верблюдов, теперь голубые купола и выложенные мрамором дворы. Своими глазами мы видели татарского повелителя на строительстве дворца. Он оказался недоволен тем, что сделали строители, и велел его снести. Потом в течение трех недель ежедневно приезжал туда верхом, смотрел и — Аллах свидетель, все было так, как мы говорим — через три недели дворец был отстроен вновь до последнего камня в арке, последнего кирпича в куполе. Арка высотой в двадцать четыре копья, в проеме ее могут выстроиться пятьдесят человек.

— И что еще? — спросил султан.

— Тимур проводит время с имамами суннитов и шиитов, говорит им…

— Что он передает мне? Что делает?

— Клянемся Аллахом и его ангелами, мы заслужили милость сиятельного султана доброй вестью. Тимур отправился в Индию.

Даже зная, что Тимур находится более чем за тысячу миль, Ахмед не мог избавиться от беспокойства. Ему помнилось то безумное бегство по пустыне от следовавших по пятам татар. Он перестал доверять своим министрам и многих казнил собственноручно. Перебрался жить в почти пустую женскую половину дворца, окружил себя мамлюками-черкесами и неграми-телохранителями.

С балконов, из-за узорчатых решеток, заслонявших от взглядов с улицы его жен, Ахмед наблюдал за толпами, проходящими по наплавному мосту. Тайком держал в конюшне на другом берегу Тигра восемь лошадей под охраной надежных стражников. Вскоре объявил, что никто не будет допускаться в его присутствие. Ни один раб не входил к нему в покои, и Ахмед проводил часы у бойниц, не доверяя своим наблюдателям.

Страх овладел им до такой степени, что в конце концов он приказал приносить ему всю еду на одном подносе и оставлять у двери сераля. Слуга ставил поднос, уходил, потом Ахмед открывал дверь и брал его.

Ночами он проверял свой путь бегства, выезжал закутанным до неузнаваемости и отправлялся на другой берег реки, туда, где стояли наготове лошади. Пока он берегся таким образом, ему пришло послание, написанное на превосходном фарси — хвалебные стихи бессмертного Хафиза, которого он уже давно приглашал к себе:

Ахмед, властелина Увайса сын,
Султан и потомок султана!
Трон Хосрова^{44} тебе получить от судьбы
И величие Чингисхана.

Прошел год, и Ахмед начал чувствовать себя в безопасности, но вдруг покой его одиночества нарушил грохот большого барабана.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАЩИЩЕННЫЙ

Вот уже десять лет дыхание войны не тревожило Самарканд. И за это время во исполнение воли Тимура свершено было многое.

Самарканд достался Тимуру глинобитным, и Тимур сделал его Римом Азии. Украшал всем, что приходилось ему по вкусу в других землях; заселил город пленниками, разместил в нем ученых и философов из покоренных городов. Каждая его победа ознаменовывалась постройкой нового общественного здания. Ученые были обеспечены медресе и библиотеками, ремесленники гильдиями в своих кварталах. Появились даже зверинец с диковинными животными и птицами и астрономическая обсерватория.

Этот город стал воплощенной мечтой Тимура. В походах эмир никогда не забывал высматривать материалы и произведения искусства, способные его украсить. Белый мрамор Тебриза, глазурованные изразцы Герата, серебряная филигрань Багдада, чистый нефрит Хотана — все это было теперь в Самарканде. Никто не знал, что появится еще, потому что новый Самарканд Тимур планировал самолично. Любил его, как старик юную любовницу. На сей раз он отправился грабить Индию, дабы обогатить свою столицу. На результаты, которых эмир достиг за десять лет, стоит взглянуть.

Ранней весной тысяча триста девяносто девятого года Тимур находился в Индии и поддерживал с городом курьерскую связь, гонцы ездили через Хайберский перевал и Кабул. Подъезжая к Самарканду по южной дороге, со стороны Зеленого Города, они миновали равнину, где рощи были заполнены мазанками и палатками, становищами с наплывом новоселов, пленников, любителей поживы, искателей счастья, привлеченных этой новой Утопией, со смешением языков и вер. Там были собраны христиане, евреи, несториане — арабы, маликиты, сунниты и шииты. У одних во взгляде сквозила решительность, у других от волнения и неопределенности голова шла кругом, будто от вина.

Там тянулись ряды барышников и торговцев верблюдами, в раздуваемой ветром соломенной сечке сидели вооруженные охранники. У дороги возле колодца стояло маленькое каменное строение — некрашенная несторианская церковь без купола. За этими становищами пришлых начинались владения знати, сквозь нежную зелень вязов просвечивали белые дворцы. Гонцы еще за милю от городской стены въезжали в пригород, откуда могли разобрать громадные буквы на голубом фасаде далекого медресе: «Аллах велик, и нет божества, кроме Аллаха».

Дорога превращается в аллею, по обе ее стороны часовыми высятся тополя. Но слева ручьи, мостики и густой сад, в котором можно заблудиться — окрестности дворца, названного «Услада сердца», где все еще трудятся резчики по камню. Среди чинаров и цветущих плодовых деревьев на пятьсот шагов тянется стена, представляющая собой одну из сторон квадрата, в каждой из четырех стен ворота в виде стрельчатой арки с поднявшими головы каменными львами по бокам.

За стеной работают персидские садовники, рабы убирают строительный мусор. Вдали высится мраморная колоннада центрального дворца. Он трехэтажный, в его проектировании состязались знаменитые зодчие.

В вестибюле все еще трудятся искусные художники, Каждому отведена часть стены, бородатый, презирающий яркость китаец водит кистью рядом с придворным живописцем из Шираза, у которого краски кричащие. Чуть дальше стоит индус, кистью он не владеет, но может накладывать на стены золотую и серебряную парчу. Потолок усеян цветами, но они мозаичные. Стены блещут — это белый отчищенный фарфор.

В северной части города сад, очень похожий на этот, был окончательно приведен в порядок перед походом Тимура в Индию. Вот что говорят о нем авторы хроник, которые ежедневно записывали деяния своего повелителя:

«Наш эмир воздвигнул там летний дворец и провел в нем одну ночь. Строил он его для веселий и празднеств по радостным дням. Образец выбрал из чертежей зодчих. Четверо вельмож наблюдали за строительством павильонов по углам. Эмир Тимур так поглощен был этим строительством, что задержался с походом на полтора месяца, дабы убедиться, что оно будет завершено без промедления. В каждый угол оснований заложена глыба тебризского мрамора.

Стены расписали исфаганские и багдадские художники с таким старанием, что китайские росписи в Тимуровом хранилище редкостей не столь изящны. Двор вымощен мрамором, нижняя часть стен как изнутри, так и снаружи выложена фарфором. Называется все это Северным садом».

В кольце этих дворцов с садами стоит сам город, стены его составляют пять миль в окружности. У одних из его ворот — Бирюзовых — гонцу уступает дорогу кавалькада священнослужителей на мулах. Это всадник в доспехах, шерсть его лошади потемнела от пота и покрыта клочьями пены. С лица всадника, сплошь покрытого запекшейся пылью, глядят налитые кровью глаза, рука его машинально нахлестывает лошадь. Это гонец из Индии.

Торчавшие у ворот бездельники спешат за ним, пролагающим дорогу через толпу, по армянскому кварталу, где стоят желтолицые люди в темных мехах, по улице седельников, пропахшей маслом и шкурами, ко дворцу одного из управителей, где сидят секретари, готовые приняться за переписывание депеш. Замерев, толпа надеется услышать новости — слухи всегда просачиваются за стены. Депеши, судя по всему, срочные.

— Повеление нашего эмира.

Но характер повеления неясен. Разъезжаются с поручениями чиновники управителя, и толпа начинает чесать языками.

Вооруженные воины преграждают путь на крепостной холм, где находятся дворцы женщин эмира. Но у них есть еще дворцы-сады, и в одном сегодня празднество.

Здание окружено клумбами тюльпанов и роз, гость видит, что крыша у него как у китайской пагоды. Анфилада комнат, соединенных арочными проемами, приводит в обитый розовым шелком зал — потолок и стены украшены позолоченными пластинами серебра с узорами из жемчужин. Трепещущие от ветра шелковые кисти в проемах производят впечатление открывающегося занавеса.

Там стоят диваны под шелковыми пологами на копьях. Пол устелен бухарскими и ферганскими коврами. В каждой комнате стоят одинаковые низкие столы, целиком отлитые из золота, на них сосуды с благовониями, каждый стол украшен драгоценными камнями — рубинами, изумрудами, бирюзой. Стоят и золотые кувшины с медом, вином — чистым или с пряностями, в кувшинах с внутренней стороны много жемчуга. Возле одного кувшина шесть чаш, сквозь вино в них мерцают рубины, в два пальца шириной.

Но празднество идет в затененном от солнца павильоне. Там сидит седовласый Муава, несколько татар, много персов шахской крови и приехавшие с визитом вожди афганских и арабских племен. Они ждут, и вот появляется Сарай-Мульк-ханым.

Перед ней идут черные невольницы, рядом женщины свиты с потупленными глазами. Но владычица дворца держится прямо под тяжестью кармазинного головного убора в форме шлема, украшенного драгоценными камнями, вышивкой и широким золотым обручем внизу. Вершина головного убора представляет собой миниатюрный дворец, из которого поднимается белое оперение. Другие перья спускаются ей на щеки, между ними поблескивает тонкая золотая цепочка.

Просторное, украшенное золотым кружевом платье тоже кармазинное. Пятнадцать служанок несут длинный шлейф. Лицо Сарай-Мульк-ханым покрыто белилами и завуалировано по моде прозрачным шелком; черные волосы спадают за плечи.

Когда она усаживается, появляется другая госпожа, помоложе, не столь величественная, сдержанная, почтительная к старшей. Смуглая кожа и удлиненные глаза говорят, что она монголка — дочь монгольского хана, последняя жена Тимура.

К госпожам подходят виночерпии с кубками на золотых подносах, руки их обернуты белой тканью, чтобы не касаться даже подноса. Они опускаются на колени, и когда повелительницы пригубливают вино, отступают назад, входят другие, чтобы обслужить эмиров. Мужчины опоражнивают чаши, потом переворачивают их вверх дном, показывая, что внутри не осталось ни единой капли, и они, таким образом, почтили хозяек как подобает.

Резиденции Тимура расположены повсюду за пределами крепостного холма. Павильоны его беков, не пошедших в Индию с войском, и крепость, построенная особняком на краю лощины. Она служит также арсеналом и лабораторией.

В ней находятся коллекции изящного и необычного оружия, чертежные инженеров со столами, уставленными моделями катапульт, баллист — как с противовесами, так и с цилиндрами для намотки канатов — и огнеметов^{45}. Есть помещение, где оружейники куют и опробуют новые клинки, тысяча пленных ремесленников упорно трудится только над шлемами и доспехами. На сей раз они совершенствуют легкий шлем с широким предличником, который можно опустить для защиты лица или поднять вверх, чтобы не мешался.

В сокровищницу входить не дозволяется, но поблизости от нее находится уединенный покой, своего рода кабинет и хранилище редкостей, где иногда Тимур спит, неподалеку оттуда зверинец. Во дворе сияет на солнце дерево — ствол его золотой, ветви и листья из серебра. Но плоды! С ветвей свисают глянцевитые жемчужины, отборные драгоценные камни, выделанные в форме слив и вишен. Там есть даже птицы, раскрашенные красной и зеленой эмалью по серебру, крылья их раскинуты, словно они клюют плоды. В здании сокровищницы есть миниатюрная крепость, ее четыре башни инкрустированы изумрудами. Есть там игрушки — причудливые, но символизирующие лежащее под рукой богатство.

Перевозной мечети здесь сейчас нет. Это легкое деревянное сооружение, голубое с алым, в него ведет высокая лестница, свет проходит сквозь цветные стекла. Его можно разобрать и погрузить на большие телеги, там в настоящее время оно и находится, мечеть собирают ежедневно в часы уединенной молитвы Тимура, пока он идет по Индии.

Солнце уже клонится к западу, на базарах жарко, людно, шумно и пыльно. Татары могут купить там все, что угодно, от слабительного снадобья до молодой женщины; но многие идут мимо базаров к усыпальнице Биби-ханым — сворачивая в переулки от верблюжьего каравана, только что вошедшего по большой дороге, ведущей в Китай, в тюках везут пахучие пряности. Путь их лежит в ганзейские города через Москву, тюки помечены китайскими иероглифами, арабской вязью и печатями татарских таможенников.

Как и самые большие дворцы, квартал Биби-ханым расположен на невысоком холме, окруженном стройными тополями. Постройки — мечеть, медресе с жильем для преподавателей и учеников — так велики, что лишь издали можно разглядеть их пропорции, и еще незакончены. Мечеть кажется величиной в римский собор Святого Петра — она еще без центрального купола, но с боковыми башнями высотой в двести футов. Чтобы подойти к ней, люди пересекают вымощенную плитняком площадь и огибают отделанный мрамором водоем. Здесь сидят исполненные достоинства люди, муллы в больших чалмах, какие любят бухарцы, и философы, изучавшие законы мироздания, они спорят о них с муллами, знающими только то, что прочли на страницах Корана.

— Кто учил Авиценну искусству врачевания? — спрашивает араб в черном бурнусе. — Разве он не наблюдал и не делал опытов?

— И к тому же написал книгу? — поддерживает его горбоносый философ из Алеппо.

— Воистину так, — соглашается третий. — Но он прочел «Физику» Аристотеля.

— Это правда, — вставляет один из мулл, не особенно уверенный в своих познаниях среди этих выдающихся нездешних людей, — однако к какому заключению пришел он в конце концов?

— Клянусь Аллахом, — улыбается араб, — я не знаю конца его книги, но к своему концу он пришел из-за чрезмерного увлечения женщинами.

— О неразумные! — раздается чей-то низкий голос. — Каков был его конец на самом деле? Этот великий врач, умирая, велел, чтобы вслух читали Коран, и таким образом открыл себе путь спасения.

При этих словах человек из Алеппо вскидывает голову.

— Слушайте, вы, кто портит ковер размышления плевками спора, мне есть что рассказать вам о нашем эмире Тимуре.

Пока головы поворачиваются к нему, он объясняет, что два года назад присутствовал на дискуссии, где самаркандские ученые и иранские шииты сидели перед Тимуром в его лагере.

— Наш амир спросил — его ли воины, погибшие в этой войне, или враги будут названы мучениками? Ответить, разумеется, не смел никто, наконец некий кади^{46} подал голос и сказал, что Мухаммед — да будет на нем благословение Аллаха — ответил на этот вопрос еще до них, говоря, что те, кто сражается, защищая свою жизнь, или только из смелости, или только ради славы, не увидят его лица после Судного дня. Лицо его увидят лишь те, кто сражался за слова Корана.

— И что ответил наш эмир? — спросил один из мулл.

— Он спросил, сколько кади лет. Тот ответил — сорок. Наш эмир сказал только, что ему самому шестьдесят два. И всем участникам дискуссии дал подарки.

Слушатели задумываются, запоминая эти слова, чтобы повторить их другим.

— Я думаю, — замечает араб, — что ты это вычитал в книге Шарафуддина Али Йезди.

Человек из Алеппо стоит на своем.

— Я сказал то, что слышал собственными ушами. Шарафуддин узнал это от меня.

— Блоха сказала: «Это мое одеяние!» — язвит араб. — О Ахмед, разве не было других на той дискуссии?

— Если сомневаешься в вере нашего эмира Тимура, — неожиданно восклицает Ахмед, — смотри!

И его рука в длинном рукаве указывает вверх на фасад мечети Биби-ханым с голубыми изразцами и золотой инкрустацией, уже не так ярко блещущими в тени, — темной на фоне сияющей голубизны неба. Это грандиозное строение, бросающееся в глаза, словно утес посреди ровной пустыни, не испорченное никакими неуклюжими опорами.

Но араб не сдается.

— Понимаю, клянусь Аллахом. Она построена одной из его жен.

Та, что строила мечеть — или в чью память строил ее Тимур, — лежит в одном из прилегающих садов в усыпальнице с куполом. Покоится тело Биби-ханым под плитой белого мрамора; у входа, куда тянутся толпы, стоят на страже смуглые воины. Известно только ее прозвание — Благословенная Госпожа.

Приезжие слышали, что там лежит горячо любимая Улджай, перевезенная из Зеленого Города. Но кое-кто говорит, что это китайская принцесса^{47}, другие в конце концов расскажут, что однажды ночью воры хотели похитить из гроба драгоценные камни, и их ужалил живущий в усыпальнице змей; стражники, пришедшие утром на службу, обнаружили распростертые тела воров.

Падающие на площадь тени стали длинными, самаркандцы прекращают дискуссию и обсуждение дневных событий. Одни отправляются в бани, где их разденут, окунут в воду, вымоют, побреют, помассируют и отведут в теплую комнату обсыхать, пока их одежда в стирке, чтобы они оделись в чистое и шли ужинать — во дворец одного из вельмож или в пригород к реке. Там собираются ищущие увеселений татары. Они идут на запах в палатки, где жарится баранина и лежат стопки рисовых и ячменных лепешек. Потом в другие, где за гроши можно купить леденцов, сушеных дынь и фиг. Прогулка обычно заканчивается в духане, где можно сидеть, разглядывая прохожих и бесконечные картины этого продолжительного променада.

Вдоль реки стоят полотняные театры теней, где на освещенных простынях ссорятся и расхаживают изображения, а волшебный фонарь отбрасывает свои картины-тени. Над головами зрителей пляшут канатоходцы, внизу акробаты расстилают свои ковры. Кое-кто предпочитает заросли сирени и гранатовых деревьев, где светят голубые и алые фонари, виночерпий ходит среди пирующих, рассевшихся по краю ковра. Люди обмениваются слухами, обсуждают новости. Музыкант импровизирует на дутаре, а поэт, озирая слушателей, читает стихи малоизвестного астронома, который подписывался «Палаточник»^{48}:

Мы — послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца^{49}.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СТАРШАЯ ГОСПОЖА И МЛАДШАЯ

Самарканд строился по вкусу Тимура. В отличие от других завоевателей его расы, персидского искусства он слепо не копировал. Эмир разглядывал персидские здания, увозил с юга мастеров, но памятники Самарканда были возведены в татарском, а не персидском стиле. Их развалины — и близкие им по духу в других тимуровых городах — остаются по сей день прекраснейшими образцами татарского зодчества. Даже развалины обладают непреходящей красотой.

Подчас гротескные, зачастую уродливые в деталях — иногда в фасадах и незавершенной кладке позади просвечивает великолепие — они обладают совершенной простотой замысла. Тимур питал пристрастие ко всему монументальному. По крайней мере дважды велел снести завершенные здания и отстроить вновь в большем размере. Очень любил яркость.

Тимур обладал суровым душевным строем татарской расы и почти невыразимым поэтическим чувством кочевника. Его постройки были строгими и великолепными. Подобно жителю пустыни, он любил деревья и бегущую воду. Заслуживает внимания, что дворцы он строил для садов.

В Самарканде была общественная площадь. Место молитв и разговоров, обсуждения политики и новостей, встречи вельмож и совещаний торговцев. Она так и называлась — регистан.

По четырем ее сторонам высились здания, созданные волей Тимура, мечети и медресе. Располагалась она на небольшом возвышении под крепостным холмом, всегда красовалась разноцветными флагами и плещущими фонтанами. На другой день после празднества у Сарай-Мульк-ханым площадь на рассвете была переполнена, так как накануне прошел слух о прибытии гонца.

— Ничего пока не известно, — в один голос говорили вельможи, — кроме того, что гонец приехал от нашего эмира. И это молчание — не свидетельство ли беды?

Они вспоминали, что военачальники не хотели идти в Индию, пока их не заставил Тимур. И что даже его внук Мухаммед-Султан говорил: «Возможно, мы покорим Индию; однако там много препон. Во-первых, реки; во-вторых, леса и пустыни; в-третьих, доспехи воинов; и в-четвертых, боевые слоны».

— Индия, — сказал один из вельмож, бывавший там, — страна внезапной жары, не похожей на нашу, она вызывает болезни и подрывает силы. Вода там скверная, язык индусов непохож на наш. Что, если войско застрянет там надолго?

На этом татарском форуме были мудрые советники и люди, которые правили государствами, покуда появление Тимура не поставило перед ними иные задачи.

— С индийским золотом, — утверждали они, — мы сможем покорить всю вселенную.

Эти люди знали, что империя за горами является сокровищницей Азии, и Тимур хочет завладеть ее богатствами. Полагали, что он намерен еще открыть дорогу в Китай. Разве два тумена не были посланы исследовать Гоби за Хотаном? Недавно от них пришло донесение, что от Хотана до Камбалу два месяца пути. И они провели разведку в Кашмире, отделенном от Китая горами.

Эти советники припомнили, что Тимур только что женился на юной дочери монгольского хана. И китайский император недавно умер.

— На свете, — упомянул один из них, — шесть правителей, обладающих таким могуществом, что мы не называем их по имени. Так сказал марабут Ибн Баттута, а он посетил их всех.

— Шесть? — рассмеялся сидевший рядом военачальник. — Один, и его имя эмир Тимур.

— Нет, — заявил более искушенный, — этот марабут прав. Он так перечислил их: такфур Константинополя, египетский султан, султан Багдада, эмир Татарии, махараджа Индии и такфур Китая^{50}, до сих пор наш эмир Татарии одолел лишь одного из этих правителей, багдадского султана.

Татарские воители сумрачно задумались о своих войнах в течение четырех десятилетий — постаревшие Сайфуддин и Муава в то утро были на регистане. За эти сорок лет как будто бы лишь один из великих правителей мира бежал от Тимура. И теперь султана Ахмеда вернули в Багдад.

Поистине, вести с запада приходили только скверные. По всему Кавказу закипал бунт, султаны вновь заняли Месопотамию. Вдруг Тимур потерпит поражение в Индии? Воины Тимура до того привыкли к победам, что ни о чем ином не хотелось думать. Разве войско численностью девяносто две тысячи не спустилось с Хайберского перевала, не навело мост через Инд? Мултан пал, и теперь Тимур шел на делийского султана.

Те, кто правил Самаркандом в отсутствие Тимура, задумывались о боевых способностях слонов, которых ни разу не видели.

В то утро весть быстро облетела регистан. Стало известно, с чем прибыл гонец. Не потому ли охранники рыскали всю ночь?

«Эмир Тимур прислал повеление предать смерти одалиску Шади-Мульк».

Весь Самарканд задавался вопросом, кто может быть эта одалиска. Знали об этом немногие, в том числе и старый Сайфуддин.

Этот старейший из военачальников не столь давно привез из Персии черноволосую девушку. Создание с большими глазами и белой кожей, воспитанное в гареме. И Халиль, младший сын Хан-Заде, пленился ее красотой. Сайфуддин по его просьбе отдал ему девушку. Таким образом, овладевшая искусством одалиски Шади-Мульк попала в объятья младшего внука эмира.

Халиль, волнуемый страстью, заполнившей его жизнь, проводил часы у ног своей новой любовницы. Мечтал о пышной свадьбе, на которой будут присутствовать вельможи и властительницы.

Но эту просьбу Тимур сразу же отверг и приказал привести к себе Шади-Мульк. Испугавшись, девушка бежала, или ее спрятал Халиль, потом войско ушло в поход.

Теперь завоеватель прислал из Индии приказ предать Шади-Мульк смерти. Халиль не мог ей помочь, она не могла скрыться от поисков, ведшихся по всем самаркандским садам. Одно лишь убежище могло сохранить ей жизнь. И закрыв лицо вуалью, она поспешила во дворец великой госпожи Сарай-Мульк-ханым, повелительницы дворца. Там она пала ниц, обняла ноги старшей женщины и взмолилась, чтобы та спасла ее от смерти. Стоическим мужеством татар одалиска не обладала.

Что происходило между этими женщинами, мы не знаем. Но общая картина ясна — красивая девушка с выкрашенными хной волосами, слезы смывают краску с ее век на щеки; бесстрастная супруга эмира, суровая по обыкновению татарских завоевателей; Шади-Мульк, созданное для утех существо, уже обезумевшее от страха, и Сарай-Мульк-ханым, вдова и жена, мать и бабушка правящих землями внуков, на которых сосредотачивались заботы и переживания пятидесяти лет.

Шади-Мульк наконец выкрикнула, что ждет ребенка от Халиля.

— Если это правда, — ответила великая госпожа, — эмир Тимур тебя помилует.

И отдала Шади-Мульк под попечение своих евнухов, запретив ей видеться с Халилем, пока дело не рассмотрит Тимур.

Пустяковая история, любовь парня к безвестной одалиске, но от нее зависело будущее империи. Между Сарай-Мульк-ханым и Хан-Заде существовала непримиримая вражда — поскольку влияние Хан-Заде лишь немногим уступало престижу старшей жены эмира. Притом Хан-Заде была честолюбивой и гораздо более умной. Люди их называли Старшая Госпожа и Младшая.

Было б гораздо лучше, если б Старшая допустила казнь Шади-Мульк. Впоследствии Тимур подтвердил ее решение, и одалиска осталась жива.

В Самарканд прискакал гонец, не делавший из своего послания тайны, он вздымал на дабы коня у ворот, у помещения стражи, у дворца с криком:

— Победа! Наш эмир одержал верх!

Другие приезжали с более подробными сообщениями, прямо-таки жуткими. Перед сражением с делийским султаном, говорили они, татары перебили сто тысяч пленников. Разгромили в битве индийское войско и заняли Дели^{51}. Слонов — гласила молва — рассеяли огнеметами.

В Самарканде началось празднество, регистан всю ночь был переполнен людьми. Особенно ликовало духовенство. Поскольку Северная Индия оказалась покорена — сокровищницы была опустошены, индийские раджи вытеснены в горы, духовные вожди ислама мечтали о новом халифате, о владении, простирающемся от Багдада до Индии. Под покровительством Тимура там царили бы мир и процветание, при таких гарантиях власть имамов усилилась бы.

Весной войско возвратилось через Зеленый Город, и там на вершине холма был воздвигнут мраморный Черный Трон.

Под Бирюзовыми воротами Самарканда были расстелены ковры, ведущую к крепости дорогу выстлали алой тканью. На парапетах крыш и окружавших сады стенах пламенели шелка и вышитые полотнища. Фасады лавок были разукрашены, люди нарядились в самые яркие одежды.

Навстречу своему эмиру вышли самаркандские и съехавшиеся туда вельможи, женщины двора. Поехала Сарай-Мульк-ханым со своим двором, глаза ее высматривали среди одетых в кольчуги всадников лицо Шахруха, сына. Хан-Заде ждала появления своих старших, Мухаммед-Султана и Пир-Мухаммеда. Когда они проехали, невольницы взметнули в воздух сверкающий золотой песок и жемчужины, стали бросать под копыта тимурова коня драгоценные камни.

И вдруг встречающие толпы замерли от изумления. Мерно покачивая вверх-вниз над поднятой пылью огромными головами, появились раскрашенные всеми цветами радуги первые слоны — девяносто семь упряжек этих животных везли сокровища своих бывших владельцев.

Вот так совершил Тимур свой восьмой триумфальный въезд в Самарканд. Среди трофеев из Индии были планы мечети на Джамне и двести каменщиков для строительства такой же. Хроника сообщает, что спешившийся Тимур первым делом пошел в баню.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

МЕЧЕТЬ ТИМУРА

Чтобы ознаменовать покорение Индии, Тимур пожелал возвести нечто новое, достопримечательное. Очевидно, эмир заранее решил, что это будет, потому что въехал в Самарканд двадцатого мая, а двадцать восьмого руководил закладкой громадной мечети, которая будет названа Мечетью Повелителя.

Она замышлялась величиной с кафедральный собор, достаточно просторной, чтобы вместить всех людей двора. Зодчие и мастеровые почти не спали. В горные карьеры было отправлено пятьсот каменотесов, и на дороге стали появляться каменные блоки, их везла на массивных колесах новоприобретенная движущая сила — слоновьи упряжки. Перед инженерами была поставлена задача приспособить слонов для строительных работ, и они принялись изобретать подъемники и вороты.

После возведения стен все двести индийских каменщиков стали работать внутри. Тимур переходил от войны к строительству с легкостью. Покончив с Индией, не думал ни о чем, кроме новой мечети. Прошлой зимой на путях его сражений полегло около двухсот тысяч людей, но память о них эмира не тревожила. Победоносные военачальники получили приказ надзирать за возведением столпов и минаретов.

Внутри мечети выросло четыреста восемьдесят колонн; были подвешены бронзовые двери с рельефным орнаментом, выложен и отполирован мраморный потолок. Кафедра и стол для чтения были отделаны позолоченным железом и серебром. Украшениями служили начертания из Корана.

Меньше чем через три месяца, с новых минаретов взывал муэдзин, а на кафедре читались молитвы за императора.

Официально Тимур не принимал императорского титула. Он по-прежнему был эмиром Тимуром Гураганом — Великолепным. Не заявлял, что он тура, правитель царской крови. Документы его начинались краткой фразой: «Эмир Тимур отдал повеление…» или еще лаконичнее: «Я, Тимур, слуга Аллаха…».

Однако внуки его, сыновья женщин царского происхождения, носили титулы султана или мирзы. Тимур давал им империи как феодальные пожалования. Мухаммед-Султан правил владениями джете, Пир-Мухаммед Индией, Шахрух, его кроткий сын, управлял Хорасаном и строил в Герате собственные дворцы. У сыновей опального Мираншаха были дворцы на западе, в то время пребывавшем в беспорядке.

Тимур даже намеком не открывал, кого назовет своим преемником. Стареющая Сарай-Мульк-ханым вопреки всему надеялась, что имперский трон получит ее сын Шахрух. Хан-Заде вовсю интриговала и не скупилась на лесть ради своего младшего сына Халиля. Но заговорить об этом со старым завоевателем в открытую не смел никто. И для внуков он был суровым повелителем, бесстрастным судьей.

Равнодушный к честолюбивым устремлениям женщин, Тимур сидел в седле, наблюдая слонов за работой. Ему пришло в голову, что существующий базар слишком тесен для городской торговли, и он внезапно повелел, чтобы от регистана до реки была проложена широкая улица и оборудована как торговая. Это, сказал он, должно быть сделано за двадцать дней. Возложил задачу по ее прокладке на двух беков, пообещав, что если работа не будет выполнена, как приказано, они расстанутся с головами.

Само собой, оба надсмотрщика рьяно принялись за работу. А Тимур поручил целому войску сносить мешавшие дома. Протесты были тщетными — владельцы бежали с тем, что могли прихватить, а за их спиной валились стены.

Из окрестностей города привезли рабочих, реквизировали множество извести и песка. Обломки домов вывезли, землю разровняли, улицу проложили, вымостили и провели по ней арыки. Рабочие трудились в две смены, одни днем, другие при свете факелов. Выглядели они, сообщает хроника, дьяволами, трудящимися среди языков огня, шум стоял нескончаемый.

Широкая улица была проложена, над ней воздвигнута арка, построены лавки. Торговцев обязали срочно перевезти свои товары. Не прошло и двадцати дней, как новая улица кишела людьми, и Тимур, проехав по ней, остался доволен.

Не обошлось без последствий. Оставшиеся без крова домовладельцы обратились к судьям, и однажды, когда Тимур играл в шахматы, эти судьи пришли и намекнули, что раз он велел снести дома, то должен бы выплатить их владельцам вознаграждение. Это разъярило Тимура.

— Разве город не мой?

В страхе перед саблями стражников судьи поспешили заверить эмира, что город впрямь его, и все, что он сделал, законно. Через минуту Тимур ответил:

— Если закон требует, чтобы эти люди получили плату, я выплачу им, сколько вы сочтете нужным.

Казалось, все это время эмир не помышлял о новой войне. Однако на самом деле он собирал сведения. У него имелись основания быть довольным тем, чем уже обладал. Он разграбил Индию, север находился под его властью. Правда, западная граница была у него отнята; но ни одна западная держава не посмела бы вторгнуться в центр его владений.

Тимуру было уже шестьдесят четыре года. Хотя тело его казалось бодрым, как прежде, временами его охватывало недомогание; разум был так же остер, как в среднем возрасте, но он стал подвержен долгим периодам молчания, характер его ожесточился. Он строил огромную мечеть, но духовные вожди ислама не могли влиять на него. Тимура всю жизнь мучил внутренний конфликт. Вера его набожного отца, наставления Зайнуддина, закон Корана — эти влияния находились в противоречии с наследием кочевых предков, тягой к битвам и запаху пожарищ. И теперь казалось, что он обратился к закону кочевников. «У человека только один путь». Борьба, победа и величие власти.

Западные правители являлись столпами ислама — халиф находился в Каире, Защитник Правоверных в Багдаде, Мечом Веры был турецкий султан. Татары для них были варварами и больше чем наполовину язычниками.

Выступить против них означало расколоть исламский мир, заставить миллион людей взяться за оружие, духовенство отчаянно жаждало мира; его называли Тимур Гази, Воитель за Веру, и в мечети звучали молитвы за нового императора.

Но в мрачном характере этого старого завоевателя была и третья грань. Он по-прежнему был тем Тимуром, который выехал на поединок в воротам Ургенча. Получив вызов, не мог оставаться спокойным. Теперь племенные вожди, находившиеся под его покровительством, были оттеснены от порога Малой Азии; земли его сына были захвачены, Багдад отнят у его правителя. Все это являлось прямым вызовом^{52}.

В мае тысяча триста девяносто девятого года Тимур вернулся в Самарканд, а в сентябре выступил во главе войска. Самарканд три года не видел его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ТРЕХЛЕТНЯЯ ВОЙНА

Татарский завоеватель находился в необычном положении. Чтобы достичь противника, требовалось пройти на запад больше тысячи миль. Там граница союзников, если можно так ее назвать, проходила громадным полукругом от Кавказских гор к Багдаду.

Она походила на натянутый до отказа очень гибкий лук. И татарское войско, шедшее по большой хорасанской дороге, двигалось от оперенного конца стрелы к ее наконечнику и центру лука. Тимур шел на запад почти так же, как Наполеон на восток летом тысяча восемьсот тринадцатого года против полукруга союзников перед лейпцигским сражением и роковым, хотя и блестящим отступлением в Париж, которое привело к свержению французского императора и концу Первой империи.

Как и Наполеон, татарский завоеватель имел перед разделенным противником то преимущество, что являлся единственным командиром огромного войска. Но местности, по которым они двигались, были совершенно разными. Вместо ровных, обжитых земель Европы с сетью дорог и неогражденных деревень, перед Тимуром лежала вся Западная Азия с ее реками, горными хребтами, пустынями и болотами.

Выбор маршрутов у него был невелик, избрав какую-то дорогу, он был вынужден двигаться по ней. А на этих караванных дорогах стояли укрепленные города, каждый с войском для обороны. К тому же ему приходилось идти, поглядывая на календарь, — думать об урожаях и пастбищах для лошадей. Некоторые земли были непроходимы зимой, другие — летом. Наполеон сам повернул назад от одного из этих укрепленных городов, Акры, и зноя Сирийской пустыни.

Татар вдоль этого полукруга границы поджидал десяток разных войск — воинственные грузины вышли из своих кавказских твердынь. Рядом с ними, в верховьях Евфрата, стоял турецкий экспедиционный корпус. Кара-Юсуф, как всегда, рыскал со своими туркменами, большое египетское войско занимало Сирию, южнее лежал Багдад. Если б Тимур пошел на этот город, турки могли бы атаковать его тыл с севера; если б попытался проникнуть в земли турок в Малой Азии, за его спиной оказалось бы египетское войско.

Так что Тимур не мог идти сперва к турецким крепостям в Европе или столичному городу мамлюков в Египте. Не мог вынуждать кого-то из двух великих султанов к сражению, поскольку они могли в любое время вторгнуться в Азию^{53}.

Главной проблемой была вода. У войска были верблюжьи караваны, и Тимур взял с собой слонов. Но в основном это было конное войско, с запасной лошадью у каждого всадника. Чтобы идти в поход с количеством лошадей от пятидесяти тысяч до четверти миллиона, требовались "осмотрительность и прекрасное знание местности. Тимур ежедневно консультировался со своими географами и торговцами; впереди основных сил двигались разведчики, а впереди них разрозненные наблюдатели, доносившие о расположении противника и водопоях. Помимо наблюдателей за границы шли лазутчики.

Поначалу Тимур двигался неторопливо, с пышностью. С ним находились Сарай-Мульк-ханым, еще две женщины, украшавшие собой его двор, несколько внуков. Большая хорасанская дорога видела великолепие татарского двора.

Тем временем военачальники превращали Тебриз в базу для военных действий на западе, а равнину Карабаха в пастбище для конских табунов. Сам Тимур принялся писать письма. В частности, отправил послание ордынскому хану, который теперь был у власти в русских степях — Едигею. И получил на удивление откровенный ответ.

«Эмир Тимур, — писал Едигей, — ты говоришь о дружбе. Я жил при твоем дворе двадцать лет, хорошо знаю тебя и твои хитрости. Если нам быть друзьями, то непременно с саблей в руке».

Тем не менее ордынцы не мешали Тимуру и в начинающейся борьбе оставались нейтральными.

Баязеду, носившему прозвание Молниеносный, султану Турции, Тимур написал любезно, но с просьбой, чтобы он не оказывал помощи Кара-Юсуфу и султану Ахмеду — отдавшимся под покровительство турок и поэтому находившимся в тесном союзе с Баязедом. У Тимура пока что не было раздоров с турецким султаном; он относился с почтением к военной мощи Турции и, видимо, хотел сохранять с нею мир, если турки останутся в Европе.

Ответ Баязеда миролюбивым не был.

«Знай, о проклятый пес по кличке Тимур, — писал он, — что турки не отказывают друзьям в убежище, не уклоняются от битвы с врагом и не прибегают ко лжи и уловкам интриг».

Это вызвало резкий ответ Тимура, эмир намекнул на то, что оттоманские султаны происходят от туркменских кочевников: «Я знаю, кто твои предки», добавил, что Баязеду надо как следует подумать, прежде чем выступать против слонов, которые его растопчут, — правда, туркмены никогда не отличались здравым смыслом. «Если не последуешь нашим советам, раскаешься. Поэтому думай и поступай как сочтешь нужным».

На это Баязед ответил долгим перечислением собственных побед — как он покорял Европу, эту твердыню неверных, напоминал, что он потомок мученика за веру, подлинный защитник ислама. «Мы давно желали сразиться с тобой. Теперь, хвала Аллаху, наша встреча близка. Если не станешь сам искать нас, будем преследовать тебя до Султании. Там увидим, кто будет возвеличен победой, а кто унижен поражением».

Очевидно, татарский завоеватель не дал немедленного ответа. Впоследствии кратко написал, что Баязед может избежать войны, если немедленно выдаст Кара-Юсуфа и султана Ахмеда.

Молниеносный ответил тут же, несдержанно — до такой степени, что авторы хроник татарского завоевателя не посмели привести письмо дословно. Баязед написал свое имя наверху золотыми буквами, а «Тимур-Ленг», Тимур Хромой, — внизу, маленькими, черными. Помимо всего прочего, он грозился обесчестить любимую жену Тимура. Это письмо привело татарского завоевателя в ярость.

Но покуда тянулась эта оживленная переписка, Тимур добился многого.

Первым делом, отправив своих женщин с их дворами на всякий случай в Султанию, Тимур оставил основную часть своих сил произвести мобилизацию в Карабахе и отправил отдельные тумены против грузин на своем правом фланге. Снова были проложены дороги через ущелья, христианские войска оказались разбиты, и несчастная страна лежала, опустошенная огнем и мечом. Церкви были сожжены, и даже виноградники выкорчеваны. Не предлагалось никаких условий, не давалось никаких передышек — как и в прежние годы. На поле битвы Тимур бывал беспощаден.

В такой обстановке он вступил в пятнадцатый век. Когда начали таять снега, основные силы Тимура двинулись в Малую Азию по Эрзерумской долине. К середине лета он захватил все города вплоть до Сиваса.

Сивас являлся ключом к Малой Азии. Приграничное войско турок поспешно отступало, а Тимур штурмовал стены города, делая подкопы и ставя под основания опоры. Потом опоры были сожжены, и целые секции стены рухнули. Сивасских мусульман посадили, но четыре тысячи армянских конников, не дававших покоя татарам, были заживо сожжены в крепостном рву.

После этого Тимур приказал восстановить укрепления. Рассеял отряды появившихся там туркменов, ускоренным маршем двинулся с расчетом на внезапность к Малатье, воротам юга — и вошел в город в тот же день, когда турецкий правитель бежал со своими людьми.

Затем вместо того чтобы продвигаться в Малую Азию, Тимур велел своим туменам готовиться к маршу на юг против Сирии. Военачальники в полном составе явились к нему с протестом. Всего лишь за год, заявили они, окончена война в Индии, и за это время их воины прошли две тысячи миль в двух новых кампаниях. Противник в Сирии многочисленный, города укреплены, а их люди и кони нуждаются в отдыхе.

— Многочисленность ничего не значит! — воскликнул эмир.

И войско, повинуясь его воле, двинулось на юг.

Татары штурмовали Айнтаб и обнаружили войско египетского султана, поджидавшее их у Алеппо. Тут они замедлили продвижение, стали рыть рвы и возводить барьеры вокруг своих лагерей. Мамлюки и сирийцы восприняли это как признак слабости и вышли за стены города дать бой. Татары сразу же пошли от своих барьеров в наступление и атаковали их, слоны находились в центре, в башнях на слонах сидели лучники и огнеметчики.

Этим наступлением союзники были сломлены. Татары ворвались в Алеппо, взяли расположенную на возвышении крепость — и двинулись дальше, к Дамаску. Шел январь тысяча четыреста первого года.

Дамаск затеял переговоры об условиях сдачи, надеясь выиграть время для создания второго войска и отпора Тимуру. Когда татары прошли мимо города, их атаковали с тыла новые войска союзников. Поначалу в рядах татар началось смятение, но Тимур перестроил свои тумены, пошел в атаку и оставил за собой поле битвы.

Затем он снова повернул на Дамаск и отдал огромный город на разграбление. Вспыхнули пожары, бушевавшие несколько дней, погребая под развалинами тела убитых.

Уцелевшие остатки египетских войск бежали через Палестину. По приказу египетского султана была предпринята последняя попытка остановить Тимура. Накурившийся гашиша ассассин хотел заколоть хромого эмира кинжалом, его схватили, швырнули на землю, и рассекли на куски.

Во время оргии разрушений в Дамаске Тимур велел вычертить изящный купол, привлекший его внимание, — возведенный над видимой с равнины гробницей, не похожий на привычные татарам маленькие островерхие купола. Расширяясь у основания, он сужался по конусу к заостренной вершине. Форма его напоминала плод граната.

Видимо, он отличался от всех остальных творений зодчества, и его величественность понравилась татарскому завоевателю.

Этот луковичный купол Дамаска — погибший в пожаре — стал образцом для последующих зданий, возводимых Тимуром и его потомками. Перенесенный в следующем столетии в Индию, он венчает Тадж-Махал и дворцы моголов. В России он находится на каждой церкви.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ЕПИСКОП ИОАНН ЕДЕТ В ЕВРОПУ

От Дамаска Тимур снова повернул. Поскольку он пока не хотел углубляться в турецкие земли, покинул Сирийскую пустыню. Один тумен был отправлен вдоль морского побережья Святой земли преследовать египетские войска до Акки — Акры крестоносцев, ставшей впоследствии камнем преткновения для Бонапарта. Несколько туменов отправилось на восток окружить Багдад.

Сам Тимур возвращался тем путем, каким шел от Алеппо. Уже медленнее — поскольку предел выносливости существовал даже у татар — двигался он к Евфрату, позволяя туменам охотиться. Хроника упоминает, что мясо косули придает вину особый вкус.

Здесь эмир установил более регулярную связь со своей базой, получал донесения от тамошних военачальников, послания из Самарканда и еженедельные вести из Сиваса — которой занимал в его планах особое место. Сивас являлся воротами к Молниеносному, и Тимур, не теряя времени, подошел с основными силами на двести миль к этому городу.

Но от военачальников под Багдадом пришло донесение, заставившее его выступить на юг. Командующий обороной Багдада отстоял город. Султан Ахмед бежал к Баязеду, оставив приказ сдать город, если Тимур самолично появится перед ним; в противном случае удерживать его, пока турки не смогут выступить против татар.

Итак, завоеватель немедленно отправился на юг, передвигаясь ускоренным маршем в паланкине.

О его появлении перед городом объявили султанским военачальникам. Одного из них, знавшего Тимура в лицо, послали убедиться, что сам эмир присутствует при осаде. Фарада, командир султанских воинов, решил не повиноваться приказу своего повелителя. То ли боялся сдавать город после того, как закрыл ворота перед Тимуром, то ли, поскольку летняя жара превращала долину Тигра в огнедышащую печь, надеялся, что татары будут вынуждены уйти. Но он должен был знать, что уже в течение сорока лет татары ни разу не снимали осаду крепости.

Багдадцы верили, что толстые каменные стены выдержат штурм.

Тимуру меньше всего хотелось стоять под Багдадом. Его тумены почти два года находились в поле без отдыха; основные силы стояли на базе в Тебризе на случай наступления турок, и в данное время он рассчитывал находиться там. Его ошеломляющие переходы в конце концов разошлись с расчетами по календарю, он оказался на голой, знойной равнине, ему грозила нехватка продовольствия и корма для лошадей.

Но Багдад являлся ключом к Тигру, пунктом сбора войск, которые могли прийти из Египта, последним оплотом его врагов в Азии. За час Тимур изменил свои планы, от него помчались гонцы с приказом Шахруху идти с севера с десятью туменами опытных воинов, инженерами и осадными орудиями. В малую Азию был отправлен специальный отряд для наблюдения за турками, в Самарканд был послан приказ внуку Мухаммед-Султану идти на запад с оставленным в столице войском^{54}.

Когда прибыл Шахрух, Тимур приказал устроить войсковой смотр перед стенами Багдада. С поднятыми знаменами, с музыкой сто тысяч татар проехали под взглядами жителей города. Успеха этот спектакль не возымел, и Тимур в ярости принялся действовать.

Ниже города через Тигр были переброшены наплавные мосты, чтобы осаждающие могла передвигаться с берега на берег и препятствовать бегству по реке. Пригороды, были взяты, сровнены с землей и заняты; по окружности протяженностью более двенадцати миль город был полностью оцеплен. Из далеких лесов трелевали большие древесные стволы, из них на близких к стенам возвышениях строили башни. На башнях устанавливали камнеметы для обстрела стен и городских зданий.

Тем временем землекопы стали подкапываться под основание стены. Через несколько дней целые секции ее рухнули. Но за этими брешами багдадцы возвели каменные стены с огневой защитой.

Военачальники упрашивали эмира скомандовать общий штурм. Жарища становилась кошмарной, хроника сообщает, что в неподвижном воздухе птицы замертво падали с неба. Воины, работавшие в отраженном блеске спекшейся глины под раскаленными стенами, буквально пеклись в доспехах.

Старый завоеватель не соглашался приказать большим литаврам бить общий штурм, прошла неделя, осадные машины не прекращали своей работы, воины часов с десяти утра почти до вечера прятались в укрытиях.

Однако Тимур совершенно неожиданно нанес удар в ярком сиянии полудня. В этот час, когда защитники покинули внешнюю стену, оставив лишь нескольких наблюдателей, отборные отряды татар выбежали из укрытия с лестницами. Внезапность принесла успех. Нураддин, спасший жизнь Тимуру в последнем бою с Тохтамышем, достиг высшей точки оборонительных сооружений и водрузил там свой бунчук с золотым полумесяцем.

Тогда загремел большой барабан, и все тумены с той стороны города двинулись вперед. Нураддин спустился на улицу, и татары клином двинулись за ним. Часам к четырем дня татары, страдая от свирепой жары, овладели четвертой частью города и стали теснить багдадцев к реке. Город за рекой теперь был открыт для штурма, и последовали жуткие сцены, которые лучше обойти молчанием. Воины Тимура, выведенные из себя страданиями и большими потерями, походили на демонов, упивающихся убийством.

Арабский автор хроники пишет, что Багдад, называвшей Дар-эс-Салам, Средоточие мира, в тот день можно было назвать средоточием крушения и ада. Бежавший в лодке Фарадж был убит стрелой с берега и вытащен на сушу. Из отрубленных голов было сложено сто двадцать колонн, около девяноста тысяч человек погибло.

Тимур повелел сровнять стены с землей, сжечь и разрушить все, кроме мечетей и разных построек духовенства.

Вот так Багдад исчез со страниц истории. Его руины впоследствии были заселены, но с того дня он уже не играл роли в мировых событиях. Письма, возвещавшие о его падении, были отправлены во все города владений Тимура и Баязеду Молниеносному.

Султан Ахмед, скрывавшийся повелитель Багдада, вернулся, когда пронеслась буря. Тимур, узнав об этом, послал конный отряд попытаться схватить его. Хроника сообщает, что Ахмед снова бежал в одной рубашке вверх по реке и с тех пор оставался в безопасности под крылышком Баязеда.

Оставив основные силы с обозами и осадными орудиями неторопливо следовать, Тимур с Шахрухом и несколькими военачальниками поспешил в Тебриз. Багдад пал в июне тысяча четыреста первого года, а в июле эмир вновь был на своей базе. Его внук Мухаммед-Султан сообщил из Нишапура, находившегося на большой хорасанской дороге, о подходе с подкреплением из Самарканда. Шахрух находился неподалеку от базы. Первая кампания была завершена.

Тимур прошел от одного конца дуги, образованной расположением его противников, до другого. За четырнадцать месяцев провел два больших сражения, множество незначительных схваток, взял штурмом почти дюжину укрепленных городов. Это был замечательный ратный подвиг, лишивший Баязеда всех союзников перед тем, как Молниеносный появился на сцене.

Было уже позднее время года для выступления против турок, и татары были вполне довольны, что сведение счетов отложено. По прошествии должного времени с дороги, ведшей в большой лагерь, донесся барабанный бой, возвестивший о прибытии Мухаммед-Султана, тимуровы ветераны выехали навстречу и в изумлении вытаращили глаза.

Тумены из Самарканда блистали новым великолепием. Все знамена были разных цветов — зеленого, алого и так далее, все всадники одного тумена были в одноцветной одежде, с одноцветными чепраками, даже саадаки и щиты были одного цвета. Тимуровы ветераны, проскакавшие от Индии до Черного моря, оттуда на юг до Палестины и обратно, вслух выражали презрение к этому новшеству, но втайне завидовали.

У Тимура появилось желание восстановить канал, прорытый греками от Аракса. Занялся он также изучением торговых путей Африки и Европы. С Иоанном, епископом Султании, отправил письмо Карлу Шестому, королю Франции — «Roy de Fransa» — с выражениями доброжелательности^{55}.

К нему явились проделавшие дальний путь агенты Генуи, стремившиеся заручиться расположением непобедимого завоевателя раньше соперников-венецианцев. Они привезли тайное прошение о помощи от христианского императора Константинополя, который находился тогда во власти Баязеда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Чтобы разобраться в происходящем, необходимо бросить взгляд на Европу. В течение пяти десятилетий греческие императоры Константинополя — всего лишь тени древних римских императоров — видели, как их держава переходит к туркам, которые нахлынули из Малой Азии и теперь захватывали Балканы и берега Черного моря.

На Косовом поле эти новые завоеватели, турки-османы, разбили отважных сербов и затем вторглись в Венгрию. Они были стойкими, дисциплинированными воинами, по-собачьи преданными своим султанам. Конница их, особенно сипахи, была больше, чем просто хорошей, а многочисленная пехота, основу которой составляли янычары, — непревзойденной.

Посредством браков они смешались со всем Левантом и своих подданных-христиан — славян и греков — превращали в новый народ. Баязед обладал достоинствами и недостатками своих сородичей. Был неугомонным и смелым, одаренным и жестоким. Взойдя на трон, первым делом удавил своего брата. Гордился своими победами и похвалялся, что когда победит Австрию, пойдет на Францию и будет кормить коней в алтаре собора Святого Петра.

Баязед являлся фактическим правителем Константинополя; его владения подступали вплотную к городским стенам; его судьи заседали в нескольких судах города, и с двух константинопольских минаретов муэдзины призывали турок на молитву. Мануэль, тогдашний император Константинополя, платил Баязеду дань за владение городом, Венеция и Генуя обращались к Баязеду как к его будущему властителю, для турок Константинополь с его садами и мраморными дворцами был обетованным городом — Истанбулом.

Поход ислама к северу от Мекки обогнул имперский город, пока защищенный высокими стенами и боевыми галерами европейских держав. Но Баязед намеревался захватить его — собственно говоря, уже подготовился к осаде, — когда Европу огласил призыв к крестовому походу. Замышлялся поход против турок. Венгерский король Сигизмунд, которому больше всех угрожало приближение Молниеносного, предложил ополчиться, его поддержал по собственным соображениям Филипп Бургундский.

Во многих королевствах тогда царил покой. Важнейшие проблемы того времени — великий раскол. Столетняя война, споры о парламенте, жажда людей недворянского происхождения получить права собственности после бедствий Черной смерти — в той или иной мере потеряли остроту, и бароны вняли призыву церкви.

Впадавший временами в безумие король Франции оказал поддержку разумному, но робкому венгерскому королю. Из Нидерландов и Англии приехали добровольцы. Список участников этого крестового похода пестрит перечислением родословных всей Европы. Герцог Савойский, магистр прусских рыцарей Фридрих фон Гогенцоллерн, Великий магистр родосских рыцарей ордена святого Иоанна, курфюрсты, бургграфы, пфальцграфы. Самые сильные войска прибыли из Франции. Среди них были отпрыски родов Бар, Артуа, Сен-Поль, Бургундского, был маршал, адмирал и коннетабль Франции — командовал ими Жан Валуа, граф Неверский^{56}.

Около двадцати тысяч рыцарей, их оруженосцев и тяжеловооруженных всадников отправилось на Восток и присоединилось к войску Сигизмунда, численность его теперь составляла около ста тысяч. Судя по всему, в вине и женщинах у них не было недостатка. Рыцари похвалялись, что при таком их множестве, если даже небо упадет на землю, они своими копьями удержат его.

Эти рыцари — французы, англичане, немцы — видимо, смутно представляли, что их ждет. Думали, что турецкий султан — они не знали его имени — собирает против них все исламские государства, в том числе Египет, Персию и Мидию; что он прячется где-то за Константинополем, и единственная их забота — сойтись с ним в бою, пока он не обратился в бегство. После этого они пойдут на Иерусалим.

Осведомленный лучше, Сигизмунд Венгерский заверил их, что «отступления без битвы не будет». И его действительно не было.

Войско неспешно двигалось вниз по Дунаю, к нему присоединились венецианские галеры, поднявшиеся от моря по реке. Дела шли превосходно. Турецкие сторожевые отряды сдались, и крестоносцы перебили многих местных жителей, не сознавая, что перед ними сербы, христиане, или не придавая этому значения. Они расположились лагерем в красивой местности, собираясь осадить Никополь, и тут до них дошла весть, что Баязед приближается с грозным войском.

Рыцари сперва не поверили. Но Сигизмунд убедил их, что это правда. Войско стало строиться в боевой порядок, Сигизмунд — знавший силу турок — убеждал рыцарей отойти назад и предоставить его стойкой пехоте — венграм, валлахам, хорватам — первой встретить удар мусульман.

Это разъярило рыцарей, и когда показались первые всадники Баязеда, спор дошел до ожесточения. Французам и немцам казалось, что Сигизмунд обрекает их на бездействие, дабы присвоить славу победителя. В конце концов Филипп Артуа, коннетабль Франции, воскликнул:

— Венгерский король хочет получить честь победы. Я на это не соглашусь. Мы находимся впереди, первый бой наш. — И приказал поднять свое знамя. — Вперед, во имя Бога и святого Георгия!

Вся знать последовала за ним с отрядами одетых в кольчуги всадников, — перед этим перебив пленных турок и сербов. На их копьях трепетали флажки, щиты были подняты, их кони в тяжелых доспехах, громыхая, перешли на галоп — европейское рыцарство двинулось в атаку. Графы, рыцари, тяжело вооруженные всадники рассеяли первые ряды турок, с трудом поднялись по длинному косогору, изрубили в куски обнаруженных там пеших лучников и перестроились для наступления на появившиеся отряды сипахов.

Они смяли эту легкую турецкую конницу и снова двинулись вперед. То был весьма героический натиск, и он привел к поражению.

Те первые три ряда представляли собой только авангард Баязеда. Достигнув гребня следующего холма, утомленные рыцари оказались перед цветом турецкого войска — шестьюдесятью тысячами янычар в белых тюрбанах и всадников в доспехах, расположенных полукругом. Не идя в контратаку, чтобы избежать потерь, турки начали стрелять по коням христианских рыцарей из луков. Потерявшие лошадей, обремененные тяжелыми доспехами некоторые крестоносцы ожесточенно сражались, другие, пока их лошади были целы, повернули и пустились в бегство.

Но видя, что турки их окружают, а союзники далеко, большинство рыцарей сложило оружие.

Тем временем войско Сигизмунда оставалось нетронутым. Он слегка продвинулся вперед следом за скакавшими во весь опор всадниками, но был не в состоянии оказать им поддержку. Держался он позади из страха, или безрассудная атака рыцарей лишила их возможности получить помощь — нерешенный вопрос, который в то время горячо обсуждался в Европе.

Бегство рыцарей явилось главной причиной поражения. Поток изможденных, окровавленных беглецов, которых преследовали по пятам турки, поколебал мужество пехоты. Одно ее крыло, валахи, в испуге отступило. Венгры Сигизмунда и баварцы курфюрста держались доблестно, однако сам Сигизмунд и его вельможи вскоре поскакали к реке искать спасения на венецианских галерах.

Что до взятых в плен рыцарей, то Баязед не был человеком, способным их пощадить после убийства пленников и понесенных по их вине потерь. Фруассар, французский автор хроники, горестно пишет:

«Затем их всех привели к нему раздетыми до рубашек, он посмотрел на них, потом отвернулся и жестом велел убить всех, их отдали сарацинам, державшим в руках наготове обнаженные сабли, и они были изрублены на куски».

Таким образом турки расправились с десятью тысячами. Советники убедили Баязеда сохранить двадцать четыре знатных рыцаря ради получения выкупа, в их числе были злополучный граф Невер и Бусико. За внука короля Франции и его сотоварищей потребовали двести тысяч золотых. И эта сумма, умеренная на взгляд турецкого султана, потрясла европейских казначеев^{57}. В конце концов ее выплатили, и уцелевшие пленники были освобождены. Фруассар пишет, что Баязед обратился к ним с прощальной речью, предлагая собрать новые войска и приготовиться ко второй встрече с ним: «Потому что я умею воевать и готов продолжить завоевания в христианских странах». Эти надменные слова граф Неверский и его сотоварищи прекрасно поняли; впоследствии они думали о них до конца жизни.

Однако лишь доблестный Бусико, ставший маршалом Франции, вернулся для сражения с турками. Так бесславно закончился последний крестовый поход, и скорбь европейских дворов не уступала отчаянию Константинополя, видевшего помощь так близко и теперь считавшего себя обреченным.

Между тем — битва под Никополем произошла в тысяча триста девяносто шестом году — Баязед окружил Константинополь и занялся присоединением Греции к своей империи. Прибытие Бусико с пятьюстами рыцарей и несколькими галерами сразу же ободрило христиан Константинополя.

Следует иметь в виду, что азиатская часть турецких владений была отделена от европейской водой. В то время флоты Венеции и Генуи могли бы нанести удар туркам и, возможно, спасти город. Им требовалось только занять проливы. Но этого они не сделали.

Венеция и Генуя боролись между собой за торговлю с Азией, старались подавить друг друга. Баязед, коварный дипломат, вел переговоры с обеими, обеих соблазнял приманкой азиатской торговли. Они старались превзойти друг друга, делая щедрые дары султану, и новый призыв римского папы попытаться спасти Константинополь остался неуслышанным. Уцелевшие властители Европы вновь начали войну между собой.

Мы в данном случае сталкиваемся с одним из самых странных спектаклей истории — город цезарей, некогда столицу мира, обороняли несколько сотен рыцарей-авантюристов и греческих наемников, до того обнищавших и голодных, что людям Бусико приходилось выходить в море и захватывать турецкие галеры, дабы прокормиться, так как они совершенно не получали платы. Император Мануэль отправился в путешествие по Европе, пытаясь собрать людей и денег для его защиты. Свита его была так скверно одета, что один итальянский дворянин сжалился и обмундировал ее более пристойно.

Этот потомок цезарей ездил от двора ко двору, везде получал церемонный прием, бесконечные выражения сочувствия, но совершенно никакой помощи. Дух крестоносцев угас в той последней, безрассудной атаке рыцарей, и европейские монархи занимались торговлей и неотложными политическими проблемами. Призывы церкви, личные визиты императора оказывались тщетными.

Пока Мануэль скорбел, константинопольцы начали перелезать через стены и просить у турок еды, город покинул даже Бусико, а племянник императора строил планы сдачи его Баязеду — осажденный город вторично получил отсрочку.

Неожиданно с востока появились татары, взяли Сивас и пошли дальше. Баязед снял осаду и поспешил в Азию.

Затем каждый турецкий воин в Европе был призван к оружию и переправлен через пролив. А властитель Константинополя обещал сдать город, если Баязед одолеет Тимура.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ТИМУР ВСТРЕЧАЕТСЯ С МОЛНИЕНОСНЫМ

Ранним летом тысяча четыреста второго года покоритель Восточной Европы собирал силы для встречи с покорителем Азии. Войска, сражавшиеся на Косовом поле и под Никополем были стянуты в столицу Османской Турции — Бурсу, город у Мраморного моря. Там к ним присоединились анатолийские войска и двадцать тысяч конников под командованием Петра Лазаря, царя Сербии. Хроника сообщает — они были так закованы в броню, что видны оставались только глаза. Туда пришла греческая и валашская пехота, служившая новому повелителю, султану. Численность войска могла составлять от ста двадцати до двухсот пятидесяти тысяч человек.

Оно привыкло к постоянным победам. Сипахи и янычары все время находились в боевой готовности. Дисциплина в войске была строгой, его повиновение султану рабским. Что до султана Баязеда, он был совершенно уверен в себе и, поджидая Тимура, устраивал громадные пиршества.

Тимур находился на марше, и турки были этим довольны. Основную их силу составляла пехота, лучше всего она действовала в обороне. Большая часть Малой Азии была холмистой, покрытой лесами, идеальной для них. На запад от Сиваса шла только одна дорога, и на ней они собирались встретить Тимура.

Баязед медленно продвинулся с войском на восток, к Анкаре. Там разбил свой основной лагерь и пошел дальше, переправился через реку Халис и вступил в холмистую местность за ней. Сторожевые отряды донесли, что татары находятся в Сивасе, в шестидесяти милях. Баязед прекратил продвижение, разместил войска на выгодных позициях и ждал.

Ожидание длилось три дня… неделю. Разведчики Баязеда привезли из Сиваса нескольких людей с тревожными вестями. В городе находился только обычный татарский гарнизон. Тимур с войском давно выступил навстречу туркам.

Но между Сивасом и турецким лагерем Тимура не было. Разведчики объездили все холмы и возвратились, не найдя ни следа татар. Они куда-то исчезли вместе со слонами.

Для турок это явилось неожиданностью. И они стояли боевым порядком в пустынной местности, посередине громадной долины Халиса, который берет начало за Сивасом и течет далеко на юг, неподалеку от Анкары поворачивает на север и впадает в Черное море. Баязед ждал на месте, решив не двигаться, пока не получит точных сведений о татарах.

На рассвете восьмого дня татары дали знать о себе. Отряд разведчиков под командованием одного из военачальников Тимура налетел галопом на сторожевые охранения правого крыла, захватил пленных и скрылся. Теперь турки уверились, что Тимур находится к югу от них, и потому двинулись в ту сторону. За два дня достигли реки, но татар не обнаружили. Баязед отправил за реку конные отряды под командованием своего сына Сулеймана, способного военачальника.

Сулейман почти сразу же вернулся со сведениями. Тимур обошел турок и теперь быстро двигался на Анкару за их спинами.

Выведенный из апатии султан пересек реку и двинулся по проложенной врагом дороге к собственной базе.

То, что сделал Тимур, было на удивление просто. Изучив холмистую местность к западу от Сиваса и поняв, что она труднопроходима для его конницы, он повернул к югу и пошел по долине Халиса, оставляя реку между собой и турками. Шел вдоль внешней излучины реки, а Баязед ждал его в центре.

В то время на полях созрел урожай, пастбища для коней были хорошими. Тимур отправил колонну под командованием одного из военачальников войти в соприкосновение с турками и теперь — после стычки с Сулейманом — остановился в деревне Куч Хиссар, где прочел внукам и военачальникам лекцию по стратегии.

— Сейчас, — сказал он им, — есть два пути. Можно остаться здесь, дать отдых лошадям и поджидать турок. Либо углубиться в их страну, опустошать ее и вынуждать их следовать за нами. Войско у них главным образом пехотное, движение утомит пехотинцев.

После небольшой паузы он добавил:

— Именно так мы и поступим.

Теперь Тимур изменил порядок движения. Оставил в деревне сильный арьергард, отправил вперед конный тумен под командованием двух военчальников с отрядами пехоты, которым предстояло рыть колодцы в местах, выбранных для дневных стоянок, а всадники этого авангарда снимали урожай с полей для основных сил.

Татары нашли эту местность более ровной — они отвернули от Халиса — с достаточным количеством воды. Более того — это было поистине идеально — выяснили, что основной лагерь Баязеда находится под Анкарой, на их пути. Поэтому Тимур ускорил движение и прошел сто миль до Анкары за три дня.

Он надел кольчугу, что редко делал в последние годы, и объехав Анкару, осмотрел ее. Турки в городе приготовились его защищать, Тимур отдал приказ о штурме, — а сам поехал взглянуть на основной лагерь Баязеда, покинутый воинами, которых турки оставили там.

Анкара расположена в центре широкой равнины, и Тимур решил, что место, выбранное Баязедом, не хуже любого другого. Поэтому татары расположились в шатрах турок. И по приказу эмира запрудили речку, текущую в Анкару, пустив ее воды позади своих новых позиций.

Единственным доступным источником воды для приближавшихся турок был ключ, Тимур приказал засыпать его землей. Прежде чем его воины успели оставить след на стенах Анкары, разведчики сообщили, что Баязед на подходе, в двадцати милях.

Тимур оставил попытку взять город — даже приказал отряду спуститься с бастиона, который они штурмовали. Ночью окапывал лагерь при свете больших костров. Его конница патрулировала равнину. Но турки появились только с рассветом.

Они быстро шли в течение недели, с малым запасом воды и еще меньшим зерна; по опустошенной татарами земле; выбились из сил, страдали от жажды и зноя. Татар обнаружили на собственной базе с обильными запасами. И что хуже всего, воду можно было раздобыть только за расположением татар. Выход у них был только один — атаковать Тимура.

Баязед был вынужден предпринять то, чего ему меньше всего хотелось — бросить против скопища всадников из Центральной Азии свою уступающую им конницу. Воины султана пошли в бой ослабевшими от жажды. Противник дурачил его своими маневрами, в конце концов привел, будто на веревке, обратно под Анкару. И битва его была проиграна раньше, чем сверкнул на солнце первый клинок.

В десять часов утра, под палящим солнцем, турки шли вперед с несгибаемым мужеством, которое так часто приносило им успех. Фронт обоих войск растянулся по равнине больше чем на пятнадцать миль, одно крыло татар стояло вдоль речки, другое — невидимое на расстоянии — на укрепленной высоте. Хроника добавляет, что турки шли вперед с барабанным боем, со звоном медных тарелок, а татарская конница ждала в полной тишине.

Тимур не садился на коня до последней минуты. Битву пока вели его военачальники. С ним на гребне холма было не более четырех тысяч всадников с пехотой позади. Его внук Мухаммед-Султан командовал центром, под его началом находились самаркандское войско и восемьдесят тысяч, которыми командовали тысячники почти со всей Азии, и слоны в доспехах из раскрашенной кожи — видимо, больше для морального воздействия, чем для тактических целей.

Сулейман, сын Баязеда, пошел в конную атаку на правый фланг татар, ведя за собой всадников Малой Азии. Их встретили опустошающим дождем стрел и горящим лигроином — кони и люди валились массами под вздымающейся завесой дыма и пыли.

Пока ряды турок были расстроены, первая линия татарского правого фланга пошла вперед; Нураддин, лучший военачальник Тимура, двигался следом с основными силами крыла.

За час атака турок была отбита, и татары перешли в наступление. Нураддин разбил крыло Сулеймана так основательно, что некоторые турецкие отряды бежали с поля битвы. Группа татар из Малой Азии, насильно завербованных Баязедом, обнаружила, что с Тимуром находятся их повелители, и, пользуясь неразберихой, покинула турок.

Когда Нураддин стал хозяином положения на правом фланге, левое крыло татарской конницы пошло в наступление тремя цепями, прорываясь сквозь турецкие засады и круша турецких всадников на неважных лошадях. Они так удалились, что Тимур уже не видел их.

Тут Мухаммед-Султан подскакал к нему и спешился. Встав на колени, попросил разрешения атаковать вместе с центром скопление турецкой пехоты. Согласия на это Тимур не дал.

Вместо этого он велел Мухаммед-Султану взять самаркандское войско, тумен багатуров — отборных воинов — и немедленно идти на поддержку зарвавшемуся левому крылу.

Любимый внук старого завоевателя поднял свое алое знамя и поскакал вперед, ведя за собой цвет тимурова войска. И на всем галопе врезался в самое пекло сражения — где закованные в доспехи сербские всадники, остановленные татарами, сражались не на жизнь, а на смерть, и отважные европейские пехотинцы удерживали каждый бугорок. Здесь пал сербский царь Петр, здесь же доблестный Мухаммед-Султан был так ранен, что пришлось покинуть седло. Но правое крыло Баязеда было смято.

Баязед остался с многочисленной пехотой, безо всяких укреплений, татары обходили ее с обоих флангов. Потом Тимур возглавил татарский центр и пошел вперед.

Великолепные османские пехотинцы — corpse of elite^{58}, янычары — не смогли оказать отпора. Они были обречены, положение их было безнадежным, их султан оказался беспомощен перед маневрами великого шахматиста Азии. Задние отряды бежали, пока путь к спасению был открыт. Другие, рассеянные успешными атаками, занимали каждый холмик. Между ними двинулись слоны в доспехах, жидкий огонь струился из башен на спинах огромных животных. В пыли и грохоте выбившиеся из сил турки гибли на этой выжженной солнцем земле. Даже многие из тех, что бежали, падали замертво от изнеможения.

Баязед с тысячью янычаров оттеснил татар с одного из холмов и, взяв секиру, ожесточенно сражался бок о бок со своими воинами почти до вечера. Подобно тому, как один батальон старой гвардии не сдавал позиций в бою под Ватерлоо, когда наполеоновская армия обратилась в беспорядочное бегство, эти телохранители султана погибали с оружием в руках.

Под вечер Баязед сел на коня и с небольшим отрядом попытался ускакать сквозь татарские ряды. За ним пустились в погоню, его спутников расстреляли из луков, его коня прикончили стрелами. А самого привезли на закате связанным в Тимуров павильон.

Легенда гласит, что Тимур в это время играл с Шахрухом в шахматы. Увидя бородатого турка, величественного даже в несчастье, он поднялся и пошел навстречу ему. Мрачное лицо его озарила улыбка.

— Недостойно, — вскричал Баязед, у которого в достатке было и гордости, и мужества, — насмехаться над тем, кого сокрушил Аллах!

— Я тому улыбнулся, — неторопливо ответил Тимур, — что Аллах отдал мир во власть хромому, как я, и кривому, как ты.

Затем серьезным тоном добавил:

— Совершенно ясно, что ждало бы меня и моих людей, если б ты одержал над нами победу.

Баязед промолчал. Тимур велел развязать его и усадил рядом с собой. Старому завоевателю было приятно видеть великого султана пленником подле себя, и обходился он с ним любезно^{59}. Пленник попросил, чтобы устроили поиски его сыновей, и Тимур велел исполнить его просьбу. Одного из них, Мусу, привели взятым в плен, он получил почетное одеяние и был посажен рядом с отцом. Другого, погибшего в битве, так и не нашли. Остальные бежали.

Тумены Тимура отправились преследовать остатки турецкого войска по всем направлениям до моря. Нураддин, захватив Бурсу, столицу Османов, отправил эмиру сокровища Баязеда и многочисленных красавиц его гарема. Хроника сообщает, что татары нашли их искусными в музыке и танцах. В лагерь Тимура воины возвратились с богатой добычей. Было устроено, как всегда в таких случаях, пиршество, на сей раз приправленное женщинами и европейскими винами.

Баязед получил приглашение и вынужден был явиться. Его усадили рядом с Тимуром, и старый татарин приказал, чтобы принесли захваченные в Бурсе парадные султанские одеяния. Угрюмый турок поневоле надел украшенный драгоценными камнями тюрбан и взял в руку золотую булаву, символ его побед.

Наряженному таким образом Баязеду стали предлагать его собственное вино и наркотики, к которым он пристрастился. Но султан не прикасался ни к чему. У него на глазах его красивейшие, раздетые донага женщины прислуживали победителям.

Среди них он видел свою любимицу, Деспину сестру павшего Петра Сербского — христианку, к которой он был так привязан, что не заставил ее принять ислам.

Султан вынужден был сидеть молча, спокойно, а в клубах благовоний двигались белые фигуры женщин, которых он совсем недавно держал в объятьях — которых выбрал по своему вкусу во многих покоренных землях. Среди них были черноволосые армянки, прекрасные черкешенки, пышнотелые русские красавицы и ясноглазые гречанки. Они никогда не показывались за стенами гарема.

На Баязеда были устремлены глаза восточных властителей, любопытные, насмешливые, нестерпимые. У него появился повод вспомнить о тех письмах, которые он год назад писал повелителю этих татар. Неистовая гордость султана не давала проявляться бешенству, сжигавшему его, будто лихорадка. Но есть он не мог.

Смотрел ли Тимур с безразличием, может, с легкой пытливостью на царственно разодетого Баязеда? Считал ли, что воздает своему выдающемуся пленнику честь? Или это празднество было утонченной насмешкой? Никто не знал, и султана, казалось, это не заботило. Потом он услышал бой татарских барабанов, неистово взревели трубы, и степные певцы запели победную песню.

Баязед продолжал держать в руке золотую булаву, его могучее тело сотрясала мучительная дрожь. Но когда татары приказали войти своим баядерам, певицам, и велели им петь турецкие любовные песни, воля Баязеда сломилась. Встав, он указал в сторону выхода.

Султана отпустили, двое татарских беков тут же поднялись, взяли его под руки и повели между пирующими, его голова в тюрбане свешивалась на грудь.

Потом Тимур приказал отправить Деспину к Баязеду и сказать, что он возвращает султану любимую жену.

Так закатилась звезда Молниеносного. Силы его были подорваны невоздержанностью, тяжким испытанием той битвы, гордость была сломлена, и через несколько месяцев он скончался.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

У ВОРОТ ЕВРОПЫ

Поражение турок было столь сокрушительным, что второй битвы не потребовалось. Анкара сдалась, Бурса и Никея были взяты натиском шедших в погоню татар. Побережье Малой Азии по всем сторонам полуострова кишело бегущими турками, возглавляли беглецов сыновья султана, паши и беи. Рыбацкие лодки и прогулочные барки переправляли целые толпы их на острова, даже греческие и генуэзские галеры помогали остаткам султанской армии, перевозя их в Европу.

Что побудило христиан способствовать в бегстве своим прежним угнетателям — неясно. Возможно, деньги; возможно, то была старая политика греков заигрывать со всеми державами. Их агенты раньше предлагали Тимуру помочь золотом и кораблями, если он выступит против Баязеда, и их двуличие разъярило старого татарина, особенно когда они отказались переправлять его тумены вслед за турками.

Через месяц в Азии не было ни единого вооруженного турка. С другой стороны, и ни единого татарина в Европе. Самаркандские всадники подъехали к проливу, посмотрели через него на золотые купола Константинополя. Проскакали по давно погребенным развалинам Трои, где некогда шла война за Елену Прекрасную. Затем обнаружили в Смирне крепость рыцарей ордена святого Иоанна. Стояла зима, сезон проливных дождей, однако Тимур, узнав, что крепость в течение шести лет выдерживала осаду Баязеда, отправился взглянуть на нее.

Христианские рыцари в этой крепости — стоявшей на холме у самой бухты — отказалась сдаться. Тимур осадил ее, строил деревянные платформы над водой и прикрывал своих землекопов стрелами и метательными снарядами с лигроином. Стал строить мол, чтобы перегородить узкий вход в бухту. Через две недели европейцы не выдержали и прорвались к бухте, пока выход в море не оказался закрыт. Около трех тысяч рыцарей устремилось к кораблям, отгоняя мечами и веслами несчастных жителей города, пытавшихся следовать за ними. На другой день показался шедший на выручку флот с Родоса.

Когда галеры с рыцарями приблизились к берегу, расположившиеся в крепости татары приветствовали их жутким образом. Заложили в катапульту голову убитого крестоносца и выстрелили ею в ближайший корабль. Христианский флот повернул обратно, и татары покинули Смирну, оставив на память две пирамиды из отрубленных голов.

Покидая Малую Азию, два особо разыскиваемых владыки, Кара-Юсуф и султан Ахмед, бежали разными путями. Повелитель Багдада нашел убежище при дворе мамлюков в Египте, туркменский хан предпочел Аравийскую пустыню. Она оказалась безопаснее двора. Египет, открытый теперь татарскому вторжению, поспешил послать изъявление покорности и предложение дани, имя Тимура стало произноситься на общественных богослужениях. Несчастного Ахмеда заковали в цепи и бросили в тюрьму.

Европейские монархи испытывали смешанные чувства — сильное любопытство и удивление, легкую радость и более чем легкий страх. Такой переворот у порога Европы озадачил их. Там, где турки властвовали целое столетие, появился из глубин. Востока татарский завоеватель, Баязед и его войско перестали существовать.

Генрих Четвертый Английский отправил Тимуру письмо, в котором поздравлял его с победой, как один любитель состязаний другого. Карл Шестой, Dei gratia rex francorum^{60}, вспомнил о письме, которое привез от татар Иоанн, епископ Султании, потребовал его к себе и вручил ему письма и дары для Тимура.

Странствующий император Мануэль поспешил в Константинополь, послал оттуда Тимуру изъявление покорности и предложение платить дань. Обедневший наследник цезарей обрел покровителя, более сильного, чем любой европейский король. На другом берегу Золотого Рога генуэзцы водрузили на башнях Перы знамена Тимура.

Однако настоящую связь с повелителем Татарии установили испанцы. Энрике Третий, король Кастилии, недавно отправил двух военных наблюдателей на Восток, поручив им сообщать о планах и силах турок. Эти два рыцаря, Пелайо де Сотомайор и Фернандо де Паласуелос, разъезжали по Малой Азии и оказались в войске Тимура как раз вовремя, чтобы наблюдать битву под Анкарой. Тимур принял обоих и подарил им двух христианок, выбранных из Баязедовых пленниц — хроника называет их Ангелиной, дочерью венгерского графа, знаменитой красавицей, и гречанкой Марией. С этими испанцами Тимур отправил в Кастилию собственного посла.

В ответ на эту любезность Энрике отрядил трех послов сопровождать этого «татарского рыцаря» обратно к его повелителю Тимуру. Главой их стал гофмейстер, славный Руи де Гонсалес де Клавихо.

Со своими спутниками и тимуровым военачальником Клавихо отплыл на галеоне из порта Святой Марии в мае тысяча четыреста третьего года. Но достигнув Константинополя, узнал, что татары ушли. И повинуясь полученным приказам, последовал за ними. Путь привел его в Самарканд.

Тимур не делал попытки вторгнуться в Европу. Путь через проливы был для него закрыт, но эмир мог бы пойти в обход Черного моря — несколько лет назад он побывал в Крыму. Однако причин для этого не было. Его воинам не терпелось вернуться в Самарканд. В городах Баязеда было захвачено огромное богатство — в том числе серебряные ворота Бурсы, украшенные изваяниями святых Петра и Павла, и византийская библиотека, попавшая в руки султана. Все это Тимур забрал с собой.

Какое-то время эмир занимался политическими вопросами, урегулировал выплату дани, назначал новых правителей в турецкие земли, принимал послов. Тем временем Баязед умер, и Тимур думал о новом завоевании.

В это время он переживал неожиданную и горестную утрату. Ему сообщили, что Мухаммед-Султан, так и не оправившийся от ранения, полученного под Анкарой, при смерти. Тимур немедленно отправился к внуку, велел приставить к нему самых искусных арабских лекарей. Но когда достиг лагеря Мухаммед-Султана, нашел его уже безгласным, умирающим. Тогда-то он и велел бить сбор, собирать тумены для возвращения в Самарканд.

Тимур уже потерял одного за другим Джехангира, своего первенца, и Омар-Шейха. Мираншах оказался недостойным сыном, а Шахрух — у которого лучшая пора жизни была уже позади — отличался кротким нравом и равнодушием к войне. В последние годы любимцем Тимура был доблестный внук, Мухаммед-Султан, кумир всего войска.

Тело юноши, встретившего смерть в час победы, забальзамировали и отправили с туменами, пришедшими с ним из Самарканда, сменившими теперь на траур яркие одежды. Горестные рыдания Хан-Заде, матери погибшего, Тимур слушал равнодушно; но когда увидел среди тех, кто приехал из Тебриза встречать процессию, маленьких сыновей Мухаммед-Султана, горе пригнуло его, и он несколько дней провел в своем павильоне, никого не допуская к себе.

Татарскому завоевателю, размышлявшему, как все старики, о прошлом, казалось, что некая сила, превосходящая его волю, отняла у него одного за другим всех тех, кто наилучшим образом служил ему. Замечательные военачальники его ранних походов лежали в могилах — праведный Сайфуддин, верный Джаку Барлас, Джехангир, его первородный сын. Умер даже преданный Ак-Бога, ставший правителем Герата, отдавший в войско своих сыновей.

На их местах Тимур видел теперь Нураддина и Шах-Малика, блестящих военачальников, однако неспособных держать бразды гражданского правления. Возле него постоянно теснились имамы с молитвами, пророчествами и выражениями скорби по покойному, которого он вез обратно в Самарканд. Сон его тревожили странные видения — образы давно умерших ханов, ведших войска через пустыню в Китай.

Даже когда он приказывал отстроить заново Багдад и другие разрушенные города, эти являвшиеся во сне призраки не покидали его сознания. Отдавая Хорасан Шахруху, а Индию Пир-Мухаммеду, он думал с Гоби и рассказах, которые слышал в юности, когда в окрестностях Зеленого Города охотился на оленей.

И из этих сновидений Тимур составил план. Он поведет войско в Гоби; разрушит громадную стену, оберегающую Китай, и сломит последнюю на свете державу, способную противостоять ему.

Эмир ничего не говорил об этом своим военачальникам. Волей-неволей он был вынужден оставить войско на зимних квартирах в Тебризе, а сам с головой погрузился в восстановление разрушенного войнами. Когда появилась первая трава, двинулся с войском и большим двором на восток, к Самарканду. В августе снова был в своем городе, поселился в саду, названном «Услада сердца». Проехал мимо мечети, упрекнул зодчего за то, что не сделал просторнее внутреннюю галерею. Разбирался с теми, кто правил в его отсутствие, вешал одних, награждал других. Казалось, прилив энергии оживил его старое тело. Задумал новую гробницу для Мухаммед-Султана, беломраморную, с золотым куполом, по его воле поднялся еще один садовый дворец — из белого камня, черного дерева и слоновой кости, с серебряными колоннами.

Тимур спешил. В последние два года зрение его становилось все хуже; веки так опускались на глаза, что он казался сонным. Ему было шестьдесят девять лет, и он сознавал, что жизнь движется к концу.

— В течение двух месяцев, — повелел он, — будут празднества. Пусть никто не спрашивает у другого: «Почему ты веселишься?»

На этот праздник завоевателя в Самарканд приехали послы двадцати государств, в том числе смуглолицые монголы из Гоби — которых изгнали из Китая. С ними Тимур вел долгие беседы.

И он нашел время принять Руи де Клавихо, гофмейстера испанского короля, который следовал за ним от Константинополя. Эту встречу славный рыцарь описывает так:

«В понедельник восьмого сентября послы^{61} выехали из сада, где их поселили, и поехали в город Самарканд. Прибыв на место, они спешились и вошли в дворцовый сад, там к ним подошли двое рыцарей и потребовали привезенные дары. Послы отдали дары этим людям, чтобы те с почтением отнесли их эмиру, то же самое сделали султанские послы.

В этот сад ведут очень высокие и широкие ворота, великолепно разукрашенные глазурованными изразцами золотого и синего цвета. У ворот стояло много привратников с булавами. Послы подошли к шести слонам с деревянными башнями на спинах, в башнях сидели люди.

Затем послов взяли под руки и повели дальше, с ними был посол, которого эмир Тимур отправил к королю Кастилии, татары, видевшие его, смеялись над ним, потому что он был одет в кастильский костюм.

Послов привели к старому рыцарю, сидевшему в приемной, и они почтительно склонились перед ним. Потом их подвели к маленьким мальчикам, внукам эмира. Здесь у них потребовали письмо, которое они привезли от короля эмиру Тимуру, послы подали его одному из мальчиков, тот взял его и понес эмиру, который пожелал, чтобы послов привели к нему.

Эмир Тимур расположился под аркой перед входом в красивый дверец, прямо на земле. Перед ним был фонтан, в котором плавали красные яблоки, струи воды поднимались очень высоко. Сидел эмир, скрестив ноги, на вышитых шелковых коврах в окружении круглых подушек. Он был в шелковом халате, с высокой белой шапкой на голове — наверху шапки краснел большой рубин, окруженный жемчужинами и драгоценными камнями.

Едва послы увидели эмира, они почтительно поклонились ему, встав на колени и скрестив руки на груди; затем пошли вперед, рыцари, до сих пор державшие послов под руки, выпустили их. Стоявшие подле эмира принцы, в том числе и Кураддин, взяли послов за руки и подвели к эмиру, чтобы он мог получше их разглядеть — зрение у него испортилось от старости.

Он не протянул послам руки для поцелуя, потому что здесь это не принято; но спросил о короле, произнеся: «Как поживает мой сын король? В добром ли он здравии?»

Затем повернулся к рыцарям, сидевшим вокруг него, в их числе был сын Тохтамыша, бывшего императора Татарии, несколько потомков покойного императора Самарканда^{62}, и сказал: «Смотрите, это послы моего сына, короля Испании, это величайший король франков, живущий на краю света».

С этими словами он взял письмо из руки внука и вскрыл, сказав, что вскоре его заслушает. Послов повели в комнату в правой части дворца, где сел эмир, принцы, ведшие послов под руки, заставили их сесть ниже посланника, которого китайский император отправил к эмиру Тимуру.

Увидя, что послы сидят ниже китайского посланника, эмир повелел, чтобы их посадили выше, сказав, что они от короля Испании, его сына и друга, а китайский посланник от вора и негодяя».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

БЕЛЫЙ МИР

Старый завоеватель построил свою Утопию — военный лагерь, город и сад одновременно. И величественно праздновал в ней. В те два месяца, когда осеннее солнце спускалось все ниже к голубым хребтам гор, должно быть, казалось, что город посетили добрые духи.

Так думалось изумленному Клавихо, созерцавшему дворы, усеянные цветами и деревьями со спелыми фруктами, сверкающие драгоценными камнями паланкины на улицах, в которых пели девушки, сопровождающих их музыкантов с лютнями, тигров и коз с золотыми рогами, — не зверей, а девушек, наряженных так скорняками Самарканда. Он бродил по крепости, более высокой, чем минареты мечети — созданной из кармазинной ткани. Видел бой слонов и татарскую знать, приезжавшую из Индии и Гоби с дарами Тимуру.

«Никто, — писал он, — не сможет описать Самарканда, не созерцая его, ходя повсюду медленным шагом».

А затем послы вдруг были отправлены обратно, карнавал окончился.

Тимур созвал совет из внуков и военачальников.

— Мы покорили, — сказал он, — всю Азию, кроме Китая. Ниспровергли столь могучих владык, что наши подвиги запомнятся навечно. Вы были моими спутниками во многих войнах и ни разу не терпели поражения. Чтобы ниспровергнуть китайских язычников, не потребуется ни большой силы, ни ума, и туда вы пойдете походом вместе со мной.

Так эмир обращался к ним, решение его было непреклонно, в низком голосе звучала уверенность. Этот поход — по земле своих предков к Великой китайской стене — должен был стать последним. И военачальники, отдыхавшие всего три месяца, приказали поднимать знамена.

Больше почти ничего не требовалось — такое множество воинов собралось в Самарканде, двести тысяч человек отправились отрядами по военным лагерям вдоль дороги. Начиналась зима, и воинам хотелось бы переждать снегопады на «крыше мира», однако Тимур не желал откладывать поход до весны.

Он отправил своего внука Халиля с правым крылом войска на север, сам пошел с центром, которым командовал Пир-Мухаммед. Шли они с большим обозом, напоминавшим деревянный город, припасы пришлось брать с собой, и Тимур позаботился, чтобы всего было в достатке.

Они пересекли Зеравшан, Тимур, сидя в седле, оглянулся на город, но промолчал. Разглядеть куполов и минаретов он уже не мог.

Стоял холодный ноябрь. Когда они прошли широкое ущелье, впоследствии названное Ворота Тимура, пошел снег. Ветры из северных степей продували равнину, и войско, промерзшее от бурана, укрылось в шатрах. Когда оно двинулось вновь, путь его лежал в мир, белый от снега. Речки покрылись льдом, дороги сугробами. От холода погибло несколько воинов и коней, но Тимур не хотел поворачивать обратно.

Не пожелал он и остановиться на зимние квартиры в Каменном городе, где воины Халиля пережидали стужу. Старый завоеватель объяснил, что намерен идти в Отрар, крепость на дальней северной границе, и велел внуку догонять основные силы, как только дороги очистятся от снега.

В начале пути войску приходилось настилать войлок на снег и утаптывать его, чтобы телеги и верблюды — черная нить, ползущая по белой равнине, — могли по нему двигаться. На реке Сыр лед оказался толщиной в три фута, и войско прошло по нему на другой берег.

Затем вступила в свои права зима с ее немилосердными суровостями. Гололедом, дождем, ветром и снегом, бледным сиянием низкого солнца на льду. В движении войска не было той стремительности, что много лет назад, когда оно шло сразиться с Золотой Ордой. Оно с трудом проходило по нескольку миль в день, держа путь к Отрару и большой северной дороге на Китай.

Медленно проплывали знамена по горным перевалам, по темным ущельям, словно бы уходящим вглубь под окутанными туманом вершинами. Медленно, будто навьюченный верблюд, чуть ли не ощупью войско вышло по этим проходам на северную равнину и увидело перед собой стены Отрара — убежища на зиму.

Здесь Тимур мог отдохнуть. С первым весенним теплом он собирался двинуться дальше.

И в марте тысяча четыреста пятого года он велел войску выступить. Поднялись знамена, загремел большой барабан, тумены выстроились на равнине для смотра. Командиры туменов собрали своих музыкантов для торжественного приветствия эмиру, пронзительно заревели трубы, ударили барабаны в такт поступи конских копыт.

Но то было приветствие мертвецу.

Тимур умер в Отраре. Повинуясь его воле, войско снова двинулось к большой северной дороге. Его белый оседланный конь находился на своем месте под эмирским знаменем. Но в седле не было никого.

Хроника оставила нам некоторое представление о последних минутах Тимура. За деревянными стенами дворца стояли на снегу военачальники все уровней. В зале расположилась великая госпожа Сарай-Мульк-ханым со своей свитой. Она выехала из Самарканда, когда туда пришла весть о болезни эмира.

У дверей комнаты Тимура бородатые имамы, духовные вожди правоверных, звучно читали стихи Корана.

«Клянусь солнцем и его сиянием, и месяцем, когда он за ним следует, и днем, когда он за ним следует, и днем, когда он его обнаруживает, и ночью, когда он его покрывает…»

Так они простаивали уже несколько недель, хор их молитв был нескончаемым и тщетным. Главный лекарь, Мовлана из Тебриза, сказал:

— Ему не помочь. Это назначенный судьбой день.

Распростершись на подушках, с серым, морщинистым лицом, обрамленным седыми волосами, Тимур отдавал военачальникам последние распоряжения.

— Мужественно держите сабли в руке. Храните согласие между собой, так как в беспорядке гибель. Не уклоняйтесь от похода на Китай.

Возле головы эмира излучали тепло жаровни, голос его звучал не громче шепота.

— Не раздирайте своих одежд, не носитесь туда-сюда, как сумасшедшие, из-за того, что я покинул вас. Это породит беспорядок.

Призвав к себе Наруддина и Шах-Малика, Тимур повысил голос.

— Своим преемником я назначаю Пир-Мухаммеда, сына Джехангира. Он должен жить в Самарканде, держать в руках полную власть над войском и гражданскими делами. Приказываю вам посвятить ему жизнь и поддерживать его. Он должен править дальними областями наших владений так же, как Самаркандом, и если вы не будете повиноваться ему полностью, начнется смута.

Военачальники один за другим клялись исполнить его волю. Однако советовали Тимуру послать за другими внуками, чтобы те сами слышали его повеления.

Тогда он сказал с ноткой своей всегдашней раздраженности нерешительностью и промедлением:

— Это последний прием. Так угодно Аллаху.

Чуть погодя произнес, словно подумав вслух:

— Я бы только хотел увидеть еще раз Шахруха. Но это… невозможно.

Должно быть, это слово он произнес впервые. Несгибаемый дух, пролагавший путь по жизни, безропотно принял ее конец.

Кое-кто из военачальников плакал, слышались рыдания женщин. В комнату вошли служители веры. «Аллах — нет божества, кроме Него…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЧТО ВЫШЛО ИЗ ПОПЫТКИ

Рука, сплотившая из осколков империю, обессилела; воля, воздвигшая имперский город, больше не могла подчинять себе татар.

Татарские военачальники лишились большего, чем просто император. Тимур вознес их до невероятной власти; он вел их за собой и держал в руках все бразды правления. Под его началом они стали владыками чуть ли не полмира. Большинство их было сыновьями служивших ему людей, многие были внуками. В течение полувека они не знали иной воли, кроме воли Тимура.

К тому же и в войске, и в городе находились чужеземцы. Монголы Золотой Орды, турки, персы, афганцы и сирийцы. Они еще не сплотились окончательно в новый народ.

Так велико было их почтение к Тимуру, так велика скорбь о его смерти, что войско и город думали только об исполнении его повелений. Если б преемник эмира, Пир-Мухаммед, не находился в Индии — а путь из Отрара в Индию и обратно в Самарканд труден, если б Шахрух, самый умный его сын, не был всецело поглощен своим правлением в Хорасане и если б высшие военачальники в слепом повиновении не попытались продолжать поход на Китай, империя могла бы сохраниться.

Но никто не был способен взять те бразды, которые Тимур выпустил из рук. Высшие военачальники в Отраре сделали все, что могли. Устроили важный совет — решили не объявлять о смерти Тимура во всеуслышанье, избрать одного из его младших внуков командовать войском и надеяться, что китайцы не поверят в тимурову смерть, если войско появится у Великой стены. Судя по всему, они были уверены в своей способности покорить Китай.

Тело покойного завоевателя было отправлено с Улугбеком, старшим сыном Шахруха, и большим эскортом туда, где его поджидали вдовы. К Пир-Мухаммеду были посланы срочнейшие гонцы. Весть о смерти Тимура пришлось отправить управителям далеких земель, сыну и внукам эмира.

Однако поход войска в Китай почти сразу же был прекращен. Распространился слух, что командиры правого крыла поклялись в верности Халилю, сыну Мираншаха, и намерены возвести его на самаркандский трон. В это же время командир левого крыла отпустил по домам воинов и поспешил обратно в Самарканд.

В этих критических обстоятельствах высшие военачальники, Нураддин и его сотоварищи, провели еще один совет. Продолжать путь к Китаю, оставляя дома множество властителей, они не могли. Повернули обратно и, двигаясь ускоренным темпом, нагнали у реки Сыр похоронный кортеж.

Въезд в Самарканд им преградили запертые ворота — хотя с ними находились великая госпожа Сарай-Мульк-ханым, гроб Тимура, его знамя и большой барабан. Правитель города дал Халилю клятву верности и объяснил военачальникам в письме, что кому-то было необходимо занимать трон до приезда Пир-Мухаммеда.

Приехал, однако, Халиль, возлюбленный Шади-Мульк, с сильным отрядом сторонников, приобретенных благодаря влиянию Хан-Заде, которая давно планировала этот шаг. В Самарканде не знали, что думать. Тимур скончался вдали от города; они не слышали последних его повелений. Халиль сидел на троне признанным императором.

Нураддин, ветеран тимуровых походов, отправил новому двору горестное письмо:

«Наши сердца разрываются от горя, потому что могущественейший властитель, величайший на свете человек умер; и уже невежественные юнцы, которых он вознес из грязи до высочайших почестей, предали его. Забыв, чем обязаны ему, не подчинились его велениям, нарушили свои клятвы. Как нам скрыть свое горе, вызванное столь ужасным несчастьем? Едва стоило повелителю, который заставлял земных царей служить у него привратниками и воистину заслужил имя завоевателя, покинуть нас, как его воля оказалась забыта. Рабы стали врагами своего благодетеля. Где их вера? Будь у скал сердца, они бы разрыдались. Почему с Неба не обрушился каменный дождь на этих неблагодарных?

Что касается нас, Аллах свидетель, мы не забудем желаний нашего повелителя; мы исполним его волю и будем повиноваться юным правителям, его внукам».

Военачальники снова посовещались и в конце концов приняли единое решение. Вошли в павильон, где стояло знамя, и велели разбить большой барабан. Им не хотелось, чтобы он, столько раз возвещавший их слуху весть о победе, бил в честь кого бы то ни было другого.

Халиль первым делом открыто женился на одалиске Шади-Мульк, в которую был влюблен.

Слишком юный, чтобы править твердой рукой, опьяненный оказавшимся в его руках богатством, всецело попавший под влияние красавицы персианки, он закатывал пиршество за пиршеством, слагал стихи, посвященные своей новоиспеченной императрице, и расточал сокровища Самарканда. На какое-то время его показной блеск и бездумное мотовство снискали ему симпатии и сторонников. Однако он заменил прежних управителей своими избранниками, персами, льстецами и им подобными людьми. А Шади-Мульк, спасенная от смерти овдовевшей великой госпожой, только и думала, как унизить Сарай-Мульк-ханым. В садах Самарканда царил безумный карнавал. Драгоценные камни разбрасывали под ноги толпе. В фонтанах струями било вино.

Халиль ликовал, Шади-Мульк наслаждалась местью, и они вдвоем довели дело до гражданской войны.

Со временем Пир-Мухаммед возвратился из Индии и был разбит войсками Халиля. Перемены не заставили себя ждать. Высшие военачальники с той частью войска, что оставалась верна им, внезапно налетели на Самарканд, одолели нового императора, взяли его в плен и выставили Шади-Мульк на публичный позор.

Со смертью Тимура пришел конец империи. Уже не было надежды уберечь ее от развала.

Из Хорасана наконец явился выведенный из равнодушия нарастающими бедствиями могучий Шахрух и занял город. С тех пор Мавераннахар находился в его власти, и он пожаловал Самарканд, лишившийся большей части сокровищ, своему сыну Улугбеку. Вдвоем они удерживали в целости ядро империи — от Индии до Месопотамии.

Оба были мирными людьми, покровителями искусств — в наследие от эмира им досталась оборотная сторона его нрава, побуждавшая его восстанавливать разрушенное собственным неистовством. Избегали войны, однако были достаточно разумны, чтобы защищаться с помощью испытанных воителей, собравшихся при их дворах. Города их были островами спасения в хаосе развала.

При Шахрухе и Улугбеке настала пора процветания. На регистане возводились новые постройки, персидские художники и поэты процветали под их покровительством. Шахрух был Августом, а Улугбек Марком Аврелием этой династии. Улугбек — знаменитый астроном, географ и поэт — построил в Самарканде громадную обсерваторию и погрузился в занятия наукой. Оба они известны как Тимуриды — судя по всему, самые просвещенные монархи своего времени наряду с династией Мин современного им Китая.

Их гением была осуществлена половина честолюбивых замыслов Тимура, так как Самарканд стал поистине Римом Центральной Азии. Но он был изолирован. Торговые пути оказались нарушены борьбой, начавшейся после смерти Тимура; вновь — с тысяча четыреста пятого года до открытия морских путей португальцами, а затем англичанами — азиатский материк был закрыт для европейцев. В Самарканде не появлялся никакой Марко Поло. Он был в большей степени, чем Лхаса, запретным городом. Лишь в середине девятнадцатого века туда дошла русская армия, и ученые рьяно устремились в Самарканд искать помимо всего прочего византийскую библиотеку, которую Тимур вывез из Бурсы. Поиски оказались тщетными.

Время, морозы, палящее солнце и землетрясения превратили регистан и квартал Биби-ханым в развалины. Стены, которые по плану Тимура должны были оказаться несокрушимыми, разваливались год за годом. Даже в наши дни очень мало кто из путешественников попадает на площадь, которую лорд Керзон назвал самой величественной в мире. Однако время придало развалинам неизгладимую красоту прошлого.

Литература этого августианского века татар большей частью не переводилась и потому известна не полностью. Но правнуки Шахруха и Улугбека блеснули собственной славой. Пошли из Самарканда в Индию и там основали династию, известную как Великие Моголы.

Как и нашествие Чингисхана, поход Тимура на запад изменил политическую карту и оказал влияние на судьбы Европы.

Тимур открыл вновь трансконтинентальные торговые пути, бывшие закрытыми сотню лет; превратил Тебриз, досягаемый для европейцев, в центр ближневосточной торговли вместо более отдаленного Багдада; смута после его смерти привела в упадок Большой азиатский торговый путь, и это одна из причин того, что Колумб и Васко да Гама отправились открывать новый путь по морю в Индию.

Золотая Орда была разбита, и это дало возможность русским обрести свободу. Музаффариды в Персии были уничтожены, и два века спустя она стала под властью шаха Аббаса значительной империей. Турки-османы были разбиты, рассеяны, однако Европа была настолько бессильна избавиться от их хватки, что они восстановили свое могущество и в тысяча четыреста пятьдесят третьем году захватили Константинополь.

Что до остальных, султан мамлюков вскоре позабыл свою союзническую клятву. Странная пара, Кара-Юсуф и султан Ахмед, поспешили обратно в Месопотамию, чтобы враждовать снова.

На севере монголы и татары войска Нураддина и других военачальников ушли в степи и пограничные крепости, где сегодня живут их потомки — киргизы и калмыки — пасут лошадей и овец у развалин башен, которые строил Тимур. Его смерть побудила людей в шлемах, туранских воинов, отделиться таким образом от людей в тюрбанах с юга и культурных народов Ирана.

Что до исламского духовенства, оно так и не оправилось. Со смертью Тимура мечта о вселенском халифате рухнула. Духовные вожди ислама хотели возвести свое могущество на его завоеваниях. Но оказалось, что тимуровы войны потрясли основание этой религии. Тимур не строил свои планы под влиянием служителей веры, и в конце концов стало ясно, что он мало считается с ними.

Новая персидская империя была раскольнической — вечно находилась не в ладах с ортодоксальной Османской Турцией. Потомки Тимура, индийские Моголы, называли себя, как и он, мусульманами, но терпимо относились к другим верам. Каирский халиф был не более чем тенью, того Повелителя Правоверных, что некогда пировал в Багдаде. Видимо, объединить мусульман разных национальностей в единое политическое целое было свыше человеческих сил.

После Тимура никто больше не пытался властвовать над миром. Он добился всего, что смог сделать Александр Македонский, шедший по стопам великого Кира, как Тимур путем Чингисхана. И стал последним из великих завоевателей. Вряд ли еще кто-то из людей достигнет такой власти с помощью меча.

Сейчас в любом месте Азии, если вы поедете туда, вам скажут, что покорителей мира было трое — Искандер (Александр), Чингисхан и Тимур.

А если попадете в Самарканд, увидите огромный купол, вздымающийся над рощей неподалеку от крепости. Он до сих пор не утратил голубизны, на его бирюзовых изразцах сияет солнце. Стены хранят следы русских пуль, и все арки, кроме одной, разрушились.

В вестибюле вы увидите трех сидящих на ковре старых мулл, и если пожелаете, один из них поднимется, зажжет свечу и поведет вас во внутреннее помещение, куда падает тусклый свет из окошек, окаймленных резным алебастром.

За каменной решеткой находятся два надгробья^{63}, одно белое, другое зеленовато-черное. Белый памятник водружен над телом Мир-Саида, служителя ислама и друга Тимура. Стоящий рядом с ним камень, объяснит мулла, нефрит, присланный сюда некоей знатной монголкой. Под ним покоится тело Тимура.

Если спросите этого муллу в рваном халате и белой чалме, кем был Тимур, он задумается, держа в тонких пальцах мерцающую свечу. И, вполне возможно, ответит:

— Турой, или, нет, не знаю. Жил он до моего рождения и до рождения моего отца. Очень давно. Но воистину, был владыкой из владык.

ПРИМЕЧАНИЯ

УМУДРЕННЫЕ ЛЮДИ НА ВОЙНЕ

Тимур почти постоянно находился в походах и обычно брал с собой часть своего двора. Араб-шах пишет, что по вечерам ему читали вслух книги, главным образом труды историков. Даже в походе против Золотой Орды с ним была одна из жен. Во время вторжения в Индию в войске царили уныние и неуверенность перед встречей с силами Махмуда Делийского и его слонами. Шарафуддин Али Йезди пишет:

«Воинов не особенно беспокоило индийское войско, но поскольку они никогда не видели слонов, им представлялось, что против них сабли и стрелы окажутся бессильными и что в бою они будут бросать в воздух лошадь вместе со всадником. Когда военачальники были расставлены по местам, Тимур спросил ученых, где бы они хотели находиться во время битвы.

Некоторые из них, слышавшие о слонах, немедленно ответили: „С изволения нашего амира, мы предпочитаем находиться около женщин"».

Тимур знал об этом страхе среди воинов и тщательно приготовился к встрече со слонами. Вдоль центра линии войск был вырыт ров, за ним возвели вал, укрепленный вкопанными позади щитами. В землю вогнали колья, сверху к ним прикрепили большие трехзубые крючья. Под кольями были выстроены буйволы, связанные вместе за шеи, на рогах у них лежали собранные в комья сено и сухие прутья, готовые немедленно вспыхнуть. Но эти меры защиты не потребовались.

ЛУКИ НА ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Существует весьма распространенное мнение, что азиатские конные лучники пользовались легкими луками, и стрелы их не пробивали толстые доспехи европейцев. На самом деле турки, татары и монголы использовали не только короткие, но и длинные луки.

Во времена Тимура и еще раньше, в дни Чингисхана, всадники обычно возили оба — длинный для стрельбы, стоя на земле, на дальнее расстояние, короткий для конных атак и близких целей. Луки были излюбленным их оружием, монголы, например, никогда не пренебрегали ими, разве что оказывались в толчее лошадей и всадников. Европейские хроники тех времен свидетельствуют об опустошительной стрельбе азиатских лучников, констатируя, что много христиан и их лошадей бывало убито еще до начала боя.

У татар были стрелы разных длины и веса, с разными наконечникам, и для пробивания доспехов, и для зажигательных стрел с лигроином. Автор видел среди луков, из которых стреляли на испытаниях отбираемые в пекинскую гвардию маньчжуры столетие-другое назад, луки двенадцати «сил» или с усилием для натяжения тетивы около ста пятидесяти фунтов. Они были более пяти футов в длину и очень тяжелыми.

Зафиксированный рекорд дальности полета стрелы установлен сотрудником турецкого посольства в Англии в тысяча семьсот девяносто пятом году. Не то четыреста шестьдесят семь, не то четыреста восемьдесят два ярда. Несколько лет назад один современный лучник почти достиг этого результата, правда, он стрелял из турецкого лука.

Бесспорное превосходство в орудиях стрельбы — и монгольское, и тимурово войска возили на вьючных животных портативные баллисты и катапульты — жесткая дисциплина и знание с детства боевой тактики в соединении с гениальностью их предводителей давали монголам и татарам такое превосходство над разношерстными и неумело возглавляемыми европейскими армиями тринадцатого-четырнадцатого веков, что перечень их сражений является перечнем почти постоянных поражений христиан. Боевой дух европейского тяжеловооруженного всадника был высоким, но он привык отправляться на войну, будто на турнир — беззаботно ехать к полю сражения, лениво разбивать лагерь и готовиться к рукопашному бою примерно часовой продолжительности. Такие действия, как обстрел лагеря, ночные атаки, преследования, наполняли его суеверным ужасом. Он погибал на поле боя или в тщетной попытке бегства, обычно не успев пустить в ход копье или меч. Его командиры ничего не смыслили в стратегии и подчас — как венгерский король Бела в тысяча двести сорок первом году или литовский князь Витовт в тысяча триста девяносто девятом, — видя, что битва проиграна, покидали своих воинов и пускались наутек.

Начиная с сокрушительного поражения, нанесенного русским в тысяча двести двадцать третьем году военачальниками Чингисхана, с разгрома, который потерпел Людовик Французский от мамлюков Египта, и до победы Баязеда под Никополем над европейскими рыцарями азиатские войска одерживали верх над христианами. Были исключения — незначительные успехи каталонцев, профессиональных воинов с опытными командирами под Константинополем в тысяча триста девятом году и поражение арабов в Испании.

Самым действенным оружием европейцев в эти века поражений был арбалет, к которому монголы и татары относились с почтением. Значительную роль он играл только при осадах да в руках венецианцев и генуэзцев. Длинным луком во времена первых крестовых походов не пользовались, наивысшую результативность он обнаружил в руках англичан в период сражений при Креси — Азинкуре, с тысяча трехсотого по тысяча четыреста пятидесятый год.

Автора однажды спросили, что представлял собой английский лучник того времени в сравнении с татарским конным стрелком из лука. Он сумел лишь ответить, что эти воины в перестрелку никогда не вступали, и чем бы окончилась она, можно только догадываться. Английский длинный лук был столь же дальнобойным, как и татарский — поражал цель на расстоянии двухсот-трехсот ярдов, — и английский йомен посылал одну стрелу за другой так же быстро. У воинов Тимура не было стальных доспехов, как у французских рыцарей, и можно добавить, что они наверняка не стали бы так глупо атаковать англичан с фронта, как французы.

Если не принимать в рассмотрение личной смелости и мастерского обращения с луком, англичане были не лучше подготовлены к встрече с татарами, чем тевтонские рыцари иди иоанниты. Против обстрела, атаки с флангов и с тыла Черный Принц оказался бы так же беспомощен, как его европейские собратья.

ОГНЕМЕТЫ

Что войско Тимура пользовалось различными видами огнеметов, сомнения не вызывает. Однако в хрониках тех времен не приводится описания самого оружия, а в переводах появляются только «зажигательные снаряды».

Нам известно, что китайцы за несколько столетий до Тимура применяли на войне порох. Но не все отдают себе отчет в том, что они были знакомы с взрывными свойствами пороха. Об этом есть несколько упоминаний. Китайский автор хроники пишет об осаде монголами Кайфына в тысяча двести тридцать втором году:

«Когда монголы выкопали углубления в земле и стали укрываться там от метательных снарядов, мы решили обложить железом машины, называемые чин-тен-лей (своего рода огнеметы), и опустили их в те места, где прятались монголы; они взорвались и разнесли на куски щиты и людей».

Монголы пользовались некоторыми китайскими изобретениями, Чингисхан в походе на запад в тысяча двести двадцатом году имел при себе китайских мастеров осадного дела и машины, именуемые хо пао — огнеметы. Татары Тимура были знакомы с ними. И со снарядами, в которые персы и арабы заливали лигроин.

В время Крестовых походов арабы стали применять разнообразные изобретения. Зажигательную гранату, головка которой представляла собой стеклянный шар, заполненный лигроином. Поджигался ведущий к ней запал, и гранату бросали в противника или разбивали о его панцирь, горящий лигроин стекал по телу. Их катапульты метали тяжелые глиняные шары, заполненные лигроином, или греческим огнем. Использовались они при осадах.

Известна мрачная история одной осады, когда крестоносцы возвели над стенами деревянные башни. Арабские катапульты метали в них множество снарядов, те разбивались, заливали все какой-то жидкостью, но не причиняли вреда. Христиане насмехались над усилиями осаждавших, которые продолжали обстреливать деревянные башни этими снарядами. Потом был брошен горящий факел, и башни с людьми охватило огнем. Той жидкостью был лигроин.

АНКАРА

Дабы отдать справедливость памяти великого воина, нужно отметить, что европейские описания победы Тимура под Анкарой были в прошлом очень предвзятыми. Их заимствовали главным образом из сообщений турок-османов и греков, редко из документов, почти никогда из татарских документов. Типичная версия изложена у фон Хаммера, в работе, изданной профессором Кризи, автором «Пятнадцати решительных сражений в мировой истории». Суть ее сводится к следующему:

«Тимуровы секретные агенты были засланы в турецкий лагерь и внушали многочисленным служившим в османском войске татарам, что они не должны воевать против Тимура, так как он подлинный вождь всех татарских воинов… Баязет^{64} выступил примерно со стодвадцатитысячным войском против значительно превосходящих сил Тимура, расположенных возле Сиваса. Монгольский император маневрировал, добиваясь, чтобы битва произошла на удобном для конницы поле, где он мог бы в полной мере воспользоваться своим численным превосходством. Пройдя ускоренным маршем через Кайсырайа и Киршехр, он уклонился от Баязета и достиг стоящей на равнине Анкары. Как Тимур и рассчитывал, турецкий султан поспешил на выручку Анкаре… Несмотря на свое громадное численное преимущество, монгольский властелин соблюдал все военные меры предосторожности… Баязет… словно бы утратил все военное мастерство, которое всегда проявлял… Вначале он разбил лагерь к северу от позиций Тимура; затем, дабы выразить презрение к противнику, повел все войско в расположенные поблизости холмы и устроил там большую охоту. К сожалению, в районе, который он избрал для своей последней охоты, не было воды… Пять тысяч турецких воинов погибло от жажды и крайнего утомления. После этого царственного безрассудства Баязет пошел обратно навстречу противнику, но обнаружил, что оставленный им лагерь занят татарами, и единственный водный поток, до которого турецкая армия могла добраться, по приказу Тимура отведен в сторону и засыпан.

Таким образом, Баязет был вынужден искать сражения. По некоторым утверждениям в монгольской армии было более восьмисот тысяч человек, она намного превосходила армию Баязета, который смог выставить в поле только сто тысяч воинов; и не только в численности, но и в снаряжении, рвении, в мастерстве командования преимущество было на стороне монголов».

Фон Хаммер и Кризи добавляют, что некоторые служившие туркам азиатские принцы перевели татар на сторону Тимура, что только сербы и яныгары оказывали стойкое сопротивление частым яростным атакам татарской конницы.

Лейн-Пул в своей работе «Турки» почти целиком следует этой версии, добавляя следующее замечание:

«На одной стороне воины были усталыми, измученными жаждой, уступающими численностью противнику и недовольными своим вождем; на другой было многочисленное войско, занимающее удобную позицию, с блестящим командованием, не пренебрегающее ни единой военной предосторожностью, обладающее всеми преимуществами многочисленности, дисциплины и физического состояния… Доблесть янычаров и сербов оказалась почти бессильной перед численно превосходящими силами Тимура, и в конце концов они обратились в бегство».

Что касается самой битвы, Лейн-Пул цитирует эксцентричного Ноллза, писавшего в тысяча шестьсот третьем году.

Сцена отправления турецкой армии охотиться в голых холмах под взглядами изготовившихся к бою татар обязана своим происхождением турецким историкам более поздних времен, которые ставили себе целью оправдать поражение своего султана. Она не подтверждается никакими свидетельствами того времени, и уже один только здравый смысл должен подсказывать, что, окажись Баязед настолько безумным, Тимур не стоял бы зрителем, дожидаясь его возвращения. Поразительно, что такие люди, как фон Хаммер, Кризи и Лейн-Пул приняли этот вымысел на веру.

Относительно того, что Баязеда покинули союзники-татары, у татар нет упоминаний об интригах Тимура среди племенных вождей. Есть сведения о нескольких племенах черных татар, которые перебрались в Малую Азию и служили в турецком войске, видимо, они во время боя перешли на сторону татар. Количество их было невелико, и Тимур как будто бы не общался с ними до конца сражения, а потом велел им идти вместе с его войском в Самарканд.

Что до восьмисоттысячного войска Тимура, его никогда не существовало. Такая армия не смогла бы прокормиться в Малой Азии, тем более маневрировать так, как это удалось Тимуру — и турецкие источники говорят ясно, что Баязед не видел татарского войска, пока оно не прошло мимо. Более того, нет никаких свидетельств, что Тимур собирал где бы то ни было более двухсот тысяч человек. Татарские источники упоминают численность его войск лишь изредка — семьдесят две тысячи воинов в последнем походе в Персию, девяносто тысяч пошедших в Индию, двести тысяч, собранных для последнего похода на Китай.

Тимур вторгся в Малую Азию после четырех лет почти непрерывной войны; какие-то войска оставил в Самарканде — с ними Мухаммед-Султан впоследствии присоединился к нему, был вынужден охранять свои коммуникации на обширной территории. Еще одно войско находилось в Тебризе, несколько туменов в Сирии. Список военачальников в битве под Анкарой говорит о численности войска от восьмидесяти до ста шестидесяти тысяч.

Очевидно, войско Баязеда было многочисленнее. Иначе Тимур вряд ли занял бы оборонительную позицию вначале. Ноллз пишет, что турки наступали полумесяцем, это — если дело обстояло так — указывает, что их фланги охватывали расположение войск Тимура.

Герберт Адамс Гиббоне пишет: «Баязед выдержал бы татарскую бурю, будь он тем же, что под Никополем. При встрече татарского нашествия все преимущества были на стороне Баязеда. Он потерпел поражение, потому что его умственные и физические способности, не уступавшие способностям любого его ровесника, были подорваны оргиями».

Если бы Баязед оказался победителем под Анкарой и, как неизбежно должно было б случиться, завладел потом Константинополем, он появился бы на страницах истории как наиболее влиятельная фигура пятнадцатого столетия — Наполеоном Средних веков. Ясно, что Тимур, тогда уже семидесятилетний, всецело превзошел его в военном искусстве, притом в сердце турецкой империи, более чем в двух тысячах миль от Самарканда. В татарских сообщениях эта битва предстает незначительной, лишь преходящей важности, а Баязед — как полководец, уступающий Тохтамышу.

Клавихо, беспристрастный свидетель, излагает эту историю по-своему^{65}:

«Турок, узнав, что эмир Тимур находится в его владениях, пошел с войском к мощной крепости под названием Анкара. Эмир, едва услышав об этом дальновидном решении турка, покинул дорогу, по которой двигался, и повел войско через высокие горы. Когда турок обнаружил, что Тимура на дороге нет, он счел, что эмир спасается бегством, и пошел за ним со всей быстротой, на какую был способен.

Эмир Тимур после восьмидневного движения по горам вернулся на равнину и пошел к крепости Анкара, где турок оставил все свои припасы, и завладел ими. Узнав об этом, турок изо всех сил поспешил обратно, и когда прибыл на место, его люди утомились.

Эмир Тимур совершил этот маневр, чтобы сбить с толку противника; они сразились, и турок оказался взят в плен».

КНЯЗЬ ВИТОВТ И ТАТАРЫ

Не прошло и трех лет после поражения западноевропейских рыцарей под Никополем, как войско Восточной Европы примечательным образом сразилось с татарами. Произошло это в тысяча триста девяносто девятом году.

Свирепый Витовт, литовский князь, заключил союз с королем Польши Ягайло и вторгся в Южную Русь, захватил Киев и Смоленск. Это привело к встрече с татарами после последней битвы Тимура с Тохтамышем. Тохтамыш, ища спасения, бежал к Витовту. Тимур тем временем ушел из русских земель.

Двое татарских ханов, которые сражались вместе с ним против Тохтамыша и несколько лет находились при его дворе, завладели Волгой и степями. То были Едигей, ногаец, и его союзник Тимур-Кутлуг. Они отправили Витовту требование выдать им Тохтамыша. Витовт, двоюродный брат польского короля и тесть великого князя московского, зажегся мыслью утроить крестовый поход против татарского хана.

Судя по польским хроникам, Витовт полагал, что выступает в поход против Тимура Самаркандского. Во всяком случае, собрав литовскую шляхту, польских союзников и пятьсот тевтонских рыцарей, он выступил в поход.

«Почему ты идешь против меня? — отправил ему Тимур-Кутлуг увещевающее послание. — Я никогда не вторгался в твою землю».

«Бог готовит мне владычество над всеми землями, — ответил Витовт. — Предоставляю тебе выбор: становись моим сыном и данником или моим рабом».

Кажется, он еще потребовал, чтобы Тимур-Кутлуг чеканил на татарских монетах его печать.

Татарский хан запротестовал, однако когда оба войска стояли на равнине напротив друг друга, отправил христианскому князю дары. Он оттягивал время, пока не подошел с ногайцами его старший союзник, Едигей. Этот не захотел принимать никаких христианских условий.

Он попросил о встрече с Витовтом, и оба военчальника встретились на небольшой речке.

— Князь, — сказал Едигей, не лишенный чувства юмора, — наш хан справедливо признал тебя своим отцом, так как ты старше его годами. Но поскольку я старше тебя, признай меня отцом и чекань мою печать на литовских монетах.

Витовт возвратился к себе в лагерь в ярости и не внял предостережению воеводы Спитко Краковского, что надо быть осторожным. Тщеславные литовские рыцари посмеивались над Спитко: «Если боишься смерти, то не стой на пути у нас, ищущих славы».

Литовцы с Витовтом добились своего, и войско их двинулось на татар. У христиан имелись пушки или пищали, и они рассчитывали сокрушить боевой порядок татар этим новым оружием. Но эти неудобные в обращении орудия не возымели действия на противника, сражавшегося рассыпным строем. И скученные воины Витовта пришли в смятение, когда Тимур-Кутлуг атаковал их с тыла. Смятение перешло в бегство, и Витовт пустился наутек с литовскими шляхтичами, оставив две трети своего войска мертвыми на поле боя — в том числе доблестного Спитко, смоленских и галицийских князей. Преследование было жутким и продолжалось до берега Днепра. Киев уплатил дань татарам, и они не поворачивали обратно, некуда не опустошили земли литовского князя до самой Польши.

Эта битва, которой историки не придают значения, вызвала перемены в делах Европы. Поражение литовцев с поляками устранило величайшего врага русских, которые опасались их больше, чем татар. А Витовт пошел войной на Пруссию с тевтонскими рыцарями и — совместно с королем Польши — навсегда сломил их могущество^{66}.

ДВА ВЕЛИЧАЙШИХ ПОЛКОВОДЦА

Сэр Перси Сайке пишет о Тимуре: «Никто из азиатских завоевателей в исторические времена не совершал таких ратных подвигов и потому не снискал славы Тамерлана. Его победы кажутся почти на грани сверхчеловеческого».

Тимур и Чингисхан обладали таким поразительным военным гением, что кажутся почти сверхчеловеками. Как мы ни восхищаемся походами Цезаря, подвигами Ганнибала, вдохновенной стратегией Наполеона, но при размышлении становится ясно, что эти два завоевателя из Азии вместе с Александром Македонским являются величайшими полководцами на всемирной сцене. Их ратные подвиги, возможно, были повторены другими в миниатюре, но в полной мере никогда и нигде.

Чингисхан остается по сей день в значительной степени загадкой, и в Тимуре есть много такого, чего мы не можем понять. Обладал Чингиз совершенным планом покорения всей земли или был вдохновенным варваром? Мы только знаем, что он был мудрым, и эта мудрость оказалась ужасной для мира, в котором мы живем. Мы можем оценить громадные достижения Тимура, осмыслить их, и тем не менее тщетно искать секрет его успеха.

Александр нам понятен; он был сыном Филиппа Македонского, получил в наследие большую армию, в своем завоевании неудержимо прошел по распадающейся Персидской империи и покорил ее. Однако между нами и двумя этими азиатскими воителями находится завеса чуждости иного мира.

Кое-что мы можем сказать с уверенностью. Подобно Александру, они обладали неимоверной стойкостью и какой-то влекущей вперед силой, не пасующей ни перед чем. На этом сходство кончается. Чингисхан был терпеливым, Тимур порывистым; великий монгол в зрелые годы руководил походами из своей ставки, самаркандский эмир обычно находился на поле битвы. Кочевник из Гоби позволял принимать решения советникам и военачальникам, эмир все решения принимал сам.

Было ли это политикой? Или у Чингисхана сподвижники были лучше? Пожалуй, второе. Его китайские советники и четверо полководцев, Субудай, Джебе-нойон, Бурундай и Мухули, были вполне способны сами проводить кампании. После его смерти они — те, кто оставался в живых, — расширили империю. Сайфуддин, Джаку-Барлас, Шейх-Али-багатур и остальные никогда не добивались для Тимура таких результатов.

Монголы тринадцатого столетия обладали врожденной способностью к руководству воинами и неким роевым началом, что приводило к превосходному взаимодействию; татарские воины пятнадцатого века, подобно ганнибаловым, сплочены были непрочно. Без присутствия Тимура их боеспособность уменьшалась наполовину. Монголы могли маневрировать далеко отстоящими друг от друга туменами; перед лицом сильного противника Тимур неизменно выступал единым войском.

Чингисхан обладал замечательным мастерством в организации походов; планировал кампанию до малейших деталей и неделями обсуждал ее со своими военачальниками перед выступлением; блестящий стратег, он избегал боя без необходимости и шел напрямик к уничтожению центра сопротивления и его вождя. Его передвижения окутывали тайна и ужас, позади себя он оставлял чудовищные горы трупов.

Парализующий страх, вызываемый приближением монголов, нам почти невозможно вообразить. Так, например, в некоем захваченном городе один монгольский воин собрал двадцать человек, чтобы предать их смерти. Потом обнаружил, что забыл саблю, и велел этим двадцати ждать, пока он вернется с ней. И все ждали — кроме одного. Он-то и поведал эту историю.

Тимуровы татары не походили на них. Случай, когда Ак-Бога в одиночку преследовал сорок персов, не единичный. Воины Тимура считали себя непобедимыми; его почти сверхъестественная одаренность представлялась им судьбой.

Тимур так же тщательно готовился к походам, как Чингисхан, однако не был столь же совершенным стратегом. Монгол избегал трудностей, Тимур смело встречал и преодолевал их. Монгол ни в коем случае не поскакал бы впереди войска в Багдад в сопровождении всего нескольких сот всадников, не стал бы взбираться один на стены Карши.

В Китае Чингисхан первым делом опустошил целые провинции и маневрировал в этом специально созданном хаосе. Тимур позволял противнику сосредоточиться, потом наступал с целью дать сражение и неизменно выходил победителем. Подобно Наполеону, он двигался готовым ко всем случайностям и полагался на свою способность сделать нужный ход в нужное время, чтобы сломить мощь врага. Судя по всему, никакие проблемы его не смущали.

Мы не знаем, как Чингисхан развил такую стратегическую интуицию, как создал в своей пустыне такую совершенную военную организацию. И тайна побед Тимура остается загадкой для нас по сей день.

ПОЭТЫ

Неожиданное появление Тимура на пороге Европы и столь же внезапное его исчезновение во всем великолепии и мощи воспламенили воображение европейских поэтов. Тамерлан превратился в легенду — фантастический образ, созданный из недостоверных россказней греков и турок.

Мы находим несколько ранних упоминаний о Тимуре, враге Баязета, как немцы именовали в шестнадцатом веке этого турецкого султана. В исторических трудах тех времен Тимур предстает великим ханом Татарии, ведущим происхождение от — что является отголоском Геродота — скифских пастухов. Все это не столь смехотворно, как некоторые более поздние исторические труды. Однако в сознании европейских авторов Тимур долгое время ассоциировался только с турками и смутным образом с покорением «Натолии» и победами над «солдатами Египта, Иерусалима и Вавилона».

Кристофер Марло в начале Елизаветинской эпохи ничего иного о Тамерлане не знал. Он видел в этом полководце неодолимую силу и всю грандиозность неведомого Востока. И вложил эти поэтические представления в звучную риторику — первую пьесу, написанную в стихах по-английски. Его «Тамерлан Великий» создан воображением, в основе которого лишь анналы древнего греко-персидского мира^{67}.

Тамерлан появляется на сцене в знаменитом теперь эпизоде с колесницей и царями:

Азийские балованные клячи!
Запряжены в такую колесницу
И кучером имея Тамерлана,
За день вы двадцать миль всего прошли —
От Асфальтиды, где я взял вас в плен,
И до Бейрута, где конюшни ваши^{68}.

Эта пьеса, написанная в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, бессмертна, но лишь благодаря вдохновению и таланту английского поэта. Тамерлан в ней похож на Тимура только несокрушимой силой воли и любовью к великолепию — оттого, что Марло сам любил силу и великолепие. Совершенно ясно, что он не видел изданного в Испании в тысяча пятьсот восемьдесят втором году дневника Клавихо с несколькими дополнительными сведениями о Тимуре.

Но с тех пор в трудах европейских историков Тимур становится чаще встречающейся фигурой, весьма искаженной. Леунклавий упоминает о нем в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, Перондий в тысяча шестисотом. Жан де Бек в тысяча пятьсот девяносто пятом году опубликовал недостоверные записки некоего Альхазана (Аль-Хуссейна?). Добрый Ричард Ноллз включил их в обширные анналы турок, опубликованные в тысяча шестьсот третьем. Многие из этих ранних сообщений собраны в «Путешествиях Перчаса» в тысяча шестьсот двадцать пятом году. Маньон в тысяча шестьсот сорок седьмом году написал затейливое сочинение «Великий Тамерлан и Баязет». В тысяча шестьсот тридцать четвертом появился сборник Пьера Бержерона «Путешествия в Татарию», где содержится немало довольно точных сведений о татарах и мусульманских народах. Он явился началом подлинного знания, вскоре к нему прибавился сделанный Ватье перевод истории Ахмеда Араб-шаха, вышедший в Париже в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году.

Отражение этого легендарного Тамерлана мы находим в мильтоновском Сатане — громадные фанфары, призывающие вооруженные полчища к битве, поднятые стяги, когорты сил тьмы возле ворот рая и все представления того времени о восточном великолепии. Долгое время Тамерлан представал в европейской литературе типичным восточным деспотом, впоследствии к нему присоединился умозрительный образ Великого Могола и при Вольтере во Франции образ Китайского Императора. Тимур занял нишу, ранее принадлежавшую «Великому Каану Татарии», обязанному своим престижем Марко Поло. Все это имело очень мало общего с подлинной историей и подлинными людьми.

Пока Пети де ла Круа не перевел в начале восемнадцатого века длинную хронику Шарафуддина Али Йезди «Книга о победах великого эмира Тимура», более точных сведений о нем не было.

Поэма Эдгара По, посвященная любви, затрагивает Тамерлана лишь таким образом:

Пока глаза туманил сон
Прекрасным призраком державы
И трубный голос величаво
Долбил мне темя, воспевал
Людские битвы…^{69}

МОНГОЛЫ

Слово «монголы» прилагается европейскими авторами к столь многому, что необходимо вернуться к истокам, дабы понять, что оно означает.

Вначале оно произносилось монг-ку или манг-ку — что означало «смелые люди» или «серебристые люди». Они вели происхождение от тунгусов, одного из племен древней Сибири, и от древних тюрков. За исключением давнего завоевания Китая, к современным китайцам они не имеют никакого отношения.

Они были кочевниками, смелыми и выносливыми, безграмотными, живущими своими стадами, охотой и «следованием за травой», обитателями пустыни Гоби и северных лесов. Были скифами Геродота, родственниками гуннов и аланов, мигрировавших на запад на горе Европе. Были наездниками, и потомки их ныне тоже наездники.

Китайцы в давние времена называли их хун-ну и дьяволами всех мастей, построили громадную стену, чтобы отгородиться от них, как несколько раньше Александр — так повествует легенда — построил Каспийские ворота, дабы не допускать этих кочевников в свою империю. Они были всадниками Центральной Азии, родины завоевателей. Этих ездивших верхом, евших мясо и пивших молоко кочевников Геродот называл скифами, римляне первых веков нашей эры гуннами, а китайцы хун-ну. Все эти слова использовались для обозначения расы.

Хун-ну обозначает скопище кочевников — мы не можем сказать «союз», так как они почти постоянно воевали между собой. И при Чингисхане, в тысяча сто шестьдесят втором году, это скопище состояло из двух десятков племен. Таких как — с востока на запад — маньчжуры, татары, монголы, караиты, джелаиры и уйгуры. Чингисхан, племенной вождь монголов, победил остальные племена и создал из них основу Монгольской империи.

Чингисхан был создателем этой империи; монголы были его первыми приверженцами; кочевые племена — его первыми покоренными народами. С ними он вторгся в Китай и одержал победу. Сними и с китайцами победил тюрков Центральной Азии, а потом значительную часть остального мира.

Таким образом, слово «монгол» сейчас имеет одно из двух значений — либо житель громадной монгольской империи двенадцатого-тринадцатого веков, либо потомок исконного монгольского народа. В данной книге оно употребляется в последнем смысле.

ТАТАРЫ

Слово «татары» вызывало еще больше путаницы, чем «монголы». Вначале оно обозначало небольшое кочевое племя, жившее восточнее собственно монголов и очень похожее на них. Происходит ли это слово от имени древнего племенного вождя «Татур» или от китайского Т'а Т'а, нам неизвестно.

Но татары были ближайшим к китайцам племенем или народностью, и поэтому китайцы всех остальных кочевников тоже называли татарами, точнее Та-та-ех. Это наименование закрепилось; китайцы используют его по сей день. Закрепилось до того прочно, что европейцы упорно прилагают его ко всем кочевникам, хотя первых европейцев, посетивших в тринадцатом веке эту кочевническую империю, монголы предупредили, чтобы они не употребляли слова «татары», говоря о них, так как татары были одним из племен, которые они покорили. Норманны в Британии двенадцатого века не хотели, чтобы их называли саксами.

Покоренные монголами татары после тысяча двухсотого года перестали существовать как отдельное племя. Они слились с массой вооруженных людей империи.

Для жителя Азии явление важнее наименования. Для европейских историков Чингисхан был императором монголов — для его подданных ха-ханом мира, великим царем. Называть его по имени было дурным тоном. Его империей было то, чем он владел, — название значения не имело. Монголы и собственно татары в те времена не имели письменности; у них были чужеземные секретари, и письменный язык отличался от разговорного. В переписке с европейцами эти секретари писали имена и титулы великих ханов как: 1) Неназываемый, 2) Представитель Неба на земле, 3) Правитель мира, император всех людей. Словно «монгол» почти не употреблялось. Марко Поло возвратился со словами «татары» и «Татария».

Кроме того, по неизвестным нам причинам, русские, имевшие первое и наиболее длительное соприкосновение с этими кочевниками-завоевателями, по собственному почину стали употреблять слово «татары», и оно закрепилось. Хауорт предполагает, что татары представляли собой авангард первого регулярного войска, вторгшегося в Россию. Из общения с русскими европейцы переняли это слово. Кочевые народы, вышедшие на просторы мира под предводительством монголов, до сих пор называются татарами, и менять это наименование поздно.

Племя барласов, предков Тимура, ничего общего не имело с исконными татарами, которые охотились в районе Байкала. Барласы скорее всего являлись древними тюрками.

Однако лучшего наименования, чем «татары», для них у нас нет. Шарафуддин Али Йезди употребляет это слово. Мир-Куанд и Куанд-Эмир тоже.

Называет их татарами и Абульгази. Другие персидские и арабские авторы более позднего времени именуют их татарами и тюрками. Среди современных ученых сэр Генри Хауорт считает слово «татары» лучшей альтернативой; Эдвард Г. Браун тоже. По своим соображениям Леон Кахун и Арминий Вамбери подчеркивают, что правильным является только слово «тюрки».

В данной книге слово «татары» используется не в расовом или историческом смысле, а как лучшее слово для наименования народа Тимура. В конце концов, явление важнее наименования. Слова «джете» и «Золотая Орда» обозначают монголов, потому что ими правили прямые потомки монгольских ханов.

ТЮРКИ

Слово «тюрки» в течение многих лет было игрушкой лингвистов, этнологов, историков, археологов и пантюркистских политиков. Теперь этой игрушки не видно из-за поднятой пыли.

Легенды о волчице, «Тюрке, сыне Иафета» и исчезнувшей империи, обладавшей в давние времена высокой культурой, особенно в обработке металлов и разведении лошадей, интересны, но не убедительны — хотя как будто бы существует движение за то, чтобы заменить полумесяц Константинополя золотой волчьей головой. Кажется, до пятого века нашей эры о тюрках не было известно ничего.

Впоследствии племя, отделившееся от большей части хун-ну, поселилось под Золотыми горами между Китаем и Гоби. Называлось оно «асиан», но иногда и «тюрк», — что означает «шлем» — потому что обитало возле куполообразного холма, или потому, что его члены носили шлемы. Сообщается, что китайцы называли их «ту-ки», потому что «р» они не произносят. Но «туки», видимо, означало «наглые собаки» и до сих пор означает иностранных собак, как многие из нас могут подтвердить. Не совсем ясно, слышали китайцы это слово от асианов или обзывали им кочевников.

Во всяком случае, европейские ученые, отойдя от китайских анналов, присвоили многим большим племенам, родственным асианам (тюркам), это расовое название. В восточных регионах его получили уйгуры и джелаиры, в западных те, кто впоследствии образовал ядро Золотой Орды — карлуки, канглы, каракалпаки, кипчаки — жители снегов, высокие телеги, черные клобуки и люди пустыни.

Их назвали так, потому что они говорили на одном — или почти одном — языке. И этот язык называется теперь тюркским. Вначале некоторые его диалекты были очень схожи с монгольским.

Таким образом, европейские ученые взяли название — то, что приняли за название, — одного из маленьких племен для обозначения больших народов. В связи с этим вспоминается литовский князь Ягайло, принявший христианство и крестивший своих подданных целыми полками. В одном полку всех называли Петрами, в другом Павлами, в третьем Иоаннами, и так далее.

Во всяком случае, под боком у Китая находились тюрки, евшие мясо, одевавшиеся в шелк, пившие молоко, их доблестные воины назывались багатурами, знатные женщины хатунями, вожди ха-ханами. У них были роговые луки и свистящие стрелы, кольчуги и вуг-туг — знамя с изображением волчьей головы, золотая волчья голова, эмблема лин ха-хана, волчьего вождя. Такое знамя мог иметь только повелитель, и только он имел право бить в литавры пять раз в день. Мы узнаем предков Тимура.

Это было примерно в седьмом веке, когда монголы все еще одевались в шкуры и нечистоплотно питались. Жили в Сибири. Что последовало дальше, затруднительно для понимания. Большие племена, у которых было мало общего, кроме сходства в языке, который мы называем тюркским (кстати, тогда он как будто бы считался разновидностью ломаного санскрита или восточно-арамейского диалекта), покинули Сибирь по разным причинам, главным образом связанным с войной.

Они двинулись на запад и там широко рассеялись. На просторах Центральной Азии сливались и разделялись империи под номинальной властью китайцев и опустошительными набегами недавно возвысившихся арабов. Так называемые тюрки были, разумеется, язычниками. У карлуков, уйгуров, каракитаев была своя пора расцвета, потом явились монголы Чингисхана и рассеяли их снова, потом включили большую часть этих племен в монгольскую орду.

Все эти племена сохраняли свои названия, правда, имевшие тенденцию меняться по мере того, как они сливались и разделялись. Некоторые из них, например киргизы и каракалпаки, сохранились по сей день. Племя барласов постоянно вело войны и в конце концов оказалось в Мавераннахре. Существует предание, что один из его вождей был карачаром или главнокомандующим у некоего могущественного монгольского хана.

В то время — после смерти Чингиза и до рождения Тимура — эти племена, которые ученые окрестили тюрками, а их соседей называли татарами, номинально были монголами pro tem^{70}. Но, подобно шотландским кланам, сохраняли свои названия. Они научились писать разными алфавитами, многие из них стали в известном мере мусульманами, другие буддистами. Стали появляться на страницах истории в разных странах и почти всегда являлись причиной бедствий. Тимур сплотил большинство из них.

Судя по всему, тюркской империи или даже тюркской нации никогда не существовало. Османы были кочевниками-туркменами, не принадлежавшими к правящим родам. Они покорили часть Европы, почти весь Ближний Восток и путем браков смешались с местными народами; язык их в значительной мере состоял из персидских и арабских слов. Тюрками они не были.

Славный Уильям оф Тайр, историк Крестовых походов, очень близко подошел к сути этой проблемы, сказав, что слово «тюрк» обозначает повелителя, а «турок» — бродягу.

Положение османов было довольно нелепым. Европейцы называли их тюрками, и они были вынуждены принять это наименование. Турция нашей истории не была для ее жителей Турцией. Она называлась у них Османли вилайеты, страной османов.

СТАРЕЦ ГОРЫ

Проезжая по Персии, мессир Марко Поло слышал много рассказов о приверженцах Гассана ибн-Саба, известных как ассассины. В его повествовании больше правды, чем вымысла, и с ним стоит ознакомиться^{71}.

«Старец Горы назывался на их языке Алоадином. Он велел огородить стеной долину между двумя горами и превратил ее в сад, самый большой и красивый из всех, какие только существовали, со всевозможными плодовыми деревьями. В нем были воздвигнуты дворцы и павильоны, прекраснее которых невозможно вообразить, сплошь покрытые позолотой и изысканной росписью.

Были там и ручьи, привольно текущие вином, медом, молоком и водой; множество очаровательных женщин и красивейших девушек, они играли на всевозможных инструментах, сладко пели и восхитительно танцевали. Старец хотел убедить своих людей, что это настоящий Рай.

Поэтому он создал его по описанию, которое Магомет дал своему Раю, то есть, что это будет прекрасный сад с потоками вина, молока, меда и воды, с прекрасными женщинами для наслаждения его обитателей. И разумеется, местные сарацины верили, что это и есть Рай.

И допускались в этот сад только те, кто собирался стать его ашишином. У входа в сад была крепость, способная противостоять всему миру, а другого пути внутрь не было. Он держал при своем дворе юношей от двенадцати до двадцати лет, так как любил, чтобы ему служили, рассказывал им о Рае, как Магомет, и они верили в Старца, как сарацины в Магомета. Потом он помещал их в свой сад по четверо, по шестеро, по десятеро, дав им сперва испить напитка, который погружал юношей в глубокий сон, затем велел нести их внутрь. И просыпались они в саду.

Пробуждаясь в столь очаровательном месте, они думали, что это подлинный Рай. Женщины и девушки щедро ласкали их; и по своей воле они ни за что не покинули бы этого места.

И этот властитель, которого мы называем Старцем, содержал свой двор на величественный и прекрасный манер, поэтому окружавшие его простодушные горцы верили, что он великий пророк. А когда он собирался послать одного из своих ашишинов с каким-то поручением, то велел дать одному из юношей в саду того напитка, о котором я упоминал, и перенести его во дворец.

Когда юноша просыпался, он видел себя уже не в Раю и не особенно этому радовался. Затем его вели к Старцу, и юноша склонялся перед ним с глубоким почтением, так как верил, что перед ним истинный пророк. Потом властитель спрашивал, откуда он появился, и юноша отвечал, что из Рая, и Рай именно такой, как описал его в Коране Магомет. Разумеется, у тех, кто не был туда допущен, его слова вызывали огромное желание оказаться там.

И когда Старец хотел убить какого-то властителя, он говорил такому юноше: «Ступай, убей такого-то; когда возвратишься, мои ангелы перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, все равно велю ангелам перенести тебя туда». Так внушал он им эту веру; и поэтому юноши при исполнении приказа не страшились никакой опасности, до того им хотелось оказаться в его Раю. Таким образом Старец заставлял своих людей убивать каждого, от кого хотел избавиться. Великий ужас, который он внушал всем властителям, превращал их в его данников, лишь бы он оставался с ними в мире и дружбе^{72}.

БОЛЬШОЙ И ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД ТЕБРИЗ

Пожалуй, требуется усилие воображения, чтобы представить себе подлинную величину такого крупного города Азии. В настоящее время это всего-навсего ветхий, сонный городок между Арменией и Каспийским морем, менее известный, чем соседний Мосул, упоминаемый в спорах о праве на добычу нефти.

Во времена Тимура Тебриз являлся центром мировой торговли, возле него от большой хорасанской дороги шло ответвление на юг, ведшее к Багдаду и к Персидскому заливу. Обращаясь к запискам тех, кто посещал его в те времена, мы обнаружим вот что:

Марко Поло писал примерно в тысяча двести семидесятом году: «Тебриз большой и прекрасный город… так удачно расположенный, что сюда съезжаются торговцы из Багдада, Индии и других жарких мест. В нем живут армяне, несторианцы, якобиты, грузины, персы, и, наконец, коренные жители, исповедующие мусульманство».

Обратясь к венецианским архивам, мы обнаружим, что в тысяча триста сорок первом году у генуэзцев было там торговое поселение с советом из двадцати четырех торговцев.

Рашид ад-Дин, знаменитый персидский историк, живший в начале четырнадцатого века, писал: «В Тебризе собрались под покровительством Владыки Ислама (ильхане Газане) философы, астрономы, ученые, историки всевозможных вер и сект. И люди из Китая, Индии, Кашмира, Тибета, уйгуры и другие тюрки, арабы и франки (европейцы).

У Ибн-Саида и Мустафы мы читаем, что стена Тебриза, окружавшая и пригороды, достигала в длину двадцати пяти тысяч шагов, что общественные здания — мечети, медресе и приюты — были облицованы глазурованной плиткой и зачастую выстроены из мрамора и известняка. Помимо постоялых дворов и караван-сараев там было двести тысяч домов, следовательно, численность населения составляла миллион с четвертью человек. Есть сведения, что во время одного из землетрясений погибло сорок тысяч.

Ибн Баттута упоминает, что даже у торговцев мускусом и амброй были отдельные рынки и что когда он проходил по базару ювелиров, его слепил блеск драгоценных камней, которые роскошно одетые невольники предлагали знатным татаркам.

Один из миссионеров, добрый Журден де Северак, писал в тысяча триста двадцатом году: «Thauris quod est civitas permaxima… ibi habemus ecclesium satis pulchram et bene mille personas conversas ad fidem nostram»^{73}.

И брат Одерик писал примерно в то же время: «Уверяю вас, это лучший на свете торговый город. Всех товаров здесь в изобилии. Он до того великолепен, что вы вряд ли поверите, пока не увидите его сами… Здешние христиане говорят, что он дает больше доходов императору, чем вся Франция своему королю».

В семнадцатом веке последователь Шарден приблизительно определил численность его населения — которое постоянно уменьшалось — в пятьсот пятьдесят две тысячи человек.

Тебриз был больше Самарканда, длина стены которого без пригородов составляла около десяти тысяч шагов. Клавихо пишет, что в Арке Самарканда проживало сто пятьдесят тысяч человек, под Арком он подразумевает одну только крепость.

КЛАВИХО В ТЕБРИЗЕ

Клавихо, гофмейстер кастильского короля, проезжал через Тебриз и сделал подробное его описание. Это одно из немногих достоверных сообщений об этом городе под властью Тимура — татарский завоеватель впервые вступил в Тебриз за пятнадцать лет до приезда Клавихо.

Описание, сделанное Клавихо, важно не только показом впечатления, которое один из крупнейших городов Азии произвел на европейца, но и того, что Тимур был способен сохранить и приукрасить захваченный город. Европейские историки упоминают, в частности, о сожжении многих домов, хотя их уцелевшие по сей день стены не хранят следов огня. Какими жуткими разрушениями ни сопровождались захваты городов, следует помнить, что добровольно сдавшиеся города эмир оставлял в целости. Почти во всех случаях велел щадить общественные здания — мечети, медресе, водопроводы, школы, гробницы. И в большинстве случаев велел заново отстраивать разрушенные города. Поэтому азиатские путешественники после его смерти часто описывают их многолюдными и почти не пострадавшими от войны, когда те же самые города представлены у европейских историков обгорелыми руинами.

Этому недоразумению есть своя причина. Европейские повествователи были прекрасно знакомы с районами, весьма удаленными от Самарканда — Южной Русью, западной частью Малой Азии, морским побережьем Сирии, крайним югом Персии и Индией. Тимуру незачем было возмещать причиненный тем местам ущерб. Наоборот, он вывозил оттуда все самое ценное в Самарканд. Оставлять на границах пустыню и строить в самой империи было его политикой. Этим объясняется великолепие империи Шахруха, Самарканда, части Персии и нынешнего Афганистана. Эта политика привела к золотому веку персидской архитектуры на протяжении более тысячи миль от Газни до Тебриза — это более половины протяженности всей Европы, и это можно назвать районом застройки Тимура. За исключением Тебриза этот район в течение нескольких веков был неизвестен европейцам^{74}.

Клавихо пишет:

«По правую руку с холмов в город стекает большая река и разделяется на множество протоков, струящихся по улицам. Улицы расположены упорядоченно, на них стоят большие дома с многочисленными дверями, за которыми находятся охраняемые стражей лавки. Здесь продаются всяческие товары — холсты, шелк, хлопок и прочее — этот город является средоточием торговли.

В одном месте продают благовония и красящие вещества, туда приходят женщины румяниться и белиться. Они носят белые покрывала и сетки из конского волоса, закрывающие верхнюю часть лица.

Большие здания весьма искусно отделаны мозаикой, голубыми и золотистыми украшениями, изготовленными в Греции. Говорят, эти замечательные украшения ставили очень богатые люди, соперничавшие друг с другом, каждый старался превзойти другого, и таким образом они растрачивали свои состояния. Среди этих зданий есть обнесенный стеной большой дом, весьма красивый и роскошный, в котором множество помещений; говорят, его построил султан Увайс на те деньги, которые выплачивал ему султан Вавилона.

Город Тебриз очень богат по причине весьма обширной торговли. Говорят, в прежние времена населения в нем было больше; но и теперь в городе более двухсот тысяч жилых домов. Там много рынков, на которых продают очень свежее, приготовленное разными способами мясо и множество фруктов.

На улицах и площадях города много фонтанов, летом их наполняют кусками льда и ставят рядом медные и бронзовые кувшины, чтобы люди могли утолить жажду. Правитель города, именуемый даруга, принял послов с большим почетом.

Здесь много роскошных, красивых мечетей и самых превосходных бань, какие, полагаю, только есть во всем мире. Когда послы изъявили желание продолжать путь, им и их эскорту были предоставлены лошади. Начиная от этого города правитель страны повелел устроить станции с лошадьми, чтобы те, кто едет к нему, могли находиться в пути днем и ночью, меняя лошадей по всей дороге до самого Самарканда».

ПАВИЛЬОНЫ ЭМИРА

Клавихо приводит превосходное описание одного из тимуровых шатровых дворцов — он называет его громадным и величественным павильоном:

«Он был около ста шагов и длину и ширину, с четырьмя углами и круглым сводчатым потолком. Установленным на двенадцати столбах, каждый из которых был толщиной в торс человека, расписанным золотистым, голубым и прочими цветами. Устанавливая полог, пользуются колесами, похожими на тележные, они снабжены канатами, и вращают их люди.

От потолочного свода спускались шелковые портьеры, образуя широкую арку от стены до стены. Снаружи этого квадратного павильона располагались галереи, над каждой тянулось не менее пятисот красных веревок. Внутри был расстелен алый ковер, расшитый золотыми нитями. По углам стояли изваяния орлов со сложенными крыльями. Снаружи павильон был украшен шелковыми лентами, черными, белыми и желтыми.

В каждом углу стоял высокий шест с медным шаром и изображением полумесяца, наверху павильона высилась крепость, сделанная из шелковых полотнищ, с дверью и башенками. Павильон был таким большим и высоким, что издали напоминал замок, он радовал взор такой красотой, что невозможно описать».

БОЛЬШОЙ КУПОЛ

До Тимура купола в персидской архитектуре были остроконечными и не расширялись у основания. Ранние тимуровы постройки возведены в том же стиле. Однако и мавзолей Биби-ханым, и его собственный, Гур-Эмир, увенчаны величественными раздувающимися куполами, какие затем появились в Индии в эпоху Великих Моголов и гораздо позже в России, где подверглись значительному видоизменению.

К. А. Крессуэлл в «Истории и эволюции купола в Персии» утверждает, что подобных куполов Тимур не мог видеть во время вторжения в Индию, так как мавзолеи в Северной Индии имели иные очертания. Такой купол существовал только на большой мечети Омейядов в Дамаске, он был деревянным — и сгорел в пожаре, уничтожившем город. Громадным, величественным, высящимся над равниной, а Тимур по меньшей мере месяц находился в лагере, откуда мог его видеть.

«Тонко ценивший архитектуру Тимур не мог не поразиться этому громадному зданию, в те времена одному из чудес средневекового ислама. Скорее всего, эмир велел воспроизвести какие-то его наиболее впечатляющие особенности в Самарканде, а не скопировал какой-то образец в Индии. Существует вполне убедительное свидетельство того, что Тимур высоко ценил архитектуру. Он был поражен мечетью Джума Меджид в старом Дели и построил дома такой же. Восхитился Кутб Минаром и увел мастеров строить подобный в Самарканде, правда, это намерение так и не было выполнено».

Мистер Крессуэлл объясняет, что измерения купола Биби-ханым и сгоревшего в Дамаске близки — что мавзолей Биби-ханым явился первой завершенной постройкой по возвращении Тимура из Дамаска — строился он два или три года. И вряд ли можно сомневаться, что Тимур скопировал его с единственного известного образца.

Ибн Баттута пишет о нем: «С какой бы стороны ни подъезжали к городу, вы увидите этот купол, высящийся над ним, словно бы висящий в воздухе».

Этот луковичный купол, сохраненный воображением Тимура и реконструированный благодаря громадным средствам, имевшимся в его распоряжении, был повторен в прекрасных зданиях, возведенных его наследниками. Моголы, его потомки, перенесли этот купол в Индию, он впервые появился на мавзолее Хумаюна и в конце концов на замечательном шедевре Тадж-Махал.

БАШНИ ИЗ ЧЕРЕПОВ

В европейской истории башни из голов врагов, убитых татарским завоевателем, всегда ассоциировались с именем Тимура. Они были жуткими, мрачно-живописными, и предстают такими на страницах большинства исторических трудов. Однако Тимура нельзя судить по меркам нашей более гуманной цивилизации.

Возвращаясь к его времени, мы обнаруживаем, что Малик Гератский и другие правители воздвигали подобные памятники победы. От тимуровых они отличаются только тем, что были поменьше.

То же самое относится к массовым убийствам. Надо иметь в виду, что татарский завоеватель жил в то время, когда милосердие считалось признаком слабости. Европейские властители того времени были склонны к нему немногим больше — Черный Принц учинил резню в Лиможе, а Карл Бургундский убивал в Динанте, как волк в овчарне. При Азинкуре англичане перебили пленных французов, чтобы избавиться от них перед решающей фазой сражения; под Никополем английские, немецкие и французские крестоносцы прикончили перед боем пленных сербов и турок. Бойни, совершенные по приказу Тимура, отличаются лишь большим масштабом.

Полковник Сайке объясняет, что массовые убийства, совершенные Тимуром, были вызваны настоятельной военной необходимостью. Хотя это и сомнительно, совершенно ясно, что эмир Самарканда был терпимее большинства правителей своего времени. В одной хронике повествуется, что при каждой осаде города его шатер в первый день бывал увешан белыми флагами, гласящими, что жители могут сдаться и получить пощаду; на второй — красными, показывающими, что если они теперь сдадутся, их предводители должны умереть; а затем черными, предупреждающими, что им нечего ждать, кроме похорон. Это сообщение не подтверждается авторитетными источниками, но для Тимура такой образ действия характерен.

В случае с Гератом при первой осаде с городом обходились мягко, при второй — очень сурово. Багдад в первый раз отделался выкупом, во второй — был разрушен. Мы читаем, что Ургенч был превращен в развалины, однако затем узнаем, что он был отстроен вновь.

Если б Тимур обладал жестокостью Чингисхана, вторых осад не требовалось бы. Но при подавлении мятежей он бывал беспощаден.

Приверженцы Тимура не находили его жестоким; враги считали безжалостным. Азиатские историки предпочитают комментировать великолепие его побед, а не жестокость — за исключением Арабшаха, который питал к нему ненависть. Тимур губил жизни других, но не дорожил и своей.

ХАРАКТЕР ТИМУРА

Мало кого в истории так ненавидели и так любили, как Тимура. Двое авторов хроник, живших при самаркандском дворе, представляют его демоном и несравненным героем.

Ибн-Арабшах называет его безжалостным убийцей, коварным хитрецом и сущим исчадием зла.

Шарафуддин Али Йезди пишет: «Смелость вознесла его к трону Повелителя Татарии и покорила ему всю Азию от Греции до Китая… он сам правил этим государством, не прибегая к помощи министров; преуспевал во всех начинаниях. С каждым был великодушен, учтив, за исключением тех, кто не повиновался ему — этих он карал с крайней суровостью. Любил справедливость, и никто, ставший в его владениях тираном, не оставался безнаказанным; ценил ученость и ученых людей. Постоянно оказывал покровительство искусствам. Был очень решительным в составлении планов и их осуществлении. К тем, кто служил ему, бывал внимателен».

Современные комментаторы, сэр Перси Сайке и Леон Кахун, придерживаются точки зрения Шарафуддина, Арминий Вамбери тоже. Эдвард Г. Браун цитирует нижеследующее мнение сэра Джона Малькольма:

«Воины должны были боготворить такого предводителя, как Тимур… к мнению остальных сословий он был безразличен. Целью этого монарха была слава завоевателя; прекрасный город оказывался в руинах, или жителей провинции уничтожали с холодным расчетом, чтобы произвести устрашающее впечатление, что облегчало ему осуществление честолюбивых замыслов… Тимур, один из величайших воителей, был одним из худших монархов. Он был одаренным, смелым, щедрым; но при том честолюбивым, жестоким, деспотическим. Счастье каждого отдельного человека он расценивал как пушинку… в сравнении со своей личной славой. Громадное здание его власти не имело под собой фундамента, держалось на его личной славе, и едва он умер, империя распалась. Часть ее осколков захватили его дети и внуки; но лишь в Индии они более-менее продолжительное время удерживали власть. В этой стране мы еще видим слабый, исчезающий след былого блеска династии Великих Моголов; мы видим в самаркандском эмире постепенный упадок человеческого величия и поражаемся, до какого состояния несколько столетий низвели прямых потомков великого Тимура^{75}».

ТИМУР И ИСЛАМ

Вполне очевидно, что этот татарский завоеватель был не ревностным мусульманином, а человеком, следующим собственным убеждениям. О его подлинном отношении к религии мы не можем судить. Однако столько раз говорилось, что он был мусульманином, вдохновленным стремлением к прославлению ислама, что необходимо рассмотреть имеющие свидетельства. И самыми несомненными свидетельствами являются его дела.

Тимур так и не принял мусульманского имени, что было обычным для благочестивых верующих, так например, Харун аль-Рашид — Аарон Благословенный, Нураддин — Светоч Веры. Не дал он таких имен и своим сыновьям, Джехангир — это Повелитель Мира, Шахрух — Душа Царя. Только внуки, которым не он давал имена, были названы по-исламски — Пир-Мухаммед и т. д.

Он не брил головы, не носил тюрбана или предписанной религией одежды. Его и подданных ему татар соседи называли полумусульманами, зачастую еретиками и язычниками. Подлинными исламскими правителями являлись египетский халиф и правоверный султан Турции. Они упорно видели в Тимуре язычника, варвара (которым он не был) и врага, которого следует опасаться. Татары были недавно обращены в ислам, они были воинами до того, как стали верующими.

Тимур старался установить дружественные отношения с христианскими правителями Европы. В то время турки от этого отказывались. И в своих письмах он не именовал себя исламским монархом, что неизменно делали мусульманские правители. Он не обращал внимания на святые города — Мешхед, Мекку, Иерусалим — хотя в походах посещал святыня — то ли по влечению, то ли по расчету.

То, что он исполнял мусульманские предписания, не допускал разрешения храмовых построек и строил мечети по своему вкусу, почти ничего не значит. Как и в Европе того времени повседневная жизнь была приспособлена к правилам, установленным для верующих. Большинство общественных зданий представляло собой мечети, мавзолеи, медресе, разрушать их было святотатством; большинство тимуровых воинов было мусульманами, и он приспосабливал свое поведение к их взглядам.

В двух случаях он убивал христиан и щадил мусульман сражавшегося против него гарнизона, и это было б знаменательно, если б не тот факт, что эти христиане причиняли его войску наибольший урон, и он расправлялся с ними в назидание другим. С другой стороны, по крайней мере трижды — неподалеку от Москвы, под Константинополем и в Индии — он мог бы снискать себе звание Гази — Воителя за Веру — немного пройдя и начав войну с христианами или индуистами. Этого он не сделал. Христианская Грузия лежала у него на пути, и он растоптал ее. Смирна была оплотом Малой Азии, и поэтому он ее захватил.

Совершенно очевидно, что и Самарканде, и в Тебризе были поселения евреев, христиан-несторианцев, маликитов, стояли их храмы. По крайней мере однажды он сделал христианского епископа послом. Но самый убедительный довод приводят его панегиристы-мусульмане, изо всех сил пытавшиеся представить его ревностным верующим. Одни утверждают, что он был суннитом (ортодоксом), другие — что шиитом (раскольником). Сам он писал лишь: «Я, Тимур, слуга Аллаха».

Комментарии

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

² Кривая индийская сабля.

³ Разновидность поло.

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

¹⁵ Клит — молочный брат и ближайший друг Александра Македонского, спасший ему жизнь в битве при Гранике.

¹⁶ Ибн Баттута (1304–1377) — арабский путешественник.

¹⁷ Смотри примечания в конце книги.

¹⁸ Так в Средней Азии называли Пекин.

¹⁹ Марабуты — члены мусульманского военно-религиозного ордена монахов-дервишей.

²⁰ Смотри примечания в конце книги.

²¹ Гипербореи (греч.) — мифический народ, обитавший на Крайнем Севере.

²² Тимура за пределами его владений называли «Тимур-и-ленг», Тимур-Хромец. Предполагается, что только два правителя называли его так в лицо, и одним из них был Урус-хан. В то время Урус был ханом Белой Орды, расположенной к востоку от Золотой, где все еще правил Мамай, но вскоре обе они объединились под властью Тохтамыша (примеч. авт.).

²³ Великую армию (фр.).

²⁴ В то время карт, разумеется, не существовало, и эти степи по сей день мало исследованы. О маршруте Тимура после перехода Сары-Су можно только догадываться. Видимо, после этого он свернул слегка на запад, к Уралу (примеч. авт.).

²⁵ В кебекском динаре было около 8,5 гр. серебра.

²⁶ Оно приближалось к пятьдесят пятому градусу широты, на Американском континенте это севернее озера Виннипег. Очевидно, войско перешло Тобол севернее его истоков. Следовательно, очередной рекой на его пути был Урал. От Урала войско повернуло на запад и пересекло нынешнюю границу Европы (примеч. авт.).

²⁷ Тимур, как обычно, поставил отборную конницу на правом фланге. У нее был свой авангард, резервы, самые способные военачальники находились в первых рядах. Она маневрировала туменами и, как правило, полностью разбивала противостоящий левый фланг. Эмир был склонен не вводить левый фланг в бой, пока правый не завершал своей атаки. Сам он командовал сильным резервом, расположенным позади центра.

С этим резервом Тимур мог либо следовать за атакующим правым крылом, либо поддерживать более слабое левое крыло. Обычно он оставался на месте почти до конца битвы. Центр мог укрыться за окопные щиты, и эмир использовал его главным образом для наступления после сокрушительного удара своей отборной конницы.

Больше всего Тимур любил битву широким фронтом на голой равнине и был способен управлять ее ходом, направляя свой резерв наискось за правым крылом, а левое следом за центром. Этот боевой порядок его основных сил был постоянным, и каждый тумен знал свою позицию и свои задачи (примеч. авт.).

²⁸ В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина читаем: «Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили верблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими… не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии».

²⁹ Надо помнить, что Москва семь лет назад была разорена войском Тохтамыша, а Тимур в свою очередь прибрал к рукам богатства Золотой Орды. Москва с ее пятьюдесятью тысячами жителей казалась Тимуру просто-напросто захолустным городком. Многие историки упорно утверждают, что он разграбил Москву, но русские летописи не оставляют сомнений в обратном.

Однако четыре года спустя Витовт, князь литовский, выступил против Тимура, находясь в Южной Руси, и двое тимуровых ханов нанесли сокрушительное поражение войску, состоявшему из литовцев, поляков, галицийцев и тевтонских рыцарей (дальнейшие подробности об этой малоизвестной битве содержатся в конце книги в примечании V).

Собственно говоря, меч Тимура дал Руси возможность сбросить монгольское ярмо (примеч. авт.).

³⁰ Смотри в конце книги примечание XVI.

³¹ Из белены и конопляных листьев изготавливается наркотик банг.

³² Персеполис — один из городов-резиденций персидских царей. Разрушен в 388 году до н. э. Александром Македонским по наущению афинской гетеры Таис.

³³ Перевод К. Алиева

³⁴ Перевод К. Липскерова.

³⁵ Под этим прозвищем он упомянут в Коране.

³⁶ Султан Махмуд, самый выдающийся представитель династии Газневидов (999–1030), создавший обширную империю, завоеватель Индии.

³⁷ От пятидесяти до семидесяти двух миль. Сагатаи Клавихо — это джагатаи или джете хроник, данное сообщение о почтовых трактах цитируется в несколько сокращенном виде по «Истории посольства Руи де Гонсалеса Клавихо ко двору Тимура в Самарканде в 1402–1403 годах». Видимо, оно является причиной странного утверждения некоторых историков, что Тимур приказал каждому беку в своей империи ежедневно проезжать верхом шестьдесят миль (примеч. авт.).

³⁸ Все доступные источники указывают, что в то время Тебриз являлся самым большим в мире городом за пределами Китая. Самарканд, Дамаск и Багдад были меньше, хотя общественные здания в них были более известными. Но в конце четырнадцатого века эти города великолепием и величиной превосходили Венецию и Рим (примеч. авт.).

³⁹ Это он! Он справедливый! Аллах милостив! (араб.).

⁴⁰ Исмаилиты, как назывались члены этой секты, доставляли неприятности крестоносцам, которые для описания их создали слово «ассассин» — «гашишин». Марко Поло, проезжавший мимо крепостей ассассинов, назвал их вождя «Старец Горы» — Шейх-аль-Джабал. Заодно Тимур покорял арабские и курдские племена (примеч. авт.).

⁴¹ Рустам — главным герой иранского эпоса, непобедимый богатырь-великан.

⁴² Харун ар-Рашид (786–809) — арабский халиф, бармекиды — его помощники, впоследствии казненные.

⁴³ Произошло это в тот год, когда пьяные выходки Мираншаха создавали хаос в татарской провинции к югу от Каспия. Тимур тогда был далеко, сперва подавлял на севере последнее нашествие Тохтамыша, потом отправился в поход на Индию. Чтобы рассматривать его походы в хронологическом порядке, потребовались бы путеводитель и постоянно меняющаяся карта. Поэтому каждый этап до сих пор рассматривался отдельно (примеч. авт.).

⁴⁴ Хосров Парвиз (590–628) — сасанидский царь; герой предания о любви царя Хосрова к красавице Ширин.

⁴⁵ См. примечание III в конце книги.

⁴⁶ Судья.

⁴⁷ Вокруг Биби-ханым сложилось столько легенд, что нельзя с уверенностью сказать, кто она. Тимур, по утверждению многих историков, никогда не женился на китайской принцессе. Однако взял в жены дочь монгольского хана. Но ко времени этого брака постройки Биби-ханым были воздвигнуты. Ясно, что ею не может быть старшая жена Тимура Сарай-Мульк-ханым (примеч. авт.).

⁴⁸ Омар Хаям.

⁴⁹ Перевод Г. Плисецкого.

⁵⁰ Такфур — император. Список Ибн Баттуты удивит европейца, однако если отвлечься от того, что византийский император и багдадский султан блистали больше славой, чем силой, его оценка точна. Европа, разделенная на множество королевств и герцогств, еще не начинала своих завоеваний. Последний крестовый поход был отменен. В Азии Константинополь считался столицей Европы (примеч. авт.).

⁵¹ Покорение Индии Тимуром представляло собой краткую кампанию. Он не хотел брать Дели штурмом, поэтому маневрировал по равнине и прятался, создавая впечатление неуверенности и испуга. Введенный в заблуждение делийский султан выступил с войском из города, чего и добивался Тимур. Когда индийское войско было разбито, он беспрепятственно разграбил Дели и направился на юг к пограничным городам (примеч. авт.).

⁵² В довершение всего Тимур уже обдумывал вторжение в Китай. Он не решался выступить против Китая, когда союз на западе угрожал его границе.

На этой стадии мы видим ясно, как ходы на шахматной доске, планы этого старого завоевателя. Его целью был первым делом союз с монгольскими ханами в Гоби, затем поход на Китай. Для этого требовалось покинуть Самарканд на несколько лет. Для начала он снял с доски делийского султана, ближайшего возможного противника; с награбленной в Индии добычей отправился на запад и очистил там свою границу. Ясно, что он не хотел конфликта с турками, покуда они оставались в Европе. Когда они вторглись в Азию, он выступил им навстречу. Как только державы на западных границах были разгромлены, он вернулся в Самарканд и за два месяца организовал большой поход на Китай (примеч. авт.).

⁵³ Труднопроходимость этой местности подтверждается отпором, который встретили союзные державы во время войны 1914–1918 годов. Русские войска продвинулись с севера чуть дальше Эрзерума, Британская армия была вынуждена капитулировать на юге возле Багдада. В Сирии англичане и арабские племена, восставшие против турок под руководством разведчика Томаса Эдуарда Лоуренса, почти два года потратили на взятие Дамаска.

Эти экспедиционные войска владели морем за спиной и были лучше экипированы, чем турки, единственная обороняющаяся сторона в 1915–1918 годах. Во времена Тимура турки были сравнительно более сильными и находились в союзе с мамлюками, черкесами, грузинами и туркменами, грозными воинами — не говоря уж о сирийских арабах (примеч. авт.).

⁵⁴ С осени 1399 года по осень 1401 года каждый шаг Тимура планировался с учетом возможности выступления Баязеда. В то время, когда Тимур собирался осаждать Багдад, Баязед неторопливо двигался из Европы в Азию. Если б турецкий султан обнаружил больше энергии и появился бы на сцене до падения Багдада, то нашел бы Тебриз — большой, неукрепленный город — покинутым татарами. Татарские наблюдатели сообщали о его передвижениях Тимуру, который мог за несколько недель соединиться с подкреплением из Самарканда (примеч. авт.).

⁵⁵ Ничто в двух письмах Тимура королю Франции не подтверждает часто повторяющегося замечания, что он предлагал Карлу Шестому поделить с ним весь мир — за исключением того обстоятельства, что достойный епископ Иоанн уверил Тимура, что Карл Шестой является величайшим монархом Европы, как Тимур — повелителем Азии. Тимур написал, что выступает против Баязеда, который является врагом Карла, и надеется, что между французами и его народом установятся торговые отношения. Добавил, что Иоанн будет говорить от его имени обо всем, «кроме вопросов веры» (примеч. авт.).

⁵⁶ Сын Филиппа Бургундского, внук короля Франции. Командование получил только благодаря происхождению, так как был молодым человеком без военного опыта и способностей к руководству (примеч. авт.).

⁵⁷ Сбор этого выкупа вызвал такие невзгоды в маленьких европейских королевствах — особенно во Франции, — что за ними последовали изнурительные волнения. Горе сменилось гневом и недовольством, приведшим к острой политической смуте (примеч. авт.).

⁵⁸ Отборное войско (фр.).

⁵⁹ Известное предание, что Баязеда посадили в клетку и возили как зверя, встречается в трагедии Кристофера Марло «Тамерлан Великий». Оно основано на фразе в сочинении современника тех событий Ибн Арабшаха: «Потомок Османа угодил в ловушку охотника и был, подобно птице, заключен в клетку». Герберт Адаме Гиббоне объясняет, что, возможно, это был решетчатый паланкин; ведь Баязед вскоре после пленения заболел, и его, несомненно, должны были возить в паланкине. Тимур направил к нему лекарей и, видимо, вел себя учтиво по отношению к нему, если не считать, что заставил присутствовать на празднестве после победы (примеч. авт.).

⁶⁰ Божией милостью король французский (лат.).

⁶¹ Клавихо называет послами себя и своих спутников, а эмиром — Тимура. Упоминаемый здесь султан — правитель Египта (примеч. авт.).

⁶² Хана джете, изгнанного Тимуром. Клавихо получил весьма точное представление о событиях в Азии. Он единственный из европейцев, посетивших Самарканд ранее девятнадцатого века, а до тех пор замечательные дворцы, которые Тимур строил на века, большей частью разрушились от атмосферных воздействий и землетрясений (примеч. авт.).

⁶³ На самом деле захоронений там больше. Автор сделал это описание по картине В. Верещагина «В гробнице эмира».

⁶⁴ Фон Хаммер пишет «Баязет». По-турецки это имя пишется «Bai-zid». Подобно многим, называет Тимура монгольским правителем (примеч. авт.).

⁶⁵ Он слышал ее от двух испанских посланников, находившихся в Турции (примеч. авт.).

⁶⁶ Имеется в виду битва при Цэюнвальде в 1410 году.

⁶⁷ Не стоит искать в пьесе достоверных подробностей или даже реально существовавших персонажей — за исключением Тимура и Баязеда — в перечне действующих лиц. Там встречается лишь одно подлинно восточное имя — Узун-Гассан. В бержероновском «Трактате о сарацинах», 1635 г., упоминается некий Узун-Гасса, служивший Тимуру, очевидно туркмен Белого барана. Марло упоминает царей Амазии и Сории, очевидно Сирии. Амазия и Сирия реально существовавшие провинции, но правителей в них не было. Некий Узун-Гассан был вождем туркменов Белого барана, женатым на греческой принцессе, однако жил он полстолетия спустя после Тимура (примеч. авт.).

⁶⁸ Перевод Е. Полонской.

⁶⁹ Перевод И. Озеровой.

⁷⁰ Пока что (лат.).

⁷¹ Старец Горы (Шейх аль-Джабал) — так назывались владыки горных крепостей, получившие власть благодаря страху перед кинжалами ассассинов (примеч. авт.).

⁷² Перечень убитых ассассинами азиатских сановников весьма длинен. В него входят халиф Египта, правители Алеппо, Дамаска и Мосула, а также Раймон, граф Триполийский, и Конрад Монсерратский. Убийство последнего долгое время приписывали королю Ричарду. Ассассины имели неосторожность убить монгольского хана, и большинство их крепостей было разрушено монголами. Тимур довел эту задачу до конца (примеч. авт.).

⁷³ Тебриз очень большой город… Теперь у нас там церковь весьма прекрасная, и добрая тысяча людей обратилась в нашу веру (лат.).

⁷⁴ В данной книге не сделано попытки обойти молчанием жестокую сторону характера Тимура или совершенные им разрушения. В прошлом его так часто представляли нам строителем только башен из черепов, варваром-разрушителем, что необходимо постараться понять, каким он был на самом деле. Один известный историк характеризует его как «более ужасного, чем Чингисхан», — хотя востоковеды знакомят нас с высокой культурой Тимуридов.

Возьмем противоположный случай. Харун аль-Рашид благодаря «Тысяча и одной ночи» представляется нам в высшей степени великодушным монархом; однако анналы Азии показывают его не менее жестоким, чем Тимур, только в меньшем масштабе. Муир пишет: «Чары восточной романтики окружили чрезмерным сиянием имя Харуна аль-Рашида» (примеч. авт.).

⁷⁵ Малькольм писал это, когда на троне Индии все еще сидел марионеточный император. Он, как и Браун, интересовался главным образом Персией и, естественно, рассматривал Тимура только как завоевателя. В данной книге была предпринята попытка показать могучего эмира с точки зрения его людей, а не глазами пленников, которые питали к нему ненависть, или историков Европы, Персии и Индии (примеч. авт.).

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАЩИЩЕННЫЙ

Вот уже десять лет дыхание войны не тревожило Самарканд. И за это время во исполнение воли Тимура свершено было многое.

Самарканд достался Тимуру глинобитным, и Тимур сделал его Римом Азии. Украшал всем, что приходилось ему по вкусу в других землях; заселил город пленниками, разместил в нем ученых и философов из покоренных городов. Каждая его победа ознаменовывалась постройкой нового общественного здания. Ученые были обеспечены медресе и библиотеками, ремесленники гильдиями в своих кварталах. Появились даже зверинец с диковинными животными и птицами и астрономическая обсерватория.

Этот город стал воплощенной мечтой Тимура. В походах эмир никогда не забывал высматривать материалы и произведения искусства, способные его украсить. Белый мрамор Тебриза, глазурованные изразцы Герата, серебряная филигрань Багдада, чистый нефрит Хотана — все это было теперь в Самарканде. Никто не знал, что появится еще, потому что новый Самарканд Тимур планировал самолично. Любил его, как старик юную любовницу. На сей раз он отправился грабить Индию, дабы обогатить свою столицу. На результаты, которых эмир достиг за десять лет, стоит взглянуть.

Ранней весной тысяча триста девяносто девятого года Тимур находился в Индии и поддерживал с городом курьерскую связь, гонцы ездили через Хайберский перевал и Кабул. Подъезжая к Самарканду по южной дороге, со стороны Зеленого Города, они миновали равнину, где рощи были заполнены мазанками и палатками, становищами с наплывом новоселов, пленников, любителей поживы, искателей счастья, привлеченных этой новой Утопией, со смешением языков и вер. Там были собраны христиане, евреи, несториане — арабы, маликиты, сунниты и шииты. У одних во взгляде сквозила решительность, у других от волнения и неопределенности голова шла кругом, будто от вина.

Там тянулись ряды барышников и торговцев верблюдами, в раздуваемой ветром соломенной сечке сидели вооруженные охранники. У дороги возле колодца стояло маленькое каменное строение — некрашенная несторианская церковь без купола. За этими становищами пришлых начинались владения знати, сквозь нежную зелень вязов просвечивали белые дворцы. Гонцы еще за милю от городской стены въезжали в пригород, откуда могли разобрать громадные буквы на голубом фасаде далекого медресе: «Аллах велик, и нет божества, кроме Аллаха».

Дорога превращается в аллею, по обе ее стороны часовыми высятся тополя. Но слева ручьи, мостики и густой сад, в котором можно заблудиться — окрестности дворца, названного «Услада сердца», где все еще трудятся резчики по камню. Среди чинаров и цветущих плодовых деревьев на пятьсот шагов тянется стена, представляющая собой одну из сторон квадрата, в каждой из четырех стен ворота в виде стрельчатой арки с поднявшими головы каменными львами по бокам.

За стеной работают персидские садовники, рабы убирают строительный мусор. Вдали высится мраморная колоннада центрального дворца. Он трехэтажный, в его проектировании состязались знаменитые зодчие.

В вестибюле все еще трудятся искусные художники, Каждому отведена часть стены, бородатый, презирающий яркость китаец водит кистью рядом с придворным живописцем из Шираза, у которого краски кричащие. Чуть дальше стоит индус, кистью он не владеет, но может накладывать на стены золотую и серебряную парчу. Потолок усеян цветами, но они мозаичные. Стены блещут — это белый отчищенный фарфор.

В северной части города сад, очень похожий на этот, был окончательно приведен в порядок перед походом Тимура в Индию. Вот что говорят о нем авторы хроник, которые ежедневно записывали деяния своего повелителя:

«Наш эмир воздвигнул там летний дворец и провел в нем одну ночь. Строил он его для веселий и празднеств по радостным дням. Образец выбрал из чертежей зодчих. Четверо вельмож наблюдали за строительством павильонов по углам. Эмир Тимур так поглощен был этим строительством, что задержался с походом на полтора месяца, дабы убедиться, что оно будет завершено без промедления. В каждый угол оснований заложена глыба тебризского мрамора.

Стены расписали исфаганские и багдадские художники с таким старанием, что китайские росписи в Тимуровом хранилище редкостей не столь изящны. Двор вымощен мрамором, нижняя часть стен как изнутри, так и снаружи выложена фарфором. Называется все это Северным садом».

В кольце этих дворцов с садами стоит сам город, стены его составляют пять миль в окружности. У одних из его ворот — Бирюзовых — гонцу уступает дорогу кавалькада священнослужителей на мулах. Это всадник в доспехах, шерсть его лошади потемнела от пота и покрыта клочьями пены. С лица всадника, сплошь покрытого запекшейся пылью, глядят налитые кровью глаза, рука его машинально нахлестывает лошадь. Это гонец из Индии.

Торчавшие у ворот бездельники спешат за ним, пролагающим дорогу через толпу, по армянскому кварталу, где стоят желтолицые люди в темных мехах, по улице седельников, пропахшей маслом и шкурами, ко дворцу одного из управителей, где сидят секретари, готовые приняться за переписывание депеш. Замерев, толпа надеется услышать новости — слухи всегда просачиваются за стены. Депеши, судя по всему, срочные.

— Повеление нашего эмира.

Но характер повеления неясен. Разъезжаются с поручениями чиновники управителя, и толпа начинает чесать языками.

Вооруженные воины преграждают путь на крепостной холм, где находятся дворцы женщин эмира. Но у них есть еще дворцы-сады, и в одном сегодня празднество.

Здание окружено клумбами тюльпанов и роз, гость видит, что крыша у него как у китайской пагоды. Анфилада комнат, соединенных арочными проемами, приводит в обитый розовым шелком зал — потолок и стены украшены позолоченными пластинами серебра с узорами из жемчужин. Трепещущие от ветра шелковые кисти в проемах производят впечатление открывающегося занавеса.

Там стоят диваны под шелковыми пологами на копьях. Пол устелен бухарскими и ферганскими коврами. В каждой комнате стоят одинаковые низкие столы, целиком отлитые из золота, на них сосуды с благовониями, каждый стол украшен драгоценными камнями — рубинами, изумрудами, бирюзой. Стоят и золотые кувшины с медом, вином — чистым или с пряностями, в кувшинах с внутренней стороны много жемчуга. Возле одного кувшина шесть чаш, сквозь вино в них мерцают рубины, в два пальца шириной.

Но празднество идет в затененном от солнца павильоне. Там сидит седовласый Муава, несколько татар, много персов шахской крови и приехавшие с визитом вожди афганских и арабских племен. Они ждут, и вот появляется Сарай-Мульк-ханым.

Перед ней идут черные невольницы, рядом женщины свиты с потупленными глазами. Но владычица дворца держится прямо под тяжестью кармазинного головного убора в форме шлема, украшенного драгоценными камнями, вышивкой и широким золотым обручем внизу. Вершина головного убора представляет собой миниатюрный дворец, из которого поднимается белое оперение. Другие перья спускаются ей на щеки, между ними поблескивает тонкая золотая цепочка.

Просторное, украшенное золотым кружевом платье тоже кармазинное. Пятнадцать служанок несут длинный шлейф. Лицо Сарай-Мульк-ханым покрыто белилами и завуалировано по моде прозрачным шелком; черные волосы спадают за плечи.

Когда она усаживается, появляется другая госпожа, помоложе, не столь величественная, сдержанная, почтительная к старшей. Смуглая кожа и удлиненные глаза говорят, что она монголка — дочь монгольского хана, последняя жена Тимура.

К госпожам подходят виночерпии с кубками на золотых подносах, руки их обернуты белой тканью, чтобы не касаться даже подноса. Они опускаются на колени, и когда повелительницы пригубливают вино, отступают назад, входят другие, чтобы обслужить эмиров. Мужчины опоражнивают чаши, потом переворачивают их вверх дном, показывая, что внутри не осталось ни единой капли, и они, таким образом, почтили хозяек как подобает.

Резиденции Тимура расположены повсюду за пределами крепостного холма. Павильоны его беков, не пошедших в Индию с войском, и крепость, построенная особняком на краю лощины. Она служит также арсеналом и лабораторией.

В ней находятся коллекции изящного и необычного оружия, чертежные инженеров со столами, уставленными моделями катапульт, баллист — как с противовесами, так и с цилиндрами для намотки канатов — и огнеметов^{45}. Есть помещение, где оружейники куют и опробуют новые клинки, тысяча пленных ремесленников упорно трудится только над шлемами и доспехами. На сей раз они совершенствуют легкий шлем с широким предличником, который можно опустить для защиты лица или поднять вверх, чтобы не мешался.

В сокровищницу входить не дозволяется, но поблизости от нее находится уединенный покой, своего рода кабинет и хранилище редкостей, где иногда Тимур спит, неподалеку оттуда зверинец. Во дворе сияет на солнце дерево — ствол его золотой, ветви и листья из серебра. Но плоды! С ветвей свисают глянцевитые жемчужины, отборные драгоценные камни, выделанные в форме слив и вишен. Там есть даже птицы, раскрашенные красной и зеленой эмалью по серебру, крылья их раскинуты, словно они клюют плоды. В здании сокровищницы есть миниатюрная крепость, ее четыре башни инкрустированы изумрудами. Есть там игрушки — причудливые, но символизирующие лежащее под рукой богатство.

Перевозной мечети здесь сейчас нет. Это легкое деревянное сооружение, голубое с алым, в него ведет высокая лестница, свет проходит сквозь цветные стекла. Его можно разобрать и погрузить на большие телеги, там в настоящее время оно и находится, мечеть собирают ежедневно в часы уединенной молитвы Тимура, пока он идет по Индии.

Солнце уже клонится к западу, на базарах жарко, людно, шумно и пыльно. Татары могут купить там все, что угодно, от слабительного снадобья до молодой женщины; но многие идут мимо базаров к усыпальнице Биби-ханым — сворачивая в переулки от верблюжьего каравана, только что вошедшего по большой дороге, ведущей в Китай, в тюках везут пахучие пряности. Путь их лежит в ганзейские города через Москву, тюки помечены китайскими иероглифами, арабской вязью и печатями татарских таможенников.

Как и самые большие дворцы, квартал Биби-ханым расположен на невысоком холме, окруженном стройными тополями. Постройки — мечеть, медресе с жильем для преподавателей и учеников — так велики, что лишь издали можно разглядеть их пропорции, и еще незакончены. Мечеть кажется величиной в римский собор Святого Петра — она еще без центрального купола, но с боковыми башнями высотой в двести футов. Чтобы подойти к ней, люди пересекают вымощенную плитняком площадь и огибают отделанный мрамором водоем. Здесь сидят исполненные достоинства люди, муллы в больших чалмах, какие любят бухарцы, и философы, изучавшие законы мироздания, они спорят о них с муллами, знающими только то, что прочли на страницах Корана.

— Кто учил Авиценну искусству врачевания? — спрашивает араб в черном бурнусе. — Разве он не наблюдал и не делал опытов?

— И к тому же написал книгу? — поддерживает его горбоносый философ из Алеппо.

— Воистину так, — соглашается третий. — Но он прочел «Физику» Аристотеля.

— Это правда, — вставляет один из мулл, не особенно уверенный в своих познаниях среди этих выдающихся нездешних людей, — однако к какому заключению пришел он в конце концов?

— Клянусь Аллахом, — улыбается араб, — я не знаю конца его книги, но к своему концу он пришел из-за чрезмерного увлечения женщинами.

— О неразумные! — раздается чей-то низкий голос. — Каков был его конец на самом деле? Этот великий врач, умирая, велел, чтобы вслух читали Коран, и таким образом открыл себе путь спасения.

При этих словах человек из Алеппо вскидывает голову.

— Слушайте, вы, кто портит ковер размышления плевками спора, мне есть что рассказать вам о нашем эмире Тимуре.

Пока головы поворачиваются к нему, он объясняет, что два года назад присутствовал на дискуссии, где самаркандские ученые и иранские шииты сидели перед Тимуром в его лагере.

— Наш амир спросил — его ли воины, погибшие в этой войне, или враги будут названы мучениками? Ответить, разумеется, не смел никто, наконец некий кади^{46} подал голос и сказал, что Мухаммед — да будет на нем благословение Аллаха — ответил на этот вопрос еще до них, говоря, что те, кто сражается, защищая свою жизнь, или только из смелости, или только ради славы, не увидят его лица после Судного дня. Лицо его увидят лишь те, кто сражался за слова Корана.

— И что ответил наш эмир? — спросил один из мулл.

— Он спросил, сколько кади лет. Тот ответил — сорок. Наш эмир сказал только, что ему самому шестьдесят два. И всем участникам дискуссии дал подарки.

Слушатели задумываются, запоминая эти слова, чтобы повторить их другим.

— Я думаю, — замечает араб, — что ты это вычитал в книге Шарафуддина Али Йезди.

Человек из Алеппо стоит на своем.

— Я сказал то, что слышал собственными ушами. Шарафуддин узнал это от меня.

— Блоха сказала: «Это мое одеяние!» — язвит араб. — О Ахмед, разве не было других на той дискуссии?

— Если сомневаешься в вере нашего эмира Тимура, — неожиданно восклицает Ахмед, — смотри!

И его рука в длинном рукаве указывает вверх на фасад мечети Биби-ханым с голубыми изразцами и золотой инкрустацией, уже не так ярко блещущими в тени, — темной на фоне сияющей голубизны неба. Это грандиозное строение, бросающееся в глаза, словно утес посреди ровной пустыни, не испорченное никакими неуклюжими опорами.

Но араб не сдается.

— Понимаю, клянусь Аллахом. Она построена одной из его жен.

Та, что строила мечеть — или в чью память строил ее Тимур, — лежит в одном из прилегающих садов в усыпальнице с куполом. Покоится тело Биби-ханым под плитой белого мрамора; у входа, куда тянутся толпы, стоят на страже смуглые воины. Известно только ее прозвание — Благословенная Госпожа.

Приезжие слышали, что там лежит горячо любимая Улджай, перевезенная из Зеленого Города. Но кое-кто говорит, что это китайская принцесса^{47}, другие в конце концов расскажут, что однажды ночью воры хотели похитить из гроба драгоценные камни, и их ужалил живущий в усыпальнице змей; стражники, пришедшие утром на службу, обнаружили распростертые тела воров.

Падающие на площадь тени стали длинными, самаркандцы прекращают дискуссию и обсуждение дневных событий. Одни отправляются в бани, где их разденут, окунут в воду, вымоют, побреют, помассируют и отведут в теплую комнату обсыхать, пока их одежда в стирке, чтобы они оделись в чистое и шли ужинать — во дворец одного из вельмож или в пригород к реке. Там собираются ищущие увеселений татары. Они идут на запах в палатки, где жарится баранина и лежат стопки рисовых и ячменных лепешек. Потом в другие, где за гроши можно купить леденцов, сушеных дынь и фиг. Прогулка обычно заканчивается в духане, где можно сидеть, разглядывая прохожих и бесконечные картины этого продолжительного променада.

Вдоль реки стоят полотняные театры теней, где на освещенных простынях ссорятся и расхаживают изображения, а волшебный фонарь отбрасывает свои картины-тени. Над головами зрителей пляшут канатоходцы, внизу акробаты расстилают свои ковры. Кое-кто предпочитает заросли сирени и гранатовых деревьев, где светят голубые и алые фонари, виночерпий ходит среди пирующих, рассевшихся по краю ковра. Люди обмениваются слухами, обсуждают новости. Музыкант импровизирует на дутаре, а поэт, озирая слушателей, читает стихи малоизвестного астронома, который подписывался «Палаточник»^{48}:

Мы — послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца^{49}.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СТАРШАЯ ГОСПОЖА И МЛАДШАЯ

Самарканд строился по вкусу Тимура. В отличие от других завоевателей его расы, персидского искусства он слепо не копировал. Эмир разглядывал персидские здания, увозил с юга мастеров, но памятники Самарканда были возведены в татарском, а не персидском стиле. Их развалины — и близкие им по духу в других тимуровых городах — остаются по сей день прекраснейшими образцами татарского зодчества. Даже развалины обладают непреходящей красотой.

Подчас гротескные, зачастую уродливые в деталях — иногда в фасадах и незавершенной кладке позади просвечивает великолепие — они обладают совершенной простотой замысла. Тимур питал пристрастие ко всему монументальному. По крайней мере дважды велел снести завершенные здания и отстроить вновь в большем размере. Очень любил яркость.

Тимур обладал суровым душевным строем татарской расы и почти невыразимым поэтическим чувством кочевника. Его постройки были строгими и великолепными. Подобно жителю пустыни, он любил деревья и бегущую воду. Заслуживает внимания, что дворцы он строил для садов.

В Самарканде была общественная площадь. Место молитв и разговоров, обсуждения политики и новостей, встречи вельмож и совещаний торговцев. Она так и называлась — регистан.

По четырем ее сторонам высились здания, созданные волей Тимура, мечети и медресе. Располагалась она на небольшом возвышении под крепостным холмом, всегда красовалась разноцветными флагами и плещущими фонтанами. На другой день после празднества у Сарай-Мульк-ханым площадь на рассвете была переполнена, так как накануне прошел слух о прибытии гонца.

— Ничего пока не известно, — в один голос говорили вельможи, — кроме того, что гонец приехал от нашего эмира. И это молчание — не свидетельство ли беды?

Они вспоминали, что военачальники не хотели идти в Индию, пока их не заставил Тимур. И что даже его внук Мухаммед-Султан говорил: «Возможно, мы покорим Индию; однако там много препон. Во-первых, реки; во-вторых, леса и пустыни; в-третьих, доспехи воинов; и в-четвертых, боевые слоны».

— Индия, — сказал один из вельмож, бывавший там, — страна внезапной жары, не похожей на нашу, она вызывает болезни и подрывает силы. Вода там скверная, язык индусов непохож на наш. Что, если войско застрянет там надолго?

На этом татарском форуме были мудрые советники и люди, которые правили государствами, покуда появление Тимура не поставило перед ними иные задачи.

— С индийским золотом, — утверждали они, — мы сможем покорить всю вселенную.

Эти люди знали, что империя за горами является сокровищницей Азии, и Тимур хочет завладеть ее богатствами. Полагали, что он намерен еще открыть дорогу в Китай. Разве два тумена не были посланы исследовать Гоби за Хотаном? Недавно от них пришло донесение, что от Хотана до Камбалу два месяца пути. И они провели разведку в Кашмире, отделенном от Китая горами.

Эти советники припомнили, что Тимур только что женился на юной дочери монгольского хана. И китайский император недавно умер.

— На свете, — упомянул один из них, — шесть правителей, обладающих таким могуществом, что мы не называем их по имени. Так сказал марабут Ибн Баттута, а он посетил их всех.

— Шесть? — рассмеялся сидевший рядом военачальник. — Один, и его имя эмир Тимур.

— Нет, — заявил более искушенный, — этот марабут прав. Он так перечислил их: такфур Константинополя, египетский султан, султан Багдада, эмир Татарии, махараджа Индии и такфур Китая^{50}, до сих пор наш эмир Татарии одолел лишь одного из этих правителей, багдадского султана.

Татарские воители сумрачно задумались о своих войнах в течение четырех десятилетий — постаревшие Сайфуддин и Муава в то утро были на регистане. За эти сорок лет как будто бы лишь один из великих правителей мира бежал от Тимура. И теперь султана Ахмеда вернули в Багдад.

Поистине, вести с запада приходили только скверные. По всему Кавказу закипал бунт, султаны вновь заняли Месопотамию. Вдруг Тимур потерпит поражение в Индии? Воины Тимура до того привыкли к победам, что ни о чем ином не хотелось думать. Разве войско численностью девяносто две тысячи не спустилось с Хайберского перевала, не навело мост через Инд? Мултан пал, и теперь Тимур шел на делийского султана.

Те, кто правил Самаркандом в отсутствие Тимура, задумывались о боевых способностях слонов, которых ни разу не видели.

В то утро весть быстро облетела регистан. Стало известно, с чем прибыл гонец. Не потому ли охранники рыскали всю ночь?

«Эмир Тимур прислал повеление предать смерти одалиску Шади-Мульк».

Весь Самарканд задавался вопросом, кто может быть эта одалиска. Знали об этом немногие, в том числе и старый Сайфуддин.

Этот старейший из военачальников не столь давно привез из Персии черноволосую девушку. Создание с большими глазами и белой кожей, воспитанное в гареме. И Халиль, младший сын Хан-Заде, пленился ее красотой. Сайфуддин по его просьбе отдал ему девушку. Таким образом, овладевшая искусством одалиски Шади-Мульк попала в объятья младшего внука эмира.

Халиль, волнуемый страстью, заполнившей его жизнь, проводил часы у ног своей новой любовницы. Мечтал о пышной свадьбе, на которой будут присутствовать вельможи и властительницы.

Но эту просьбу Тимур сразу же отверг и приказал привести к себе Шади-Мульк. Испугавшись, девушка бежала, или ее спрятал Халиль, потом войско ушло в поход.

Теперь завоеватель прислал из Индии приказ предать Шади-Мульк смерти. Халиль не мог ей помочь, она не могла скрыться от поисков, ведшихся по всем самаркандским садам. Одно лишь убежище могло сохранить ей жизнь. И закрыв лицо вуалью, она поспешила во дворец великой госпожи Сарай-Мульк-ханым, повелительницы дворца. Там она пала ниц, обняла ноги старшей женщины и взмолилась, чтобы та спасла ее от смерти. Стоическим мужеством татар одалиска не обладала.

Что происходило между этими женщинами, мы не знаем. Но общая картина ясна — красивая девушка с выкрашенными хной волосами, слезы смывают краску с ее век на щеки; бесстрастная супруга эмира, суровая по обыкновению татарских завоевателей; Шади-Мульк, созданное для утех существо, уже обезумевшее от страха, и Сарай-Мульк-ханым, вдова и жена, мать и бабушка правящих землями внуков, на которых сосредотачивались заботы и переживания пятидесяти лет.

Шади-Мульк наконец выкрикнула, что ждет ребенка от Халиля.

— Если это правда, — ответила великая госпожа, — эмир Тимур тебя помилует.

И отдала Шади-Мульк под попечение своих евнухов, запретив ей видеться с Халилем, пока дело не рассмотрит Тимур.

Пустяковая история, любовь парня к безвестной одалиске, но от нее зависело будущее империи. Между Сарай-Мульк-ханым и Хан-Заде существовала непримиримая вражда — поскольку влияние Хан-Заде лишь немногим уступало престижу старшей жены эмира. Притом Хан-Заде была честолюбивой и гораздо более умной. Люди их называли Старшая Госпожа и Младшая.

Было б гораздо лучше, если б Старшая допустила казнь Шади-Мульк. Впоследствии Тимур подтвердил ее решение, и одалиска осталась жива.

В Самарканд прискакал гонец, не делавший из своего послания тайны, он вздымал на дабы коня у ворот, у помещения стражи, у дворца с криком:

— Победа! Наш эмир одержал верх!

Другие приезжали с более подробными сообщениями, прямо-таки жуткими. Перед сражением с делийским султаном, говорили они, татары перебили сто тысяч пленников. Разгромили в битве индийское войско и заняли Дели^{51}. Слонов — гласила молва — рассеяли огнеметами.

В Самарканде началось празднество, регистан всю ночь был переполнен людьми. Особенно ликовало духовенство. Поскольку Северная Индия оказалась покорена — сокровищницы была опустошены, индийские раджи вытеснены в горы, духовные вожди ислама мечтали о новом халифате, о владении, простирающемся от Багдада до Индии. Под покровительством Тимура там царили бы мир и процветание, при таких гарантиях власть имамов усилилась бы.

Весной войско возвратилось через Зеленый Город, и там на вершине холма был воздвигнут мраморный Черный Трон.

Под Бирюзовыми воротами Самарканда были расстелены ковры, ведущую к крепости дорогу выстлали алой тканью. На парапетах крыш и окружавших сады стенах пламенели шелка и вышитые полотнища. Фасады лавок были разукрашены, люди нарядились в самые яркие одежды.

Навстречу своему эмиру вышли самаркандские и съехавшиеся туда вельможи, женщины двора. Поехала Сарай-Мульк-ханым со своим двором, глаза ее высматривали среди одетых в кольчуги всадников лицо Шахруха, сына. Хан-Заде ждала появления своих старших, Мухаммед-Султана и Пир-Мухаммеда. Когда они проехали, невольницы взметнули в воздух сверкающий золотой песок и жемчужины, стали бросать под копыта тимурова коня драгоценные камни.

И вдруг встречающие толпы замерли от изумления. Мерно покачивая вверх-вниз над поднятой пылью огромными головами, появились раскрашенные всеми цветами радуги первые слоны — девяносто семь упряжек этих животных везли сокровища своих бывших владельцев.

Вот так совершил Тимур свой восьмой триумфальный въезд в Самарканд. Среди трофеев из Индии были планы мечети на Джамне и двести каменщиков для строительства такой же. Хроника сообщает, что спешившийся Тимур первым делом пошел в баню.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

МЕЧЕТЬ ТИМУРА

Чтобы ознаменовать покорение Индии, Тимур пожелал возвести нечто новое, достопримечательное. Очевидно, эмир заранее решил, что это будет, потому что въехал в Самарканд двадцатого мая, а двадцать восьмого руководил закладкой громадной мечети, которая будет названа Мечетью Повелителя.

Она замышлялась величиной с кафедральный собор, достаточно просторной, чтобы вместить всех людей двора. Зодчие и мастеровые почти не спали. В горные карьеры было отправлено пятьсот каменотесов, и на дороге стали появляться каменные блоки, их везла на массивных колесах новоприобретенная движущая сила — слоновьи упряжки. Перед инженерами была поставлена задача приспособить слонов для строительных работ, и они принялись изобретать подъемники и вороты.

После возведения стен все двести индийских каменщиков стали работать внутри. Тимур переходил от войны к строительству с легкостью. Покончив с Индией, не думал ни о чем, кроме новой мечети. Прошлой зимой на путях его сражений полегло около двухсот тысяч людей, но память о них эмира не тревожила. Победоносные военачальники получили приказ надзирать за возведением столпов и минаретов.

Внутри мечети выросло четыреста восемьдесят колонн; были подвешены бронзовые двери с рельефным орнаментом, выложен и отполирован мраморный потолок. Кафедра и стол для чтения были отделаны позолоченным железом и серебром. Украшениями служили начертания из Корана.

Меньше чем через три месяца, с новых минаретов взывал муэдзин, а на кафедре читались молитвы за императора.

Официально Тимур не принимал императорского титула. Он по-прежнему был эмиром Тимуром Гураганом — Великолепным. Не заявлял, что он тура, правитель царской крови. Документы его начинались краткой фразой: «Эмир Тимур отдал повеление…» или еще лаконичнее: «Я, Тимур, слуга Аллаха…».

Однако внуки его, сыновья женщин царского происхождения, носили титулы султана или мирзы. Тимур давал им империи как феодальные пожалования. Мухаммед-Султан правил владениями джете, Пир-Мухаммед Индией, Шахрух, его кроткий сын, управлял Хорасаном и строил в Герате собственные дворцы. У сыновей опального Мираншаха были дворцы на западе, в то время пребывавшем в беспорядке.

Тимур даже намеком не открывал, кого назовет своим преемником. Стареющая Сарай-Мульк-ханым вопреки всему надеялась, что имперский трон получит ее сын Шахрух. Хан-Заде вовсю интриговала и не скупилась на лесть ради своего младшего сына Халиля. Но заговорить об этом со старым завоевателем в открытую не смел никто. И для внуков он был суровым повелителем, бесстрастным судьей.

Равнодушный к честолюбивым устремлениям женщин, Тимур сидел в седле, наблюдая слонов за работой. Ему пришло в голову, что существующий базар слишком тесен для городской торговли, и он внезапно повелел, чтобы от регистана до реки была проложена широкая улица и оборудована как торговая. Это, сказал он, должно быть сделано за двадцать дней. Возложил задачу по ее прокладке на двух беков, пообещав, что если работа не будет выполнена, как приказано, они расстанутся с головами.

Само собой, оба надсмотрщика рьяно принялись за работу. А Тимур поручил целому войску сносить мешавшие дома. Протесты были тщетными — владельцы бежали с тем, что могли прихватить, а за их спиной валились стены.

Из окрестностей города привезли рабочих, реквизировали множество извести и песка. Обломки домов вывезли, землю разровняли, улицу проложили, вымостили и провели по ней арыки. Рабочие трудились в две смены, одни днем, другие при свете факелов. Выглядели они, сообщает хроника, дьяволами, трудящимися среди языков огня, шум стоял нескончаемый.

Широкая улица была проложена, над ней воздвигнута арка, построены лавки. Торговцев обязали срочно перевезти свои товары. Не прошло и двадцати дней, как новая улица кишела людьми, и Тимур, проехав по ней, остался доволен.

Не обошлось без последствий. Оставшиеся без крова домовладельцы обратились к судьям, и однажды, когда Тимур играл в шахматы, эти судьи пришли и намекнули, что раз он велел снести дома, то должен бы выплатить их владельцам вознаграждение. Это разъярило Тимура.

— Разве город не мой?

В страхе перед саблями стражников судьи поспешили заверить эмира, что город впрямь его, и все, что он сделал, законно. Через минуту Тимур ответил:

— Если закон требует, чтобы эти люди получили плату, я выплачу им, сколько вы сочтете нужным.

Казалось, все это время эмир не помышлял о новой войне. Однако на самом деле он собирал сведения. У него имелись основания быть довольным тем, чем уже обладал. Он разграбил Индию, север находился под его властью. Правда, западная граница была у него отнята; но ни одна западная держава не посмела бы вторгнуться в центр его владений.

Тимуру было уже шестьдесят четыре года. Хотя тело его казалось бодрым, как прежде, временами его охватывало недомогание; разум был так же остер, как в среднем возрасте, но он стал подвержен долгим периодам молчания, характер его ожесточился. Он строил огромную мечеть, но духовные вожди ислама не могли влиять на него. Тимура всю жизнь мучил внутренний конфликт. Вера его набожного отца, наставления Зайнуддина, закон Корана — эти влияния находились в противоречии с наследием кочевых предков, тягой к битвам и запаху пожарищ. И теперь казалось, что он обратился к закону кочевников. «У человека только один путь». Борьба, победа и величие власти.

Западные правители являлись столпами ислама — халиф находился в Каире, Защитник Правоверных в Багдаде, Мечом Веры был турецкий султан. Татары для них были варварами и больше чем наполовину язычниками.

Выступить против них означало расколоть исламский мир, заставить миллион людей взяться за оружие, духовенство отчаянно жаждало мира; его называли Тимур Гази, Воитель за Веру, и в мечети звучали молитвы за нового императора.

Но в мрачном характере этого старого завоевателя была и третья грань. Он по-прежнему был тем Тимуром, который выехал на поединок в воротам Ургенча. Получив вызов, не мог оставаться спокойным. Теперь племенные вожди, находившиеся под его покровительством, были оттеснены от порога Малой Азии; земли его сына были захвачены, Багдад отнят у его правителя. Все это являлось прямым вызовом^{52}.

В мае тысяча триста девяносто девятого года Тимур вернулся в Самарканд, а в сентябре выступил во главе войска. Самарканд три года не видел его.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ТРЕХЛЕТНЯЯ ВОЙНА

Татарский завоеватель находился в необычном положении. Чтобы достичь противника, требовалось пройти на запад больше тысячи миль. Там граница союзников, если можно так ее назвать, проходила громадным полукругом от Кавказских гор к Багдаду.

Она походила на натянутый до отказа очень гибкий лук. И татарское войско, шедшее по большой хорасанской дороге, двигалось от оперенного конца стрелы к ее наконечнику и центру лука. Тимур шел на запад почти так же, как Наполеон на восток летом тысяча восемьсот тринадцатого года против полукруга союзников перед лейпцигским сражением и роковым, хотя и блестящим отступлением в Париж, которое привело к свержению французского императора и концу Первой империи.

Как и Наполеон, татарский завоеватель имел перед разделенным противником то преимущество, что являлся единственным командиром огромного войска. Но местности, по которым они двигались, были совершенно разными. Вместо ровных, обжитых земель Европы с сетью дорог и неогражденных деревень, перед Тимуром лежала вся Западная Азия с ее реками, горными хребтами, пустынями и болотами.

Выбор маршрутов у него был невелик, избрав какую-то дорогу, он был вынужден двигаться по ней. А на этих караванных дорогах стояли укрепленные города, каждый с войском для обороны. К тому же ему приходилось идти, поглядывая на календарь, — думать об урожаях и пастбищах для лошадей. Некоторые земли были непроходимы зимой, другие — летом. Наполеон сам повернул назад от одного из этих укрепленных городов, Акры, и зноя Сирийской пустыни.

Татар вдоль этого полукруга границы поджидал десяток разных войск — воинственные грузины вышли из своих кавказских твердынь. Рядом с ними, в верховьях Евфрата, стоял турецкий экспедиционный корпус. Кара-Юсуф, как всегда, рыскал со своими туркменами, большое египетское войско занимало Сирию, южнее лежал Багдад. Если б Тимур пошел на этот город, турки могли бы атаковать его тыл с севера; если б попытался проникнуть в земли турок в Малой Азии, за его спиной оказалось бы египетское войско.

Так что Тимур не мог идти сперва к турецким крепостям в Европе или столичному городу мамлюков в Египте. Не мог вынуждать кого-то из двух великих султанов к сражению, поскольку они могли в любое время вторгнуться в Азию^{53}.

Главной проблемой была вода. У войска были верблюжьи караваны, и Тимур взял с собой слонов. Но в основном это было конное войско, с запасной лошадью у каждого всадника. Чтобы идти в поход с количеством лошадей от пятидесяти тысяч до четверти миллиона, требовались "осмотрительность и прекрасное знание местности. Тимур ежедневно консультировался со своими географами и торговцами; впереди основных сил двигались разведчики, а впереди них разрозненные наблюдатели, доносившие о расположении противника и водопоях. Помимо наблюдателей за границы шли лазутчики.

Поначалу Тимур двигался неторопливо, с пышностью. С ним находились Сарай-Мульк-ханым, еще две женщины, украшавшие собой его двор, несколько внуков. Большая хорасанская дорога видела великолепие татарского двора.

Тем временем военачальники превращали Тебриз в базу для военных действий на западе, а равнину Карабаха в пастбище для конских табунов. Сам Тимур принялся писать письма. В частности, отправил послание ордынскому хану, который теперь был у власти в русских степях — Едигею. И получил на удивление откровенный ответ.

«Эмир Тимур, — писал Едигей, — ты говоришь о дружбе. Я жил при твоем дворе двадцать лет, хорошо знаю тебя и твои хитрости. Если нам быть друзьями, то непременно с саблей в руке».

Тем не менее ордынцы не мешали Тимуру и в начинающейся борьбе оставались нейтральными.

Баязеду, носившему прозвание Молниеносный, султану Турции, Тимур написал любезно, но с просьбой, чтобы он не оказывал помощи Кара-Юсуфу и султану Ахмеду — отдавшимся под покровительство турок и поэтому находившимся в тесном союзе с Баязедом. У Тимура пока что не было раздоров с турецким султаном; он относился с почтением к военной мощи Турции и, видимо, хотел сохранять с нею мир, если турки останутся в Европе.

Ответ Баязеда миролюбивым не был.

«Знай, о проклятый пес по кличке Тимур, — писал он, — что турки не отказывают друзьям в убежище, не уклоняются от битвы с врагом и не прибегают ко лжи и уловкам интриг».

Это вызвало резкий ответ Тимура, эмир намекнул на то, что оттоманские султаны происходят от туркменских кочевников: «Я знаю, кто твои предки», добавил, что Баязеду надо как следует подумать, прежде чем выступать против слонов, которые его растопчут, — правда, туркмены никогда не отличались здравым смыслом. «Если не последуешь нашим советам, раскаешься. Поэтому думай и поступай как сочтешь нужным».

На это Баязед ответил долгим перечислением собственных побед — как он покорял Европу, эту твердыню неверных, напоминал, что он потомок мученика за веру, подлинный защитник ислама. «Мы давно желали сразиться с тобой. Теперь, хвала Аллаху, наша встреча близка. Если не станешь сам искать нас, будем преследовать тебя до Султании. Там увидим, кто будет возвеличен победой, а кто унижен поражением».

Очевидно, татарский завоеватель не дал немедленного ответа. Впоследствии кратко написал, что Баязед может избежать войны, если немедленно выдаст Кара-Юсуфа и султана Ахмеда.

Молниеносный ответил тут же, несдержанно — до такой степени, что авторы хроник татарского завоевателя не посмели привести письмо дословно. Баязед написал свое имя наверху золотыми буквами, а «Тимур-Ленг», Тимур Хромой, — внизу, маленькими, черными. Помимо всего прочего, он грозился обесчестить любимую жену Тимура. Это письмо привело татарского завоевателя в ярость.

Но покуда тянулась эта оживленная переписка, Тимур добился многого.

Первым делом, отправив своих женщин с их дворами на всякий случай в Султанию, Тимур оставил основную часть своих сил произвести мобилизацию в Карабахе и отправил отдельные тумены против грузин на своем правом фланге. Снова были проложены дороги через ущелья, христианские войска оказались разбиты, и несчастная страна лежала, опустошенная огнем и мечом. Церкви были сожжены, и даже виноградники выкорчеваны. Не предлагалось никаких условий, не давалось никаких передышек — как и в прежние годы. На поле битвы Тимур бывал беспощаден.

В такой обстановке он вступил в пятнадцатый век. Когда начали таять снега, основные силы Тимура двинулись в Малую Азию по Эрзерумской долине. К середине лета он захватил все города вплоть до Сиваса.

Сивас являлся ключом к Малой Азии. Приграничное войско турок поспешно отступало, а Тимур штурмовал стены города, делая подкопы и ставя под основания опоры. Потом опоры были сожжены, и целые секции стены рухнули. Сивасских мусульман посадили, но четыре тысячи армянских конников, не дававших покоя татарам, были заживо сожжены в крепостном рву.

После этого Тимур приказал восстановить укрепления. Рассеял отряды появившихся там туркменов, ускоренным маршем двинулся с расчетом на внезапность к Малатье, воротам юга — и вошел в город в тот же день, когда турецкий правитель бежал со своими людьми.

Затем вместо того чтобы продвигаться в Малую Азию, Тимур велел своим туменам готовиться к маршу на юг против Сирии. Военачальники в полном составе явились к нему с протестом. Всего лишь за год, заявили они, окончена война в Индии, и за это время их воины прошли две тысячи миль в двух новых кампаниях. Противник в Сирии многочисленный, города укреплены, а их люди и кони нуждаются в отдыхе.

— Многочисленность ничего не значит! — воскликнул эмир.

И войско, повинуясь его воле, двинулось на юг.

Татары штурмовали Айнтаб и обнаружили войско египетского султана, поджидавшее их у Алеппо. Тут они замедлили продвижение, стали рыть рвы и возводить барьеры вокруг своих лагерей. Мамлюки и сирийцы восприняли это как признак слабости и вышли за стены города дать бой. Татары сразу же пошли от своих барьеров в наступление и атаковали их, слоны находились в центре, в башнях на слонах сидели лучники и огнеметчики.

Этим наступлением союзники были сломлены. Татары ворвались в Алеппо, взяли расположенную на возвышении крепость — и двинулись дальше, к Дамаску. Шел январь тысяча четыреста первого года.

Дамаск затеял переговоры об условиях сдачи, надеясь выиграть время для создания второго войска и отпора Тимуру. Когда татары прошли мимо города, их атаковали с тыла новые войска союзников. Поначалу в рядах татар началось смятение, но Тимур перестроил свои тумены, пошел в атаку и оставил за собой поле битвы.

Затем он снова повернул на Дамаск и отдал огромный город на разграбление. Вспыхнули пожары, бушевавшие несколько дней, погребая под развалинами тела убитых.

Уцелевшие остатки египетских войск бежали через Палестину. По приказу египетского султана была предпринята последняя попытка остановить Тимура. Накурившийся гашиша ассассин хотел заколоть хромого эмира кинжалом, его схватили, швырнули на землю, и рассекли на куски.

Во время оргии разрушений в Дамаске Тимур велел вычертить изящный купол, привлекший его внимание, — возведенный над видимой с равнины гробницей, не похожий на привычные татарам маленькие островерхие купола. Расширяясь у основания, он сужался по конусу к заостренной вершине. Форма его напоминала плод граната.

Видимо, он отличался от всех остальных творений зодчества, и его величественность понравилась татарскому завоевателю.

Этот луковичный купол Дамаска — погибший в пожаре — стал образцом для последующих зданий, возводимых Тимуром и его потомками. Перенесенный в следующем столетии в Индию, он венчает Тадж-Махал и дворцы моголов. В России он находится на каждой церкви.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ЕПИСКОП ИОАНН ЕДЕТ В ЕВРОПУ

От Дамаска Тимур снова повернул. Поскольку он пока не хотел углубляться в турецкие земли, покинул Сирийскую пустыню. Один тумен был отправлен вдоль морского побережья Святой земли преследовать египетские войска до Акки — Акры крестоносцев, ставшей впоследствии камнем преткновения для Бонапарта. Несколько туменов отправилось на восток окружить Багдад.

Сам Тимур возвращался тем путем, каким шел от Алеппо. Уже медленнее — поскольку предел выносливости существовал даже у татар — двигался он к Евфрату, позволяя туменам охотиться. Хроника упоминает, что мясо косули придает вину особый вкус.

Здесь эмир установил более регулярную связь со своей базой, получал донесения от тамошних военачальников, послания из Самарканда и еженедельные вести из Сиваса — которой занимал в его планах особое место. Сивас являлся воротами к Молниеносному, и Тимур, не теряя времени, подошел с основными силами на двести миль к этому городу.

Но от военачальников под Багдадом пришло донесение, заставившее его выступить на юг. Командующий обороной Багдада отстоял город. Султан Ахмед бежал к Баязеду, оставив приказ сдать город, если Тимур самолично появится перед ним; в противном случае удерживать его, пока турки не смогут выступить против татар.

Итак, завоеватель немедленно отправился на юг, передвигаясь ускоренным маршем в паланкине.

О его появлении перед городом объявили султанским военачальникам. Одного из них, знавшего Тимура в лицо, послали убедиться, что сам эмир присутствует при осаде. Фарада, командир султанских воинов, решил не повиноваться приказу своего повелителя. То ли боялся сдавать город после того, как закрыл ворота перед Тимуром, то ли, поскольку летняя жара превращала долину Тигра в огнедышащую печь, надеялся, что татары будут вынуждены уйти. Но он должен был знать, что уже в течение сорока лет татары ни разу не снимали осаду крепости.

Багдадцы верили, что толстые каменные стены выдержат штурм.

Тимуру меньше всего хотелось стоять под Багдадом. Его тумены почти два года находились в поле без отдыха; основные силы стояли на базе в Тебризе на случай наступления турок, и в данное время он рассчитывал находиться там. Его ошеломляющие переходы в конце концов разошлись с расчетами по календарю, он оказался на голой, знойной равнине, ему грозила нехватка продовольствия и корма для лошадей.

Но Багдад являлся ключом к Тигру, пунктом сбора войск, которые могли прийти из Египта, последним оплотом его врагов в Азии. За час Тимур изменил свои планы, от него помчались гонцы с приказом Шахруху идти с севера с десятью туменами опытных воинов, инженерами и осадными орудиями. В малую Азию был отправлен специальный отряд для наблюдения за турками, в Самарканд был послан приказ внуку Мухаммед-Султану идти на запад с оставленным в столице войском^{54}.

Когда прибыл Шахрух, Тимур приказал устроить войсковой смотр перед стенами Багдада. С поднятыми знаменами, с музыкой сто тысяч татар проехали под взглядами жителей города. Успеха этот спектакль не возымел, и Тимур в ярости принялся действовать.

Ниже города через Тигр были переброшены наплавные мосты, чтобы осаждающие могла передвигаться с берега на берег и препятствовать бегству по реке. Пригороды, были взяты, сровнены с землей и заняты; по окружности протяженностью более двенадцати миль город был полностью оцеплен. Из далеких лесов трелевали большие древесные стволы, из них на близких к стенам возвышениях строили башни. На башнях устанавливали камнеметы для обстрела стен и городских зданий.

Тем временем землекопы стали подкапываться под основание стены. Через несколько дней целые секции ее рухнули. Но за этими брешами багдадцы возвели каменные стены с огневой защитой.

Военачальники упрашивали эмира скомандовать общий штурм. Жарища становилась кошмарной, хроника сообщает, что в неподвижном воздухе птицы замертво падали с неба. Воины, работавшие в отраженном блеске спекшейся глины под раскаленными стенами, буквально пеклись в доспехах.

Старый завоеватель не соглашался приказать большим литаврам бить общий штурм, прошла неделя, осадные машины не прекращали своей работы, воины часов с десяти утра почти до вечера прятались в укрытиях.

Однако Тимур совершенно неожиданно нанес удар в ярком сиянии полудня. В этот час, когда защитники покинули внешнюю стену, оставив лишь нескольких наблюдателей, отборные отряды татар выбежали из укрытия с лестницами. Внезапность принесла успех. Нураддин, спасший жизнь Тимуру в последнем бою с Тохтамышем, достиг высшей точки оборонительных сооружений и водрузил там свой бунчук с золотым полумесяцем.

Тогда загремел большой барабан, и все тумены с той стороны города двинулись вперед. Нураддин спустился на улицу, и татары клином двинулись за ним. Часам к четырем дня татары, страдая от свирепой жары, овладели четвертой частью города и стали теснить багдадцев к реке. Город за рекой теперь был открыт для штурма, и последовали жуткие сцены, которые лучше обойти молчанием. Воины Тимура, выведенные из себя страданиями и большими потерями, походили на демонов, упивающихся убийством.

Арабский автор хроники пишет, что Багдад, называвшей Дар-эс-Салам, Средоточие мира, в тот день можно было назвать средоточием крушения и ада. Бежавший в лодке Фарадж был убит стрелой с берега и вытащен на сушу. Из отрубленных голов было сложено сто двадцать колонн, около девяноста тысяч человек погибло.

Тимур повелел сровнять стены с землей, сжечь и разрушить все, кроме мечетей и разных построек духовенства.

Вот так Багдад исчез со страниц истории. Его руины впоследствии были заселены, но с того дня он уже не играл роли в мировых событиях. Письма, возвещавшие о его падении, были отправлены во все города владений Тимура и Баязеду Молниеносному.

Султан Ахмед, скрывавшийся повелитель Багдада, вернулся, когда пронеслась буря. Тимур, узнав об этом, послал конный отряд попытаться схватить его. Хроника сообщает, что Ахмед снова бежал в одной рубашке вверх по реке и с тех пор оставался в безопасности под крылышком Баязеда.

Оставив основные силы с обозами и осадными орудиями неторопливо следовать, Тимур с Шахрухом и несколькими военачальниками поспешил в Тебриз. Багдад пал в июне тысяча четыреста первого года, а в июле эмир вновь был на своей базе. Его внук Мухаммед-Султан сообщил из Нишапура, находившегося на большой хорасанской дороге, о подходе с подкреплением из Самарканда. Шахрух находился неподалеку от базы. Первая кампания была завершена.

Тимур прошел от одного конца дуги, образованной расположением его противников, до другого. За четырнадцать месяцев провел два больших сражения, множество незначительных схваток, взял штурмом почти дюжину укрепленных городов. Это был замечательный ратный подвиг, лишивший Баязеда всех союзников перед тем, как Молниеносный появился на сцене.

Было уже позднее время года для выступления против турок, и татары были вполне довольны, что сведение счетов отложено. По прошествии должного времени с дороги, ведшей в большой лагерь, донесся барабанный бой, возвестивший о прибытии Мухаммед-Султана, тимуровы ветераны выехали навстречу и в изумлении вытаращили глаза.

Тумены из Самарканда блистали новым великолепием. Все знамена были разных цветов — зеленого, алого и так далее, все всадники одного тумена были в одноцветной одежде, с одноцветными чепраками, даже саадаки и щиты были одного цвета. Тимуровы ветераны, проскакавшие от Индии до Черного моря, оттуда на юг до Палестины и обратно, вслух выражали презрение к этому новшеству, но втайне завидовали.

У Тимура появилось желание восстановить канал, прорытый греками от Аракса. Занялся он также изучением торговых путей Африки и Европы. С Иоанном, епископом Султании, отправил письмо Карлу Шестому, королю Франции — «Roy de Fransa» — с выражениями доброжелательности^{55}.

К нему явились проделавшие дальний путь агенты Генуи, стремившиеся заручиться расположением непобедимого завоевателя раньше соперников-венецианцев. Они привезли тайное прошение о помощи от христианского императора Константинополя, который находился тогда во власти Баязеда.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Чтобы разобраться в происходящем, необходимо бросить взгляд на Европу. В течение пяти десятилетий греческие императоры Константинополя — всего лишь тени древних римских императоров — видели, как их держава переходит к туркам, которые нахлынули из Малой Азии и теперь захватывали Балканы и берега Черного моря.

На Косовом поле эти новые завоеватели, турки-османы, разбили отважных сербов и затем вторглись в Венгрию. Они были стойкими, дисциплинированными воинами, по-собачьи преданными своим султанам. Конница их, особенно сипахи, была больше, чем просто хорошей, а многочисленная пехота, основу которой составляли янычары, — непревзойденной.

Посредством браков они смешались со всем Левантом и своих подданных-христиан — славян и греков — превращали в новый народ. Баязед обладал достоинствами и недостатками своих сородичей. Был неугомонным и смелым, одаренным и жестоким. Взойдя на трон, первым делом удавил своего брата. Гордился своими победами и похвалялся, что когда победит Австрию, пойдет на Францию и будет кормить коней в алтаре собора Святого Петра.

Баязед являлся фактическим правителем Константинополя; его владения подступали вплотную к городским стенам; его судьи заседали в нескольких судах города, и с двух константинопольских минаретов муэдзины призывали турок на молитву. Мануэль, тогдашний император Константинополя, платил Баязеду дань за владение городом, Венеция и Генуя обращались к Баязеду как к его будущему властителю, для турок Константинополь с его садами и мраморными дворцами был обетованным городом — Истанбулом.

Поход ислама к северу от Мекки обогнул имперский город, пока защищенный высокими стенами и боевыми галерами европейских держав. Но Баязед намеревался захватить его — собственно говоря, уже подготовился к осаде, — когда Европу огласил призыв к крестовому походу. Замышлялся поход против турок. Венгерский король Сигизмунд, которому больше всех угрожало приближение Молниеносного, предложил ополчиться, его поддержал по собственным соображениям Филипп Бургундский.

Во многих королевствах тогда царил покой. Важнейшие проблемы того времени — великий раскол. Столетняя война, споры о парламенте, жажда людей недворянского происхождения получить права собственности после бедствий Черной смерти — в той или иной мере потеряли остроту, и бароны вняли призыву церкви.

Впадавший временами в безумие король Франции оказал поддержку разумному, но робкому венгерскому королю. Из Нидерландов и Англии приехали добровольцы. Список участников этого крестового похода пестрит перечислением родословных всей Европы. Герцог Савойский, магистр прусских рыцарей Фридрих фон Гогенцоллерн, Великий магистр родосских рыцарей ордена святого Иоанна, курфюрсты, бургграфы, пфальцграфы. Самые сильные войска прибыли из Франции. Среди них были отпрыски родов Бар, Артуа, Сен-Поль, Бургундского, был маршал, адмирал и коннетабль Франции — командовал ими Жан Валуа, граф Неверский^{56}.

Около двадцати тысяч рыцарей, их оруженосцев и тяжеловооруженных всадников отправилось на Восток и присоединилось к войску Сигизмунда, численность его теперь составляла около ста тысяч. Судя по всему, в вине и женщинах у них не было недостатка. Рыцари похвалялись, что при таком их множестве, если даже небо упадет на землю, они своими копьями удержат его.

Эти рыцари — французы, англичане, немцы — видимо, смутно представляли, что их ждет. Думали, что турецкий султан — они не знали его имени — собирает против них все исламские государства, в том числе Египет, Персию и Мидию; что он прячется где-то за Константинополем, и единственная их забота — сойтись с ним в бою, пока он не обратился в бегство. После этого они пойдут на Иерусалим.

Осведомленный лучше, Сигизмунд Венгерский заверил их, что «отступления без битвы не будет». И его действительно не было.

Войско неспешно двигалось вниз по Дунаю, к нему присоединились венецианские галеры, поднявшиеся от моря по реке. Дела шли превосходно. Турецкие сторожевые отряды сдались, и крестоносцы перебили многих местных жителей, не сознавая, что перед ними сербы, христиане, или не придавая этому значения. Они расположились лагерем в красивой местности, собираясь осадить Никополь, и тут до них дошла весть, что Баязед приближается с грозным войском.

Рыцари сперва не поверили. Но Сигизмунд убедил их, что это правда. Войско стало строиться в боевой порядок, Сигизмунд — знавший силу турок — убеждал рыцарей отойти назад и предоставить его стойкой пехоте — венграм, валлахам, хорватам — первой встретить удар мусульман.

Это разъярило рыцарей, и когда показались первые всадники Баязеда, спор дошел до ожесточения. Французам и немцам казалось, что Сигизмунд обрекает их на бездействие, дабы присвоить славу победителя. В конце концов Филипп Артуа, коннетабль Франции, воскликнул:

— Венгерский король хочет получить честь победы. Я на это не соглашусь. Мы находимся впереди, первый бой наш. — И приказал поднять свое знамя. — Вперед, во имя Бога и святого Георгия!

Вся знать последовала за ним с отрядами одетых в кольчуги всадников, — перед этим перебив пленных турок и сербов. На их копьях трепетали флажки, щиты были подняты, их кони в тяжелых доспехах, громыхая, перешли на галоп — европейское рыцарство двинулось в атаку. Графы, рыцари, тяжело вооруженные всадники рассеяли первые ряды турок, с трудом поднялись по длинному косогору, изрубили в куски обнаруженных там пеших лучников и перестроились для наступления на появившиеся отряды сипахов.

Они смяли эту легкую турецкую конницу и снова двинулись вперед. То был весьма героический натиск, и он привел к поражению.

Те первые три ряда представляли собой только авангард Баязеда. Достигнув гребня следующего холма, утомленные рыцари оказались перед цветом турецкого войска — шестьюдесятью тысячами янычар в белых тюрбанах и всадников в доспехах, расположенных полукругом. Не идя в контратаку, чтобы избежать потерь, турки начали стрелять по коням христианских рыцарей из луков. Потерявшие лошадей, обремененные тяжелыми доспехами некоторые крестоносцы ожесточенно сражались, другие, пока их лошади были целы, повернули и пустились в бегство.

Но видя, что турки их окружают, а союзники далеко, большинство рыцарей сложило оружие.

Тем временем войско Сигизмунда оставалось нетронутым. Он слегка продвинулся вперед следом за скакавшими во весь опор всадниками, но был не в состоянии оказать им поддержку. Держался он позади из страха, или безрассудная атака рыцарей лишила их возможности получить помощь — нерешенный вопрос, который в то время горячо обсуждался в Европе.

Бегство рыцарей явилось главной причиной поражения. Поток изможденных, окровавленных беглецов, которых преследовали по пятам турки, поколебал мужество пехоты. Одно ее крыло, валахи, в испуге отступило. Венгры Сигизмунда и баварцы курфюрста держались доблестно, однако сам Сигизмунд и его вельможи вскоре поскакали к реке искать спасения на венецианских галерах.

Что до взятых в плен рыцарей, то Баязед не был человеком, способным их пощадить после убийства пленников и понесенных по их вине потерь. Фруассар, французский автор хроники, горестно пишет:

«Затем их всех привели к нему раздетыми до рубашек, он посмотрел на них, потом отвернулся и жестом велел убить всех, их отдали сарацинам, державшим в руках наготове обнаженные сабли, и они были изрублены на куски».

Таким образом турки расправились с десятью тысячами. Советники убедили Баязеда сохранить двадцать четыре знатных рыцаря ради получения выкупа, в их числе были злополучный граф Невер и Бусико. За внука короля Франции и его сотоварищей потребовали двести тысяч золотых. И эта сумма, умеренная на взгляд турецкого султана, потрясла европейских казначеев^{57}. В конце концов ее выплатили, и уцелевшие пленники были освобождены. Фруассар пишет, что Баязед обратился к ним с прощальной речью, предлагая собрать новые войска и приготовиться ко второй встрече с ним: «Потому что я умею воевать и готов продолжить завоевания в христианских странах». Эти надменные слова граф Неверский и его сотоварищи прекрасно поняли; впоследствии они думали о них до конца жизни.

Однако лишь доблестный Бусико, ставший маршалом Франции, вернулся для сражения с турками. Так бесславно закончился последний крестовый поход, и скорбь европейских дворов не уступала отчаянию Константинополя, видевшего помощь так близко и теперь считавшего себя обреченным.

Между тем — битва под Никополем произошла в тысяча триста девяносто шестом году — Баязед окружил Константинополь и занялся присоединением Греции к своей империи. Прибытие Бусико с пятьюстами рыцарей и несколькими галерами сразу же ободрило христиан Константинополя.

Следует иметь в виду, что азиатская часть турецких владений была отделена от европейской водой. В то время флоты Венеции и Генуи могли бы нанести удар туркам и, возможно, спасти город. Им требовалось только занять проливы. Но этого они не сделали.

Венеция и Генуя боролись между собой за торговлю с Азией, старались подавить друг друга. Баязед, коварный дипломат, вел переговоры с обеими, обеих соблазнял приманкой азиатской торговли. Они старались превзойти друг друга, делая щедрые дары султану, и новый призыв римского папы попытаться спасти Константинополь остался неуслышанным. Уцелевшие властители Европы вновь начали войну между собой.

Мы в данном случае сталкиваемся с одним из самых странных спектаклей истории — город цезарей, некогда столицу мира, обороняли несколько сотен рыцарей-авантюристов и греческих наемников, до того обнищавших и голодных, что людям Бусико приходилось выходить в море и захватывать турецкие галеры, дабы прокормиться, так как они совершенно не получали платы. Император Мануэль отправился в путешествие по Европе, пытаясь собрать людей и денег для его защиты. Свита его была так скверно одета, что один итальянский дворянин сжалился и обмундировал ее более пристойно.

Этот потомок цезарей ездил от двора ко двору, везде получал церемонный прием, бесконечные выражения сочувствия, но совершенно никакой помощи. Дух крестоносцев угас в той последней, безрассудной атаке рыцарей, и европейские монархи занимались торговлей и неотложными политическими проблемами. Призывы церкви, личные визиты императора оказывались тщетными.

Пока Мануэль скорбел, константинопольцы начали перелезать через стены и просить у турок еды, город покинул даже Бусико, а племянник императора строил планы сдачи его Баязеду — осажденный город вторично получил отсрочку.

Неожиданно с востока появились татары, взяли Сивас и пошли дальше. Баязед снял осаду и поспешил в Азию.

Затем каждый турецкий воин в Европе был призван к оружию и переправлен через пролив. А властитель Константинополя обещал сдать город, если Баязед одолеет Тимура.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ТИМУР ВСТРЕЧАЕТСЯ С МОЛНИЕНОСНЫМ

Ранним летом тысяча четыреста второго года покоритель Восточной Европы собирал силы для встречи с покорителем Азии. Войска, сражавшиеся на Косовом поле и под Никополем были стянуты в столицу Османской Турции — Бурсу, город у Мраморного моря. Там к ним присоединились анатолийские войска и двадцать тысяч конников под командованием Петра Лазаря, царя Сербии. Хроника сообщает — они были так закованы в броню, что видны оставались только глаза. Туда пришла греческая и валашская пехота, служившая новому повелителю, султану. Численность войска могла составлять от ста двадцати до двухсот пятидесяти тысяч человек.

Оно привыкло к постоянным победам. Сипахи и янычары все время находились в боевой готовности. Дисциплина в войске была строгой, его повиновение султану рабским. Что до султана Баязеда, он был совершенно уверен в себе и, поджидая Тимура, устраивал громадные пиршества.

Тимур находился на марше, и турки были этим довольны. Основную их силу составляла пехота, лучше всего она действовала в обороне. Большая часть Малой Азии была холмистой, покрытой лесами, идеальной для них. На запад от Сиваса шла только одна дорога, и на ней они собирались встретить Тимура.

Баязед медленно продвинулся с войском на восток, к Анкаре. Там разбил свой основной лагерь и пошел дальше, переправился через реку Халис и вступил в холмистую местность за ней. Сторожевые отряды донесли, что татары находятся в Сивасе, в шестидесяти милях. Баязед прекратил продвижение, разместил войска на выгодных позициях и ждал.

Ожидание длилось три дня… неделю. Разведчики Баязеда привезли из Сиваса нескольких людей с тревожными вестями. В городе находился только обычный татарский гарнизон. Тимур с войском давно выступил навстречу туркам.

Но между Сивасом и турецким лагерем Тимура не было. Разведчики объездили все холмы и возвратились, не найдя ни следа татар. Они куда-то исчезли вместе со слонами.

Для турок это явилось неожиданностью. И они стояли боевым порядком в пустынной местности, посередине громадной долины Халиса, который берет начало за Сивасом и течет далеко на юг, неподалеку от Анкары поворачивает на север и впадает в Черное море. Баязед ждал на месте, решив не двигаться, пока не получит точных сведений о татарах.

На рассвете восьмого дня татары дали знать о себе. Отряд разведчиков под командованием одного из военачальников Тимура налетел галопом на сторожевые охранения правого крыла, захватил пленных и скрылся. Теперь турки уверились, что Тимур находится к югу от них, и потому двинулись в ту сторону. За два дня достигли реки, но татар не обнаружили. Баязед отправил за реку конные отряды под командованием своего сына Сулеймана, способного военачальника.

Сулейман почти сразу же вернулся со сведениями. Тимур обошел турок и теперь быстро двигался на Анкару за их спинами.

Выведенный из апатии султан пересек реку и двинулся по проложенной врагом дороге к собственной базе.

То, что сделал Тимур, было на удивление просто. Изучив холмистую местность к западу от Сиваса и поняв, что она труднопроходима для его конницы, он повернул к югу и пошел по долине Халиса, оставляя реку между собой и турками. Шел вдоль внешней излучины реки, а Баязед ждал его в центре.

В то время на полях созрел урожай, пастбища для коней были хорошими. Тимур отправил колонну под командованием одного из военачальников войти в соприкосновение с турками и теперь — после стычки с Сулейманом — остановился в деревне Куч Хиссар, где прочел внукам и военачальникам лекцию по стратегии.

— Сейчас, — сказал он им, — есть два пути. Можно остаться здесь, дать отдых лошадям и поджидать турок. Либо углубиться в их страну, опустошать ее и вынуждать их следовать за нами. Войско у них главным образом пехотное, движение утомит пехотинцев.

После небольшой паузы он добавил:

— Именно так мы и поступим.

Теперь Тимур изменил порядок движения. Оставил в деревне сильный арьергард, отправил вперед конный тумен под командованием двух военчальников с отрядами пехоты, которым предстояло рыть колодцы в местах, выбранных для дневных стоянок, а всадники этого авангарда снимали урожай с полей для основных сил.

Татары нашли эту местность более ровной — они отвернули от Халиса — с достаточным количеством воды. Более того — это было поистине идеально — выяснили, что основной лагерь Баязеда находится под Анкарой, на их пути. Поэтому Тимур ускорил движение и прошел сто миль до Анкары за три дня.

Он надел кольчугу, что редко делал в последние годы, и объехав Анкару, осмотрел ее. Турки в городе приготовились его защищать, Тимур отдал приказ о штурме, — а сам поехал взглянуть на основной лагерь Баязеда, покинутый воинами, которых турки оставили там.

Анкара расположена в центре широкой равнины, и Тимур решил, что место, выбранное Баязедом, не хуже любого другого. Поэтому татары расположились в шатрах турок. И по приказу эмира запрудили речку, текущую в Анкару, пустив ее воды позади своих новых позиций.

Единственным доступным источником воды для приближавшихся турок был ключ, Тимур приказал засыпать его землей. Прежде чем его воины успели оставить след на стенах Анкары, разведчики сообщили, что Баязед на подходе, в двадцати милях.

Тимур оставил попытку взять город — даже приказал отряду спуститься с бастиона, который они штурмовали. Ночью окапывал лагерь при свете больших костров. Его конница патрулировала равнину. Но турки появились только с рассветом.

Они быстро шли в течение недели, с малым запасом воды и еще меньшим зерна; по опустошенной татарами земле; выбились из сил, страдали от жажды и зноя. Татар обнаружили на собственной базе с обильными запасами. И что хуже всего, воду можно было раздобыть только за расположением татар. Выход у них был только один — атаковать Тимура.

Баязед был вынужден предпринять то, чего ему меньше всего хотелось — бросить против скопища всадников из Центральной Азии свою уступающую им конницу. Воины султана пошли в бой ослабевшими от жажды. Противник дурачил его своими маневрами, в конце концов привел, будто на веревке, обратно под Анкару. И битва его была проиграна раньше, чем сверкнул на солнце первый клинок.

В десять часов утра, под палящим солнцем, турки шли вперед с несгибаемым мужеством, которое так часто приносило им успех. Фронт обоих войск растянулся по равнине больше чем на пятнадцать миль, одно крыло татар стояло вдоль речки, другое — невидимое на расстоянии — на укрепленной высоте. Хроника добавляет, что турки шли вперед с барабанным боем, со звоном медных тарелок, а татарская конница ждала в полной тишине.

Тимур не садился на коня до последней минуты. Битву пока вели его военачальники. С ним на гребне холма было не более четырех тысяч всадников с пехотой позади. Его внук Мухаммед-Султан командовал центром, под его началом находились самаркандское войско и восемьдесят тысяч, которыми командовали тысячники почти со всей Азии, и слоны в доспехах из раскрашенной кожи — видимо, больше для морального воздействия, чем для тактических целей.

Сулейман, сын Баязеда, пошел в конную атаку на правый фланг татар, ведя за собой всадников Малой Азии. Их встретили опустошающим дождем стрел и горящим лигроином — кони и люди валились массами под вздымающейся завесой дыма и пыли.

Пока ряды турок были расстроены, первая линия татарского правого фланга пошла вперед; Нураддин, лучший военачальник Тимура, двигался следом с основными силами крыла.

За час атака турок была отбита, и татары перешли в наступление. Нураддин разбил крыло Сулеймана так основательно, что некоторые турецкие отряды бежали с поля битвы. Группа татар из Малой Азии, насильно завербованных Баязедом, обнаружила, что с Тимуром находятся их повелители, и, пользуясь неразберихой, покинула турок.

Когда Нураддин стал хозяином положения на правом фланге, левое крыло татарской конницы пошло в наступление тремя цепями, прорываясь сквозь турецкие засады и круша турецких всадников на неважных лошадях. Они так удалились, что Тимур уже не видел их.

Тут Мухаммед-Султан подскакал к нему и спешился. Встав на колени, попросил разрешения атаковать вместе с центром скопление турецкой пехоты. Согласия на это Тимур не дал.

Вместо этого он велел Мухаммед-Султану взять самаркандское войско, тумен багатуров — отборных воинов — и немедленно идти на поддержку зарвавшемуся левому крылу.

Любимый внук старого завоевателя поднял свое алое знамя и поскакал вперед, ведя за собой цвет тимурова войска. И на всем галопе врезался в самое пекло сражения — где закованные в доспехи сербские всадники, остановленные татарами, сражались не на жизнь, а на смерть, и отважные европейские пехотинцы удерживали каждый бугорок. Здесь пал сербский царь Петр, здесь же доблестный Мухаммед-Султан был так ранен, что пришлось покинуть седло. Но правое крыло Баязеда было смято.

Баязед остался с многочисленной пехотой, безо всяких укреплений, татары обходили ее с обоих флангов. Потом Тимур возглавил татарский центр и пошел вперед.

Великолепные османские пехотинцы — corpse of elite^{58}, янычары — не смогли оказать отпора. Они были обречены, положение их было безнадежным, их султан оказался беспомощен перед маневрами великого шахматиста Азии. Задние отряды бежали, пока путь к спасению был открыт. Другие, рассеянные успешными атаками, занимали каждый холмик. Между ними двинулись слоны в доспехах, жидкий огонь струился из башен на спинах огромных животных. В пыли и грохоте выбившиеся из сил турки гибли на этой выжженной солнцем земле. Даже многие из тех, что бежали, падали замертво от изнеможения.

Баязед с тысячью янычаров оттеснил татар с одного из холмов и, взяв секиру, ожесточенно сражался бок о бок со своими воинами почти до вечера. Подобно тому, как один батальон старой гвардии не сдавал позиций в бою под Ватерлоо, когда наполеоновская армия обратилась в беспорядочное бегство, эти телохранители султана погибали с оружием в руках.

Под вечер Баязед сел на коня и с небольшим отрядом попытался ускакать сквозь татарские ряды. За ним пустились в погоню, его спутников расстреляли из луков, его коня прикончили стрелами. А самого привезли на закате связанным в Тимуров павильон.

Легенда гласит, что Тимур в это время играл с Шахрухом в шахматы. Увидя бородатого турка, величественного даже в несчастье, он поднялся и пошел навстречу ему. Мрачное лицо его озарила улыбка.

— Недостойно, — вскричал Баязед, у которого в достатке было и гордости, и мужества, — насмехаться над тем, кого сокрушил Аллах!

— Я тому улыбнулся, — неторопливо ответил Тимур, — что Аллах отдал мир во власть хромому, как я, и кривому, как ты.

Затем серьезным тоном добавил:

— Совершенно ясно, что ждало бы меня и моих людей, если б ты одержал над нами победу.

Баязед промолчал. Тимур велел развязать его и усадил рядом с собой. Старому завоевателю было приятно видеть великого султана пленником подле себя, и обходился он с ним любезно^{59}. Пленник попросил, чтобы устроили поиски его сыновей, и Тимур велел исполнить его просьбу. Одного из них, Мусу, привели взятым в плен, он получил почетное одеяние и был посажен рядом с отцом. Другого, погибшего в битве, так и не нашли. Остальные бежали.

Тумены Тимура отправились преследовать остатки турецкого войска по всем направлениям до моря. Нураддин, захватив Бурсу, столицу Османов, отправил эмиру сокровища Баязеда и многочисленных красавиц его гарема. Хроника сообщает, что татары нашли их искусными в музыке и танцах. В лагерь Тимура воины возвратились с богатой добычей. Было устроено, как всегда в таких случаях, пиршество, на сей раз приправленное женщинами и европейскими винами.

Баязед получил приглашение и вынужден был явиться. Его усадили рядом с Тимуром, и старый татарин приказал, чтобы принесли захваченные в Бурсе парадные султанские одеяния. Угрюмый турок поневоле надел украшенный драгоценными камнями тюрбан и взял в руку золотую булаву, символ его побед.

Наряженному таким образом Баязеду стали предлагать его собственное вино и наркотики, к которым он пристрастился. Но султан не прикасался ни к чему. У него на глазах его красивейшие, раздетые донага женщины прислуживали победителям.

Среди них он видел свою любимицу, Деспину сестру павшего Петра Сербского — христианку, к которой он был так привязан, что не заставил ее принять ислам.

Султан вынужден был сидеть молча, спокойно, а в клубах благовоний двигались белые фигуры женщин, которых он совсем недавно держал в объятьях — которых выбрал по своему вкусу во многих покоренных землях. Среди них были черноволосые армянки, прекрасные черкешенки, пышнотелые русские красавицы и ясноглазые гречанки. Они никогда не показывались за стенами гарема.

На Баязеда были устремлены глаза восточных властителей, любопытные, насмешливые, нестерпимые. У него появился повод вспомнить о тех письмах, которые он год назад писал повелителю этих татар. Неистовая гордость султана не давала проявляться бешенству, сжигавшему его, будто лихорадка. Но есть он не мог.

Смотрел ли Тимур с безразличием, может, с легкой пытливостью на царственно разодетого Баязеда? Считал ли, что воздает своему выдающемуся пленнику честь? Или это празднество было утонченной насмешкой? Никто не знал, и султана, казалось, это не заботило. Потом он услышал бой татарских барабанов, неистово взревели трубы, и степные певцы запели победную песню.

Баязед продолжал держать в руке золотую булаву, его могучее тело сотрясала мучительная дрожь. Но когда татары приказали войти своим баядерам, певицам, и велели им петь турецкие любовные песни, воля Баязеда сломилась. Встав, он указал в сторону выхода.

Султана отпустили, двое татарских беков тут же поднялись, взяли его под руки и повели между пирующими, его голова в тюрбане свешивалась на грудь.

Потом Тимур приказал отправить Деспину к Баязеду и сказать, что он возвращает султану любимую жену.

Так закатилась звезда Молниеносного. Силы его были подорваны невоздержанностью, тяжким испытанием той битвы, гордость была сломлена, и через несколько месяцев он скончался.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

У ВОРОТ ЕВРОПЫ

Поражение турок было столь сокрушительным, что второй битвы не потребовалось. Анкара сдалась, Бурса и Никея были взяты натиском шедших в погоню татар. Побережье Малой Азии по всем сторонам полуострова кишело бегущими турками, возглавляли беглецов сыновья султана, паши и беи. Рыбацкие лодки и прогулочные барки переправляли целые толпы их на острова, даже греческие и генуэзские галеры помогали остаткам султанской армии, перевозя их в Европу.

Что побудило христиан способствовать в бегстве своим прежним угнетателям — неясно. Возможно, деньги; возможно, то была старая политика греков заигрывать со всеми державами. Их агенты раньше предлагали Тимуру помочь золотом и кораблями, если он выступит против Баязеда, и их двуличие разъярило старого татарина, особенно когда они отказались переправлять его тумены вслед за турками.

Через месяц в Азии не было ни единого вооруженного турка. С другой стороны, и ни единого татарина в Европе. Самаркандские всадники подъехали к проливу, посмотрели через него на золотые купола Константинополя. Проскакали по давно погребенным развалинам Трои, где некогда шла война за Елену Прекрасную. Затем обнаружили в Смирне крепость рыцарей ордена святого Иоанна. Стояла зима, сезон проливных дождей, однако Тимур, узнав, что крепость в течение шести лет выдерживала осаду Баязеда, отправился взглянуть на нее.

Христианские рыцари в этой крепости — стоявшей на холме у самой бухты — отказалась сдаться. Тимур осадил ее, строил деревянные платформы над водой и прикрывал своих землекопов стрелами и метательными снарядами с лигроином. Стал строить мол, чтобы перегородить узкий вход в бухту. Через две недели европейцы не выдержали и прорвались к бухте, пока выход в море не оказался закрыт. Около трех тысяч рыцарей устремилось к кораблям, отгоняя мечами и веслами несчастных жителей города, пытавшихся следовать за ними. На другой день показался шедший на выручку флот с Родоса.

Когда галеры с рыцарями приблизились к берегу, расположившиеся в крепости татары приветствовали их жутким образом. Заложили в катапульту голову убитого крестоносца и выстрелили ею в ближайший корабль. Христианский флот повернул обратно, и татары покинули Смирну, оставив на память две пирамиды из отрубленных голов.

Покидая Малую Азию, два особо разыскиваемых владыки, Кара-Юсуф и султан Ахмед, бежали разными путями. Повелитель Багдада нашел убежище при дворе мамлюков в Египте, туркменский хан предпочел Аравийскую пустыню. Она оказалась безопаснее двора. Египет, открытый теперь татарскому вторжению, поспешил послать изъявление покорности и предложение дани, имя Тимура стало произноситься на общественных богослужениях. Несчастного Ахмеда заковали в цепи и бросили в тюрьму.

Европейские монархи испытывали смешанные чувства — сильное любопытство и удивление, легкую радость и более чем легкий страх. Такой переворот у порога Европы озадачил их. Там, где турки властвовали целое столетие, появился из глубин. Востока татарский завоеватель, Баязед и его войско перестали существовать.

Генрих Четвертый Английский отправил Тимуру письмо, в котором поздравлял его с победой, как один любитель состязаний другого. Карл Шестой, Dei gratia rex francorum^{60}, вспомнил о письме, которое привез от татар Иоанн, епископ Султании, потребовал его к себе и вручил ему письма и дары для Тимура.

Странствующий император Мануэль поспешил в Константинополь, послал оттуда Тимуру изъявление покорности и предложение платить дань. Обедневший наследник цезарей обрел покровителя, более сильного, чем любой европейский король. На другом берегу Золотого Рога генуэзцы водрузили на башнях Перы знамена Тимура.

Однако настоящую связь с повелителем Татарии установили испанцы. Энрике Третий, король Кастилии, недавно отправил двух военных наблюдателей на Восток, поручив им сообщать о планах и силах турок. Эти два рыцаря, Пелайо де Сотомайор и Фернандо де Паласуелос, разъезжали по Малой Азии и оказались в войске Тимура как раз вовремя, чтобы наблюдать битву под Анкарой. Тимур принял обоих и подарил им двух христианок, выбранных из Баязедовых пленниц — хроника называет их Ангелиной, дочерью венгерского графа, знаменитой красавицей, и гречанкой Марией. С этими испанцами Тимур отправил в Кастилию собственного посла.

В ответ на эту любезность Энрике отрядил трех послов сопровождать этого «татарского рыцаря» обратно к его повелителю Тимуру. Главой их стал гофмейстер, славный Руи де Гонсалес де Клавихо.

Со своими спутниками и тимуровым военачальником Клавихо отплыл на галеоне из порта Святой Марии в мае тысяча четыреста третьего года. Но достигнув Константинополя, узнал, что татары ушли. И повинуясь полученным приказам, последовал за ними. Путь привел его в Самарканд.

Тимур не делал попытки вторгнуться в Европу. Путь через проливы был для него закрыт, но эмир мог бы пойти в обход Черного моря — несколько лет назад он побывал в Крыму. Однако причин для этого не было. Его воинам не терпелось вернуться в Самарканд. В городах Баязеда было захвачено огромное богатство — в том числе серебряные ворота Бурсы, украшенные изваяниями святых Петра и Павла, и византийская библиотека, попавшая в руки султана. Все это Тимур забрал с собой.

Какое-то время эмир занимался политическими вопросами, урегулировал выплату дани, назначал новых правителей в турецкие земли, принимал послов. Тем временем Баязед умер, и Тимур думал о новом завоевании.

В это время он переживал неожиданную и горестную утрату. Ему сообщили, что Мухаммед-Султан, так и не оправившийся от ранения, полученного под Анкарой, при смерти. Тимур немедленно отправился к внуку, велел приставить к нему самых искусных арабских лекарей. Но когда достиг лагеря Мухаммед-Султана, нашел его уже безгласным, умирающим. Тогда-то он и велел бить сбор, собирать тумены для возвращения в Самарканд.

Тимур уже потерял одного за другим Джехангира, своего первенца, и Омар-Шейха. Мираншах оказался недостойным сыном, а Шахрух — у которого лучшая пора жизни была уже позади — отличался кротким нравом и равнодушием к войне. В последние годы любимцем Тимура был доблестный внук, Мухаммед-Султан, кумир всего войска.

Тело юноши, встретившего смерть в час победы, забальзамировали и отправили с туменами, пришедшими с ним из Самарканда, сменившими теперь на траур яркие одежды. Горестные рыдания Хан-Заде, матери погибшего, Тимур слушал равнодушно; но когда увидел среди тех, кто приехал из Тебриза встречать процессию, маленьких сыновей Мухаммед-Султана, горе пригнуло его, и он несколько дней провел в своем павильоне, никого не допуская к себе.

Татарскому завоевателю, размышлявшему, как все старики, о прошлом, казалось, что некая сила, превосходящая его волю, отняла у него одного за другим всех тех, кто наилучшим образом служил ему. Замечательные военачальники его ранних походов лежали в могилах — праведный Сайфуддин, верный Джаку Барлас, Джехангир, его первородный сын. Умер даже преданный Ак-Бога, ставший правителем Герата, отдавший в войско своих сыновей.

На их местах Тимур видел теперь Нураддина и Шах-Малика, блестящих военачальников, однако неспособных держать бразды гражданского правления. Возле него постоянно теснились имамы с молитвами, пророчествами и выражениями скорби по покойному, которого он вез обратно в Самарканд. Сон его тревожили странные видения — образы давно умерших ханов, ведших войска через пустыню в Китай.

Даже когда он приказывал отстроить заново Багдад и другие разрушенные города, эти являвшиеся во сне призраки не покидали его сознания. Отдавая Хорасан Шахруху, а Индию Пир-Мухаммеду, он думал с Гоби и рассказах, которые слышал в юности, когда в окрестностях Зеленого Города охотился на оленей.

И из этих сновидений Тимур составил план. Он поведет войско в Гоби; разрушит громадную стену, оберегающую Китай, и сломит последнюю на свете державу, способную противостоять ему.

Эмир ничего не говорил об этом своим военачальникам. Волей-неволей он был вынужден оставить войско на зимних квартирах в Тебризе, а сам с головой погрузился в восстановление разрушенного войнами. Когда появилась первая трава, двинулся с войском и большим двором на восток, к Самарканду. В августе снова был в своем городе, поселился в саду, названном «Услада сердца». Проехал мимо мечети, упрекнул зодчего за то, что не сделал просторнее внутреннюю галерею. Разбирался с теми, кто правил в его отсутствие, вешал одних, награждал других. Казалось, прилив энергии оживил его старое тело. Задумал новую гробницу для Мухаммед-Султана, беломраморную, с золотым куполом, по его воле поднялся еще один садовый дворец — из белого камня, черного дерева и слоновой кости, с серебряными колоннами.

Тимур спешил. В последние два года зрение его становилось все хуже; веки так опускались на глаза, что он казался сонным. Ему было шестьдесят девять лет, и он сознавал, что жизнь движется к концу.

— В течение двух месяцев, — повелел он, — будут празднества. Пусть никто не спрашивает у другого: «Почему ты веселишься?»

На этот праздник завоевателя в Самарканд приехали послы двадцати государств, в том числе смуглолицые монголы из Гоби — которых изгнали из Китая. С ними Тимур вел долгие беседы.

И он нашел время принять Руи де Клавихо, гофмейстера испанского короля, который следовал за ним от Константинополя. Эту встречу славный рыцарь описывает так:

«В понедельник восьмого сентября послы^{61} выехали из сада, где их поселили, и поехали в город Самарканд. Прибыв на место, они спешились и вошли в дворцовый сад, там к ним подошли двое рыцарей и потребовали привезенные дары. Послы отдали дары этим людям, чтобы те с почтением отнесли их эмиру, то же самое сделали султанские послы.

В этот сад ведут очень высокие и широкие ворота, великолепно разукрашенные глазурованными изразцами золотого и синего цвета. У ворот стояло много привратников с булавами. Послы подошли к шести слонам с деревянными башнями на спинах, в башнях сидели люди.

Затем послов взяли под руки и повели дальше, с ними был посол, которого эмир Тимур отправил к королю Кастилии, татары, видевшие его, смеялись над ним, потому что он был одет в кастильский костюм.

Послов привели к старому рыцарю, сидевшему в приемной, и они почтительно склонились перед ним. Потом их подвели к маленьким мальчикам, внукам эмира. Здесь у них потребовали письмо, которое они привезли от короля эмиру Тимуру, послы подали его одному из мальчиков, тот взял его и понес эмиру, который пожелал, чтобы послов привели к нему.

Эмир Тимур расположился под аркой перед входом в красивый дверец, прямо на земле. Перед ним был фонтан, в котором плавали красные яблоки, струи воды поднимались очень высоко. Сидел эмир, скрестив ноги, на вышитых шелковых коврах в окружении круглых подушек. Он был в шелковом халате, с высокой белой шапкой на голове — наверху шапки краснел большой рубин, окруженный жемчужинами и драгоценными камнями.

Едва послы увидели эмира, они почтительно поклонились ему, встав на колени и скрестив руки на груди; затем пошли вперед, рыцари, до сих пор державшие послов под руки, выпустили их. Стоявшие подле эмира принцы, в том числе и Кураддин, взяли послов за руки и подвели к эмиру, чтобы он мог получше их разглядеть — зрение у него испортилось от старости.

Он не протянул послам руки для поцелуя, потому что здесь это не принято; но спросил о короле, произнеся: «Как поживает мой сын король? В добром ли он здравии?»

Затем повернулся к рыцарям, сидевшим вокруг него, в их числе был сын Тохтамыша, бывшего императора Татарии, несколько потомков покойного императора Самарканда^{62}, и сказал: «Смотрите, это послы моего сына, короля Испании, это величайший король франков, живущий на краю света».

С этими словами он взял письмо из руки внука и вскрыл, сказав, что вскоре его заслушает. Послов повели в комнату в правой части дворца, где сел эмир, принцы, ведшие послов под руки, заставили их сесть ниже посланника, которого китайский император отправил к эмиру Тимуру.

Увидя, что послы сидят ниже китайского посланника, эмир повелел, чтобы их посадили выше, сказав, что они от короля Испании, его сына и друга, а китайский посланник от вора и негодяя».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

БЕЛЫЙ МИР

Старый завоеватель построил свою Утопию — военный лагерь, город и сад одновременно. И величественно праздновал в ней. В те два месяца, когда осеннее солнце спускалось все ниже к голубым хребтам гор, должно быть, казалось, что город посетили добрые духи.

Так думалось изумленному Клавихо, созерцавшему дворы, усеянные цветами и деревьями со спелыми фруктами, сверкающие драгоценными камнями паланкины на улицах, в которых пели девушки, сопровождающих их музыкантов с лютнями, тигров и коз с золотыми рогами, — не зверей, а девушек, наряженных так скорняками Самарканда. Он бродил по крепости, более высокой, чем минареты мечети — созданной из кармазинной ткани. Видел бой слонов и татарскую знать, приезжавшую из Индии и Гоби с дарами Тимуру.

«Никто, — писал он, — не сможет описать Самарканда, не созерцая его, ходя повсюду медленным шагом».

А затем послы вдруг были отправлены обратно, карнавал окончился.

Тимур созвал совет из внуков и военачальников.

— Мы покорили, — сказал он, — всю Азию, кроме Китая. Ниспровергли столь могучих владык, что наши подвиги запомнятся навечно. Вы были моими спутниками во многих войнах и ни разу не терпели поражения. Чтобы ниспровергнуть китайских язычников, не потребуется ни большой силы, ни ума, и туда вы пойдете походом вместе со мной.

Так эмир обращался к ним, решение его было непреклонно, в низком голосе звучала уверенность. Этот поход — по земле своих предков к Великой китайской стене — должен был стать последним. И военачальники, отдыхавшие всего три месяца, приказали поднимать знамена.

Больше почти ничего не требовалось — такое множество воинов собралось в Самарканде, двести тысяч человек отправились отрядами по военным лагерям вдоль дороги. Начиналась зима, и воинам хотелось бы переждать снегопады на «крыше мира», однако Тимур не желал откладывать поход до весны.

Он отправил своего внука Халиля с правым крылом войска на север, сам пошел с центром, которым командовал Пир-Мухаммед. Шли они с большим обозом, напоминавшим деревянный город, припасы пришлось брать с собой, и Тимур позаботился, чтобы всего было в достатке.

Они пересекли Зеравшан, Тимур, сидя в седле, оглянулся на город, но промолчал. Разглядеть куполов и минаретов он уже не мог.

Стоял холодный ноябрь. Когда они прошли широкое ущелье, впоследствии названное Ворота Тимура, пошел снег. Ветры из северных степей продували равнину, и войско, промерзшее от бурана, укрылось в шатрах. Когда оно двинулось вновь, путь его лежал в мир, белый от снега. Речки покрылись льдом, дороги сугробами. От холода погибло несколько воинов и коней, но Тимур не хотел поворачивать обратно.

Не пожелал он и остановиться на зимние квартиры в Каменном городе, где воины Халиля пережидали стужу. Старый завоеватель объяснил, что намерен идти в Отрар, крепость на дальней северной границе, и велел внуку догонять основные силы, как только дороги очистятся от снега.

В начале пути войску приходилось настилать войлок на снег и утаптывать его, чтобы телеги и верблюды — черная нить, ползущая по белой равнине, — могли по нему двигаться. На реке Сыр лед оказался толщиной в три фута, и войско прошло по нему на другой берег.

Затем вступила в свои права зима с ее немилосердными суровостями. Гололедом, дождем, ветром и снегом, бледным сиянием низкого солнца на льду. В движении войска не было той стремительности, что много лет назад, когда оно шло сразиться с Золотой Ордой. Оно с трудом проходило по нескольку миль в день, держа путь к Отрару и большой северной дороге на Китай.

Медленно проплывали знамена по горным перевалам, по темным ущельям, словно бы уходящим вглубь под окутанными туманом вершинами. Медленно, будто навьюченный верблюд, чуть ли не ощупью войско вышло по этим проходам на северную равнину и увидело перед собой стены Отрара — убежища на зиму.

Здесь Тимур мог отдохнуть. С первым весенним теплом он собирался двинуться дальше.

И в марте тысяча четыреста пятого года он велел войску выступить. Поднялись знамена, загремел большой барабан, тумены выстроились на равнине для смотра. Командиры туменов собрали своих музыкантов для торжественного приветствия эмиру, пронзительно заревели трубы, ударили барабаны в такт поступи конских копыт.

Но то было приветствие мертвецу.

Тимур умер в Отраре. Повинуясь его воле, войско снова двинулось к большой северной дороге. Его белый оседланный конь находился на своем месте под эмирским знаменем. Но в седле не было никого.

Хроника оставила нам некоторое представление о последних минутах Тимура. За деревянными стенами дворца стояли на снегу военачальники все уровней. В зале расположилась великая госпожа Сарай-Мульк-ханым со своей свитой. Она выехала из Самарканда, когда туда пришла весть о болезни эмира.

У дверей комнаты Тимура бородатые имамы, духовные вожди правоверных, звучно читали стихи Корана.

«Клянусь солнцем и его сиянием, и месяцем, когда он за ним следует, и днем, когда он за ним следует, и днем, когда он его обнаруживает, и ночью, когда он его покрывает…»

Так они простаивали уже несколько недель, хор их молитв был нескончаемым и тщетным. Главный лекарь, Мовлана из Тебриза, сказал:

— Ему не помочь. Это назначенный судьбой день.

Распростершись на подушках, с серым, морщинистым лицом, обрамленным седыми волосами, Тимур отдавал военачальникам последние распоряжения.

— Мужественно держите сабли в руке. Храните согласие между собой, так как в беспорядке гибель. Не уклоняйтесь от похода на Китай.

Возле головы эмира излучали тепло жаровни, голос его звучал не громче шепота.

— Не раздирайте своих одежд, не носитесь туда-сюда, как сумасшедшие, из-за того, что я покинул вас. Это породит беспорядок.

Призвав к себе Наруддина и Шах-Малика, Тимур повысил голос.

— Своим преемником я назначаю Пир-Мухаммеда, сына Джехангира. Он должен жить в Самарканде, держать в руках полную власть над войском и гражданскими делами. Приказываю вам посвятить ему жизнь и поддерживать его. Он должен править дальними областями наших владений так же, как Самаркандом, и если вы не будете повиноваться ему полностью, начнется смута.

Военачальники один за другим клялись исполнить его волю. Однако советовали Тимуру послать за другими внуками, чтобы те сами слышали его повеления.

Тогда он сказал с ноткой своей всегдашней раздраженности нерешительностью и промедлением:

— Это последний прием. Так угодно Аллаху.

Чуть погодя произнес, словно подумав вслух:

— Я бы только хотел увидеть еще раз Шахруха. Но это… невозможно.

Должно быть, это слово он произнес впервые. Несгибаемый дух, пролагавший путь по жизни, безропотно принял ее конец.

Кое-кто из военачальников плакал, слышались рыдания женщин. В комнату вошли служители веры. «Аллах — нет божества, кроме Него…»

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЧТО ВЫШЛО ИЗ ПОПЫТКИ

Рука, сплотившая из осколков империю, обессилела; воля, воздвигшая имперский город, больше не могла подчинять себе татар.

Татарские военачальники лишились большего, чем просто император. Тимур вознес их до невероятной власти; он вел их за собой и держал в руках все бразды правления. Под его началом они стали владыками чуть ли не полмира. Большинство их было сыновьями служивших ему людей, многие были внуками. В течение полувека они не знали иной воли, кроме воли Тимура.

К тому же и в войске, и в городе находились чужеземцы. Монголы Золотой Орды, турки, персы, афганцы и сирийцы. Они еще не сплотились окончательно в новый народ.

Так велико было их почтение к Тимуру, так велика скорбь о его смерти, что войско и город думали только об исполнении его повелений. Если б преемник эмира, Пир-Мухаммед, не находился в Индии — а путь из Отрара в Индию и обратно в Самарканд труден, если б Шахрух, самый умный его сын, не был всецело поглощен своим правлением в Хорасане и если б высшие военачальники в слепом повиновении не попытались продолжать поход на Китай, империя могла бы сохраниться.

Но никто не был способен взять те бразды, которые Тимур выпустил из рук. Высшие военачальники в Отраре сделали все, что могли. Устроили важный совет — решили не объявлять о смерти Тимура во всеуслышанье, избрать одного из его младших внуков командовать войском и надеяться, что китайцы не поверят в тимурову смерть, если войско появится у Великой стены. Судя по всему, они были уверены в своей способности покорить Китай.

Тело покойного завоевателя было отправлено с Улугбеком, старшим сыном Шахруха, и большим эскортом туда, где его поджидали вдовы. К Пир-Мухаммеду были посланы срочнейшие гонцы. Весть о смерти Тимура пришлось отправить управителям далеких земель, сыну и внукам эмира.

Однако поход войска в Китай почти сразу же был прекращен. Распространился слух, что командиры правого крыла поклялись в верности Халилю, сыну Мираншаха, и намерены возвести его на самаркандский трон. В это же время командир левого крыла отпустил по домам воинов и поспешил обратно в Самарканд.

В этих критических обстоятельствах высшие военачальники, Нураддин и его сотоварищи, провели еще один совет. Продолжать путь к Китаю, оставляя дома множество властителей, они не могли. Повернули обратно и, двигаясь ускоренным темпом, нагнали у реки Сыр похоронный кортеж.

Въезд в Самарканд им преградили запертые ворота — хотя с ними находились великая госпожа Сарай-Мульк-ханым, гроб Тимура, его знамя и большой барабан. Правитель города дал Халилю клятву верности и объяснил военачальникам в письме, что кому-то было необходимо занимать трон до приезда Пир-Мухаммеда.

Приехал, однако, Халиль, возлюбленный Шади-Мульк, с сильным отрядом сторонников, приобретенных благодаря влиянию Хан-Заде, которая давно планировала этот шаг. В Самарканде не знали, что думать. Тимур скончался вдали от города; они не слышали последних его повелений. Халиль сидел на троне признанным императором.

Нураддин, ветеран тимуровых походов, отправил новому двору горестное письмо:

«Наши сердца разрываются от горя, потому что могущественейший властитель, величайший на свете человек умер; и уже невежественные юнцы, которых он вознес из грязи до высочайших почестей, предали его. Забыв, чем обязаны ему, не подчинились его велениям, нарушили свои клятвы. Как нам скрыть свое горе, вызванное столь ужасным несчастьем? Едва стоило повелителю, который заставлял земных царей служить у него привратниками и воистину заслужил имя завоевателя, покинуть нас, как его воля оказалась забыта. Рабы стали врагами своего благодетеля. Где их вера? Будь у скал сердца, они бы разрыдались. Почему с Неба не обрушился каменный дождь на этих неблагодарных?

Что касается нас, Аллах свидетель, мы не забудем желаний нашего повелителя; мы исполним его волю и будем повиноваться юным правителям, его внукам».

Военачальники снова посовещались и в конце концов приняли единое решение. Вошли в павильон, где стояло знамя, и велели разбить большой барабан. Им не хотелось, чтобы он, столько раз возвещавший их слуху весть о победе, бил в честь кого бы то ни было другого.

Халиль первым делом открыто женился на одалиске Шади-Мульк, в которую был влюблен.

Слишком юный, чтобы править твердой рукой, опьяненный оказавшимся в его руках богатством, всецело попавший под влияние красавицы персианки, он закатывал пиршество за пиршеством, слагал стихи, посвященные своей новоиспеченной императрице, и расточал сокровища Самарканда. На какое-то время его показной блеск и бездумное мотовство снискали ему симпатии и сторонников. Однако он заменил прежних управителей своими избранниками, персами, льстецами и им подобными людьми. А Шади-Мульк, спасенная от смерти овдовевшей великой госпожой, только и думала, как унизить Сарай-Мульк-ханым. В садах Самарканда царил безумный карнавал. Драгоценные камни разбрасывали под ноги толпе. В фонтанах струями било вино.

Халиль ликовал, Шади-Мульк наслаждалась местью, и они вдвоем довели дело до гражданской войны.

Со временем Пир-Мухаммед возвратился из Индии и был разбит войсками Халиля. Перемены не заставили себя ждать. Высшие военачальники с той частью войска, что оставалась верна им, внезапно налетели на Самарканд, одолели нового императора, взяли его в плен и выставили Шади-Мульк на публичный позор.

Со смертью Тимура пришел конец империи. Уже не было надежды уберечь ее от развала.

Из Хорасана наконец явился выведенный из равнодушия нарастающими бедствиями могучий Шахрух и занял город. С тех пор Мавераннахар находился в его власти, и он пожаловал Самарканд, лишившийся большей части сокровищ, своему сыну Улугбеку. Вдвоем они удерживали в целости ядро империи — от Индии до Месопотамии.

Оба были мирными людьми, покровителями искусств — в наследие от эмира им досталась оборотная сторона его нрава, побуждавшая его восстанавливать разрушенное собственным неистовством. Избегали войны, однако были достаточно разумны, чтобы защищаться с помощью испытанных воителей, собравшихся при их дворах. Города их были островами спасения в хаосе развала.

При Шахрухе и Улугбеке настала пора процветания. На регистане возводились новые постройки, персидские художники и поэты процветали под их покровительством. Шахрух был Августом, а Улугбек Марком Аврелием этой династии. Улугбек — знаменитый астроном, географ и поэт — построил в Самарканде громадную обсерваторию и погрузился в занятия наукой. Оба они известны как Тимуриды — судя по всему, самые просвещенные монархи своего времени наряду с династией Мин современного им Китая.

Их гением была осуществлена половина честолюбивых замыслов Тимура, так как Самарканд стал поистине Римом Центральной Азии. Но он был изолирован. Торговые пути оказались нарушены борьбой, начавшейся после смерти Тимура; вновь — с тысяча четыреста пятого года до открытия морских путей португальцами, а затем англичанами — азиатский материк был закрыт для европейцев. В Самарканде не появлялся никакой Марко Поло. Он был в большей степени, чем Лхаса, запретным городом. Лишь в середине девятнадцатого века туда дошла русская армия, и ученые рьяно устремились в Самарканд искать помимо всего прочего византийскую библиотеку, которую Тимур вывез из Бурсы. Поиски оказались тщетными.

Время, морозы, палящее солнце и землетрясения превратили регистан и квартал Биби-ханым в развалины. Стены, которые по плану Тимура должны были оказаться несокрушимыми, разваливались год за годом. Даже в наши дни очень мало кто из путешественников попадает на площадь, которую лорд Керзон назвал самой величественной в мире. Однако время придало развалинам неизгладимую красоту прошлого.

Литература этого августианского века татар большей частью не переводилась и потому известна не полностью. Но правнуки Шахруха и Улугбека блеснули собственной славой. Пошли из Самарканда в Индию и там основали династию, известную как Великие Моголы.

Как и нашествие Чингисхана, поход Тимура на запад изменил политическую карту и оказал влияние на судьбы Европы.

Тимур открыл вновь трансконтинентальные торговые пути, бывшие закрытыми сотню лет; превратил Тебриз, досягаемый для европейцев, в центр ближневосточной торговли вместо более отдаленного Багдада; смута после его смерти привела в упадок Большой азиатский торговый путь, и это одна из причин того, что Колумб и Васко да Гама отправились открывать новый путь по морю в Индию.

Золотая Орда была разбита, и это дало возможность русским обрести свободу. Музаффариды в Персии были уничтожены, и два века спустя она стала под властью шаха Аббаса значительной империей. Турки-османы были разбиты, рассеяны, однако Европа была настолько бессильна избавиться от их хватки, что они восстановили свое могущество и в тысяча четыреста пятьдесят третьем году захватили Константинополь.

Что до остальных, султан мамлюков вскоре позабыл свою союзническую клятву. Странная пара, Кара-Юсуф и султан Ахмед, поспешили обратно в Месопотамию, чтобы враждовать снова.

На севере монголы и татары войска Нураддина и других военачальников ушли в степи и пограничные крепости, где сегодня живут их потомки — киргизы и калмыки — пасут лошадей и овец у развалин башен, которые строил Тимур. Его смерть побудила людей в шлемах, туранских воинов, отделиться таким образом от людей в тюрбанах с юга и культурных народов Ирана.

Что до исламского духовенства, оно так и не оправилось. Со смертью Тимура мечта о вселенском халифате рухнула. Духовные вожди ислама хотели возвести свое могущество на его завоеваниях. Но оказалось, что тимуровы войны потрясли основание этой религии. Тимур не строил свои планы под влиянием служителей веры, и в конце концов стало ясно, что он мало считается с ними.

Новая персидская империя была раскольнической — вечно находилась не в ладах с ортодоксальной Османской Турцией. Потомки Тимура, индийские Моголы, называли себя, как и он, мусульманами, но терпимо относились к другим верам. Каирский халиф был не более чем тенью, того Повелителя Правоверных, что некогда пировал в Багдаде. Видимо, объединить мусульман разных национальностей в единое политическое целое было свыше человеческих сил.

После Тимура никто больше не пытался властвовать над миром. Он добился всего, что смог сделать Александр Македонский, шедший по стопам великого Кира, как Тимур путем Чингисхана. И стал последним из великих завоевателей. Вряд ли еще кто-то из людей достигнет такой власти с помощью меча.

Сейчас в любом месте Азии, если вы поедете туда, вам скажут, что покорителей мира было трое — Искандер (Александр), Чингисхан и Тимур.

А если попадете в Самарканд, увидите огромный купол, вздымающийся над рощей неподалеку от крепости. Он до сих пор не утратил голубизны, на его бирюзовых изразцах сияет солнце. Стены хранят следы русских пуль, и все арки, кроме одной, разрушились.

В вестибюле вы увидите трех сидящих на ковре старых мулл, и если пожелаете, один из них поднимется, зажжет свечу и поведет вас во внутреннее помещение, куда падает тусклый свет из окошек, окаймленных резным алебастром.

За каменной решеткой находятся два надгробья^{63}, одно белое, другое зеленовато-черное. Белый памятник водружен над телом Мир-Саида, служителя ислама и друга Тимура. Стоящий рядом с ним камень, объяснит мулла, нефрит, присланный сюда некоей знатной монголкой. Под ним покоится тело Тимура.

Если спросите этого муллу в рваном халате и белой чалме, кем был Тимур, он задумается, держа в тонких пальцах мерцающую свечу. И, вполне возможно, ответит:

— Турой, или, нет, не знаю. Жил он до моего рождения и до рождения моего отца. Очень давно. Но воистину, был владыкой из владык.

ПРИМЕЧАНИЯ

УМУДРЕННЫЕ ЛЮДИ НА ВОЙНЕ

Тимур почти постоянно находился в походах и обычно брал с собой часть своего двора. Араб-шах пишет, что по вечерам ему читали вслух книги, главным образом труды историков. Даже в походе против Золотой Орды с ним была одна из жен. Во время вторжения в Индию в войске царили уныние и неуверенность перед встречей с силами Махмуда Делийского и его слонами. Шарафуддин Али Йезди пишет:

«Воинов не особенно беспокоило индийское войско, но поскольку они никогда не видели слонов, им представлялось, что против них сабли и стрелы окажутся бессильными и что в бою они будут бросать в воздух лошадь вместе со всадником. Когда военачальники были расставлены по местам, Тимур спросил ученых, где бы они хотели находиться во время битвы.

Некоторые из них, слышавшие о слонах, немедленно ответили: „С изволения нашего амира, мы предпочитаем находиться около женщин"».

Тимур знал об этом страхе среди воинов и тщательно приготовился к встрече со слонами. Вдоль центра линии войск был вырыт ров, за ним возвели вал, укрепленный вкопанными позади щитами. В землю вогнали колья, сверху к ним прикрепили большие трехзубые крючья. Под кольями были выстроены буйволы, связанные вместе за шеи, на рогах у них лежали собранные в комья сено и сухие прутья, готовые немедленно вспыхнуть. Но эти меры защиты не потребовались.

ЛУКИ НА ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Существует весьма распространенное мнение, что азиатские конные лучники пользовались легкими луками, и стрелы их не пробивали толстые доспехи европейцев. На самом деле турки, татары и монголы использовали не только короткие, но и длинные луки.

Во времена Тимура и еще раньше, в дни Чингисхана, всадники обычно возили оба — длинный для стрельбы, стоя на земле, на дальнее расстояние, короткий для конных атак и близких целей. Луки были излюбленным их оружием, монголы, например, никогда не пренебрегали ими, разве что оказывались в толчее лошадей и всадников. Европейские хроники тех времен свидетельствуют об опустошительной стрельбе азиатских лучников, констатируя, что много христиан и их лошадей бывало убито еще до начала боя.

У татар были стрелы разных длины и веса, с разными наконечникам, и для пробивания доспехов, и для зажигательных стрел с лигроином. Автор видел среди луков, из которых стреляли на испытаниях отбираемые в пекинскую гвардию маньчжуры столетие-другое назад, луки двенадцати «сил» или с усилием для натяжения тетивы около ста пятидесяти фунтов. Они были более пяти футов в длину и очень тяжелыми.

Зафиксированный рекорд дальности полета стрелы установлен сотрудником турецкого посольства в Англии в тысяча семьсот девяносто пятом году. Не то четыреста шестьдесят семь, не то четыреста восемьдесят два ярда. Несколько лет назад один современный лучник почти достиг этого результата, правда, он стрелял из турецкого лука.

Бесспорное превосходство в орудиях стрельбы — и монгольское, и тимурово войска возили на вьючных животных портативные баллисты и катапульты — жесткая дисциплина и знание с детства боевой тактики в соединении с гениальностью их предводителей давали монголам и татарам такое превосходство над разношерстными и неумело возглавляемыми европейскими армиями тринадцатого-четырнадцатого веков, что перечень их сражений является перечнем почти постоянных поражений христиан. Боевой дух европейского тяжеловооруженного всадника был высоким, но он привык отправляться на войну, будто на турнир — беззаботно ехать к полю сражения, лениво разбивать лагерь и готовиться к рукопашному бою примерно часовой продолжительности. Такие действия, как обстрел лагеря, ночные атаки, преследования, наполняли его суеверным ужасом. Он погибал на поле боя или в тщетной попытке бегства, обычно не успев пустить в ход копье или меч. Его командиры ничего не смыслили в стратегии и подчас — как венгерский король Бела в тысяча двести сорок первом году или литовский князь Витовт в тысяча триста девяносто девятом, — видя, что битва проиграна, покидали своих воинов и пускались наутек.

Начиная с сокрушительного поражения, нанесенного русским в тысяча двести двадцать третьем году военачальниками Чингисхана, с разгрома, который потерпел Людовик Французский от мамлюков Египта, и до победы Баязеда под Никополем над европейскими рыцарями азиатские войска одерживали верх над христианами. Были исключения — незначительные успехи каталонцев, профессиональных воинов с опытными командирами под Константинополем в тысяча триста девятом году и поражение арабов в Испании.

Самым действенным оружием европейцев в эти века поражений был арбалет, к которому монголы и татары относились с почтением. Значительную роль он играл только при осадах да в руках венецианцев и генуэзцев. Длинным луком во времена первых крестовых походов не пользовались, наивысшую результативность он обнаружил в руках англичан в период сражений при Креси — Азинкуре, с тысяча трехсотого по тысяча четыреста пятидесятый год.

Автора однажды спросили, что представлял собой английский лучник того времени в сравнении с татарским конным стрелком из лука. Он сумел лишь ответить, что эти воины в перестрелку никогда не вступали, и чем бы окончилась она, можно только догадываться. Английский длинный лук был столь же дальнобойным, как и татарский — поражал цель на расстоянии двухсот-трехсот ярдов, — и английский йомен посылал одну стрелу за другой так же быстро. У воинов Тимура не было стальных доспехов, как у французских рыцарей, и можно добавить, что они наверняка не стали бы так глупо атаковать англичан с фронта, как французы.

Если не принимать в рассмотрение личной смелости и мастерского обращения с луком, англичане были не лучше подготовлены к встрече с татарами, чем тевтонские рыцари иди иоанниты. Против обстрела, атаки с флангов и с тыла Черный Принц оказался бы так же беспомощен, как его европейские собратья.

ОГНЕМЕТЫ

Что войско Тимура пользовалось различными видами огнеметов, сомнения не вызывает. Однако в хрониках тех времен не приводится описания самого оружия, а в переводах появляются только «зажигательные снаряды».

Нам известно, что китайцы за несколько столетий до Тимура применяли на войне порох. Но не все отдают себе отчет в том, что они были знакомы с взрывными свойствами пороха. Об этом есть несколько упоминаний. Китайский автор хроники пишет об осаде монголами Кайфына в тысяча двести тридцать втором году:

«Когда монголы выкопали углубления в земле и стали укрываться там от метательных снарядов, мы решили обложить железом машины, называемые чин-тен-лей (своего рода огнеметы), и опустили их в те места, где прятались монголы; они взорвались и разнесли на куски щиты и людей».

Монголы пользовались некоторыми китайскими изобретениями, Чингисхан в походе на запад в тысяча двести двадцатом году имел при себе китайских мастеров осадного дела и машины, именуемые хо пао — огнеметы. Татары Тимура были знакомы с ними. И со снарядами, в которые персы и арабы заливали лигроин.

В время Крестовых походов арабы стали применять разнообразные изобретения. Зажигательную гранату, головка которой представляла собой стеклянный шар, заполненный лигроином. Поджигался ведущий к ней запал, и гранату бросали в противника или разбивали о его панцирь, горящий лигроин стекал по телу. Их катапульты метали тяжелые глиняные шары, заполненные лигроином, или греческим огнем. Использовались они при осадах.

Известна мрачная история одной осады, когда крестоносцы возвели над стенами деревянные башни. Арабские катапульты метали в них множество снарядов, те разбивались, заливали все какой-то жидкостью, но не причиняли вреда. Христиане насмехались над усилиями осаждавших, которые продолжали обстреливать деревянные башни этими снарядами. Потом был брошен горящий факел, и башни с людьми охватило огнем. Той жидкостью был лигроин.

АНКАРА

Дабы отдать справедливость памяти великого воина, нужно отметить, что европейские описания победы Тимура под Анкарой были в прошлом очень предвзятыми. Их заимствовали главным образом из сообщений турок-османов и греков, редко из документов, почти никогда из татарских документов. Типичная версия изложена у фон Хаммера, в работе, изданной профессором Кризи, автором «Пятнадцати решительных сражений в мировой истории». Суть ее сводится к следующему:

«Тимуровы секретные агенты были засланы в турецкий лагерь и внушали многочисленным служившим в османском войске татарам, что они не должны воевать против Тимура, так как он подлинный вождь всех татарских воинов… Баязет^{64} выступил примерно со стодвадцатитысячным войском против значительно превосходящих сил Тимура, расположенных возле Сиваса. Монгольский император маневрировал, добиваясь, чтобы битва произошла на удобном для конницы поле, где он мог бы в полной мере воспользоваться своим численным превосходством. Пройдя ускоренным маршем через Кайсырайа и Киршехр, он уклонился от Баязета и достиг стоящей на равнине Анкары. Как Тимур и рассчитывал, турецкий султан поспешил на выручку Анкаре… Несмотря на свое громадное численное преимущество, монгольский властелин соблюдал все военные меры предосторожности… Баязет… словно бы утратил все военное мастерство, которое всегда проявлял… Вначале он разбил лагерь к северу от позиций Тимура; затем, дабы выразить презрение к противнику, повел все войско в расположенные поблизости холмы и устроил там большую охоту. К сожалению, в районе, который он избрал для своей последней охоты, не было воды… Пять тысяч турецких воинов погибло от жажды и крайнего утомления. После этого царственного безрассудства Баязет пошел обратно навстречу противнику, но обнаружил, что оставленный им лагерь занят татарами, и единственный водный поток, до которого турецкая армия могла добраться, по приказу Тимура отведен в сторону и засыпан.

Таким образом, Баязет был вынужден искать сражения. По некоторым утверждениям в монгольской армии было более восьмисот тысяч человек, она намного превосходила армию Баязета, который смог выставить в поле только сто тысяч воинов; и не только в численности, но и в снаряжении, рвении, в мастерстве командования преимущество было на стороне монголов».

Фон Хаммер и Кризи добавляют, что некоторые служившие туркам азиатские принцы перевели татар на сторону Тимура, что только сербы и яныгары оказывали стойкое сопротивление частым яростным атакам татарской конницы.

Лейн-Пул в своей работе «Турки» почти целиком следует этой версии, добавляя следующее замечание:

«На одной стороне воины были усталыми, измученными жаждой, уступающими численностью противнику и недовольными своим вождем; на другой было многочисленное войско, занимающее удобную позицию, с блестящим командованием, не пренебрегающее ни единой военной предосторожностью, обладающее всеми преимуществами многочисленности, дисциплины и физического состояния… Доблесть янычаров и сербов оказалась почти бессильной перед численно превосходящими силами Тимура, и в конце концов они обратились в бегство».

Что касается самой битвы, Лейн-Пул цитирует эксцентричного Ноллза, писавшего в тысяча шестьсот третьем году.

Сцена отправления турецкой армии охотиться в голых холмах под взглядами изготовившихся к бою татар обязана своим происхождением турецким историкам более поздних времен, которые ставили себе целью оправдать поражение своего султана. Она не подтверждается никакими свидетельствами того времени, и уже один только здравый смысл должен подсказывать, что, окажись Баязед настолько безумным, Тимур не стоял бы зрителем, дожидаясь его возвращения. Поразительно, что такие люди, как фон Хаммер, Кризи и Лейн-Пул приняли этот вымысел на веру.

Относительно того, что Баязеда покинули союзники-татары, у татар нет упоминаний об интригах Тимура среди племенных вождей. Есть сведения о нескольких племенах черных татар, которые перебрались в Малую Азию и служили в турецком войске, видимо, они во время боя перешли на сторону татар. Количество их было невелико, и Тимур как будто бы не общался с ними до конца сражения, а потом велел им идти вместе с его войском в Самарканд.

Что до восьмисоттысячного войска Тимура, его никогда не существовало. Такая армия не смогла бы прокормиться в Малой Азии, тем более маневрировать так, как это удалось Тимуру — и турецкие источники говорят ясно, что Баязед не видел татарского войска, пока оно не прошло мимо. Более того, нет никаких свидетельств, что Тимур собирал где бы то ни было более двухсот тысяч человек. Татарские источники упоминают численность его войск лишь изредка — семьдесят две тысячи воинов в последнем походе в Персию, девяносто тысяч пошедших в Индию, двести тысяч, собранных для последнего похода на Китай.

Тимур вторгся в Малую Азию после четырех лет почти непрерывной войны; какие-то войска оставил в Самарканде — с ними Мухаммед-Султан впоследствии присоединился к нему, был вынужден охранять свои коммуникации на обширной территории. Еще одно войско находилось в Тебризе, несколько туменов в Сирии. Список военачальников в битве под Анкарой говорит о численности войска от восьмидесяти до ста шестидесяти тысяч.

Очевидно, войско Баязеда было многочисленнее. Иначе Тимур вряд ли занял бы оборонительную позицию вначале. Ноллз пишет, что турки наступали полумесяцем, это — если дело обстояло так — указывает, что их фланги охватывали расположение войск Тимура.

Герберт Адамс Гиббоне пишет: «Баязед выдержал бы татарскую бурю, будь он тем же, что под Никополем. При встрече татарского нашествия все преимущества были на стороне Баязеда. Он потерпел поражение, потому что его умственные и физические способности, не уступавшие способностям любого его ровесника, были подорваны оргиями».

Если бы Баязед оказался победителем под Анкарой и, как неизбежно должно было б случиться, завладел потом Константинополем, он появился бы на страницах истории как наиболее влиятельная фигура пятнадцатого столетия — Наполеоном Средних веков. Ясно, что Тимур, тогда уже семидесятилетний, всецело превзошел его в военном искусстве, притом в сердце турецкой империи, более чем в двух тысячах миль от Самарканда. В татарских сообщениях эта битва предстает незначительной, лишь преходящей важности, а Баязед — как полководец, уступающий Тохтамышу.

Клавихо, беспристрастный свидетель, излагает эту историю по-своему^{65}:

«Турок, узнав, что эмир Тимур находится в его владениях, пошел с войском к мощной крепости под названием Анкара. Эмир, едва услышав об этом дальновидном решении турка, покинул дорогу, по которой двигался, и повел войско через высокие горы. Когда турок обнаружил, что Тимура на дороге нет, он счел, что эмир спасается бегством, и пошел за ним со всей быстротой, на какую был способен.

Эмир Тимур после восьмидневного движения по горам вернулся на равнину и пошел к крепости Анкара, где турок оставил все свои припасы, и завладел ими. Узнав об этом, турок изо всех сил поспешил обратно, и когда прибыл на место, его люди утомились.

Эмир Тимур совершил этот маневр, чтобы сбить с толку противника; они сразились, и турок оказался взят в плен».

КНЯЗЬ ВИТОВТ И ТАТАРЫ

Не прошло и трех лет после поражения западноевропейских рыцарей под Никополем, как войско Восточной Европы примечательным образом сразилось с татарами. Произошло это в тысяча триста девяносто девятом году.

Свирепый Витовт, литовский князь, заключил союз с королем Польши Ягайло и вторгся в Южную Русь, захватил Киев и Смоленск. Это привело к встрече с татарами после последней битвы Тимура с Тохтамышем. Тохтамыш, ища спасения, бежал к Витовту. Тимур тем временем ушел из русских земель.

Двое татарских ханов, которые сражались вместе с ним против Тохтамыша и несколько лет находились при его дворе, завладели Волгой и степями. То были Едигей, ногаец, и его союзник Тимур-Кутлуг. Они отправили Витовту требование выдать им Тохтамыша. Витовт, двоюродный брат польского короля и тесть великого князя московского, зажегся мыслью утроить крестовый поход против татарского хана.

Судя по польским хроникам, Витовт полагал, что выступает в поход против Тимура Самаркандского. Во всяком случае, собрав литовскую шляхту, польских союзников и пятьсот тевтонских рыцарей, он выступил в поход.

«Почему ты идешь против меня? — отправил ему Тимур-Кутлуг увещевающее послание. — Я никогда не вторгался в твою землю».

«Бог готовит мне владычество над всеми землями, — ответил Витовт. — Предоставляю тебе выбор: становись моим сыном и данником или моим рабом».

Кажется, он еще потребовал, чтобы Тимур-Кутлуг чеканил на татарских монетах его печать.

Татарский хан запротестовал, однако когда оба войска стояли на равнине напротив друг друга, отправил христианскому князю дары. Он оттягивал время, пока не подошел с ногайцами его старший союзник, Едигей. Этот не захотел принимать никаких христианских условий.

Он попросил о встрече с Витовтом, и оба военчальника встретились на небольшой речке.

— Князь, — сказал Едигей, не лишенный чувства юмора, — наш хан справедливо признал тебя своим отцом, так как ты старше его годами. Но поскольку я старше тебя, признай меня отцом и чекань мою печать на литовских монетах.

Витовт возвратился к себе в лагерь в ярости и не внял предостережению воеводы Спитко Краковского, что надо быть осторожным. Тщеславные литовские рыцари посмеивались над Спитко: «Если боишься смерти, то не стой на пути у нас, ищущих славы».

Литовцы с Витовтом добились своего, и войско их двинулось на татар. У христиан имелись пушки или пищали, и они рассчитывали сокрушить боевой порядок татар этим новым оружием. Но эти неудобные в обращении орудия не возымели действия на противника, сражавшегося рассыпным строем. И скученные воины Витовта пришли в смятение, когда Тимур-Кутлуг атаковал их с тыла. Смятение перешло в бегство, и Витовт пустился наутек с литовскими шляхтичами, оставив две трети своего войска мертвыми на поле боя — в том числе доблестного Спитко, смоленских и галицийских князей. Преследование было жутким и продолжалось до берега Днепра. Киев уплатил дань татарам, и они не поворачивали обратно, некуда не опустошили земли литовского князя до самой Польши.

Эта битва, которой историки не придают значения, вызвала перемены в делах Европы. Поражение литовцев с поляками устранило величайшего врага русских, которые опасались их больше, чем татар. А Витовт пошел войной на Пруссию с тевтонскими рыцарями и — совместно с королем Польши — навсегда сломил их могущество^{66}.

ДВА ВЕЛИЧАЙШИХ ПОЛКОВОДЦА

Сэр Перси Сайке пишет о Тимуре: «Никто из азиатских завоевателей в исторические времена не совершал таких ратных подвигов и потому не снискал славы Тамерлана. Его победы кажутся почти на грани сверхчеловеческого».

Тимур и Чингисхан обладали таким поразительным военным гением, что кажутся почти сверхчеловеками. Как мы ни восхищаемся походами Цезаря, подвигами Ганнибала, вдохновенной стратегией Наполеона, но при размышлении становится ясно, что эти два завоевателя из Азии вместе с Александром Македонским являются величайшими полководцами на всемирной сцене. Их ратные подвиги, возможно, были повторены другими в миниатюре, но в полной мере никогда и нигде.

Чингисхан остается по сей день в значительной степени загадкой, и в Тимуре есть много такого, чего мы не можем понять. Обладал Чингиз совершенным планом покорения всей земли или был вдохновенным варваром? Мы только знаем, что он был мудрым, и эта мудрость оказалась ужасной для мира, в котором мы живем. Мы можем оценить громадные достижения Тимура, осмыслить их, и тем не менее тщетно искать секрет его успеха.

Александр нам понятен; он был сыном Филиппа Македонского, получил в наследие большую армию, в своем завоевании неудержимо прошел по распадающейся Персидской империи и покорил ее. Однако между нами и двумя этими азиатскими воителями находится завеса чуждости иного мира.

Кое-что мы можем сказать с уверенностью. Подобно Александру, они обладали неимоверной стойкостью и какой-то влекущей вперед силой, не пасующей ни перед чем. На этом сходство кончается. Чингисхан был терпеливым, Тимур порывистым; великий монгол в зрелые годы руководил походами из своей ставки, самаркандский эмир обычно находился на поле битвы. Кочевник из Гоби позволял принимать решения советникам и военачальникам, эмир все решения принимал сам.

Было ли это политикой? Или у Чингисхана сподвижники были лучше? Пожалуй, второе. Его китайские советники и четверо полководцев, Субудай, Джебе-нойон, Бурундай и Мухули, были вполне способны сами проводить кампании. После его смерти они — те, кто оставался в живых, — расширили империю. Сайфуддин, Джаку-Барлас, Шейх-Али-багатур и остальные никогда не добивались для Тимура таких результатов.

Монголы тринадцатого столетия обладали врожденной способностью к руководству воинами и неким роевым началом, что приводило к превосходному взаимодействию; татарские воины пятнадцатого века, подобно ганнибаловым, сплочены были непрочно. Без присутствия Тимура их боеспособность уменьшалась наполовину. Монголы могли маневрировать далеко отстоящими друг от друга туменами; перед лицом сильного противника Тимур неизменно выступал единым войском.

Чингисхан обладал замечательным мастерством в организации походов; планировал кампанию до малейших деталей и неделями обсуждал ее со своими военачальниками перед выступлением; блестящий стратег, он избегал боя без необходимости и шел напрямик к уничтожению центра сопротивления и его вождя. Его передвижения окутывали тайна и ужас, позади себя он оставлял чудовищные горы трупов.

Парализующий страх, вызываемый приближением монголов, нам почти невозможно вообразить. Так, например, в некоем захваченном городе один монгольский воин собрал двадцать человек, чтобы предать их смерти. Потом обнаружил, что забыл саблю, и велел этим двадцати ждать, пока он вернется с ней. И все ждали — кроме одного. Он-то и поведал эту историю.

Тимуровы татары не походили на них. Случай, когда Ак-Бога в одиночку преследовал сорок персов, не единичный. Воины Тимура считали себя непобедимыми; его почти сверхъестественная одаренность представлялась им судьбой.

Тимур так же тщательно готовился к походам, как Чингисхан, однако не был столь же совершенным стратегом. Монгол избегал трудностей, Тимур смело встречал и преодолевал их. Монгол ни в коем случае не поскакал бы впереди войска в Багдад в сопровождении всего нескольких сот всадников, не стал бы взбираться один на стены Карши.

В Китае Чингисхан первым делом опустошил целые провинции и маневрировал в этом специально созданном хаосе. Тимур позволял противнику сосредоточиться, потом наступал с целью дать сражение и неизменно выходил победителем. Подобно Наполеону, он двигался готовым ко всем случайностям и полагался на свою способность сделать нужный ход в нужное время, чтобы сломить мощь врага. Судя по всему, никакие проблемы его не смущали.

Мы не знаем, как Чингисхан развил такую стратегическую интуицию, как создал в своей пустыне такую совершенную военную организацию. И тайна побед Тимура остается загадкой для нас по сей день.

ПОЭТЫ

Неожиданное появление Тимура на пороге Европы и столь же внезапное его исчезновение во всем великолепии и мощи воспламенили воображение европейских поэтов. Тамерлан превратился в легенду — фантастический образ, созданный из недостоверных россказней греков и турок.

Мы находим несколько ранних упоминаний о Тимуре, враге Баязета, как немцы именовали в шестнадцатом веке этого турецкого султана. В исторических трудах тех времен Тимур предстает великим ханом Татарии, ведущим происхождение от — что является отголоском Геродота — скифских пастухов. Все это не столь смехотворно, как некоторые более поздние исторические труды. Однако в сознании европейских авторов Тимур долгое время ассоциировался только с турками и смутным образом с покорением «Натолии» и победами над «солдатами Египта, Иерусалима и Вавилона».

Кристофер Марло в начале Елизаветинской эпохи ничего иного о Тамерлане не знал. Он видел в этом полководце неодолимую силу и всю грандиозность неведомого Востока. И вложил эти поэтические представления в звучную риторику — первую пьесу, написанную в стихах по-английски. Его «Тамерлан Великий» создан воображением, в основе которого лишь анналы древнего греко-персидского мира^{67}.

Тамерлан появляется на сцене в знаменитом теперь эпизоде с колесницей и царями:

Азийские балованные клячи!
Запряжены в такую колесницу
И кучером имея Тамерлана,
За день вы двадцать миль всего прошли —
От Асфальтиды, где я взял вас в плен,
И до Бейрута, где конюшни ваши^{68}.

Эта пьеса, написанная в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, бессмертна, но лишь благодаря вдохновению и таланту английского поэта. Тамерлан в ней похож на Тимура только несокрушимой силой воли и любовью к великолепию — оттого, что Марло сам любил силу и великолепие. Совершенно ясно, что он не видел изданного в Испании в тысяча пятьсот восемьдесят втором году дневника Клавихо с несколькими дополнительными сведениями о Тимуре.

Но с тех пор в трудах европейских историков Тимур становится чаще встречающейся фигурой, весьма искаженной. Леунклавий упоминает о нем в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, Перондий в тысяча шестисотом. Жан де Бек в тысяча пятьсот девяносто пятом году опубликовал недостоверные записки некоего Альхазана (Аль-Хуссейна?). Добрый Ричард Ноллз включил их в обширные анналы турок, опубликованные в тысяча шестьсот третьем. Многие из этих ранних сообщений собраны в «Путешествиях Перчаса» в тысяча шестьсот двадцать пятом году. Маньон в тысяча шестьсот сорок седьмом году написал затейливое сочинение «Великий Тамерлан и Баязет». В тысяча шестьсот тридцать четвертом появился сборник Пьера Бержерона «Путешествия в Татарию», где содержится немало довольно точных сведений о татарах и мусульманских народах. Он явился началом подлинного знания, вскоре к нему прибавился сделанный Ватье перевод истории Ахмеда Араб-шаха, вышедший в Париже в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году.

Отражение этого легендарного Тамерлана мы находим в мильтоновском Сатане — громадные фанфары, призывающие вооруженные полчища к битве, поднятые стяги, когорты сил тьмы возле ворот рая и все представления того времени о восточном великолепии. Долгое время Тамерлан представал в европейской литературе типичным восточным деспотом, впоследствии к нему присоединился умозрительный образ Великого Могола и при Вольтере во Франции образ Китайского Императора. Тимур занял нишу, ранее принадлежавшую «Великому Каану Татарии», обязанному своим престижем Марко Поло. Все это имело очень мало общего с подлинной историей и подлинными людьми.

Пока Пети де ла Круа не перевел в начале восемнадцатого века длинную хронику Шарафуддина Али Йезди «Книга о победах великого эмира Тимура», более точных сведений о нем не было.

Поэма Эдгара По, посвященная любви, затрагивает Тамерлана лишь таким образом:

Пока глаза туманил сон
Прекрасным призраком державы
И трубный голос величаво
Долбил мне темя, воспевал
Людские битвы…^{69}

МОНГОЛЫ

Слово «монголы» прилагается европейскими авторами к столь многому, что необходимо вернуться к истокам, дабы понять, что оно означает.

Вначале оно произносилось монг-ку или манг-ку — что означало «смелые люди» или «серебристые люди». Они вели происхождение от тунгусов, одного из племен древней Сибири, и от древних тюрков. За исключением давнего завоевания Китая, к современным китайцам они не имеют никакого отношения.

Они были кочевниками, смелыми и выносливыми, безграмотными, живущими своими стадами, охотой и «следованием за травой», обитателями пустыни Гоби и северных лесов. Были скифами Геродота, родственниками гуннов и аланов, мигрировавших на запад на горе Европе. Были наездниками, и потомки их ныне тоже наездники.

Китайцы в давние времена называли их хун-ну и дьяволами всех мастей, построили громадную стену, чтобы отгородиться от них, как несколько раньше Александр — так повествует легенда — построил Каспийские ворота, дабы не допускать этих кочевников в свою империю. Они были всадниками Центральной Азии, родины завоевателей. Этих ездивших верхом, евших мясо и пивших молоко кочевников Геродот называл скифами, римляне первых веков нашей эры гуннами, а китайцы хун-ну. Все эти слова использовались для обозначения расы.

Хун-ну обозначает скопище кочевников — мы не можем сказать «союз», так как они почти постоянно воевали между собой. И при Чингисхане, в тысяча сто шестьдесят втором году, это скопище состояло из двух десятков племен. Таких как — с востока на запад — маньчжуры, татары, монголы, караиты, джелаиры и уйгуры. Чингисхан, племенной вождь монголов, победил остальные племена и создал из них основу Монгольской империи.

Чингисхан был создателем этой империи; монголы были его первыми приверженцами; кочевые племена — его первыми покоренными народами. С ними он вторгся в Китай и одержал победу. Сними и с китайцами победил тюрков Центральной Азии, а потом значительную часть остального мира.

Таким образом, слово «монгол» сейчас имеет одно из двух значений — либо житель громадной монгольской империи двенадцатого-тринадцатого веков, либо потомок исконного монгольского народа. В данной книге оно употребляется в последнем смысле.

ТАТАРЫ

Слово «татары» вызывало еще больше путаницы, чем «монголы». Вначале оно обозначало небольшое кочевое племя, жившее восточнее собственно монголов и очень похожее на них. Происходит ли это слово от имени древнего племенного вождя «Татур» или от китайского Т'а Т'а, нам неизвестно.

Но татары были ближайшим к китайцам племенем или народностью, и поэтому китайцы всех остальных кочевников тоже называли татарами, точнее Та-та-ех. Это наименование закрепилось; китайцы используют его по сей день. Закрепилось до того прочно, что европейцы упорно прилагают его ко всем кочевникам, хотя первых европейцев, посетивших в тринадцатом веке эту кочевническую империю, монголы предупредили, чтобы они не употребляли слова «татары», говоря о них, так как татары были одним из племен, которые они покорили. Норманны в Британии двенадцатого века не хотели, чтобы их называли саксами.

Покоренные монголами татары после тысяча двухсотого года перестали существовать как отдельное племя. Они слились с массой вооруженных людей империи.

Для жителя Азии явление важнее наименования. Для европейских историков Чингисхан был императором монголов — для его подданных ха-ханом мира, великим царем. Называть его по имени было дурным тоном. Его империей было то, чем он владел, — название значения не имело. Монголы и собственно татары в те времена не имели письменности; у них были чужеземные секретари, и письменный язык отличался от разговорного. В переписке с европейцами эти секретари писали имена и титулы великих ханов как: 1) Неназываемый, 2) Представитель Неба на земле, 3) Правитель мира, император всех людей. Словно «монгол» почти не употреблялось. Марко Поло возвратился со словами «татары» и «Татария».

Кроме того, по неизвестным нам причинам, русские, имевшие первое и наиболее длительное соприкосновение с этими кочевниками-завоевателями, по собственному почину стали употреблять слово «татары», и оно закрепилось. Хауорт предполагает, что татары представляли собой авангард первого регулярного войска, вторгшегося в Россию. Из общения с русскими европейцы переняли это слово. Кочевые народы, вышедшие на просторы мира под предводительством монголов, до сих пор называются татарами, и менять это наименование поздно.

Племя барласов, предков Тимура, ничего общего не имело с исконными татарами, которые охотились в районе Байкала. Барласы скорее всего являлись древними тюрками.

Однако лучшего наименования, чем «татары», для них у нас нет. Шарафуддин Али Йезди употребляет это слово. Мир-Куанд и Куанд-Эмир тоже.

Называет их татарами и Абульгази. Другие персидские и арабские авторы более позднего времени именуют их татарами и тюрками. Среди современных ученых сэр Генри Хауорт считает слово «татары» лучшей альтернативой; Эдвард Г. Браун тоже. По своим соображениям Леон Кахун и Арминий Вамбери подчеркивают, что правильным является только слово «тюрки».

В данной книге слово «татары» используется не в расовом или историческом смысле, а как лучшее слово для наименования народа Тимура. В конце концов, явление важнее наименования. Слова «джете» и «Золотая Орда» обозначают монголов, потому что ими правили прямые потомки монгольских ханов.

ТЮРКИ

Слово «тюрки» в течение многих лет было игрушкой лингвистов, этнологов, историков, археологов и пантюркистских политиков. Теперь этой игрушки не видно из-за поднятой пыли.

Легенды о волчице, «Тюрке, сыне Иафета» и исчезнувшей империи, обладавшей в давние времена высокой культурой, особенно в обработке металлов и разведении лошадей, интересны, но не убедительны — хотя как будто бы существует движение за то, чтобы заменить полумесяц Константинополя золотой волчьей головой. Кажется, до пятого века нашей эры о тюрках не было известно ничего.

Впоследствии племя, отделившееся от большей части хун-ну, поселилось под Золотыми горами между Китаем и Гоби. Называлось оно «асиан», но иногда и «тюрк», — что означает «шлем» — потому что обитало возле куполообразного холма, или потому, что его члены носили шлемы. Сообщается, что китайцы называли их «ту-ки», потому что «р» они не произносят. Но «туки», видимо, означало «наглые собаки» и до сих пор означает иностранных собак, как многие из нас могут подтвердить. Не совсем ясно, слышали китайцы это слово от асианов или обзывали им кочевников.

Во всяком случае, европейские ученые, отойдя от китайских анналов, присвоили многим большим племенам, родственным асианам (тюркам), это расовое название. В восточных регионах его получили уйгуры и джелаиры, в западных те, кто впоследствии образовал ядро Золотой Орды — карлуки, канглы, каракалпаки, кипчаки — жители снегов, высокие телеги, черные клобуки и люди пустыни.

Их назвали так, потому что они говорили на одном — или почти одном — языке. И этот язык называется теперь тюркским. Вначале некоторые его диалекты были очень схожи с монгольским.

Таким образом, европейские ученые взяли название — то, что приняли за название, — одного из маленьких племен для обозначения больших народов. В связи с этим вспоминается литовский князь Ягайло, принявший христианство и крестивший своих подданных целыми полками. В одном полку всех называли Петрами, в другом Павлами, в третьем Иоаннами, и так далее.

Во всяком случае, под боком у Китая находились тюрки, евшие мясо, одевавшиеся в шелк, пившие молоко, их доблестные воины назывались багатурами, знатные женщины хатунями, вожди ха-ханами. У них были роговые луки и свистящие стрелы, кольчуги и вуг-туг — знамя с изображением волчьей головы, золотая волчья голова, эмблема лин ха-хана, волчьего вождя. Такое знамя мог иметь только повелитель, и только он имел право бить в литавры пять раз в день. Мы узнаем предков Тимура.

Это было примерно в седьмом веке, когда монголы все еще одевались в шкуры и нечистоплотно питались. Жили в Сибири. Что последовало дальше, затруднительно для понимания. Большие племена, у которых было мало общего, кроме сходства в языке, который мы называем тюркским (кстати, тогда он как будто бы считался разновидностью ломаного санскрита или восточно-арамейского диалекта), покинули Сибирь по разным причинам, главным образом связанным с войной.

Они двинулись на запад и там широко рассеялись. На просторах Центральной Азии сливались и разделялись империи под номинальной властью китайцев и опустошительными набегами недавно возвысившихся арабов. Так называемые тюрки были, разумеется, язычниками. У карлуков, уйгуров, каракитаев была своя пора расцвета, потом явились монголы Чингисхана и рассеяли их снова, потом включили большую часть этих племен в монгольскую орду.

Все эти племена сохраняли свои названия, правда, имевшие тенденцию меняться по мере того, как они сливались и разделялись. Некоторые из них, например киргизы и каракалпаки, сохранились по сей день. Племя барласов постоянно вело войны и в конце концов оказалось в Мавераннахре. Существует предание, что один из его вождей был карачаром или главнокомандующим у некоего могущественного монгольского хана.

В то время — после смерти Чингиза и до рождения Тимура — эти племена, которые ученые окрестили тюрками, а их соседей называли татарами, номинально были монголами pro tem^{70}. Но, подобно шотландским кланам, сохраняли свои названия. Они научились писать разными алфавитами, многие из них стали в известном мере мусульманами, другие буддистами. Стали появляться на страницах истории в разных странах и почти всегда являлись причиной бедствий. Тимур сплотил большинство из них.

Судя по всему, тюркской империи или даже тюркской нации никогда не существовало. Османы были кочевниками-туркменами, не принадлежавшими к правящим родам. Они покорили часть Европы, почти весь Ближний Восток и путем браков смешались с местными народами; язык их в значительной мере состоял из персидских и арабских слов. Тюрками они не были.

Славный Уильям оф Тайр, историк Крестовых походов, очень близко подошел к сути этой проблемы, сказав, что слово «тюрк» обозначает повелителя, а «турок» — бродягу.

Положение османов было довольно нелепым. Европейцы называли их тюрками, и они были вынуждены принять это наименование. Турция нашей истории не была для ее жителей Турцией. Она называлась у них Османли вилайеты, страной османов.

СТАРЕЦ ГОРЫ

Проезжая по Персии, мессир Марко Поло слышал много рассказов о приверженцах Гассана ибн-Саба, известных как ассассины. В его повествовании больше правды, чем вымысла, и с ним стоит ознакомиться^{71}.

«Старец Горы назывался на их языке Алоадином. Он велел огородить стеной долину между двумя горами и превратил ее в сад, самый большой и красивый из всех, какие только существовали, со всевозможными плодовыми деревьями. В нем были воздвигнуты дворцы и павильоны, прекраснее которых невозможно вообразить, сплошь покрытые позолотой и изысканной росписью.

Были там и ручьи, привольно текущие вином, медом, молоком и водой; множество очаровательных женщин и красивейших девушек, они играли на всевозможных инструментах, сладко пели и восхитительно танцевали. Старец хотел убедить своих людей, что это настоящий Рай.

Поэтому он создал его по описанию, которое Магомет дал своему Раю, то есть, что это будет прекрасный сад с потоками вина, молока, меда и воды, с прекрасными женщинами для наслаждения его обитателей. И разумеется, местные сарацины верили, что это и есть Рай.

И допускались в этот сад только те, кто собирался стать его ашишином. У входа в сад была крепость, способная противостоять всему миру, а другого пути внутрь не было. Он держал при своем дворе юношей от двенадцати до двадцати лет, так как любил, чтобы ему служили, рассказывал им о Рае, как Магомет, и они верили в Старца, как сарацины в Магомета. Потом он помещал их в свой сад по четверо, по шестеро, по десятеро, дав им сперва испить напитка, который погружал юношей в глубокий сон, затем велел нести их внутрь. И просыпались они в саду.

Пробуждаясь в столь очаровательном месте, они думали, что это подлинный Рай. Женщины и девушки щедро ласкали их; и по своей воле они ни за что не покинули бы этого места.

И этот властитель, которого мы называем Старцем, содержал свой двор на величественный и прекрасный манер, поэтому окружавшие его простодушные горцы верили, что он великий пророк. А когда он собирался послать одного из своих ашишинов с каким-то поручением, то велел дать одному из юношей в саду того напитка, о котором я упоминал, и перенести его во дворец.

Когда юноша просыпался, он видел себя уже не в Раю и не особенно этому радовался. Затем его вели к Старцу, и юноша склонялся перед ним с глубоким почтением, так как верил, что перед ним истинный пророк. Потом властитель спрашивал, откуда он появился, и юноша отвечал, что из Рая, и Рай именно такой, как описал его в Коране Магомет. Разумеется, у тех, кто не был туда допущен, его слова вызывали огромное желание оказаться там.

И когда Старец хотел убить какого-то властителя, он говорил такому юноше: «Ступай, убей такого-то; когда возвратишься, мои ангелы перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, все равно велю ангелам перенести тебя туда». Так внушал он им эту веру; и поэтому юноши при исполнении приказа не страшились никакой опасности, до того им хотелось оказаться в его Раю. Таким образом Старец заставлял своих людей убивать каждого, от кого хотел избавиться. Великий ужас, который он внушал всем властителям, превращал их в его данников, лишь бы он оставался с ними в мире и дружбе^{72}.

БОЛЬШОЙ И ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД ТЕБРИЗ

Пожалуй, требуется усилие воображения, чтобы представить себе подлинную величину такого крупного города Азии. В настоящее время это всего-навсего ветхий, сонный городок между Арменией и Каспийским морем, менее известный, чем соседний Мосул, упоминаемый в спорах о праве на добычу нефти.

Во времена Тимура Тебриз являлся центром мировой торговли, возле него от большой хорасанской дороги шло ответвление на юг, ведшее к Багдаду и к Персидскому заливу. Обращаясь к запискам тех, кто посещал его в те времена, мы обнаружим вот что:

Марко Поло писал примерно в тысяча двести семидесятом году: «Тебриз большой и прекрасный город… так удачно расположенный, что сюда съезжаются торговцы из Багдада, Индии и других жарких мест. В нем живут армяне, несторианцы, якобиты, грузины, персы, и, наконец, коренные жители, исповедующие мусульманство».

Обратясь к венецианским архивам, мы обнаружим, что в тысяча триста сорок первом году у генуэзцев было там торговое поселение с советом из двадцати четырех торговцев.

Рашид ад-Дин, знаменитый персидский историк, живший в начале четырнадцатого века, писал: «В Тебризе собрались под покровительством Владыки Ислама (ильхане Газане) философы, астрономы, ученые, историки всевозможных вер и сект. И люди из Китая, Индии, Кашмира, Тибета, уйгуры и другие тюрки, арабы и франки (европейцы).

У Ибн-Саида и Мустафы мы читаем, что стена Тебриза, окружавшая и пригороды, достигала в длину двадцати пяти тысяч шагов, что общественные здания — мечети, медресе и приюты — были облицованы глазурованной плиткой и зачастую выстроены из мрамора и известняка. Помимо постоялых дворов и караван-сараев там было двести тысяч домов, следовательно, численность населения составляла миллион с четвертью человек. Есть сведения, что во время одного из землетрясений погибло сорок тысяч.

Ибн Баттута упоминает, что даже у торговцев мускусом и амброй были отдельные рынки и что когда он проходил по базару ювелиров, его слепил блеск драгоценных камней, которые роскошно одетые невольники предлагали знатным татаркам.

Один из миссионеров, добрый Журден де Северак, писал в тысяча триста двадцатом году: «Thauris quod est civitas permaxima… ibi habemus ecclesium satis pulchram et bene mille personas conversas ad fidem nostram»^{73}.

И брат Одерик писал примерно в то же время: «Уверяю вас, это лучший на свете торговый город. Всех товаров здесь в изобилии. Он до того великолепен, что вы вряд ли поверите, пока не увидите его сами… Здешние христиане говорят, что он дает больше доходов императору, чем вся Франция своему королю».

В семнадцатом веке последователь Шарден приблизительно определил численность его населения — которое постоянно уменьшалось — в пятьсот пятьдесят две тысячи человек.

Тебриз был больше Самарканда, длина стены которого без пригородов составляла около десяти тысяч шагов. Клавихо пишет, что в Арке Самарканда проживало сто пятьдесят тысяч человек, под Арком он подразумевает одну только крепость.

КЛАВИХО В ТЕБРИЗЕ

Клавихо, гофмейстер кастильского короля, проезжал через Тебриз и сделал подробное его описание. Это одно из немногих достоверных сообщений об этом городе под властью Тимура — татарский завоеватель впервые вступил в Тебриз за пятнадцать лет до приезда Клавихо.

Описание, сделанное Клавихо, важно не только показом впечатления, которое один из крупнейших городов Азии произвел на европейца, но и того, что Тимур был способен сохранить и приукрасить захваченный город. Европейские историки упоминают, в частности, о сожжении многих домов, хотя их уцелевшие по сей день стены не хранят следов огня. Какими жуткими разрушениями ни сопровождались захваты городов, следует помнить, что добровольно сдавшиеся города эмир оставлял в целости. Почти во всех случаях велел щадить общественные здания — мечети, медресе, водопроводы, школы, гробницы. И в большинстве случаев велел заново отстраивать разрушенные города. Поэтому азиатские путешественники после его смерти часто описывают их многолюдными и почти не пострадавшими от войны, когда те же самые города представлены у европейских историков обгорелыми руинами.

Этому недоразумению есть своя причина. Европейские повествователи были прекрасно знакомы с районами, весьма удаленными от Самарканда — Южной Русью, западной частью Малой Азии, морским побережьем Сирии, крайним югом Персии и Индией. Тимуру незачем было возмещать причиненный тем местам ущерб. Наоборот, он вывозил оттуда все самое ценное в Самарканд. Оставлять на границах пустыню и строить в самой империи было его политикой. Этим объясняется великолепие империи Шахруха, Самарканда, части Персии и нынешнего Афганистана. Эта политика привела к золотому веку персидской архитектуры на протяжении более тысячи миль от Газни до Тебриза — это более половины протяженности всей Европы, и это можно назвать районом застройки Тимура. За исключением Тебриза этот район в течение нескольких веков был неизвестен европейцам^{74}.

Клавихо пишет:

«По правую руку с холмов в город стекает большая река и разделяется на множество протоков, струящихся по улицам. Улицы расположены упорядоченно, на них стоят большие дома с многочисленными дверями, за которыми находятся охраняемые стражей лавки. Здесь продаются всяческие товары — холсты, шелк, хлопок и прочее — этот город является средоточием торговли.

В одном месте продают благовония и красящие вещества, туда приходят женщины румяниться и белиться. Они носят белые покрывала и сетки из конского волоса, закрывающие верхнюю часть лица.

Большие здания весьма искусно отделаны мозаикой, голубыми и золотистыми украшениями, изготовленными в Греции. Говорят, эти замечательные украшения ставили очень богатые люди, соперничавшие друг с другом, каждый старался превзойти другого, и таким образом они растрачивали свои состояния. Среди этих зданий есть обнесенный стеной большой дом, весьма красивый и роскошный, в котором множество помещений; говорят, его построил султан Увайс на те деньги, которые выплачивал ему султан Вавилона.

Город Тебриз очень богат по причине весьма обширной торговли. Говорят, в прежние времена населения в нем было больше; но и теперь в городе более двухсот тысяч жилых домов. Там много рынков, на которых продают очень свежее, приготовленное разными способами мясо и множество фруктов.

На улицах и площадях города много фонтанов, летом их наполняют кусками льда и ставят рядом медные и бронзовые кувшины, чтобы люди могли утолить жажду. Правитель города, именуемый даруга, принял послов с большим почетом.

Здесь много роскошных, красивых мечетей и самых превосходных бань, какие, полагаю, только есть во всем мире. Когда послы изъявили желание продолжать путь, им и их эскорту были предоставлены лошади. Начиная от этого города правитель страны повелел устроить станции с лошадьми, чтобы те, кто едет к нему, могли находиться в пути днем и ночью, меняя лошадей по всей дороге до самого Самарканда».

ПАВИЛЬОНЫ ЭМИРА

Клавихо приводит превосходное описание одного из тимуровых шатровых дворцов — он называет его громадным и величественным павильоном:

«Он был около ста шагов и длину и ширину, с четырьмя углами и круглым сводчатым потолком. Установленным на двенадцати столбах, каждый из которых был толщиной в торс человека, расписанным золотистым, голубым и прочими цветами. Устанавливая полог, пользуются колесами, похожими на тележные, они снабжены канатами, и вращают их люди.

От потолочного свода спускались шелковые портьеры, образуя широкую арку от стены до стены. Снаружи этого квадратного павильона располагались галереи, над каждой тянулось не менее пятисот красных веревок. Внутри был расстелен алый ковер, расшитый золотыми нитями. По углам стояли изваяния орлов со сложенными крыльями. Снаружи павильон был украшен шелковыми лентами, черными, белыми и желтыми.

В каждом углу стоял высокий шест с медным шаром и изображением полумесяца, наверху павильона высилась крепость, сделанная из шелковых полотнищ, с дверью и башенками. Павильон был таким большим и высоким, что издали напоминал замок, он радовал взор такой красотой, что невозможно описать».

БОЛЬШОЙ КУПОЛ

До Тимура купола в персидской архитектуре были остроконечными и не расширялись у основания. Ранние тимуровы постройки возведены в том же стиле. Однако и мавзолей Биби-ханым, и его собственный, Гур-Эмир, увенчаны величественными раздувающимися куполами, какие затем появились в Индии в эпоху Великих Моголов и гораздо позже в России, где подверглись значительному видоизменению.

К. А. Крессуэлл в «Истории и эволюции купола в Персии» утверждает, что подобных куполов Тимур не мог видеть во время вторжения в Индию, так как мавзолеи в Северной Индии имели иные очертания. Такой купол существовал только на большой мечети Омейядов в Дамаске, он был деревянным — и сгорел в пожаре, уничтожившем город. Громадным, величественным, высящимся над равниной, а Тимур по меньшей мере месяц находился в лагере, откуда мог его видеть.

«Тонко ценивший архитектуру Тимур не мог не поразиться этому громадному зданию, в те времена одному из чудес средневекового ислама. Скорее всего, эмир велел воспроизвести какие-то его наиболее впечатляющие особенности в Самарканде, а не скопировал какой-то образец в Индии. Существует вполне убедительное свидетельство того, что Тимур высоко ценил архитектуру. Он был поражен мечетью Джума Меджид в старом Дели и построил дома такой же. Восхитился Кутб Минаром и увел мастеров строить подобный в Самарканде, правда, это намерение так и не было выполнено».

Мистер Крессуэлл объясняет, что измерения купола Биби-ханым и сгоревшего в Дамаске близки — что мавзолей Биби-ханым явился первой завершенной постройкой по возвращении Тимура из Дамаска — строился он два или три года. И вряд ли можно сомневаться, что Тимур скопировал его с единственного известного образца.

Ибн Баттута пишет о нем: «С какой бы стороны ни подъезжали к городу, вы увидите этот купол, высящийся над ним, словно бы висящий в воздухе».

Этот луковичный купол, сохраненный воображением Тимура и реконструированный благодаря громадным средствам, имевшимся в его распоряжении, был повторен в прекрасных зданиях, возведенных его наследниками. Моголы, его потомки, перенесли этот купол в Индию, он впервые появился на мавзолее Хумаюна и в конце концов на замечательном шедевре Тадж-Махал.

БАШНИ ИЗ ЧЕРЕПОВ

В европейской истории башни из голов врагов, убитых татарским завоевателем, всегда ассоциировались с именем Тимура. Они были жуткими, мрачно-живописными, и предстают такими на страницах большинства исторических трудов. Однако Тимура нельзя судить по меркам нашей более гуманной цивилизации.

Возвращаясь к его времени, мы обнаруживаем, что Малик Гератский и другие правители воздвигали подобные памятники победы. От тимуровых они отличаются только тем, что были поменьше.

То же самое относится к массовым убийствам. Надо иметь в виду, что татарский завоеватель жил в то время, когда милосердие считалось признаком слабости. Европейские властители того времени были склонны к нему немногим больше — Черный Принц учинил резню в Лиможе, а Карл Бургундский убивал в Динанте, как волк в овчарне. При Азинкуре англичане перебили пленных французов, чтобы избавиться от них перед решающей фазой сражения; под Никополем английские, немецкие и французские крестоносцы прикончили перед боем пленных сербов и турок. Бойни, совершенные по приказу Тимура, отличаются лишь большим масштабом.

Полковник Сайке объясняет, что массовые убийства, совершенные Тимуром, были вызваны настоятельной военной необходимостью. Хотя это и сомнительно, совершенно ясно, что эмир Самарканда был терпимее большинства правителей своего времени. В одной хронике повествуется, что при каждой осаде города его шатер в первый день бывал увешан белыми флагами, гласящими, что жители могут сдаться и получить пощаду; на второй — красными, показывающими, что если они теперь сдадутся, их предводители должны умереть; а затем черными, предупреждающими, что им нечего ждать, кроме похорон. Это сообщение не подтверждается авторитетными источниками, но для Тимура такой образ действия характерен.

В случае с Гератом при первой осаде с городом обходились мягко, при второй — очень сурово. Багдад в первый раз отделался выкупом, во второй — был разрушен. Мы читаем, что Ургенч был превращен в развалины, однако затем узнаем, что он был отстроен вновь.

Если б Тимур обладал жестокостью Чингисхана, вторых осад не требовалось бы. Но при подавлении мятежей он бывал беспощаден.

Приверженцы Тимура не находили его жестоким; враги считали безжалостным. Азиатские историки предпочитают комментировать великолепие его побед, а не жестокость — за исключением Арабшаха, который питал к нему ненависть. Тимур губил жизни других, но не дорожил и своей.

ХАРАКТЕР ТИМУРА

Мало кого в истории так ненавидели и так любили, как Тимура. Двое авторов хроник, живших при самаркандском дворе, представляют его демоном и несравненным героем.

Ибн-Арабшах называет его безжалостным убийцей, коварным хитрецом и сущим исчадием зла.

Шарафуддин Али Йезди пишет: «Смелость вознесла его к трону Повелителя Татарии и покорила ему всю Азию от Греции до Китая… он сам правил этим государством, не прибегая к помощи министров; преуспевал во всех начинаниях. С каждым был великодушен, учтив, за исключением тех, кто не повиновался ему — этих он карал с крайней суровостью. Любил справедливость, и никто, ставший в его владениях тираном, не оставался безнаказанным; ценил ученость и ученых людей. Постоянно оказывал покровительство искусствам. Был очень решительным в составлении планов и их осуществлении. К тем, кто служил ему, бывал внимателен».

Современные комментаторы, сэр Перси Сайке и Леон Кахун, придерживаются точки зрения Шарафуддина, Арминий Вамбери тоже. Эдвард Г. Браун цитирует нижеследующее мнение сэра Джона Малькольма:

«Воины должны были боготворить такого предводителя, как Тимур… к мнению остальных сословий он был безразличен. Целью этого монарха была слава завоевателя; прекрасный город оказывался в руинах, или жителей провинции уничтожали с холодным расчетом, чтобы произвести устрашающее впечатление, что облегчало ему осуществление честолюбивых замыслов… Тимур, один из величайших воителей, был одним из худших монархов. Он был одаренным, смелым, щедрым; но при том честолюбивым, жестоким, деспотическим. Счастье каждого отдельного человека он расценивал как пушинку… в сравнении со своей личной славой. Громадное здание его власти не имело под собой фундамента, держалось на его личной славе, и едва он умер, империя распалась. Часть ее осколков захватили его дети и внуки; но лишь в Индии они более-менее продолжительное время удерживали власть. В этой стране мы еще видим слабый, исчезающий след былого блеска династии Великих Моголов; мы видим в самаркандском эмире постепенный упадок человеческого величия и поражаемся, до какого состояния несколько столетий низвели прямых потомков великого Тимура^{75}».

ТИМУР И ИСЛАМ

Вполне очевидно, что этот татарский завоеватель был не ревностным мусульманином, а человеком, следующим собственным убеждениям. О его подлинном отношении к религии мы не можем судить. Однако столько раз говорилось, что он был мусульманином, вдохновленным стремлением к прославлению ислама, что необходимо рассмотреть имеющие свидетельства. И самыми несомненными свидетельствами являются его дела.

Тимур так и не принял мусульманского имени, что было обычным для благочестивых верующих, так например, Харун аль-Рашид — Аарон Благословенный, Нураддин — Светоч Веры. Не дал он таких имен и своим сыновьям, Джехангир — это Повелитель Мира, Шахрух — Душа Царя. Только внуки, которым не он давал имена, были названы по-исламски — Пир-Мухаммед и т. д.

Он не брил головы, не носил тюрбана или предписанной религией одежды. Его и подданных ему татар соседи называли полумусульманами, зачастую еретиками и язычниками. Подлинными исламскими правителями являлись египетский халиф и правоверный султан Турции. Они упорно видели в Тимуре язычника, варвара (которым он не был) и врага, которого следует опасаться. Татары были недавно обращены в ислам, они были воинами до того, как стали верующими.

Тимур старался установить дружественные отношения с христианскими правителями Европы. В то время турки от этого отказывались. И в своих письмах он не именовал себя исламским монархом, что неизменно делали мусульманские правители. Он не обращал внимания на святые города — Мешхед, Мекку, Иерусалим — хотя в походах посещал святыня — то ли по влечению, то ли по расчету.

То, что он исполнял мусульманские предписания, не допускал разрешения храмовых построек и строил мечети по своему вкусу, почти ничего не значит. Как и в Европе того времени повседневная жизнь была приспособлена к правилам, установленным для верующих. Большинство общественных зданий представляло собой мечети, мавзолеи, медресе, разрушать их было святотатством; большинство тимуровых воинов было мусульманами, и он приспосабливал свое поведение к их взглядам.

В двух случаях он убивал христиан и щадил мусульман сражавшегося против него гарнизона, и это было б знаменательно, если б не тот факт, что эти христиане причиняли его войску наибольший урон, и он расправлялся с ними в назидание другим. С другой стороны, по крайней мере трижды — неподалеку от Москвы, под Константинополем и в Индии — он мог бы снискать себе звание Гази — Воителя за Веру — немного пройдя и начав войну с христианами или индуистами. Этого он не сделал. Христианская Грузия лежала у него на пути, и он растоптал ее. Смирна была оплотом Малой Азии, и поэтому он ее захватил.

Совершенно очевидно, что и Самарканде, и в Тебризе были поселения евреев, христиан-несторианцев, маликитов, стояли их храмы. По крайней мере однажды он сделал христианского епископа послом. Но самый убедительный довод приводят его панегиристы-мусульмане, изо всех сил пытавшиеся представить его ревностным верующим. Одни утверждают, что он был суннитом (ортодоксом), другие — что шиитом (раскольником). Сам он писал лишь: «Я, Тимур, слуга Аллаха».

Комментарии

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

² Кривая индийская сабля.

³ Разновидность поло.

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

¹⁵ Клит — молочный брат и ближайший друг Александра Македонского, спасший ему жизнь в битве при Гранике.

¹⁶ Ибн Баттута (1304–1377) — арабский путешественник.

¹⁷ Смотри примечания в конце книги.

¹⁸ Так в Средней Азии называли Пекин.

¹⁹ Марабуты — члены мусульманского военно-религиозного ордена монахов-дервишей.

²⁰ Смотри примечания в конце книги.

²¹ Гипербореи (греч.) — мифический народ, обитавший на Крайнем Севере.

²² Тимура за пределами его владений называли «Тимур-и-ленг», Тимур-Хромец. Предполагается, что только два правителя называли его так в лицо, и одним из них был Урус-хан. В то время Урус был ханом Белой Орды, расположенной к востоку от Золотой, где все еще правил Мамай, но вскоре обе они объединились под властью Тохтамыша (примеч. авт.).

²³ Великую армию (фр.).

²⁴ В то время карт, разумеется, не существовало, и эти степи по сей день мало исследованы. О маршруте Тимура после перехода Сары-Су можно только догадываться. Видимо, после этого он свернул слегка на запад, к Уралу (примеч. авт.).

²⁵ В кебекском динаре было около 8,5 гр. серебра.

²⁶ Оно приближалось к пятьдесят пятому градусу широты, на Американском континенте это севернее озера Виннипег. Очевидно, войско перешло Тобол севернее его истоков. Следовательно, очередной рекой на его пути был Урал. От Урала войско повернуло на запад и пересекло нынешнюю границу Европы (примеч. авт.).

²⁷ Тимур, как обычно, поставил отборную конницу на правом фланге. У нее был свой авангард, резервы, самые способные военачальники находились в первых рядах. Она маневрировала туменами и, как правило, полностью разбивала противостоящий левый фланг. Эмир был склонен не вводить левый фланг в бой, пока правый не завершал своей атаки. Сам он командовал сильным резервом, расположенным позади центра.

С этим резервом Тимур мог либо следовать за атакующим правым крылом, либо поддерживать более слабое левое крыло. Обычно он оставался на месте почти до конца битвы. Центр мог укрыться за окопные щиты, и эмир использовал его главным образом для наступления после сокрушительного удара своей отборной конницы.

Больше всего Тимур любил битву широким фронтом на голой равнине и был способен управлять ее ходом, направляя свой резерв наискось за правым крылом, а левое следом за центром. Этот боевой порядок его основных сил был постоянным, и каждый тумен знал свою позицию и свои задачи (примеч. авт.).

²⁸ В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина читаем: «Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили верблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими… не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии».

²⁹ Надо помнить, что Москва семь лет назад была разорена войском Тохтамыша, а Тимур в свою очередь прибрал к рукам богатства Золотой Орды. Москва с ее пятьюдесятью тысячами жителей казалась Тимуру просто-напросто захолустным городком. Многие историки упорно утверждают, что он разграбил Москву, но русские летописи не оставляют сомнений в обратном.

Однако четыре года спустя Витовт, князь литовский, выступил против Тимура, находясь в Южной Руси, и двое тимуровых ханов нанесли сокрушительное поражение войску, состоявшему из литовцев, поляков, галицийцев и тевтонских рыцарей (дальнейшие подробности об этой малоизвестной битве содержатся в конце книги в примечании V).

Собственно говоря, меч Тимура дал Руси возможность сбросить монгольское ярмо (примеч. авт.).

³⁰ Смотри в конце книги примечание XVI.

³¹ Из белены и конопляных листьев изготавливается наркотик банг.

³² Персеполис — один из городов-резиденций персидских царей. Разрушен в 388 году до н. э. Александром Македонским по наущению афинской гетеры Таис.

³³ Перевод К. Алиева

³⁴ Перевод К. Липскерова.

³⁵ Под этим прозвищем он упомянут в Коране.

³⁶ Султан Махмуд, самый выдающийся представитель династии Газневидов (999–1030), создавший обширную империю, завоеватель Индии.

³⁷ От пятидесяти до семидесяти двух миль. Сагатаи Клавихо — это джагатаи или джете хроник, данное сообщение о почтовых трактах цитируется в несколько сокращенном виде по «Истории посольства Руи де Гонсалеса Клавихо ко двору Тимура в Самарканде в 1402–1403 годах». Видимо, оно является причиной странного утверждения некоторых историков, что Тимур приказал каждому беку в своей империи ежедневно проезжать верхом шестьдесят миль (примеч. авт.).

³⁸ Все доступные источники указывают, что в то время Тебриз являлся самым большим в мире городом за пределами Китая. Самарканд, Дамаск и Багдад были меньше, хотя общественные здания в них были более известными. Но в конце четырнадцатого века эти города великолепием и величиной превосходили Венецию и Рим (примеч. авт.).

³⁹ Это он! Он справедливый! Аллах милостив! (араб.).

⁴⁰ Исмаилиты, как назывались члены этой секты, доставляли неприятности крестоносцам, которые для описания их создали слово «ассассин» — «гашишин». Марко Поло, проезжавший мимо крепостей ассассинов, назвал их вождя «Старец Горы» — Шейх-аль-Джабал. Заодно Тимур покорял арабские и курдские племена (примеч. авт.).

⁴¹ Рустам — главным герой иранского эпоса, непобедимый богатырь-великан.

⁴² Харун ар-Рашид (786–809) — арабский халиф, бармекиды — его помощники, впоследствии казненные.

⁴³ Произошло это в тот год, когда пьяные выходки Мираншаха создавали хаос в татарской провинции к югу от Каспия. Тимур тогда был далеко, сперва подавлял на севере последнее нашествие Тохтамыша, потом отправился в поход на Индию. Чтобы рассматривать его походы в хронологическом порядке, потребовались бы путеводитель и постоянно меняющаяся карта. Поэтому каждый этап до сих пор рассматривался отдельно (примеч. авт.).

⁴⁴ Хосров Парвиз (590–628) — сасанидский царь; герой предания о любви царя Хосрова к красавице Ширин.

⁴⁵ См. примечание III в конце книги.

⁴⁶ Судья.

⁴⁷ Вокруг Биби-ханым сложилось столько легенд, что нельзя с уверенностью сказать, кто она. Тимур, по утверждению многих историков, никогда не женился на китайской принцессе. Однако взял в жены дочь монгольского хана. Но ко времени этого брака постройки Биби-ханым были воздвигнуты. Ясно, что ею не может быть старшая жена Тимура Сарай-Мульк-ханым (примеч. авт.).

⁴⁸ Омар Хаям.

⁴⁹ Перевод Г. Плисецкого.

⁵⁰ Такфур — император. Список Ибн Баттуты удивит европейца, однако если отвлечься от того, что византийский император и багдадский султан блистали больше славой, чем силой, его оценка точна. Европа, разделенная на множество королевств и герцогств, еще не начинала своих завоеваний. Последний крестовый поход был отменен. В Азии Константинополь считался столицей Европы (примеч. авт.).

⁵¹ Покорение Индии Тимуром представляло собой краткую кампанию. Он не хотел брать Дели штурмом, поэтому маневрировал по равнине и прятался, создавая впечатление неуверенности и испуга. Введенный в заблуждение делийский султан выступил с войском из города, чего и добивался Тимур. Когда индийское войско было разбито, он беспрепятственно разграбил Дели и направился на юг к пограничным городам (примеч. авт.).

⁵² В довершение всего Тимур уже обдумывал вторжение в Китай. Он не решался выступить против Китая, когда союз на западе угрожал его границе.

На этой стадии мы видим ясно, как ходы на шахматной доске, планы этого старого завоевателя. Его целью был первым делом союз с монгольскими ханами в Гоби, затем поход на Китай. Для этого требовалось покинуть Самарканд на несколько лет. Для начала он снял с доски делийского султана, ближайшего возможного противника; с награбленной в Индии добычей отправился на запад и очистил там свою границу. Ясно, что он не хотел конфликта с турками, покуда они оставались в Европе. Когда они вторглись в Азию, он выступил им навстречу. Как только державы на западных границах были разгромлены, он вернулся в Самарканд и за два месяца организовал большой поход на Китай (примеч. авт.).

⁵³ Труднопроходимость этой местности подтверждается отпором, который встретили союзные державы во время войны 1914–1918 годов. Русские войска продвинулись с севера чуть дальше Эрзерума, Британская армия была вынуждена капитулировать на юге возле Багдада. В Сирии англичане и арабские племена, восставшие против турок под руководством разведчика Томаса Эдуарда Лоуренса, почти два года потратили на взятие Дамаска.

Эти экспедиционные войска владели морем за спиной и были лучше экипированы, чем турки, единственная обороняющаяся сторона в 1915–1918 годах. Во времена Тимура турки были сравнительно более сильными и находились в союзе с мамлюками, черкесами, грузинами и туркменами, грозными воинами — не говоря уж о сирийских арабах (примеч. авт.).

⁵⁴ С осени 1399 года по осень 1401 года каждый шаг Тимура планировался с учетом возможности выступления Баязеда. В то время, когда Тимур собирался осаждать Багдад, Баязед неторопливо двигался из Европы в Азию. Если б турецкий султан обнаружил больше энергии и появился бы на сцене до падения Багдада, то нашел бы Тебриз — большой, неукрепленный город — покинутым татарами. Татарские наблюдатели сообщали о его передвижениях Тимуру, который мог за несколько недель соединиться с подкреплением из Самарканда (примеч. авт.).

⁵⁵ Ничто в двух письмах Тимура королю Франции не подтверждает часто повторяющегося замечания, что он предлагал Карлу Шестому поделить с ним весь мир — за исключением того обстоятельства, что достойный епископ Иоанн уверил Тимура, что Карл Шестой является величайшим монархом Европы, как Тимур — повелителем Азии. Тимур написал, что выступает против Баязеда, который является врагом Карла, и надеется, что между французами и его народом установятся торговые отношения. Добавил, что Иоанн будет говорить от его имени обо всем, «кроме вопросов веры» (примеч. авт.).

⁵⁶ Сын Филиппа Бургундского, внук короля Франции. Командование получил только благодаря происхождению, так как был молодым человеком без военного опыта и способностей к руководству (примеч. авт.).

⁵⁷ Сбор этого выкупа вызвал такие невзгоды в маленьких европейских королевствах — особенно во Франции, — что за ними последовали изнурительные волнения. Горе сменилось гневом и недовольством, приведшим к острой политической смуте (примеч. авт.).

⁵⁸ Отборное войско (фр.).

⁵⁹ Известное предание, что Баязеда посадили в клетку и возили как зверя, встречается в трагедии Кристофера Марло «Тамерлан Великий». Оно основано на фразе в сочинении современника тех событий Ибн Арабшаха: «Потомок Османа угодил в ловушку охотника и был, подобно птице, заключен в клетку». Герберт Адаме Гиббоне объясняет, что, возможно, это был решетчатый паланкин; ведь Баязед вскоре после пленения заболел, и его, несомненно, должны были возить в паланкине. Тимур направил к нему лекарей и, видимо, вел себя учтиво по отношению к нему, если не считать, что заставил присутствовать на празднестве после победы (примеч. авт.).

⁶⁰ Божией милостью король французский (лат.).

⁶¹ Клавихо называет послами себя и своих спутников, а эмиром — Тимура. Упоминаемый здесь султан — правитель Египта (примеч. авт.).

⁶² Хана джете, изгнанного Тимуром. Клавихо получил весьма точное представление о событиях в Азии. Он единственный из европейцев, посетивших Самарканд ранее девятнадцатого века, а до тех пор замечательные дворцы, которые Тимур строил на века, большей частью разрушились от атмосферных воздействий и землетрясений (примеч. авт.).

⁶³ На самом деле захоронений там больше. Автор сделал это описание по картине В. Верещагина «В гробнице эмира».

⁶⁴ Фон Хаммер пишет «Баязет». По-турецки это имя пишется «Bai-zid». Подобно многим, называет Тимура монгольским правителем (примеч. авт.).

⁶⁵ Он слышал ее от двух испанских посланников, находившихся в Турции (примеч. авт.).

⁶⁶ Имеется в виду битва при Цэюнвальде в 1410 году.

⁶⁷ Не стоит искать в пьесе достоверных подробностей или даже реально существовавших персонажей — за исключением Тимура и Баязеда — в перечне действующих лиц. Там встречается лишь одно подлинно восточное имя — Узун-Гассан. В бержероновском «Трактате о сарацинах», 1635 г., упоминается некий Узун-Гасса, служивший Тимуру, очевидно туркмен Белого барана. Марло упоминает царей Амазии и Сории, очевидно Сирии. Амазия и Сирия реально существовавшие провинции, но правителей в них не было. Некий Узун-Гассан был вождем туркменов Белого барана, женатым на греческой принцессе, однако жил он полстолетия спустя после Тимура (примеч. авт.).

⁶⁸ Перевод Е. Полонской.

⁶⁹ Перевод И. Озеровой.

⁷⁰ Пока что (лат.).

⁷¹ Старец Горы (Шейх аль-Джабал) — так назывались владыки горных крепостей, получившие власть благодаря страху перед кинжалами ассассинов (примеч. авт.).

⁷² Перечень убитых ассассинами азиатских сановников весьма длинен. В него входят халиф Египта, правители Алеппо, Дамаска и Мосула, а также Раймон, граф Триполийский, и Конрад Монсерратский. Убийство последнего долгое время приписывали королю Ричарду. Ассассины имели неосторожность убить монгольского хана, и большинство их крепостей было разрушено монголами. Тимур довел эту задачу до конца (примеч. авт.).

⁷³ Тебриз очень большой город… Теперь у нас там церковь весьма прекрасная, и добрая тысяча людей обратилась в нашу веру (лат.).

⁷⁴ В данной книге не сделано попытки обойти молчанием жестокую сторону характера Тимура или совершенные им разрушения. В прошлом его так часто представляли нам строителем только башен из черепов, варваром-разрушителем, что необходимо постараться понять, каким он был на самом деле. Один известный историк характеризует его как «более ужасного, чем Чингисхан», — хотя востоковеды знакомят нас с высокой культурой Тимуридов.

Возьмем противоположный случай. Харун аль-Рашид благодаря «Тысяча и одной ночи» представляется нам в высшей степени великодушным монархом; однако анналы Азии показывают его не менее жестоким, чем Тимур, только в меньшем масштабе. Муир пишет: «Чары восточной романтики окружили чрезмерным сиянием имя Харуна аль-Рашида» (примеч. авт.).

⁷⁵ Малькольм писал это, когда на троне Индии все еще сидел марионеточный император. Он, как и Браун, интересовался главным образом Персией и, естественно, рассматривал Тимура только как завоевателя. В данной книге была предпринята попытка показать могучего эмира с точки зрения его людей, а не глазами пленников, которые питали к нему ненависть, или историков Европы, Персии и Индии (примеч. авт.).

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЧТО ВЫШЛО ИЗ ПОПЫТКИ

Рука, сплотившая из осколков империю, обессилела; воля, воздвигшая имперский город, больше не могла подчинять себе татар.

Татарские военачальники лишились большего, чем просто император. Тимур вознес их до невероятной власти; он вел их за собой и держал в руках все бразды правления. Под его началом они стали владыками чуть ли не полмира. Большинство их было сыновьями служивших ему людей, многие были внуками. В течение полувека они не знали иной воли, кроме воли Тимура.

К тому же и в войске, и в городе находились чужеземцы. Монголы Золотой Орды, турки, персы, афганцы и сирийцы. Они еще не сплотились окончательно в новый народ.

Так велико было их почтение к Тимуру, так велика скорбь о его смерти, что войско и город думали только об исполнении его повелений. Если б преемник эмира, Пир-Мухаммед, не находился в Индии — а путь из Отрара в Индию и обратно в Самарканд труден, если б Шахрух, самый умный его сын, не был всецело поглощен своим правлением в Хорасане и если б высшие военачальники в слепом повиновении не попытались продолжать поход на Китай, империя могла бы сохраниться.

Но никто не был способен взять те бразды, которые Тимур выпустил из рук. Высшие военачальники в Отраре сделали все, что могли. Устроили важный совет — решили не объявлять о смерти Тимура во всеуслышанье, избрать одного из его младших внуков командовать войском и надеяться, что китайцы не поверят в тимурову смерть, если войско появится у Великой стены. Судя по всему, они были уверены в своей способности покорить Китай.

Тело покойного завоевателя было отправлено с Улугбеком, старшим сыном Шахруха, и большим эскортом туда, где его поджидали вдовы. К Пир-Мухаммеду были посланы срочнейшие гонцы. Весть о смерти Тимура пришлось отправить управителям далеких земель, сыну и внукам эмира.

Однако поход войска в Китай почти сразу же был прекращен. Распространился слух, что командиры правого крыла поклялись в верности Халилю, сыну Мираншаха, и намерены возвести его на самаркандский трон. В это же время командир левого крыла отпустил по домам воинов и поспешил обратно в Самарканд.

В этих критических обстоятельствах высшие военачальники, Нураддин и его сотоварищи, провели еще один совет. Продолжать путь к Китаю, оставляя дома множество властителей, они не могли. Повернули обратно и, двигаясь ускоренным темпом, нагнали у реки Сыр похоронный кортеж.

Въезд в Самарканд им преградили запертые ворота — хотя с ними находились великая госпожа Сарай-Мульк-ханым, гроб Тимура, его знамя и большой барабан. Правитель города дал Халилю клятву верности и объяснил военачальникам в письме, что кому-то было необходимо занимать трон до приезда Пир-Мухаммеда.

Приехал, однако, Халиль, возлюбленный Шади-Мульк, с сильным отрядом сторонников, приобретенных благодаря влиянию Хан-Заде, которая давно планировала этот шаг. В Самарканде не знали, что думать. Тимур скончался вдали от города; они не слышали последних его повелений. Халиль сидел на троне признанным императором.

Нураддин, ветеран тимуровых походов, отправил новому двору горестное письмо:

«Наши сердца разрываются от горя, потому что могущественейший властитель, величайший на свете человек умер; и уже невежественные юнцы, которых он вознес из грязи до высочайших почестей, предали его. Забыв, чем обязаны ему, не подчинились его велениям, нарушили свои клятвы. Как нам скрыть свое горе, вызванное столь ужасным несчастьем? Едва стоило повелителю, который заставлял земных царей служить у него привратниками и воистину заслужил имя завоевателя, покинуть нас, как его воля оказалась забыта. Рабы стали врагами своего благодетеля. Где их вера? Будь у скал сердца, они бы разрыдались. Почему с Неба не обрушился каменный дождь на этих неблагодарных?

Что касается нас, Аллах свидетель, мы не забудем желаний нашего повелителя; мы исполним его волю и будем повиноваться юным правителям, его внукам».

Военачальники снова посовещались и в конце концов приняли единое решение. Вошли в павильон, где стояло знамя, и велели разбить большой барабан. Им не хотелось, чтобы он, столько раз возвещавший их слуху весть о победе, бил в честь кого бы то ни было другого.

Халиль первым делом открыто женился на одалиске Шади-Мульк, в которую был влюблен.

Слишком юный, чтобы править твердой рукой, опьяненный оказавшимся в его руках богатством, всецело попавший под влияние красавицы персианки, он закатывал пиршество за пиршеством, слагал стихи, посвященные своей новоиспеченной императрице, и расточал сокровища Самарканда. На какое-то время его показной блеск и бездумное мотовство снискали ему симпатии и сторонников. Однако он заменил прежних управителей своими избранниками, персами, льстецами и им подобными людьми. А Шади-Мульк, спасенная от смерти овдовевшей великой госпожой, только и думала, как унизить Сарай-Мульк-ханым. В садах Самарканда царил безумный карнавал. Драгоценные камни разбрасывали под ноги толпе. В фонтанах струями било вино.

Халиль ликовал, Шади-Мульк наслаждалась местью, и они вдвоем довели дело до гражданской войны.

Со временем Пир-Мухаммед возвратился из Индии и был разбит войсками Халиля. Перемены не заставили себя ждать. Высшие военачальники с той частью войска, что оставалась верна им, внезапно налетели на Самарканд, одолели нового императора, взяли его в плен и выставили Шади-Мульк на публичный позор.

Со смертью Тимура пришел конец империи. Уже не было надежды уберечь ее от развала.

Из Хорасана наконец явился выведенный из равнодушия нарастающими бедствиями могучий Шахрух и занял город. С тех пор Мавераннахар находился в его власти, и он пожаловал Самарканд, лишившийся большей части сокровищ, своему сыну Улугбеку. Вдвоем они удерживали в целости ядро империи — от Индии до Месопотамии.

Оба были мирными людьми, покровителями искусств — в наследие от эмира им досталась оборотная сторона его нрава, побуждавшая его восстанавливать разрушенное собственным неистовством. Избегали войны, однако были достаточно разумны, чтобы защищаться с помощью испытанных воителей, собравшихся при их дворах. Города их были островами спасения в хаосе развала.

При Шахрухе и Улугбеке настала пора процветания. На регистане возводились новые постройки, персидские художники и поэты процветали под их покровительством. Шахрух был Августом, а Улугбек Марком Аврелием этой династии. Улугбек — знаменитый астроном, географ и поэт — построил в Самарканде громадную обсерваторию и погрузился в занятия наукой. Оба они известны как Тимуриды — судя по всему, самые просвещенные монархи своего времени наряду с династией Мин современного им Китая.

Их гением была осуществлена половина честолюбивых замыслов Тимура, так как Самарканд стал поистине Римом Центральной Азии. Но он был изолирован. Торговые пути оказались нарушены борьбой, начавшейся после смерти Тимура; вновь — с тысяча четыреста пятого года до открытия морских путей португальцами, а затем англичанами — азиатский материк был закрыт для европейцев. В Самарканде не появлялся никакой Марко Поло. Он был в большей степени, чем Лхаса, запретным городом. Лишь в середине девятнадцатого века туда дошла русская армия, и ученые рьяно устремились в Самарканд искать помимо всего прочего византийскую библиотеку, которую Тимур вывез из Бурсы. Поиски оказались тщетными.

Время, морозы, палящее солнце и землетрясения превратили регистан и квартал Биби-ханым в развалины. Стены, которые по плану Тимура должны были оказаться несокрушимыми, разваливались год за годом. Даже в наши дни очень мало кто из путешественников попадает на площадь, которую лорд Керзон назвал самой величественной в мире. Однако время придало развалинам неизгладимую красоту прошлого.

Литература этого августианского века татар большей частью не переводилась и потому известна не полностью. Но правнуки Шахруха и Улугбека блеснули собственной славой. Пошли из Самарканда в Индию и там основали династию, известную как Великие Моголы.

Как и нашествие Чингисхана, поход Тимура на запад изменил политическую карту и оказал влияние на судьбы Европы.

Тимур открыл вновь трансконтинентальные торговые пути, бывшие закрытыми сотню лет; превратил Тебриз, досягаемый для европейцев, в центр ближневосточной торговли вместо более отдаленного Багдада; смута после его смерти привела в упадок Большой азиатский торговый путь, и это одна из причин того, что Колумб и Васко да Гама отправились открывать новый путь по морю в Индию.

Золотая Орда была разбита, и это дало возможность русским обрести свободу. Музаффариды в Персии были уничтожены, и два века спустя она стала под властью шаха Аббаса значительной империей. Турки-османы были разбиты, рассеяны, однако Европа была настолько бессильна избавиться от их хватки, что они восстановили свое могущество и в тысяча четыреста пятьдесят третьем году захватили Константинополь.

Что до остальных, султан мамлюков вскоре позабыл свою союзническую клятву. Странная пара, Кара-Юсуф и султан Ахмед, поспешили обратно в Месопотамию, чтобы враждовать снова.

На севере монголы и татары войска Нураддина и других военачальников ушли в степи и пограничные крепости, где сегодня живут их потомки — киргизы и калмыки — пасут лошадей и овец у развалин башен, которые строил Тимур. Его смерть побудила людей в шлемах, туранских воинов, отделиться таким образом от людей в тюрбанах с юга и культурных народов Ирана.

Что до исламского духовенства, оно так и не оправилось. Со смертью Тимура мечта о вселенском халифате рухнула. Духовные вожди ислама хотели возвести свое могущество на его завоеваниях. Но оказалось, что тимуровы войны потрясли основание этой религии. Тимур не строил свои планы под влиянием служителей веры, и в конце концов стало ясно, что он мало считается с ними.

Новая персидская империя была раскольнической — вечно находилась не в ладах с ортодоксальной Османской Турцией. Потомки Тимура, индийские Моголы, называли себя, как и он, мусульманами, но терпимо относились к другим верам. Каирский халиф был не более чем тенью, того Повелителя Правоверных, что некогда пировал в Багдаде. Видимо, объединить мусульман разных национальностей в единое политическое целое было свыше человеческих сил.

После Тимура никто больше не пытался властвовать над миром. Он добился всего, что смог сделать Александр Македонский, шедший по стопам великого Кира, как Тимур путем Чингисхана. И стал последним из великих завоевателей. Вряд ли еще кто-то из людей достигнет такой власти с помощью меча.

Сейчас в любом месте Азии, если вы поедете туда, вам скажут, что покорителей мира было трое — Искандер (Александр), Чингисхан и Тимур.

А если попадете в Самарканд, увидите огромный купол, вздымающийся над рощей неподалеку от крепости. Он до сих пор не утратил голубизны, на его бирюзовых изразцах сияет солнце. Стены хранят следы русских пуль, и все арки, кроме одной, разрушились.

В вестибюле вы увидите трех сидящих на ковре старых мулл, и если пожелаете, один из них поднимется, зажжет свечу и поведет вас во внутреннее помещение, куда падает тусклый свет из окошек, окаймленных резным алебастром.

За каменной решеткой находятся два надгробья^{63}, одно белое, другое зеленовато-черное. Белый памятник водружен над телом Мир-Саида, служителя ислама и друга Тимура. Стоящий рядом с ним камень, объяснит мулла, нефрит, присланный сюда некоей знатной монголкой. Под ним покоится тело Тимура.

Если спросите этого муллу в рваном халате и белой чалме, кем был Тимур, он задумается, держа в тонких пальцах мерцающую свечу. И, вполне возможно, ответит:

— Турой, или, нет, не знаю. Жил он до моего рождения и до рождения моего отца. Очень давно. Но воистину, был владыкой из владык.

ПРИМЕЧАНИЯ

УМУДРЕННЫЕ ЛЮДИ НА ВОЙНЕ

Тимур почти постоянно находился в походах и обычно брал с собой часть своего двора. Араб-шах пишет, что по вечерам ему читали вслух книги, главным образом труды историков. Даже в походе против Золотой Орды с ним была одна из жен. Во время вторжения в Индию в войске царили уныние и неуверенность перед встречей с силами Махмуда Делийского и его слонами. Шарафуддин Али Йезди пишет:

«Воинов не особенно беспокоило индийское войско, но поскольку они никогда не видели слонов, им представлялось, что против них сабли и стрелы окажутся бессильными и что в бою они будут бросать в воздух лошадь вместе со всадником. Когда военачальники были расставлены по местам, Тимур спросил ученых, где бы они хотели находиться во время битвы.

Некоторые из них, слышавшие о слонах, немедленно ответили: „С изволения нашего амира, мы предпочитаем находиться около женщин"».

Тимур знал об этом страхе среди воинов и тщательно приготовился к встрече со слонами. Вдоль центра линии войск был вырыт ров, за ним возвели вал, укрепленный вкопанными позади щитами. В землю вогнали колья, сверху к ним прикрепили большие трехзубые крючья. Под кольями были выстроены буйволы, связанные вместе за шеи, на рогах у них лежали собранные в комья сено и сухие прутья, готовые немедленно вспыхнуть. Но эти меры защиты не потребовались.

ЛУКИ НА ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Существует весьма распространенное мнение, что азиатские конные лучники пользовались легкими луками, и стрелы их не пробивали толстые доспехи европейцев. На самом деле турки, татары и монголы использовали не только короткие, но и длинные луки.

Во времена Тимура и еще раньше, в дни Чингисхана, всадники обычно возили оба — длинный для стрельбы, стоя на земле, на дальнее расстояние, короткий для конных атак и близких целей. Луки были излюбленным их оружием, монголы, например, никогда не пренебрегали ими, разве что оказывались в толчее лошадей и всадников. Европейские хроники тех времен свидетельствуют об опустошительной стрельбе азиатских лучников, констатируя, что много христиан и их лошадей бывало убито еще до начала боя.

У татар были стрелы разных длины и веса, с разными наконечникам, и для пробивания доспехов, и для зажигательных стрел с лигроином. Автор видел среди луков, из которых стреляли на испытаниях отбираемые в пекинскую гвардию маньчжуры столетие-другое назад, луки двенадцати «сил» или с усилием для натяжения тетивы около ста пятидесяти фунтов. Они были более пяти футов в длину и очень тяжелыми.

Зафиксированный рекорд дальности полета стрелы установлен сотрудником турецкого посольства в Англии в тысяча семьсот девяносто пятом году. Не то четыреста шестьдесят семь, не то четыреста восемьдесят два ярда. Несколько лет назад один современный лучник почти достиг этого результата, правда, он стрелял из турецкого лука.

Бесспорное превосходство в орудиях стрельбы — и монгольское, и тимурово войска возили на вьючных животных портативные баллисты и катапульты — жесткая дисциплина и знание с детства боевой тактики в соединении с гениальностью их предводителей давали монголам и татарам такое превосходство над разношерстными и неумело возглавляемыми европейскими армиями тринадцатого-четырнадцатого веков, что перечень их сражений является перечнем почти постоянных поражений христиан. Боевой дух европейского тяжеловооруженного всадника был высоким, но он привык отправляться на войну, будто на турнир — беззаботно ехать к полю сражения, лениво разбивать лагерь и готовиться к рукопашному бою примерно часовой продолжительности. Такие действия, как обстрел лагеря, ночные атаки, преследования, наполняли его суеверным ужасом. Он погибал на поле боя или в тщетной попытке бегства, обычно не успев пустить в ход копье или меч. Его командиры ничего не смыслили в стратегии и подчас — как венгерский король Бела в тысяча двести сорок первом году или литовский князь Витовт в тысяча триста девяносто девятом, — видя, что битва проиграна, покидали своих воинов и пускались наутек.

Начиная с сокрушительного поражения, нанесенного русским в тысяча двести двадцать третьем году военачальниками Чингисхана, с разгрома, который потерпел Людовик Французский от мамлюков Египта, и до победы Баязеда под Никополем над европейскими рыцарями азиатские войска одерживали верх над христианами. Были исключения — незначительные успехи каталонцев, профессиональных воинов с опытными командирами под Константинополем в тысяча триста девятом году и поражение арабов в Испании.

Самым действенным оружием европейцев в эти века поражений был арбалет, к которому монголы и татары относились с почтением. Значительную роль он играл только при осадах да в руках венецианцев и генуэзцев. Длинным луком во времена первых крестовых походов не пользовались, наивысшую результативность он обнаружил в руках англичан в период сражений при Креси — Азинкуре, с тысяча трехсотого по тысяча четыреста пятидесятый год.

Автора однажды спросили, что представлял собой английский лучник того времени в сравнении с татарским конным стрелком из лука. Он сумел лишь ответить, что эти воины в перестрелку никогда не вступали, и чем бы окончилась она, можно только догадываться. Английский длинный лук был столь же дальнобойным, как и татарский — поражал цель на расстоянии двухсот-трехсот ярдов, — и английский йомен посылал одну стрелу за другой так же быстро. У воинов Тимура не было стальных доспехов, как у французских рыцарей, и можно добавить, что они наверняка не стали бы так глупо атаковать англичан с фронта, как французы.

Если не принимать в рассмотрение личной смелости и мастерского обращения с луком, англичане были не лучше подготовлены к встрече с татарами, чем тевтонские рыцари иди иоанниты. Против обстрела, атаки с флангов и с тыла Черный Принц оказался бы так же беспомощен, как его европейские собратья.

ОГНЕМЕТЫ

Что войско Тимура пользовалось различными видами огнеметов, сомнения не вызывает. Однако в хрониках тех времен не приводится описания самого оружия, а в переводах появляются только «зажигательные снаряды».

Нам известно, что китайцы за несколько столетий до Тимура применяли на войне порох. Но не все отдают себе отчет в том, что они были знакомы с взрывными свойствами пороха. Об этом есть несколько упоминаний. Китайский автор хроники пишет об осаде монголами Кайфына в тысяча двести тридцать втором году:

«Когда монголы выкопали углубления в земле и стали укрываться там от метательных снарядов, мы решили обложить железом машины, называемые чин-тен-лей (своего рода огнеметы), и опустили их в те места, где прятались монголы; они взорвались и разнесли на куски щиты и людей».

Монголы пользовались некоторыми китайскими изобретениями, Чингисхан в походе на запад в тысяча двести двадцатом году имел при себе китайских мастеров осадного дела и машины, именуемые хо пао — огнеметы. Татары Тимура были знакомы с ними. И со снарядами, в которые персы и арабы заливали лигроин.

В время Крестовых походов арабы стали применять разнообразные изобретения. Зажигательную гранату, головка которой представляла собой стеклянный шар, заполненный лигроином. Поджигался ведущий к ней запал, и гранату бросали в противника или разбивали о его панцирь, горящий лигроин стекал по телу. Их катапульты метали тяжелые глиняные шары, заполненные лигроином, или греческим огнем. Использовались они при осадах.

Известна мрачная история одной осады, когда крестоносцы возвели над стенами деревянные башни. Арабские катапульты метали в них множество снарядов, те разбивались, заливали все какой-то жидкостью, но не причиняли вреда. Христиане насмехались над усилиями осаждавших, которые продолжали обстреливать деревянные башни этими снарядами. Потом был брошен горящий факел, и башни с людьми охватило огнем. Той жидкостью был лигроин.

АНКАРА

Дабы отдать справедливость памяти великого воина, нужно отметить, что европейские описания победы Тимура под Анкарой были в прошлом очень предвзятыми. Их заимствовали главным образом из сообщений турок-османов и греков, редко из документов, почти никогда из татарских документов. Типичная версия изложена у фон Хаммера, в работе, изданной профессором Кризи, автором «Пятнадцати решительных сражений в мировой истории». Суть ее сводится к следующему:

«Тимуровы секретные агенты были засланы в турецкий лагерь и внушали многочисленным служившим в османском войске татарам, что они не должны воевать против Тимура, так как он подлинный вождь всех татарских воинов… Баязет^{64} выступил примерно со стодвадцатитысячным войском против значительно превосходящих сил Тимура, расположенных возле Сиваса. Монгольский император маневрировал, добиваясь, чтобы битва произошла на удобном для конницы поле, где он мог бы в полной мере воспользоваться своим численным превосходством. Пройдя ускоренным маршем через Кайсырайа и Киршехр, он уклонился от Баязета и достиг стоящей на равнине Анкары. Как Тимур и рассчитывал, турецкий султан поспешил на выручку Анкаре… Несмотря на свое громадное численное преимущество, монгольский властелин соблюдал все военные меры предосторожности… Баязет… словно бы утратил все военное мастерство, которое всегда проявлял… Вначале он разбил лагерь к северу от позиций Тимура; затем, дабы выразить презрение к противнику, повел все войско в расположенные поблизости холмы и устроил там большую охоту. К сожалению, в районе, который он избрал для своей последней охоты, не было воды… Пять тысяч турецких воинов погибло от жажды и крайнего утомления. После этого царственного безрассудства Баязет пошел обратно навстречу противнику, но обнаружил, что оставленный им лагерь занят татарами, и единственный водный поток, до которого турецкая армия могла добраться, по приказу Тимура отведен в сторону и засыпан.

Таким образом, Баязет был вынужден искать сражения. По некоторым утверждениям в монгольской армии было более восьмисот тысяч человек, она намного превосходила армию Баязета, который смог выставить в поле только сто тысяч воинов; и не только в численности, но и в снаряжении, рвении, в мастерстве командования преимущество было на стороне монголов».

Фон Хаммер и Кризи добавляют, что некоторые служившие туркам азиатские принцы перевели татар на сторону Тимура, что только сербы и яныгары оказывали стойкое сопротивление частым яростным атакам татарской конницы.

Лейн-Пул в своей работе «Турки» почти целиком следует этой версии, добавляя следующее замечание:

«На одной стороне воины были усталыми, измученными жаждой, уступающими численностью противнику и недовольными своим вождем; на другой было многочисленное войско, занимающее удобную позицию, с блестящим командованием, не пренебрегающее ни единой военной предосторожностью, обладающее всеми преимуществами многочисленности, дисциплины и физического состояния… Доблесть янычаров и сербов оказалась почти бессильной перед численно превосходящими силами Тимура, и в конце концов они обратились в бегство».

Что касается самой битвы, Лейн-Пул цитирует эксцентричного Ноллза, писавшего в тысяча шестьсот третьем году.

Сцена отправления турецкой армии охотиться в голых холмах под взглядами изготовившихся к бою татар обязана своим происхождением турецким историкам более поздних времен, которые ставили себе целью оправдать поражение своего султана. Она не подтверждается никакими свидетельствами того времени, и уже один только здравый смысл должен подсказывать, что, окажись Баязед настолько безумным, Тимур не стоял бы зрителем, дожидаясь его возвращения. Поразительно, что такие люди, как фон Хаммер, Кризи и Лейн-Пул приняли этот вымысел на веру.

Относительно того, что Баязеда покинули союзники-татары, у татар нет упоминаний об интригах Тимура среди племенных вождей. Есть сведения о нескольких племенах черных татар, которые перебрались в Малую Азию и служили в турецком войске, видимо, они во время боя перешли на сторону татар. Количество их было невелико, и Тимур как будто бы не общался с ними до конца сражения, а потом велел им идти вместе с его войском в Самарканд.

Что до восьмисоттысячного войска Тимура, его никогда не существовало. Такая армия не смогла бы прокормиться в Малой Азии, тем более маневрировать так, как это удалось Тимуру — и турецкие источники говорят ясно, что Баязед не видел татарского войска, пока оно не прошло мимо. Более того, нет никаких свидетельств, что Тимур собирал где бы то ни было более двухсот тысяч человек. Татарские источники упоминают численность его войск лишь изредка — семьдесят две тысячи воинов в последнем походе в Персию, девяносто тысяч пошедших в Индию, двести тысяч, собранных для последнего похода на Китай.

Тимур вторгся в Малую Азию после четырех лет почти непрерывной войны; какие-то войска оставил в Самарканде — с ними Мухаммед-Султан впоследствии присоединился к нему, был вынужден охранять свои коммуникации на обширной территории. Еще одно войско находилось в Тебризе, несколько туменов в Сирии. Список военачальников в битве под Анкарой говорит о численности войска от восьмидесяти до ста шестидесяти тысяч.

Очевидно, войско Баязеда было многочисленнее. Иначе Тимур вряд ли занял бы оборонительную позицию вначале. Ноллз пишет, что турки наступали полумесяцем, это — если дело обстояло так — указывает, что их фланги охватывали расположение войск Тимура.

Герберт Адамс Гиббоне пишет: «Баязед выдержал бы татарскую бурю, будь он тем же, что под Никополем. При встрече татарского нашествия все преимущества были на стороне Баязеда. Он потерпел поражение, потому что его умственные и физические способности, не уступавшие способностям любого его ровесника, были подорваны оргиями».

Если бы Баязед оказался победителем под Анкарой и, как неизбежно должно было б случиться, завладел потом Константинополем, он появился бы на страницах истории как наиболее влиятельная фигура пятнадцатого столетия — Наполеоном Средних веков. Ясно, что Тимур, тогда уже семидесятилетний, всецело превзошел его в военном искусстве, притом в сердце турецкой империи, более чем в двух тысячах миль от Самарканда. В татарских сообщениях эта битва предстает незначительной, лишь преходящей важности, а Баязед — как полководец, уступающий Тохтамышу.

Клавихо, беспристрастный свидетель, излагает эту историю по-своему^{65}:

«Турок, узнав, что эмир Тимур находится в его владениях, пошел с войском к мощной крепости под названием Анкара. Эмир, едва услышав об этом дальновидном решении турка, покинул дорогу, по которой двигался, и повел войско через высокие горы. Когда турок обнаружил, что Тимура на дороге нет, он счел, что эмир спасается бегством, и пошел за ним со всей быстротой, на какую был способен.

Эмир Тимур после восьмидневного движения по горам вернулся на равнину и пошел к крепости Анкара, где турок оставил все свои припасы, и завладел ими. Узнав об этом, турок изо всех сил поспешил обратно, и когда прибыл на место, его люди утомились.

Эмир Тимур совершил этот маневр, чтобы сбить с толку противника; они сразились, и турок оказался взят в плен».

КНЯЗЬ ВИТОВТ И ТАТАРЫ

Не прошло и трех лет после поражения западноевропейских рыцарей под Никополем, как войско Восточной Европы примечательным образом сразилось с татарами. Произошло это в тысяча триста девяносто девятом году.

Свирепый Витовт, литовский князь, заключил союз с королем Польши Ягайло и вторгся в Южную Русь, захватил Киев и Смоленск. Это привело к встрече с татарами после последней битвы Тимура с Тохтамышем. Тохтамыш, ища спасения, бежал к Витовту. Тимур тем временем ушел из русских земель.

Двое татарских ханов, которые сражались вместе с ним против Тохтамыша и несколько лет находились при его дворе, завладели Волгой и степями. То были Едигей, ногаец, и его союзник Тимур-Кутлуг. Они отправили Витовту требование выдать им Тохтамыша. Витовт, двоюродный брат польского короля и тесть великого князя московского, зажегся мыслью утроить крестовый поход против татарского хана.

Судя по польским хроникам, Витовт полагал, что выступает в поход против Тимура Самаркандского. Во всяком случае, собрав литовскую шляхту, польских союзников и пятьсот тевтонских рыцарей, он выступил в поход.

«Почему ты идешь против меня? — отправил ему Тимур-Кутлуг увещевающее послание. — Я никогда не вторгался в твою землю».

«Бог готовит мне владычество над всеми землями, — ответил Витовт. — Предоставляю тебе выбор: становись моим сыном и данником или моим рабом».

Кажется, он еще потребовал, чтобы Тимур-Кутлуг чеканил на татарских монетах его печать.

Татарский хан запротестовал, однако когда оба войска стояли на равнине напротив друг друга, отправил христианскому князю дары. Он оттягивал время, пока не подошел с ногайцами его старший союзник, Едигей. Этот не захотел принимать никаких христианских условий.

Он попросил о встрече с Витовтом, и оба военчальника встретились на небольшой речке.

— Князь, — сказал Едигей, не лишенный чувства юмора, — наш хан справедливо признал тебя своим отцом, так как ты старше его годами. Но поскольку я старше тебя, признай меня отцом и чекань мою печать на литовских монетах.

Витовт возвратился к себе в лагерь в ярости и не внял предостережению воеводы Спитко Краковского, что надо быть осторожным. Тщеславные литовские рыцари посмеивались над Спитко: «Если боишься смерти, то не стой на пути у нас, ищущих славы».

Литовцы с Витовтом добились своего, и войско их двинулось на татар. У христиан имелись пушки или пищали, и они рассчитывали сокрушить боевой порядок татар этим новым оружием. Но эти неудобные в обращении орудия не возымели действия на противника, сражавшегося рассыпным строем. И скученные воины Витовта пришли в смятение, когда Тимур-Кутлуг атаковал их с тыла. Смятение перешло в бегство, и Витовт пустился наутек с литовскими шляхтичами, оставив две трети своего войска мертвыми на поле боя — в том числе доблестного Спитко, смоленских и галицийских князей. Преследование было жутким и продолжалось до берега Днепра. Киев уплатил дань татарам, и они не поворачивали обратно, некуда не опустошили земли литовского князя до самой Польши.

Эта битва, которой историки не придают значения, вызвала перемены в делах Европы. Поражение литовцев с поляками устранило величайшего врага русских, которые опасались их больше, чем татар. А Витовт пошел войной на Пруссию с тевтонскими рыцарями и — совместно с королем Польши — навсегда сломил их могущество^{66}.

ДВА ВЕЛИЧАЙШИХ ПОЛКОВОДЦА

Сэр Перси Сайке пишет о Тимуре: «Никто из азиатских завоевателей в исторические времена не совершал таких ратных подвигов и потому не снискал славы Тамерлана. Его победы кажутся почти на грани сверхчеловеческого».

Тимур и Чингисхан обладали таким поразительным военным гением, что кажутся почти сверхчеловеками. Как мы ни восхищаемся походами Цезаря, подвигами Ганнибала, вдохновенной стратегией Наполеона, но при размышлении становится ясно, что эти два завоевателя из Азии вместе с Александром Македонским являются величайшими полководцами на всемирной сцене. Их ратные подвиги, возможно, были повторены другими в миниатюре, но в полной мере никогда и нигде.

Чингисхан остается по сей день в значительной степени загадкой, и в Тимуре есть много такого, чего мы не можем понять. Обладал Чингиз совершенным планом покорения всей земли или был вдохновенным варваром? Мы только знаем, что он был мудрым, и эта мудрость оказалась ужасной для мира, в котором мы живем. Мы можем оценить громадные достижения Тимура, осмыслить их, и тем не менее тщетно искать секрет его успеха.

Александр нам понятен; он был сыном Филиппа Македонского, получил в наследие большую армию, в своем завоевании неудержимо прошел по распадающейся Персидской империи и покорил ее. Однако между нами и двумя этими азиатскими воителями находится завеса чуждости иного мира.

Кое-что мы можем сказать с уверенностью. Подобно Александру, они обладали неимоверной стойкостью и какой-то влекущей вперед силой, не пасующей ни перед чем. На этом сходство кончается. Чингисхан был терпеливым, Тимур порывистым; великий монгол в зрелые годы руководил походами из своей ставки, самаркандский эмир обычно находился на поле битвы. Кочевник из Гоби позволял принимать решения советникам и военачальникам, эмир все решения принимал сам.

Было ли это политикой? Или у Чингисхана сподвижники были лучше? Пожалуй, второе. Его китайские советники и четверо полководцев, Субудай, Джебе-нойон, Бурундай и Мухули, были вполне способны сами проводить кампании. После его смерти они — те, кто оставался в живых, — расширили империю. Сайфуддин, Джаку-Барлас, Шейх-Али-багатур и остальные никогда не добивались для Тимура таких результатов.

Монголы тринадцатого столетия обладали врожденной способностью к руководству воинами и неким роевым началом, что приводило к превосходному взаимодействию; татарские воины пятнадцатого века, подобно ганнибаловым, сплочены были непрочно. Без присутствия Тимура их боеспособность уменьшалась наполовину. Монголы могли маневрировать далеко отстоящими друг от друга туменами; перед лицом сильного противника Тимур неизменно выступал единым войском.

Чингисхан обладал замечательным мастерством в организации походов; планировал кампанию до малейших деталей и неделями обсуждал ее со своими военачальниками перед выступлением; блестящий стратег, он избегал боя без необходимости и шел напрямик к уничтожению центра сопротивления и его вождя. Его передвижения окутывали тайна и ужас, позади себя он оставлял чудовищные горы трупов.

Парализующий страх, вызываемый приближением монголов, нам почти невозможно вообразить. Так, например, в некоем захваченном городе один монгольский воин собрал двадцать человек, чтобы предать их смерти. Потом обнаружил, что забыл саблю, и велел этим двадцати ждать, пока он вернется с ней. И все ждали — кроме одного. Он-то и поведал эту историю.

Тимуровы татары не походили на них. Случай, когда Ак-Бога в одиночку преследовал сорок персов, не единичный. Воины Тимура считали себя непобедимыми; его почти сверхъестественная одаренность представлялась им судьбой.

Тимур так же тщательно готовился к походам, как Чингисхан, однако не был столь же совершенным стратегом. Монгол избегал трудностей, Тимур смело встречал и преодолевал их. Монгол ни в коем случае не поскакал бы впереди войска в Багдад в сопровождении всего нескольких сот всадников, не стал бы взбираться один на стены Карши.

В Китае Чингисхан первым делом опустошил целые провинции и маневрировал в этом специально созданном хаосе. Тимур позволял противнику сосредоточиться, потом наступал с целью дать сражение и неизменно выходил победителем. Подобно Наполеону, он двигался готовым ко всем случайностям и полагался на свою способность сделать нужный ход в нужное время, чтобы сломить мощь врага. Судя по всему, никакие проблемы его не смущали.

Мы не знаем, как Чингисхан развил такую стратегическую интуицию, как создал в своей пустыне такую совершенную военную организацию. И тайна побед Тимура остается загадкой для нас по сей день.

ПОЭТЫ

Неожиданное появление Тимура на пороге Европы и столь же внезапное его исчезновение во всем великолепии и мощи воспламенили воображение европейских поэтов. Тамерлан превратился в легенду — фантастический образ, созданный из недостоверных россказней греков и турок.

Мы находим несколько ранних упоминаний о Тимуре, враге Баязета, как немцы именовали в шестнадцатом веке этого турецкого султана. В исторических трудах тех времен Тимур предстает великим ханом Татарии, ведущим происхождение от — что является отголоском Геродота — скифских пастухов. Все это не столь смехотворно, как некоторые более поздние исторические труды. Однако в сознании европейских авторов Тимур долгое время ассоциировался только с турками и смутным образом с покорением «Натолии» и победами над «солдатами Египта, Иерусалима и Вавилона».

Кристофер Марло в начале Елизаветинской эпохи ничего иного о Тамерлане не знал. Он видел в этом полководце неодолимую силу и всю грандиозность неведомого Востока. И вложил эти поэтические представления в звучную риторику — первую пьесу, написанную в стихах по-английски. Его «Тамерлан Великий» создан воображением, в основе которого лишь анналы древнего греко-персидского мира^{67}.

Тамерлан появляется на сцене в знаменитом теперь эпизоде с колесницей и царями:

Азийские балованные клячи!
Запряжены в такую колесницу
И кучером имея Тамерлана,
За день вы двадцать миль всего прошли —
От Асфальтиды, где я взял вас в плен,
И до Бейрута, где конюшни ваши^{68}.

Эта пьеса, написанная в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, бессмертна, но лишь благодаря вдохновению и таланту английского поэта. Тамерлан в ней похож на Тимура только несокрушимой силой воли и любовью к великолепию — оттого, что Марло сам любил силу и великолепие. Совершенно ясно, что он не видел изданного в Испании в тысяча пятьсот восемьдесят втором году дневника Клавихо с несколькими дополнительными сведениями о Тимуре.

Но с тех пор в трудах европейских историков Тимур становится чаще встречающейся фигурой, весьма искаженной. Леунклавий упоминает о нем в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, Перондий в тысяча шестисотом. Жан де Бек в тысяча пятьсот девяносто пятом году опубликовал недостоверные записки некоего Альхазана (Аль-Хуссейна?). Добрый Ричард Ноллз включил их в обширные анналы турок, опубликованные в тысяча шестьсот третьем. Многие из этих ранних сообщений собраны в «Путешествиях Перчаса» в тысяча шестьсот двадцать пятом году. Маньон в тысяча шестьсот сорок седьмом году написал затейливое сочинение «Великий Тамерлан и Баязет». В тысяча шестьсот тридцать четвертом появился сборник Пьера Бержерона «Путешествия в Татарию», где содержится немало довольно точных сведений о татарах и мусульманских народах. Он явился началом подлинного знания, вскоре к нему прибавился сделанный Ватье перевод истории Ахмеда Араб-шаха, вышедший в Париже в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году.

Отражение этого легендарного Тамерлана мы находим в мильтоновском Сатане — громадные фанфары, призывающие вооруженные полчища к битве, поднятые стяги, когорты сил тьмы возле ворот рая и все представления того времени о восточном великолепии. Долгое время Тамерлан представал в европейской литературе типичным восточным деспотом, впоследствии к нему присоединился умозрительный образ Великого Могола и при Вольтере во Франции образ Китайского Императора. Тимур занял нишу, ранее принадлежавшую «Великому Каану Татарии», обязанному своим престижем Марко Поло. Все это имело очень мало общего с подлинной историей и подлинными людьми.

Пока Пети де ла Круа не перевел в начале восемнадцатого века длинную хронику Шарафуддина Али Йезди «Книга о победах великого эмира Тимура», более точных сведений о нем не было.

Поэма Эдгара По, посвященная любви, затрагивает Тамерлана лишь таким образом:

Пока глаза туманил сон
Прекрасным призраком державы
И трубный голос величаво
Долбил мне темя, воспевал
Людские битвы…^{69}

МОНГОЛЫ

Слово «монголы» прилагается европейскими авторами к столь многому, что необходимо вернуться к истокам, дабы понять, что оно означает.

Вначале оно произносилось монг-ку или манг-ку — что означало «смелые люди» или «серебристые люди». Они вели происхождение от тунгусов, одного из племен древней Сибири, и от древних тюрков. За исключением давнего завоевания Китая, к современным китайцам они не имеют никакого отношения.

Они были кочевниками, смелыми и выносливыми, безграмотными, живущими своими стадами, охотой и «следованием за травой», обитателями пустыни Гоби и северных лесов. Были скифами Геродота, родственниками гуннов и аланов, мигрировавших на запад на горе Европе. Были наездниками, и потомки их ныне тоже наездники.

Китайцы в давние времена называли их хун-ну и дьяволами всех мастей, построили громадную стену, чтобы отгородиться от них, как несколько раньше Александр — так повествует легенда — построил Каспийские ворота, дабы не допускать этих кочевников в свою империю. Они были всадниками Центральной Азии, родины завоевателей. Этих ездивших верхом, евших мясо и пивших молоко кочевников Геродот называл скифами, римляне первых веков нашей эры гуннами, а китайцы хун-ну. Все эти слова использовались для обозначения расы.

Хун-ну обозначает скопище кочевников — мы не можем сказать «союз», так как они почти постоянно воевали между собой. И при Чингисхане, в тысяча сто шестьдесят втором году, это скопище состояло из двух десятков племен. Таких как — с востока на запад — маньчжуры, татары, монголы, караиты, джелаиры и уйгуры. Чингисхан, племенной вождь монголов, победил остальные племена и создал из них основу Монгольской империи.

Чингисхан был создателем этой империи; монголы были его первыми приверженцами; кочевые племена — его первыми покоренными народами. С ними он вторгся в Китай и одержал победу. Сними и с китайцами победил тюрков Центральной Азии, а потом значительную часть остального мира.

Таким образом, слово «монгол» сейчас имеет одно из двух значений — либо житель громадной монгольской империи двенадцатого-тринадцатого веков, либо потомок исконного монгольского народа. В данной книге оно употребляется в последнем смысле.

ТАТАРЫ

Слово «татары» вызывало еще больше путаницы, чем «монголы». Вначале оно обозначало небольшое кочевое племя, жившее восточнее собственно монголов и очень похожее на них. Происходит ли это слово от имени древнего племенного вождя «Татур» или от китайского Т'а Т'а, нам неизвестно.

Но татары были ближайшим к китайцам племенем или народностью, и поэтому китайцы всех остальных кочевников тоже называли татарами, точнее Та-та-ех. Это наименование закрепилось; китайцы используют его по сей день. Закрепилось до того прочно, что европейцы упорно прилагают его ко всем кочевникам, хотя первых европейцев, посетивших в тринадцатом веке эту кочевническую империю, монголы предупредили, чтобы они не употребляли слова «татары», говоря о них, так как татары были одним из племен, которые они покорили. Норманны в Британии двенадцатого века не хотели, чтобы их называли саксами.

Покоренные монголами татары после тысяча двухсотого года перестали существовать как отдельное племя. Они слились с массой вооруженных людей империи.

Для жителя Азии явление важнее наименования. Для европейских историков Чингисхан был императором монголов — для его подданных ха-ханом мира, великим царем. Называть его по имени было дурным тоном. Его империей было то, чем он владел, — название значения не имело. Монголы и собственно татары в те времена не имели письменности; у них были чужеземные секретари, и письменный язык отличался от разговорного. В переписке с европейцами эти секретари писали имена и титулы великих ханов как: 1) Неназываемый, 2) Представитель Неба на земле, 3) Правитель мира, император всех людей. Словно «монгол» почти не употреблялось. Марко Поло возвратился со словами «татары» и «Татария».

Кроме того, по неизвестным нам причинам, русские, имевшие первое и наиболее длительное соприкосновение с этими кочевниками-завоевателями, по собственному почину стали употреблять слово «татары», и оно закрепилось. Хауорт предполагает, что татары представляли собой авангард первого регулярного войска, вторгшегося в Россию. Из общения с русскими европейцы переняли это слово. Кочевые народы, вышедшие на просторы мира под предводительством монголов, до сих пор называются татарами, и менять это наименование поздно.

Племя барласов, предков Тимура, ничего общего не имело с исконными татарами, которые охотились в районе Байкала. Барласы скорее всего являлись древними тюрками.

Однако лучшего наименования, чем «татары», для них у нас нет. Шарафуддин Али Йезди употребляет это слово. Мир-Куанд и Куанд-Эмир тоже.

Называет их татарами и Абульгази. Другие персидские и арабские авторы более позднего времени именуют их татарами и тюрками. Среди современных ученых сэр Генри Хауорт считает слово «татары» лучшей альтернативой; Эдвард Г. Браун тоже. По своим соображениям Леон Кахун и Арминий Вамбери подчеркивают, что правильным является только слово «тюрки».

В данной книге слово «татары» используется не в расовом или историческом смысле, а как лучшее слово для наименования народа Тимура. В конце концов, явление важнее наименования. Слова «джете» и «Золотая Орда» обозначают монголов, потому что ими правили прямые потомки монгольских ханов.

ТЮРКИ

Слово «тюрки» в течение многих лет было игрушкой лингвистов, этнологов, историков, археологов и пантюркистских политиков. Теперь этой игрушки не видно из-за поднятой пыли.

Легенды о волчице, «Тюрке, сыне Иафета» и исчезнувшей империи, обладавшей в давние времена высокой культурой, особенно в обработке металлов и разведении лошадей, интересны, но не убедительны — хотя как будто бы существует движение за то, чтобы заменить полумесяц Константинополя золотой волчьей головой. Кажется, до пятого века нашей эры о тюрках не было известно ничего.

Впоследствии племя, отделившееся от большей части хун-ну, поселилось под Золотыми горами между Китаем и Гоби. Называлось оно «асиан», но иногда и «тюрк», — что означает «шлем» — потому что обитало возле куполообразного холма, или потому, что его члены носили шлемы. Сообщается, что китайцы называли их «ту-ки», потому что «р» они не произносят. Но «туки», видимо, означало «наглые собаки» и до сих пор означает иностранных собак, как многие из нас могут подтвердить. Не совсем ясно, слышали китайцы это слово от асианов или обзывали им кочевников.

Во всяком случае, европейские ученые, отойдя от китайских анналов, присвоили многим большим племенам, родственным асианам (тюркам), это расовое название. В восточных регионах его получили уйгуры и джелаиры, в западных те, кто впоследствии образовал ядро Золотой Орды — карлуки, канглы, каракалпаки, кипчаки — жители снегов, высокие телеги, черные клобуки и люди пустыни.

Их назвали так, потому что они говорили на одном — или почти одном — языке. И этот язык называется теперь тюркским. Вначале некоторые его диалекты были очень схожи с монгольским.

Таким образом, европейские ученые взяли название — то, что приняли за название, — одного из маленьких племен для обозначения больших народов. В связи с этим вспоминается литовский князь Ягайло, принявший христианство и крестивший своих подданных целыми полками. В одном полку всех называли Петрами, в другом Павлами, в третьем Иоаннами, и так далее.

Во всяком случае, под боком у Китая находились тюрки, евшие мясо, одевавшиеся в шелк, пившие молоко, их доблестные воины назывались багатурами, знатные женщины хатунями, вожди ха-ханами. У них были роговые луки и свистящие стрелы, кольчуги и вуг-туг — знамя с изображением волчьей головы, золотая волчья голова, эмблема лин ха-хана, волчьего вождя. Такое знамя мог иметь только повелитель, и только он имел право бить в литавры пять раз в день. Мы узнаем предков Тимура.

Это было примерно в седьмом веке, когда монголы все еще одевались в шкуры и нечистоплотно питались. Жили в Сибири. Что последовало дальше, затруднительно для понимания. Большие племена, у которых было мало общего, кроме сходства в языке, который мы называем тюркским (кстати, тогда он как будто бы считался разновидностью ломаного санскрита или восточно-арамейского диалекта), покинули Сибирь по разным причинам, главным образом связанным с войной.

Они двинулись на запад и там широко рассеялись. На просторах Центральной Азии сливались и разделялись империи под номинальной властью китайцев и опустошительными набегами недавно возвысившихся арабов. Так называемые тюрки были, разумеется, язычниками. У карлуков, уйгуров, каракитаев была своя пора расцвета, потом явились монголы Чингисхана и рассеяли их снова, потом включили большую часть этих племен в монгольскую орду.

Все эти племена сохраняли свои названия, правда, имевшие тенденцию меняться по мере того, как они сливались и разделялись. Некоторые из них, например киргизы и каракалпаки, сохранились по сей день. Племя барласов постоянно вело войны и в конце концов оказалось в Мавераннахре. Существует предание, что один из его вождей был карачаром или главнокомандующим у некоего могущественного монгольского хана.

В то время — после смерти Чингиза и до рождения Тимура — эти племена, которые ученые окрестили тюрками, а их соседей называли татарами, номинально были монголами pro tem^{70}. Но, подобно шотландским кланам, сохраняли свои названия. Они научились писать разными алфавитами, многие из них стали в известном мере мусульманами, другие буддистами. Стали появляться на страницах истории в разных странах и почти всегда являлись причиной бедствий. Тимур сплотил большинство из них.

Судя по всему, тюркской империи или даже тюркской нации никогда не существовало. Османы были кочевниками-туркменами, не принадлежавшими к правящим родам. Они покорили часть Европы, почти весь Ближний Восток и путем браков смешались с местными народами; язык их в значительной мере состоял из персидских и арабских слов. Тюрками они не были.

Славный Уильям оф Тайр, историк Крестовых походов, очень близко подошел к сути этой проблемы, сказав, что слово «тюрк» обозначает повелителя, а «турок» — бродягу.

Положение османов было довольно нелепым. Европейцы называли их тюрками, и они были вынуждены принять это наименование. Турция нашей истории не была для ее жителей Турцией. Она называлась у них Османли вилайеты, страной османов.

СТАРЕЦ ГОРЫ

Проезжая по Персии, мессир Марко Поло слышал много рассказов о приверженцах Гассана ибн-Саба, известных как ассассины. В его повествовании больше правды, чем вымысла, и с ним стоит ознакомиться^{71}.

«Старец Горы назывался на их языке Алоадином. Он велел огородить стеной долину между двумя горами и превратил ее в сад, самый большой и красивый из всех, какие только существовали, со всевозможными плодовыми деревьями. В нем были воздвигнуты дворцы и павильоны, прекраснее которых невозможно вообразить, сплошь покрытые позолотой и изысканной росписью.

Были там и ручьи, привольно текущие вином, медом, молоком и водой; множество очаровательных женщин и красивейших девушек, они играли на всевозможных инструментах, сладко пели и восхитительно танцевали. Старец хотел убедить своих людей, что это настоящий Рай.

Поэтому он создал его по описанию, которое Магомет дал своему Раю, то есть, что это будет прекрасный сад с потоками вина, молока, меда и воды, с прекрасными женщинами для наслаждения его обитателей. И разумеется, местные сарацины верили, что это и есть Рай.

И допускались в этот сад только те, кто собирался стать его ашишином. У входа в сад была крепость, способная противостоять всему миру, а другого пути внутрь не было. Он держал при своем дворе юношей от двенадцати до двадцати лет, так как любил, чтобы ему служили, рассказывал им о Рае, как Магомет, и они верили в Старца, как сарацины в Магомета. Потом он помещал их в свой сад по четверо, по шестеро, по десятеро, дав им сперва испить напитка, который погружал юношей в глубокий сон, затем велел нести их внутрь. И просыпались они в саду.

Пробуждаясь в столь очаровательном месте, они думали, что это подлинный Рай. Женщины и девушки щедро ласкали их; и по своей воле они ни за что не покинули бы этого места.

И этот властитель, которого мы называем Старцем, содержал свой двор на величественный и прекрасный манер, поэтому окружавшие его простодушные горцы верили, что он великий пророк. А когда он собирался послать одного из своих ашишинов с каким-то поручением, то велел дать одному из юношей в саду того напитка, о котором я упоминал, и перенести его во дворец.

Когда юноша просыпался, он видел себя уже не в Раю и не особенно этому радовался. Затем его вели к Старцу, и юноша склонялся перед ним с глубоким почтением, так как верил, что перед ним истинный пророк. Потом властитель спрашивал, откуда он появился, и юноша отвечал, что из Рая, и Рай именно такой, как описал его в Коране Магомет. Разумеется, у тех, кто не был туда допущен, его слова вызывали огромное желание оказаться там.

И когда Старец хотел убить какого-то властителя, он говорил такому юноше: «Ступай, убей такого-то; когда возвратишься, мои ангелы перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, все равно велю ангелам перенести тебя туда». Так внушал он им эту веру; и поэтому юноши при исполнении приказа не страшились никакой опасности, до того им хотелось оказаться в его Раю. Таким образом Старец заставлял своих людей убивать каждого, от кого хотел избавиться. Великий ужас, который он внушал всем властителям, превращал их в его данников, лишь бы он оставался с ними в мире и дружбе^{72}.

БОЛЬШОЙ И ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД ТЕБРИЗ

Пожалуй, требуется усилие воображения, чтобы представить себе подлинную величину такого крупного города Азии. В настоящее время это всего-навсего ветхий, сонный городок между Арменией и Каспийским морем, менее известный, чем соседний Мосул, упоминаемый в спорах о праве на добычу нефти.

Во времена Тимура Тебриз являлся центром мировой торговли, возле него от большой хорасанской дороги шло ответвление на юг, ведшее к Багдаду и к Персидскому заливу. Обращаясь к запискам тех, кто посещал его в те времена, мы обнаружим вот что:

Марко Поло писал примерно в тысяча двести семидесятом году: «Тебриз большой и прекрасный город… так удачно расположенный, что сюда съезжаются торговцы из Багдада, Индии и других жарких мест. В нем живут армяне, несторианцы, якобиты, грузины, персы, и, наконец, коренные жители, исповедующие мусульманство».

Обратясь к венецианским архивам, мы обнаружим, что в тысяча триста сорок первом году у генуэзцев было там торговое поселение с советом из двадцати четырех торговцев.

Рашид ад-Дин, знаменитый персидский историк, живший в начале четырнадцатого века, писал: «В Тебризе собрались под покровительством Владыки Ислама (ильхане Газане) философы, астрономы, ученые, историки всевозможных вер и сект. И люди из Китая, Индии, Кашмира, Тибета, уйгуры и другие тюрки, арабы и франки (европейцы).

У Ибн-Саида и Мустафы мы читаем, что стена Тебриза, окружавшая и пригороды, достигала в длину двадцати пяти тысяч шагов, что общественные здания — мечети, медресе и приюты — были облицованы глазурованной плиткой и зачастую выстроены из мрамора и известняка. Помимо постоялых дворов и караван-сараев там было двести тысяч домов, следовательно, численность населения составляла миллион с четвертью человек. Есть сведения, что во время одного из землетрясений погибло сорок тысяч.

Ибн Баттута упоминает, что даже у торговцев мускусом и амброй были отдельные рынки и что когда он проходил по базару ювелиров, его слепил блеск драгоценных камней, которые роскошно одетые невольники предлагали знатным татаркам.

Один из миссионеров, добрый Журден де Северак, писал в тысяча триста двадцатом году: «Thauris quod est civitas permaxima… ibi habemus ecclesium satis pulchram et bene mille personas conversas ad fidem nostram»^{73}.

И брат Одерик писал примерно в то же время: «Уверяю вас, это лучший на свете торговый город. Всех товаров здесь в изобилии. Он до того великолепен, что вы вряд ли поверите, пока не увидите его сами… Здешние христиане говорят, что он дает больше доходов императору, чем вся Франция своему королю».

В семнадцатом веке последователь Шарден приблизительно определил численность его населения — которое постоянно уменьшалось — в пятьсот пятьдесят две тысячи человек.

Тебриз был больше Самарканда, длина стены которого без пригородов составляла около десяти тысяч шагов. Клавихо пишет, что в Арке Самарканда проживало сто пятьдесят тысяч человек, под Арком он подразумевает одну только крепость.

КЛАВИХО В ТЕБРИЗЕ

Клавихо, гофмейстер кастильского короля, проезжал через Тебриз и сделал подробное его описание. Это одно из немногих достоверных сообщений об этом городе под властью Тимура — татарский завоеватель впервые вступил в Тебриз за пятнадцать лет до приезда Клавихо.

Описание, сделанное Клавихо, важно не только показом впечатления, которое один из крупнейших городов Азии произвел на европейца, но и того, что Тимур был способен сохранить и приукрасить захваченный город. Европейские историки упоминают, в частности, о сожжении многих домов, хотя их уцелевшие по сей день стены не хранят следов огня. Какими жуткими разрушениями ни сопровождались захваты городов, следует помнить, что добровольно сдавшиеся города эмир оставлял в целости. Почти во всех случаях велел щадить общественные здания — мечети, медресе, водопроводы, школы, гробницы. И в большинстве случаев велел заново отстраивать разрушенные города. Поэтому азиатские путешественники после его смерти часто описывают их многолюдными и почти не пострадавшими от войны, когда те же самые города представлены у европейских историков обгорелыми руинами.

Этому недоразумению есть своя причина. Европейские повествователи были прекрасно знакомы с районами, весьма удаленными от Самарканда — Южной Русью, западной частью Малой Азии, морским побережьем Сирии, крайним югом Персии и Индией. Тимуру незачем было возмещать причиненный тем местам ущерб. Наоборот, он вывозил оттуда все самое ценное в Самарканд. Оставлять на границах пустыню и строить в самой империи было его политикой. Этим объясняется великолепие империи Шахруха, Самарканда, части Персии и нынешнего Афганистана. Эта политика привела к золотому веку персидской архитектуры на протяжении более тысячи миль от Газни до Тебриза — это более половины протяженности всей Европы, и это можно назвать районом застройки Тимура. За исключением Тебриза этот район в течение нескольких веков был неизвестен европейцам^{74}.

Клавихо пишет:

«По правую руку с холмов в город стекает большая река и разделяется на множество протоков, струящихся по улицам. Улицы расположены упорядоченно, на них стоят большие дома с многочисленными дверями, за которыми находятся охраняемые стражей лавки. Здесь продаются всяческие товары — холсты, шелк, хлопок и прочее — этот город является средоточием торговли.

В одном месте продают благовония и красящие вещества, туда приходят женщины румяниться и белиться. Они носят белые покрывала и сетки из конского волоса, закрывающие верхнюю часть лица.

Большие здания весьма искусно отделаны мозаикой, голубыми и золотистыми украшениями, изготовленными в Греции. Говорят, эти замечательные украшения ставили очень богатые люди, соперничавшие друг с другом, каждый старался превзойти другого, и таким образом они растрачивали свои состояния. Среди этих зданий есть обнесенный стеной большой дом, весьма красивый и роскошный, в котором множество помещений; говорят, его построил султан Увайс на те деньги, которые выплачивал ему султан Вавилона.

Город Тебриз очень богат по причине весьма обширной торговли. Говорят, в прежние времена населения в нем было больше; но и теперь в городе более двухсот тысяч жилых домов. Там много рынков, на которых продают очень свежее, приготовленное разными способами мясо и множество фруктов.

На улицах и площадях города много фонтанов, летом их наполняют кусками льда и ставят рядом медные и бронзовые кувшины, чтобы люди могли утолить жажду. Правитель города, именуемый даруга, принял послов с большим почетом.

Здесь много роскошных, красивых мечетей и самых превосходных бань, какие, полагаю, только есть во всем мире. Когда послы изъявили желание продолжать путь, им и их эскорту были предоставлены лошади. Начиная от этого города правитель страны повелел устроить станции с лошадьми, чтобы те, кто едет к нему, могли находиться в пути днем и ночью, меняя лошадей по всей дороге до самого Самарканда».

ПАВИЛЬОНЫ ЭМИРА

Клавихо приводит превосходное описание одного из тимуровых шатровых дворцов — он называет его громадным и величественным павильоном:

«Он был около ста шагов и длину и ширину, с четырьмя углами и круглым сводчатым потолком. Установленным на двенадцати столбах, каждый из которых был толщиной в торс человека, расписанным золотистым, голубым и прочими цветами. Устанавливая полог, пользуются колесами, похожими на тележные, они снабжены канатами, и вращают их люди.

От потолочного свода спускались шелковые портьеры, образуя широкую арку от стены до стены. Снаружи этого квадратного павильона располагались галереи, над каждой тянулось не менее пятисот красных веревок. Внутри был расстелен алый ковер, расшитый золотыми нитями. По углам стояли изваяния орлов со сложенными крыльями. Снаружи павильон был украшен шелковыми лентами, черными, белыми и желтыми.

В каждом углу стоял высокий шест с медным шаром и изображением полумесяца, наверху павильона высилась крепость, сделанная из шелковых полотнищ, с дверью и башенками. Павильон был таким большим и высоким, что издали напоминал замок, он радовал взор такой красотой, что невозможно описать».

БОЛЬШОЙ КУПОЛ

До Тимура купола в персидской архитектуре были остроконечными и не расширялись у основания. Ранние тимуровы постройки возведены в том же стиле. Однако и мавзолей Биби-ханым, и его собственный, Гур-Эмир, увенчаны величественными раздувающимися куполами, какие затем появились в Индии в эпоху Великих Моголов и гораздо позже в России, где подверглись значительному видоизменению.

К. А. Крессуэлл в «Истории и эволюции купола в Персии» утверждает, что подобных куполов Тимур не мог видеть во время вторжения в Индию, так как мавзолеи в Северной Индии имели иные очертания. Такой купол существовал только на большой мечети Омейядов в Дамаске, он был деревянным — и сгорел в пожаре, уничтожившем город. Громадным, величественным, высящимся над равниной, а Тимур по меньшей мере месяц находился в лагере, откуда мог его видеть.

«Тонко ценивший архитектуру Тимур не мог не поразиться этому громадному зданию, в те времена одному из чудес средневекового ислама. Скорее всего, эмир велел воспроизвести какие-то его наиболее впечатляющие особенности в Самарканде, а не скопировал какой-то образец в Индии. Существует вполне убедительное свидетельство того, что Тимур высоко ценил архитектуру. Он был поражен мечетью Джума Меджид в старом Дели и построил дома такой же. Восхитился Кутб Минаром и увел мастеров строить подобный в Самарканде, правда, это намерение так и не было выполнено».

Мистер Крессуэлл объясняет, что измерения купола Биби-ханым и сгоревшего в Дамаске близки — что мавзолей Биби-ханым явился первой завершенной постройкой по возвращении Тимура из Дамаска — строился он два или три года. И вряд ли можно сомневаться, что Тимур скопировал его с единственного известного образца.

Ибн Баттута пишет о нем: «С какой бы стороны ни подъезжали к городу, вы увидите этот купол, высящийся над ним, словно бы висящий в воздухе».

Этот луковичный купол, сохраненный воображением Тимура и реконструированный благодаря громадным средствам, имевшимся в его распоряжении, был повторен в прекрасных зданиях, возведенных его наследниками. Моголы, его потомки, перенесли этот купол в Индию, он впервые появился на мавзолее Хумаюна и в конце концов на замечательном шедевре Тадж-Махал.

БАШНИ ИЗ ЧЕРЕПОВ

В европейской истории башни из голов врагов, убитых татарским завоевателем, всегда ассоциировались с именем Тимура. Они были жуткими, мрачно-живописными, и предстают такими на страницах большинства исторических трудов. Однако Тимура нельзя судить по меркам нашей более гуманной цивилизации.

Возвращаясь к его времени, мы обнаруживаем, что Малик Гератский и другие правители воздвигали подобные памятники победы. От тимуровых они отличаются только тем, что были поменьше.

То же самое относится к массовым убийствам. Надо иметь в виду, что татарский завоеватель жил в то время, когда милосердие считалось признаком слабости. Европейские властители того времени были склонны к нему немногим больше — Черный Принц учинил резню в Лиможе, а Карл Бургундский убивал в Динанте, как волк в овчарне. При Азинкуре англичане перебили пленных французов, чтобы избавиться от них перед решающей фазой сражения; под Никополем английские, немецкие и французские крестоносцы прикончили перед боем пленных сербов и турок. Бойни, совершенные по приказу Тимура, отличаются лишь большим масштабом.

Полковник Сайке объясняет, что массовые убийства, совершенные Тимуром, были вызваны настоятельной военной необходимостью. Хотя это и сомнительно, совершенно ясно, что эмир Самарканда был терпимее большинства правителей своего времени. В одной хронике повествуется, что при каждой осаде города его шатер в первый день бывал увешан белыми флагами, гласящими, что жители могут сдаться и получить пощаду; на второй — красными, показывающими, что если они теперь сдадутся, их предводители должны умереть; а затем черными, предупреждающими, что им нечего ждать, кроме похорон. Это сообщение не подтверждается авторитетными источниками, но для Тимура такой образ действия характерен.

В случае с Гератом при первой осаде с городом обходились мягко, при второй — очень сурово. Багдад в первый раз отделался выкупом, во второй — был разрушен. Мы читаем, что Ургенч был превращен в развалины, однако затем узнаем, что он был отстроен вновь.

Если б Тимур обладал жестокостью Чингисхана, вторых осад не требовалось бы. Но при подавлении мятежей он бывал беспощаден.

Приверженцы Тимура не находили его жестоким; враги считали безжалостным. Азиатские историки предпочитают комментировать великолепие его побед, а не жестокость — за исключением Арабшаха, который питал к нему ненависть. Тимур губил жизни других, но не дорожил и своей.

ХАРАКТЕР ТИМУРА

Мало кого в истории так ненавидели и так любили, как Тимура. Двое авторов хроник, живших при самаркандском дворе, представляют его демоном и несравненным героем.

Ибн-Арабшах называет его безжалостным убийцей, коварным хитрецом и сущим исчадием зла.

Шарафуддин Али Йезди пишет: «Смелость вознесла его к трону Повелителя Татарии и покорила ему всю Азию от Греции до Китая… он сам правил этим государством, не прибегая к помощи министров; преуспевал во всех начинаниях. С каждым был великодушен, учтив, за исключением тех, кто не повиновался ему — этих он карал с крайней суровостью. Любил справедливость, и никто, ставший в его владениях тираном, не оставался безнаказанным; ценил ученость и ученых людей. Постоянно оказывал покровительство искусствам. Был очень решительным в составлении планов и их осуществлении. К тем, кто служил ему, бывал внимателен».

Современные комментаторы, сэр Перси Сайке и Леон Кахун, придерживаются точки зрения Шарафуддина, Арминий Вамбери тоже. Эдвард Г. Браун цитирует нижеследующее мнение сэра Джона Малькольма:

«Воины должны были боготворить такого предводителя, как Тимур… к мнению остальных сословий он был безразличен. Целью этого монарха была слава завоевателя; прекрасный город оказывался в руинах, или жителей провинции уничтожали с холодным расчетом, чтобы произвести устрашающее впечатление, что облегчало ему осуществление честолюбивых замыслов… Тимур, один из величайших воителей, был одним из худших монархов. Он был одаренным, смелым, щедрым; но при том честолюбивым, жестоким, деспотическим. Счастье каждого отдельного человека он расценивал как пушинку… в сравнении со своей личной славой. Громадное здание его власти не имело под собой фундамента, держалось на его личной славе, и едва он умер, империя распалась. Часть ее осколков захватили его дети и внуки; но лишь в Индии они более-менее продолжительное время удерживали власть. В этой стране мы еще видим слабый, исчезающий след былого блеска династии Великих Моголов; мы видим в самаркандском эмире постепенный упадок человеческого величия и поражаемся, до какого состояния несколько столетий низвели прямых потомков великого Тимура^{75}».

ТИМУР И ИСЛАМ

Вполне очевидно, что этот татарский завоеватель был не ревностным мусульманином, а человеком, следующим собственным убеждениям. О его подлинном отношении к религии мы не можем судить. Однако столько раз говорилось, что он был мусульманином, вдохновленным стремлением к прославлению ислама, что необходимо рассмотреть имеющие свидетельства. И самыми несомненными свидетельствами являются его дела.

Тимур так и не принял мусульманского имени, что было обычным для благочестивых верующих, так например, Харун аль-Рашид — Аарон Благословенный, Нураддин — Светоч Веры. Не дал он таких имен и своим сыновьям, Джехангир — это Повелитель Мира, Шахрух — Душа Царя. Только внуки, которым не он давал имена, были названы по-исламски — Пир-Мухаммед и т. д.

Он не брил головы, не носил тюрбана или предписанной религией одежды. Его и подданных ему татар соседи называли полумусульманами, зачастую еретиками и язычниками. Подлинными исламскими правителями являлись египетский халиф и правоверный султан Турции. Они упорно видели в Тимуре язычника, варвара (которым он не был) и врага, которого следует опасаться. Татары были недавно обращены в ислам, они были воинами до того, как стали верующими.

Тимур старался установить дружественные отношения с христианскими правителями Европы. В то время турки от этого отказывались. И в своих письмах он не именовал себя исламским монархом, что неизменно делали мусульманские правители. Он не обращал внимания на святые города — Мешхед, Мекку, Иерусалим — хотя в походах посещал святыня — то ли по влечению, то ли по расчету.

То, что он исполнял мусульманские предписания, не допускал разрешения храмовых построек и строил мечети по своему вкусу, почти ничего не значит. Как и в Европе того времени повседневная жизнь была приспособлена к правилам, установленным для верующих. Большинство общественных зданий представляло собой мечети, мавзолеи, медресе, разрушать их было святотатством; большинство тимуровых воинов было мусульманами, и он приспосабливал свое поведение к их взглядам.

В двух случаях он убивал христиан и щадил мусульман сражавшегося против него гарнизона, и это было б знаменательно, если б не тот факт, что эти христиане причиняли его войску наибольший урон, и он расправлялся с ними в назидание другим. С другой стороны, по крайней мере трижды — неподалеку от Москвы, под Константинополем и в Индии — он мог бы снискать себе звание Гази — Воителя за Веру — немного пройдя и начав войну с христианами или индуистами. Этого он не сделал. Христианская Грузия лежала у него на пути, и он растоптал ее. Смирна была оплотом Малой Азии, и поэтому он ее захватил.

Совершенно очевидно, что и Самарканде, и в Тебризе были поселения евреев, христиан-несторианцев, маликитов, стояли их храмы. По крайней мере однажды он сделал христианского епископа послом. Но самый убедительный довод приводят его панегиристы-мусульмане, изо всех сил пытавшиеся представить его ревностным верующим. Одни утверждают, что он был суннитом (ортодоксом), другие — что шиитом (раскольником). Сам он писал лишь: «Я, Тимур, слуга Аллаха».

Комментарии

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

² Кривая индийская сабля.

³ Разновидность поло.

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

¹⁵ Клит — молочный брат и ближайший друг Александра Македонского, спасший ему жизнь в битве при Гранике.

¹⁶ Ибн Баттута (1304–1377) — арабский путешественник.

¹⁷ Смотри примечания в конце книги.

¹⁸ Так в Средней Азии называли Пекин.

¹⁹ Марабуты — члены мусульманского военно-религиозного ордена монахов-дервишей.

²⁰ Смотри примечания в конце книги.

²¹ Гипербореи (греч.) — мифический народ, обитавший на Крайнем Севере.

²² Тимура за пределами его владений называли «Тимур-и-ленг», Тимур-Хромец. Предполагается, что только два правителя называли его так в лицо, и одним из них был Урус-хан. В то время Урус был ханом Белой Орды, расположенной к востоку от Золотой, где все еще правил Мамай, но вскоре обе они объединились под властью Тохтамыша (примеч. авт.).

²³ Великую армию (фр.).

²⁴ В то время карт, разумеется, не существовало, и эти степи по сей день мало исследованы. О маршруте Тимура после перехода Сары-Су можно только догадываться. Видимо, после этого он свернул слегка на запад, к Уралу (примеч. авт.).

²⁵ В кебекском динаре было около 8,5 гр. серебра.

²⁶ Оно приближалось к пятьдесят пятому градусу широты, на Американском континенте это севернее озера Виннипег. Очевидно, войско перешло Тобол севернее его истоков. Следовательно, очередной рекой на его пути был Урал. От Урала войско повернуло на запад и пересекло нынешнюю границу Европы (примеч. авт.).

²⁷ Тимур, как обычно, поставил отборную конницу на правом фланге. У нее был свой авангард, резервы, самые способные военачальники находились в первых рядах. Она маневрировала туменами и, как правило, полностью разбивала противостоящий левый фланг. Эмир был склонен не вводить левый фланг в бой, пока правый не завершал своей атаки. Сам он командовал сильным резервом, расположенным позади центра.

С этим резервом Тимур мог либо следовать за атакующим правым крылом, либо поддерживать более слабое левое крыло. Обычно он оставался на месте почти до конца битвы. Центр мог укрыться за окопные щиты, и эмир использовал его главным образом для наступления после сокрушительного удара своей отборной конницы.

Больше всего Тимур любил битву широким фронтом на голой равнине и был способен управлять ее ходом, направляя свой резерв наискось за правым крылом, а левое следом за центром. Этот боевой порядок его основных сил был постоянным, и каждый тумен знал свою позицию и свои задачи (примеч. авт.).

²⁸ В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина читаем: «Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили верблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими… не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии».

²⁹ Надо помнить, что Москва семь лет назад была разорена войском Тохтамыша, а Тимур в свою очередь прибрал к рукам богатства Золотой Орды. Москва с ее пятьюдесятью тысячами жителей казалась Тимуру просто-напросто захолустным городком. Многие историки упорно утверждают, что он разграбил Москву, но русские летописи не оставляют сомнений в обратном.

Однако четыре года спустя Витовт, князь литовский, выступил против Тимура, находясь в Южной Руси, и двое тимуровых ханов нанесли сокрушительное поражение войску, состоявшему из литовцев, поляков, галицийцев и тевтонских рыцарей (дальнейшие подробности об этой малоизвестной битве содержатся в конце книги в примечании V).

Собственно говоря, меч Тимура дал Руси возможность сбросить монгольское ярмо (примеч. авт.).

³⁰ Смотри в конце книги примечание XVI.

³¹ Из белены и конопляных листьев изготавливается наркотик банг.

³² Персеполис — один из городов-резиденций персидских царей. Разрушен в 388 году до н. э. Александром Македонским по наущению афинской гетеры Таис.

³³ Перевод К. Алиева

³⁴ Перевод К. Липскерова.

³⁵ Под этим прозвищем он упомянут в Коране.

³⁶ Султан Махмуд, самый выдающийся представитель династии Газневидов (999–1030), создавший обширную империю, завоеватель Индии.

³⁷ От пятидесяти до семидесяти двух миль. Сагатаи Клавихо — это джагатаи или джете хроник, данное сообщение о почтовых трактах цитируется в несколько сокращенном виде по «Истории посольства Руи де Гонсалеса Клавихо ко двору Тимура в Самарканде в 1402–1403 годах». Видимо, оно является причиной странного утверждения некоторых историков, что Тимур приказал каждому беку в своей империи ежедневно проезжать верхом шестьдесят миль (примеч. авт.).

³⁸ Все доступные источники указывают, что в то время Тебриз являлся самым большим в мире городом за пределами Китая. Самарканд, Дамаск и Багдад были меньше, хотя общественные здания в них были более известными. Но в конце четырнадцатого века эти города великолепием и величиной превосходили Венецию и Рим (примеч. авт.).

³⁹ Это он! Он справедливый! Аллах милостив! (араб.).

⁴⁰ Исмаилиты, как назывались члены этой секты, доставляли неприятности крестоносцам, которые для описания их создали слово «ассассин» — «гашишин». Марко Поло, проезжавший мимо крепостей ассассинов, назвал их вождя «Старец Горы» — Шейх-аль-Джабал. Заодно Тимур покорял арабские и курдские племена (примеч. авт.).

⁴¹ Рустам — главным герой иранского эпоса, непобедимый богатырь-великан.

⁴² Харун ар-Рашид (786–809) — арабский халиф, бармекиды — его помощники, впоследствии казненные.

⁴³ Произошло это в тот год, когда пьяные выходки Мираншаха создавали хаос в татарской провинции к югу от Каспия. Тимур тогда был далеко, сперва подавлял на севере последнее нашествие Тохтамыша, потом отправился в поход на Индию. Чтобы рассматривать его походы в хронологическом порядке, потребовались бы путеводитель и постоянно меняющаяся карта. Поэтому каждый этап до сих пор рассматривался отдельно (примеч. авт.).

⁴⁴ Хосров Парвиз (590–628) — сасанидский царь; герой предания о любви царя Хосрова к красавице Ширин.

⁴⁵ См. примечание III в конце книги.

⁴⁶ Судья.

⁴⁷ Вокруг Биби-ханым сложилось столько легенд, что нельзя с уверенностью сказать, кто она. Тимур, по утверждению многих историков, никогда не женился на китайской принцессе. Однако взял в жены дочь монгольского хана. Но ко времени этого брака постройки Биби-ханым были воздвигнуты. Ясно, что ею не может быть старшая жена Тимура Сарай-Мульк-ханым (примеч. авт.).

⁴⁸ Омар Хаям.

⁴⁹ Перевод Г. Плисецкого.

⁵⁰ Такфур — император. Список Ибн Баттуты удивит европейца, однако если отвлечься от того, что византийский император и багдадский султан блистали больше славой, чем силой, его оценка точна. Европа, разделенная на множество королевств и герцогств, еще не начинала своих завоеваний. Последний крестовый поход был отменен. В Азии Константинополь считался столицей Европы (примеч. авт.).

⁵¹ Покорение Индии Тимуром представляло собой краткую кампанию. Он не хотел брать Дели штурмом, поэтому маневрировал по равнине и прятался, создавая впечатление неуверенности и испуга. Введенный в заблуждение делийский султан выступил с войском из города, чего и добивался Тимур. Когда индийское войско было разбито, он беспрепятственно разграбил Дели и направился на юг к пограничным городам (примеч. авт.).

⁵² В довершение всего Тимур уже обдумывал вторжение в Китай. Он не решался выступить против Китая, когда союз на западе угрожал его границе.

На этой стадии мы видим ясно, как ходы на шахматной доске, планы этого старого завоевателя. Его целью был первым делом союз с монгольскими ханами в Гоби, затем поход на Китай. Для этого требовалось покинуть Самарканд на несколько лет. Для начала он снял с доски делийского султана, ближайшего возможного противника; с награбленной в Индии добычей отправился на запад и очистил там свою границу. Ясно, что он не хотел конфликта с турками, покуда они оставались в Европе. Когда они вторглись в Азию, он выступил им навстречу. Как только державы на западных границах были разгромлены, он вернулся в Самарканд и за два месяца организовал большой поход на Китай (примеч. авт.).

⁵³ Труднопроходимость этой местности подтверждается отпором, который встретили союзные державы во время войны 1914–1918 годов. Русские войска продвинулись с севера чуть дальше Эрзерума, Британская армия была вынуждена капитулировать на юге возле Багдада. В Сирии англичане и арабские племена, восставшие против турок под руководством разведчика Томаса Эдуарда Лоуренса, почти два года потратили на взятие Дамаска.

Эти экспедиционные войска владели морем за спиной и были лучше экипированы, чем турки, единственная обороняющаяся сторона в 1915–1918 годах. Во времена Тимура турки были сравнительно более сильными и находились в союзе с мамлюками, черкесами, грузинами и туркменами, грозными воинами — не говоря уж о сирийских арабах (примеч. авт.).

⁵⁴ С осени 1399 года по осень 1401 года каждый шаг Тимура планировался с учетом возможности выступления Баязеда. В то время, когда Тимур собирался осаждать Багдад, Баязед неторопливо двигался из Европы в Азию. Если б турецкий султан обнаружил больше энергии и появился бы на сцене до падения Багдада, то нашел бы Тебриз — большой, неукрепленный город — покинутым татарами. Татарские наблюдатели сообщали о его передвижениях Тимуру, который мог за несколько недель соединиться с подкреплением из Самарканда (примеч. авт.).

⁵⁵ Ничто в двух письмах Тимура королю Франции не подтверждает часто повторяющегося замечания, что он предлагал Карлу Шестому поделить с ним весь мир — за исключением того обстоятельства, что достойный епископ Иоанн уверил Тимура, что Карл Шестой является величайшим монархом Европы, как Тимур — повелителем Азии. Тимур написал, что выступает против Баязеда, который является врагом Карла, и надеется, что между французами и его народом установятся торговые отношения. Добавил, что Иоанн будет говорить от его имени обо всем, «кроме вопросов веры» (примеч. авт.).

⁵⁶ Сын Филиппа Бургундского, внук короля Франции. Командование получил только благодаря происхождению, так как был молодым человеком без военного опыта и способностей к руководству (примеч. авт.).

⁵⁷ Сбор этого выкупа вызвал такие невзгоды в маленьких европейских королевствах — особенно во Франции, — что за ними последовали изнурительные волнения. Горе сменилось гневом и недовольством, приведшим к острой политической смуте (примеч. авт.).

⁵⁸ Отборное войско (фр.).

⁵⁹ Известное предание, что Баязеда посадили в клетку и возили как зверя, встречается в трагедии Кристофера Марло «Тамерлан Великий». Оно основано на фразе в сочинении современника тех событий Ибн Арабшаха: «Потомок Османа угодил в ловушку охотника и был, подобно птице, заключен в клетку». Герберт Адаме Гиббоне объясняет, что, возможно, это был решетчатый паланкин; ведь Баязед вскоре после пленения заболел, и его, несомненно, должны были возить в паланкине. Тимур направил к нему лекарей и, видимо, вел себя учтиво по отношению к нему, если не считать, что заставил присутствовать на празднестве после победы (примеч. авт.).

⁶⁰ Божией милостью король французский (лат.).

⁶¹ Клавихо называет послами себя и своих спутников, а эмиром — Тимура. Упоминаемый здесь султан — правитель Египта (примеч. авт.).

⁶² Хана джете, изгнанного Тимуром. Клавихо получил весьма точное представление о событиях в Азии. Он единственный из европейцев, посетивших Самарканд ранее девятнадцатого века, а до тех пор замечательные дворцы, которые Тимур строил на века, большей частью разрушились от атмосферных воздействий и землетрясений (примеч. авт.).

⁶³ На самом деле захоронений там больше. Автор сделал это описание по картине В. Верещагина «В гробнице эмира».

⁶⁴ Фон Хаммер пишет «Баязет». По-турецки это имя пишется «Bai-zid». Подобно многим, называет Тимура монгольским правителем (примеч. авт.).

⁶⁵ Он слышал ее от двух испанских посланников, находившихся в Турции (примеч. авт.).

⁶⁶ Имеется в виду битва при Цэюнвальде в 1410 году.

⁶⁷ Не стоит искать в пьесе достоверных подробностей или даже реально существовавших персонажей — за исключением Тимура и Баязеда — в перечне действующих лиц. Там встречается лишь одно подлинно восточное имя — Узун-Гассан. В бержероновском «Трактате о сарацинах», 1635 г., упоминается некий Узун-Гасса, служивший Тимуру, очевидно туркмен Белого барана. Марло упоминает царей Амазии и Сории, очевидно Сирии. Амазия и Сирия реально существовавшие провинции, но правителей в них не было. Некий Узун-Гассан был вождем туркменов Белого барана, женатым на греческой принцессе, однако жил он полстолетия спустя после Тимура (примеч. авт.).

⁶⁸ Перевод Е. Полонской.

⁶⁹ Перевод И. Озеровой.

⁷⁰ Пока что (лат.).

⁷¹ Старец Горы (Шейх аль-Джабал) — так назывались владыки горных крепостей, получившие власть благодаря страху перед кинжалами ассассинов (примеч. авт.).

⁷² Перечень убитых ассассинами азиатских сановников весьма длинен. В него входят халиф Египта, правители Алеппо, Дамаска и Мосула, а также Раймон, граф Триполийский, и Конрад Монсерратский. Убийство последнего долгое время приписывали королю Ричарду. Ассассины имели неосторожность убить монгольского хана, и большинство их крепостей было разрушено монголами. Тимур довел эту задачу до конца (примеч. авт.).

⁷³ Тебриз очень большой город… Теперь у нас там церковь весьма прекрасная, и добрая тысяча людей обратилась в нашу веру (лат.).

⁷⁴ В данной книге не сделано попытки обойти молчанием жестокую сторону характера Тимура или совершенные им разрушения. В прошлом его так часто представляли нам строителем только башен из черепов, варваром-разрушителем, что необходимо постараться понять, каким он был на самом деле. Один известный историк характеризует его как «более ужасного, чем Чингисхан», — хотя востоковеды знакомят нас с высокой культурой Тимуридов.

Возьмем противоположный случай. Харун аль-Рашид благодаря «Тысяча и одной ночи» представляется нам в высшей степени великодушным монархом; однако анналы Азии показывают его не менее жестоким, чем Тимур, только в меньшем масштабе. Муир пишет: «Чары восточной романтики окружили чрезмерным сиянием имя Харуна аль-Рашида» (примеч. авт.).

⁷⁵ Малькольм писал это, когда на троне Индии все еще сидел марионеточный император. Он, как и Браун, интересовался главным образом Персией и, естественно, рассматривал Тимура только как завоевателя. В данной книге была предпринята попытка показать могучего эмира с точки зрения его людей, а не глазами пленников, которые питали к нему ненависть, или историков Европы, Персии и Индии (примеч. авт.).

Комментарии

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

² Кривая индийская сабля.

³ Разновидность поло.

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

¹⁵ Клит — молочный брат и ближайший друг Александра Македонского, спасший ему жизнь в битве при Гранике.

¹⁶ Ибн Баттута (1304–1377) — арабский путешественник.

¹⁷ Смотри примечания в конце книги.

¹⁸ Так в Средней Азии называли Пекин.

¹⁹ Марабуты — члены мусульманского военно-религиозного ордена монахов-дервишей.

²⁰ Смотри примечания в конце книги.

²¹ Гипербореи (греч.) — мифический народ, обитавший на Крайнем Севере.

²² Тимура за пределами его владений называли «Тимур-и-ленг», Тимур-Хромец. Предполагается, что только два правителя называли его так в лицо, и одним из них был Урус-хан. В то время Урус был ханом Белой Орды, расположенной к востоку от Золотой, где все еще правил Мамай, но вскоре обе они объединились под властью Тохтамыша (примеч. авт.).

²³ Великую армию (фр.).

²⁴ В то время карт, разумеется, не существовало, и эти степи по сей день мало исследованы. О маршруте Тимура после перехода Сары-Су можно только догадываться. Видимо, после этого он свернул слегка на запад, к Уралу (примеч. авт.).

²⁵ В кебекском динаре было около 8,5 гр. серебра.

²⁶ Оно приближалось к пятьдесят пятому градусу широты, на Американском континенте это севернее озера Виннипег. Очевидно, войско перешло Тобол севернее его истоков. Следовательно, очередной рекой на его пути был Урал. От Урала войско повернуло на запад и пересекло нынешнюю границу Европы (примеч. авт.).

²⁷ Тимур, как обычно, поставил отборную конницу на правом фланге. У нее был свой авангард, резервы, самые способные военачальники находились в первых рядах. Она маневрировала туменами и, как правило, полностью разбивала противостоящий левый фланг. Эмир был склонен не вводить левый фланг в бой, пока правый не завершал своей атаки. Сам он командовал сильным резервом, расположенным позади центра.

С этим резервом Тимур мог либо следовать за атакующим правым крылом, либо поддерживать более слабое левое крыло. Обычно он оставался на месте почти до конца битвы. Центр мог укрыться за окопные щиты, и эмир использовал его главным образом для наступления после сокрушительного удара своей отборной конницы.

Больше всего Тимур любил битву широким фронтом на голой равнине и был способен управлять ее ходом, направляя свой резерв наискось за правым крылом, а левое следом за центром. Этот боевой порядок его основных сил был постоянным, и каждый тумен знал свою позицию и свои задачи (примеч. авт.).

²⁸ В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина читаем: «Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили верблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими… не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии».

²⁹ Надо помнить, что Москва семь лет назад была разорена войском Тохтамыша, а Тимур в свою очередь прибрал к рукам богатства Золотой Орды. Москва с ее пятьюдесятью тысячами жителей казалась Тимуру просто-напросто захолустным городком. Многие историки упорно утверждают, что он разграбил Москву, но русские летописи не оставляют сомнений в обратном.

Однако четыре года спустя Витовт, князь литовский, выступил против Тимура, находясь в Южной Руси, и двое тимуровых ханов нанесли сокрушительное поражение войску, состоявшему из литовцев, поляков, галицийцев и тевтонских рыцарей (дальнейшие подробности об этой малоизвестной битве содержатся в конце книги в примечании V).

Собственно говоря, меч Тимура дал Руси возможность сбросить монгольское ярмо (примеч. авт.).

³⁰ Смотри в конце книги примечание XVI.

³¹ Из белены и конопляных листьев изготавливается наркотик банг.

³² Персеполис — один из городов-резиденций персидских царей. Разрушен в 388 году до н. э. Александром Македонским по наущению афинской гетеры Таис.

³³ Перевод К. Алиева

³⁴ Перевод К. Липскерова.

³⁵ Под этим прозвищем он упомянут в Коране.

³⁶ Султан Махмуд, самый выдающийся представитель династии Газневидов (999–1030), создавший обширную империю, завоеватель Индии.

³⁷ От пятидесяти до семидесяти двух миль. Сагатаи Клавихо — это джагатаи или джете хроник, данное сообщение о почтовых трактах цитируется в несколько сокращенном виде по «Истории посольства Руи де Гонсалеса Клавихо ко двору Тимура в Самарканде в 1402–1403 годах». Видимо, оно является причиной странного утверждения некоторых историков, что Тимур приказал каждому беку в своей империи ежедневно проезжать верхом шестьдесят миль (примеч. авт.).

³⁸ Все доступные источники указывают, что в то время Тебриз являлся самым большим в мире городом за пределами Китая. Самарканд, Дамаск и Багдад были меньше, хотя общественные здания в них были более известными. Но в конце четырнадцатого века эти города великолепием и величиной превосходили Венецию и Рим (примеч. авт.).

³⁹ Это он! Он справедливый! Аллах милостив! (араб.).

⁴⁰ Исмаилиты, как назывались члены этой секты, доставляли неприятности крестоносцам, которые для описания их создали слово «ассассин» — «гашишин». Марко Поло, проезжавший мимо крепостей ассассинов, назвал их вождя «Старец Горы» — Шейх-аль-Джабал. Заодно Тимур покорял арабские и курдские племена (примеч. авт.).

⁴¹ Рустам — главным герой иранского эпоса, непобедимый богатырь-великан.

⁴² Харун ар-Рашид (786–809) — арабский халиф, бармекиды — его помощники, впоследствии казненные.

⁴³ Произошло это в тот год, когда пьяные выходки Мираншаха создавали хаос в татарской провинции к югу от Каспия. Тимур тогда был далеко, сперва подавлял на севере последнее нашествие Тохтамыша, потом отправился в поход на Индию. Чтобы рассматривать его походы в хронологическом порядке, потребовались бы путеводитель и постоянно меняющаяся карта. Поэтому каждый этап до сих пор рассматривался отдельно (примеч. авт.).

⁴⁴ Хосров Парвиз (590–628) — сасанидский царь; герой предания о любви царя Хосрова к красавице Ширин.

⁴⁵ См. примечание III в конце книги.

⁴⁶ Судья.

⁴⁷ Вокруг Биби-ханым сложилось столько легенд, что нельзя с уверенностью сказать, кто она. Тимур, по утверждению многих историков, никогда не женился на китайской принцессе. Однако взял в жены дочь монгольского хана. Но ко времени этого брака постройки Биби-ханым были воздвигнуты. Ясно, что ею не может быть старшая жена Тимура Сарай-Мульк-ханым (примеч. авт.).

⁴⁸ Омар Хаям.

⁴⁹ Перевод Г. Плисецкого.

⁵⁰ Такфур — император. Список Ибн Баттуты удивит европейца, однако если отвлечься от того, что византийский император и багдадский султан блистали больше славой, чем силой, его оценка точна. Европа, разделенная на множество королевств и герцогств, еще не начинала своих завоеваний. Последний крестовый поход был отменен. В Азии Константинополь считался столицей Европы (примеч. авт.).

⁵¹ Покорение Индии Тимуром представляло собой краткую кампанию. Он не хотел брать Дели штурмом, поэтому маневрировал по равнине и прятался, создавая впечатление неуверенности и испуга. Введенный в заблуждение делийский султан выступил с войском из города, чего и добивался Тимур. Когда индийское войско было разбито, он беспрепятственно разграбил Дели и направился на юг к пограничным городам (примеч. авт.).

⁵² В довершение всего Тимур уже обдумывал вторжение в Китай. Он не решался выступить против Китая, когда союз на западе угрожал его границе.

На этой стадии мы видим ясно, как ходы на шахматной доске, планы этого старого завоевателя. Его целью был первым делом союз с монгольскими ханами в Гоби, затем поход на Китай. Для этого требовалось покинуть Самарканд на несколько лет. Для начала он снял с доски делийского султана, ближайшего возможного противника; с награбленной в Индии добычей отправился на запад и очистил там свою границу. Ясно, что он не хотел конфликта с турками, покуда они оставались в Европе. Когда они вторглись в Азию, он выступил им навстречу. Как только державы на западных границах были разгромлены, он вернулся в Самарканд и за два месяца организовал большой поход на Китай (примеч. авт.).

⁵³ Труднопроходимость этой местности подтверждается отпором, который встретили союзные державы во время войны 1914–1918 годов. Русские войска продвинулись с севера чуть дальше Эрзерума, Британская армия была вынуждена капитулировать на юге возле Багдада. В Сирии англичане и арабские племена, восставшие против турок под руководством разведчика Томаса Эдуарда Лоуренса, почти два года потратили на взятие Дамаска.

Эти экспедиционные войска владели морем за спиной и были лучше экипированы, чем турки, единственная обороняющаяся сторона в 1915–1918 годах. Во времена Тимура турки были сравнительно более сильными и находились в союзе с мамлюками, черкесами, грузинами и туркменами, грозными воинами — не говоря уж о сирийских арабах (примеч. авт.).

⁵⁴ С осени 1399 года по осень 1401 года каждый шаг Тимура планировался с учетом возможности выступления Баязеда. В то время, когда Тимур собирался осаждать Багдад, Баязед неторопливо двигался из Европы в Азию. Если б турецкий султан обнаружил больше энергии и появился бы на сцене до падения Багдада, то нашел бы Тебриз — большой, неукрепленный город — покинутым татарами. Татарские наблюдатели сообщали о его передвижениях Тимуру, который мог за несколько недель соединиться с подкреплением из Самарканда (примеч. авт.).

⁵⁵ Ничто в двух письмах Тимура королю Франции не подтверждает часто повторяющегося замечания, что он предлагал Карлу Шестому поделить с ним весь мир — за исключением того обстоятельства, что достойный епископ Иоанн уверил Тимура, что Карл Шестой является величайшим монархом Европы, как Тимур — повелителем Азии. Тимур написал, что выступает против Баязеда, который является врагом Карла, и надеется, что между французами и его народом установятся торговые отношения. Добавил, что Иоанн будет говорить от его имени обо всем, «кроме вопросов веры» (примеч. авт.).

⁵⁶ Сын Филиппа Бургундского, внук короля Франции. Командование получил только благодаря происхождению, так как был молодым человеком без военного опыта и способностей к руководству (примеч. авт.).

⁵⁷ Сбор этого выкупа вызвал такие невзгоды в маленьких европейских королевствах — особенно во Франции, — что за ними последовали изнурительные волнения. Горе сменилось гневом и недовольством, приведшим к острой политической смуте (примеч. авт.).

⁵⁸ Отборное войско (фр.).

⁵⁹ Известное предание, что Баязеда посадили в клетку и возили как зверя, встречается в трагедии Кристофера Марло «Тамерлан Великий». Оно основано на фразе в сочинении современника тех событий Ибн Арабшаха: «Потомок Османа угодил в ловушку охотника и был, подобно птице, заключен в клетку». Герберт Адаме Гиббоне объясняет, что, возможно, это был решетчатый паланкин; ведь Баязед вскоре после пленения заболел, и его, несомненно, должны были возить в паланкине. Тимур направил к нему лекарей и, видимо, вел себя учтиво по отношению к нему, если не считать, что заставил присутствовать на празднестве после победы (примеч. авт.).

⁶⁰ Божией милостью король французский (лат.).

⁶¹ Клавихо называет послами себя и своих спутников, а эмиром — Тимура. Упоминаемый здесь султан — правитель Египта (примеч. авт.).

⁶² Хана джете, изгнанного Тимуром. Клавихо получил весьма точное представление о событиях в Азии. Он единственный из европейцев, посетивших Самарканд ранее девятнадцатого века, а до тех пор замечательные дворцы, которые Тимур строил на века, большей частью разрушились от атмосферных воздействий и землетрясений (примеч. авт.).

⁶³ На самом деле захоронений там больше. Автор сделал это описание по картине В. Верещагина «В гробнице эмира».

⁶⁴ Фон Хаммер пишет «Баязет». По-турецки это имя пишется «Bai-zid». Подобно многим, называет Тимура монгольским правителем (примеч. авт.).

⁶⁵ Он слышал ее от двух испанских посланников, находившихся в Турции (примеч. авт.).

⁶⁶ Имеется в виду битва при Цэюнвальде в 1410 году.

⁶⁷ Не стоит искать в пьесе достоверных подробностей или даже реально существовавших персонажей — за исключением Тимура и Баязеда — в перечне действующих лиц. Там встречается лишь одно подлинно восточное имя — Узун-Гассан. В бержероновском «Трактате о сарацинах», 1635 г., упоминается некий Узун-Гасса, служивший Тимуру, очевидно туркмен Белого барана. Марло упоминает царей Амазии и Сории, очевидно Сирии. Амазия и Сирия реально существовавшие провинции, но правителей в них не было. Некий Узун-Гассан был вождем туркменов Белого барана, женатым на греческой принцессе, однако жил он полстолетия спустя после Тимура (примеч. авт.).

⁶⁸ Перевод Е. Полонской.

⁶⁹ Перевод И. Озеровой.

⁷⁰ Пока что (лат.).

⁷¹ Старец Горы (Шейх аль-Джабал) — так назывались владыки горных крепостей, получившие власть благодаря страху перед кинжалами ассассинов (примеч. авт.).

⁷² Перечень убитых ассассинами азиатских сановников весьма длинен. В него входят халиф Египта, правители Алеппо, Дамаска и Мосула, а также Раймон, граф Триполийский, и Конрад Монсерратский. Убийство последнего долгое время приписывали королю Ричарду. Ассассины имели неосторожность убить монгольского хана, и большинство их крепостей было разрушено монголами. Тимур довел эту задачу до конца (примеч. авт.).

⁷³ Тебриз очень большой город… Теперь у нас там церковь весьма прекрасная, и добрая тысяча людей обратилась в нашу веру (лат.).

⁷⁴ В данной книге не сделано попытки обойти молчанием жестокую сторону характера Тимура или совершенные им разрушения. В прошлом его так часто представляли нам строителем только башен из черепов, варваром-разрушителем, что необходимо постараться понять, каким он был на самом деле. Один известный историк характеризует его как «более ужасного, чем Чингисхан», — хотя востоковеды знакомят нас с высокой культурой Тимуридов.

Возьмем противоположный случай. Харун аль-Рашид благодаря «Тысяча и одной ночи» представляется нам в высшей степени великодушным монархом; однако анналы Азии показывают его не менее жестоким, чем Тимур, только в меньшем масштабе. Муир пишет: «Чары восточной романтики окружили чрезмерным сиянием имя Харуна аль-Рашида» (примеч. авт.).

⁷⁵ Малькольм писал это, когда на троне Индии все еще сидел марионеточный император. Он, как и Браун, интересовался главным образом Персией и, естественно, рассматривал Тимура только как завоевателя. В данной книге была предпринята попытка показать могучего эмира с точки зрения его людей, а не глазами пленников, которые питали к нему ненависть, или историков Европы, Персии и Индии (примеч. авт.).

Комментарии

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

² Кривая индийская сабля.

³ Разновидность поло.

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

sci_history Гарольд Лэмб Тамерлан. Потрясатель вселенной

Тимур Великолепный, Владыка Владык, Железный хромец… В прошлом ничем не примечательный эмир, владелец небольших пастбищ в Центральной Азии, он одну за другой разбивал армии более чем половины мира. Разрушал целые города и отстраивал их заново по своему вкусу. Кажется, он больше всех на свете стремился «сокрушить весь Порядок Вещей, переделать его на собственный лад». Тамерлан создал империю и добивался успеха во всех предпринятых кампаниях. Но умер в походе на державу — достаточно сильную, чтобы противостоять ему. Автор книги Гарольд Лэмб предлагает взглянуть на Тамерлана глазами тех, кто сопровождал его в походах.

ru en Д. Вознякевич oberst_ FictionBook Editor Release 2.5 01 October 2011 3B728ABB-826D-4DBD-BAB1-FC067A076658 1.0

1.0 — создание файла

Тамерлан. Потрясатель вселенной Вече Москва 2008 978-5-9533-3348-1

Гарольд Лэмб

Тамерлан. Потрясатель вселенной

>

ЗАКЛЯТИЕ ВЕЛИКОЙ МОГИЛЫ

…Это было 21 июня 1941 года — накануне той роковой даты, которая не требует дополнительных пояснений. В Самарканде, который тогда еще не стал глубоким тылом Великой Отечественной войны, работала необычная экспедиция. Ее возглавлял заместитель председателя Совнаркома Узбекистана, известный ученый Ташмухамед Ниязович Кары-Ниязов. Среди участников экспедиции были знаменитый писатель и историк Садриддин Саидмурадович Айни, антрополог и скульптор, уникальный специалист по реконструкции облика умерших людей по их останкам Михаил Михайлович Герасимов, востоковед A. A. Семенов… В мавзолее Гур-Эмир, где покоился прах Тимуридов, производилось вскрытие гробницы Великого Хромца — грозного воителя по имени Тамерлан. В воздухе веял аромат благовоний, который возник, когда приподняли тяжелые каменные плиты на могиле Тамерлана и добрались до массивного деревянного гроба. И даже не склонным к мистике ученым приходили в голову мысли о том, что рядом с ними витает некий дух. А тут еще вдруг погас и потом столь же внезапно зажегся электрический свет…

Действия экспедиции не были произволом частных лиц. Работы производились в рамках деятельности научной комиссии «по вскрытию захоронений исторических лиц для подлинной идентификации их погребений и создания их объективных подлинных портретов» (поэтому и входил в состав членов экспедиции М. М. Герасимов). Еще в мае 1941 года в Самарканд прибыли специалисты из Ленинграда, из Эрмитажа, чтобы начать подготовку к вскрытию могилы Тамерлана. И ничто тогда не предвещало, что это событие будет впоследствии восприниматься как одна из «страшных тайн» XX века.

В современных публикациях на эту тему говорится, что уже тогда, в мае 41-го, хранитель мемориала Гур-Эмир по имени Масуд Алаев обратил внимание ученых на предостерегающую надпись, начертанную на плите, закрывавшей гробницу Тамерлана. Содержание надписи, в пересказе, истолковывают как предупреждение: тот, кто вскроет гробницу, выпустит на свободу заточенных в ней ужасающих духов войны. Об этом доложили «в центр»; Алаева арестовали как вредного паникёра, а гробницу вскрыли. Тогда исполнилось пророчество, и разразилась страшная война. Потом в Москве спохватились, и было принято решение вновь захоронить останки Тимуридов. Но прежде самолет с их прахом вроде бы летал вдоль линии фронта в районе Сталинграда, когда там шли тяжелейшие бои: именно так, согласно другим современным легендам, тайно приносили на фронт чудотворные иконы, предопределяя тем самым победу. Тамерлана вновь предали земле 20 декабря 1942 года, и через месяц Красная Армия освободила Сталинград…

Примерно так излагается этот сюжет в документальном фильме «Проклятие Тамерлана» (2004 г.). Фильм был снят режиссером Александром Фетисовым по воспоминаниям известного узбекского кинематографиста, народного артиста СССР Малика Каюмовича Каюмова. И вот что важно: М. К. Каюмов — один из участников той самой экспедиции 1941 года, вскрывшей могилу великого завоевателя! Тогда он был молодым оператором Ташкентской киностудии и снимал на пленку подробности необычной работы ученых. Потом, уже в 1942-м, на фронте, он, по его словам, предупредил о проклятии Тамерлана Г. К. Жукова; тот, в свою очередь, самого И. В. Сталина… Логика кинофильма подсказывает зрителю: конечно, все это — лишь цепочка мистических совпадений; но, может быть, вняв предупреждению, удалось бы избежать войны?

Материалистический взгляд на исторический процесс исключает такую постановку вопроса. Но разве мало в истории эпизодов, в которых материалистическое объяснение пробуксовывает? Особенно в истории войн, ратных подвигов… Потому и родилась легенда о проклятии потревоженной великой могилы. И была ли это только легенда?

Несомненно, гробница действительно была вскрыта накануне нападения гитлеровских войск на СССР. Но не все факты, легшие в основу легенды, столь же однозначны. Например, надпись на гробнице Тамерлана, — ее текст (приведенный на сайте http://e-samarkand.narod.ru/1941_1.htm) выглядит так: «Нарушивший завет Тимура будет наказан, а по всему миру разразятся жестокие войны». Но это ведь скорее не предостережение тем, кто вознамерится потревожить покой могилы, а напутствие монарха его последователям: нарушение завета государственного единства приведет к междоусобным войнам.

Впрочем, М. К. Каюмов в своих воспоминаниях делал акцент не на этой надписи, а на встрече, в день вскрытия гробницы, с тремя стариками, которые показали участникам экспедиции некую загадочную книгу; в ней и было записано предостережение, которому не вняли ученые. На кинопленку он не снимал ни стариков, ни книгу, о чем впоследствии очень жалел. И эпизод этот так и остался бы тайной, если бы не еще один свидетель вскрытия гробницы, доживший до нашего времени, — сын Садриддина Айни.

Летом 41-го ему было всего тринадцать лет. Но он работал вместе с отцом на раскопках, много читал и уже неплохо разбирался в истории и литературе Востока. К тому же юный Камал Айни вел дневник. Описал он и встречу со старцами. И даже принесенную ими книгу! Дело в том, что Садриддин Айни эту книгу тогда внимательно просмотрел и говорил о ней со старцами.

Согласно дневнику Камала Садриддиновича Айни (цитируется по Интернету, по вышеупомянутому сайту), старцы и в самом деле пришли с предостережением. Один из них сказал, что в этой книге написано: «Кто тронет могилу Тимурлана, всех настигнет несчастье, война». Садриддин Айни ответил: «Эта книга, написанная на фарси, всего-навсего "Джангнома" — книга о битвах и поединках, сборник фантастических рассказов о неких героях. И эта книга составлена всего лишь в недавнее время, в конце XIX века. А те слова, что вы говорите о могиле Тимурлана, написаны на полях книги другой рукой. Кстати, вы наверняка знаете, что по мусульманским традициям вообще считается грехом вскрывать могилы и священные места — мазары. А те слова о могиле Тимурлана — это традиционные изречения, которые аналогично имеются и в отношении захоронений Исмаила Самани, и Ходжи Ахрара, и Хазрати Богоутдина Балогардона, и других, чтобы уберечь захоронения от искателей легкой наживы, ищущих ценности в могилах исторических личностей. Но ради научных целей в разных странах, как и у нас, вскрывали древние могильники и могилы исторических личностей…»

Итак, загадочная книга — это «Повествование о войне», «Джанг-нама» (Камал Айни приводит ее название в таджикском произношении). Ее автор — афганский поэт XIX века Гулам Мухаммад Ахунзада, участник Первой англо-афганской войны, сражавшийся с англичанами в своем родном Кухистане, к северу от Кабула. Главный герой книги — один из вождей антианглийских выступлений, трагически павший от руки наемников таджик из Чарикара по имени Мир Масджиди-Хан. Возможно, поэтому книга и хранилась у старцев-таджиков, пришедших в 1941 году к мавзолею Гур-Эмир.

Однако текст пророчества о могиле Тамерлана принадлежит какому-то другому автору! Имя его остается неизвестным. Однако исключительно важно перечисление Садриддином Айни тех великих людей, в отношении которых ему, прекрасному знатоку персидско-таджикской культуры, были известны аналогичные изречения.

Исмаил Самани (Сомони; 849–907) из династии Саманидов был основателем первого централизованного государства таджиков; его мавзолей находится в Бухаре. Ходжа Убайдулла Ахрар (1404–1490) — шейх суфийского братства Накшбандийа, святой чудотворец, пользовавшийся огромным авторитетом: среди его учеников-мюридов были даже султаны. Вокруг его могилы под Самаркандом сложился мемориальный комплекс, включающий две мечети и медресе. А Богоутдин Балогардон — это сам Бахауддин Накшбанд (1318–1389), великий суфийский шейх, основатель дервишского братства, названного по его имени, святой покровитель Бухары, недалеко от которой и располагается мемориальный ансамбль над его могилой. В Средней Азии считается, что троекратное посещение его мавзолея равнозначно паломничеству в Мекку и Медину. «Балогардон» переводится как Отводящий несчастья; так называют Накшбанда в Бухаре.

Получается, что из трех выдающихся людей, о чьих захоронениях упомянул Садриддин Айни, двое — суфийские святые. Именно с их чтимыми могилами ставится в один ряд (пусть даже символический и мистический) гробница грозного завоевателя Тамерлана! Этот факт сам по себе загадочен. В какой мере правомочно, с исторической точки зрения, такое соотнесение?

Конечно, не столь уж и редки случаи, когда монарх или полководец был причастен сокровенным духовным традициям, проходил посвящение в таинства тех или иных религиозных учений. Применительно к Тамерлану и его деяниям такого рода свидетельства, или намеки на них, тоже есть, хотя они косвенны и неконкретны (например, в эссеистике Н. К. Рериха); возможно, имеет смысл в этой связи обратить внимание на символику орнаментов в зданиях, построенных по указанию Тамерлана. Но так или иначе, какими бы ни были результаты исторических либо религиоведческих исследований, касающихся образа Великого Хромца, для современного российского читателя он неизменно ассоциируется именно с легендой о заклятии его могилы и с началом самой жестокой войны XX столетия.

Что же касается конкретной формулировки этого заклятия, то будем надеяться, что какой-нибудь ученый разыщет тот самый экземпляр книги «Джангнома» с провидческими пометками на полях. А мы закончим этот очерк простым и справедливым хадисом — кратким свидетельством о высказываниях или деяниях Пророка Мухаммеда. Этот хадис был передан одним из его соратников — Умаром ибн Хазмом.

«Однажды Пророк — да благословит его Аллах и приветствует! — увидел, как я стоял на могиле, и сказал: "Спустись и не вреди покойному, который лежит в ней, тогда он тоже не навредит тебе"» («Магани ал-асар» 1/296; «Маджмаг аз-заваид» 3/61).

Е. Лазарев

>

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПОПЫТКА

Здесь покоится прославленный и милостивый властелин, величайший султан, непобедимый воин эмир Тимур, покоритель всей земли.

(Надпись над входом в мавзолей Тамерлана в Самарканде)

Пять с половиной веков назад один человек вознамерился стать повелителем мира. Во всех начинаниях ему сопутствовал успех. Мы называем его Тамерланом.

Поначалу он ничем не примечательный эмир — владелец небольших пастбищ на родине завоевателей, в Центральной Азии. Не сын царя, как Александр, не наследственный вождь, как Чингисхан. У Александра изначально был его народ, македонцы, у Чингисхана — монголы. Но Тамерлан сам сплотил народ вокруг себя.

Одну за другой он разбил армии более чем половины мира. Сносил города и отстраивал их заново по своему вкусу. По его дорогам ходили караваны двух континентов. В своих руках он сосредоточил богатства империй и тратил их на собственные прихоти. На горных вершинах строил дома увеселений — в течение месяца. Пожалуй, он сильнее всех живших на свете стремился «сокрушить весь Порядок Вещей, переделать его на свой лад».

Это был Тамерлан. Сегодня он для нас просто имя. В исторических трудах общего характера его владения называются «империей Тамерлана» — хотя пять веков назад наши предки именовали их Татарией. Он был известен им, правда, весьма смутно, как властная, безжалостная фигура, маячащая у ворот Европы среди золоченых шатров и башен из человеческих черепов, освещаемых по ночам лагерными кострами.

Азия знала его хорошо — к собственной гордости и скорби. Его враги говорили, что он громадный волк, пожирающий человечество; а приверженцы называли его львом и завоевателем.

Слепой Мильтон, размышлявший над легендами о Тамерлане, видимо, взял из них мрачные краски, которыми живописал великолепие своего Сатаны.

За фантазиями поэтов следовало молчание историков. Тамерлан не поддавался классификации. Он не был продолжателем династии — он был ее основателем; не был, как Аттила, одним из варваров, совершавших набеги на Рим — он выстроил собственный Рим на краю света в пустыне. Он воздвиг себе трон, но большую часть жизни провел в седле. И когда строил, не пользовался прежними образцами архитектуры; он создал новый образец по своему вкусу из утесов, горных вершин и одиночного купола, который видел в Дамаске перед тем, как спалил город. Этот горделивый купол мечты Тамерлана стал лейтмотивом русской архитектуры и венчает собой Тадж-Махал. Построил этот мавзолей один из Великих Моголов — Тамерланов праправнук.

Историки полностью осветили Европу его эпохи. Мы знаем, что Венецией тогда правил Совет десяти, что Риенци стал Муссолини того времени, четверть века спустя после смерти Данте. Тогда в поэзии царил Петрарка, а во Франции безрезультатно тянулась Столетняя война, орлеанцы и бургундцы вздорили с парижскими мясниками под безучастным взглядом полупомешанного Карла Шестого. Европа тогда была юной, восстающей из мрака Средних веков. Пламень Возрождения еще не придал ей великолепия.

И Европа обращала взор на Восток ради роскоши цивилизации — ради льна, хлопка и пряностей, ради шелка, доспехов, оружия и фарфора. Серебро, золото и драгоценные камни также поступали с Востока. Благодаря торговле с восточными странами возвысились Венеция и Генуя; Кордова и Севилья в Испании были построены арабами, как и дворцы Гранады. Константинополь был полувосточным городом.

В наши дни неподалеку от одной из узловых станций Транссибирской магистрали стоит каменный столб, на одной стороне которого написано «Европа», на другой — «Азия». Во времена Тамерлана он стоял бы примерно в пятидесяти градусах долготы к западу, в окрестностях Венеции. Европа в узком смысле слова была бы не более чем провинцией Азии. Провинцией баронов и крепостных, где города, как правило, были просто-напросто деревушками, а жизнь — как утверждает хроника — полной ропота и невзгод.

Мы знаем декорации европейской сцены того столетия, но не знаем человека, который возвысился до власти над миром. Для европейцев того времени величие Тамерлана казалось неземным, а его сила демонической. Когда он появлялся у их порога, их короли слали письма и послов «Тамерлану Великому, Повелителю Татарии».

Генрих Четвертый Английский, сражавшийся за границей с прусскими рыцарями, поздравлял этого неизвестного завоевателя с его победами; Карл Шестой, король Франции, отправил восхваление «Самому победоносному и миролюбивому принцу, Темуру». А хитрые генуэзцы подняли его знамя возле Константинополя, когда греческий император Мануэль обратился к нему за помощью. Благородный дон Энрике, милостью Божией король Кастилии, отправил к Тамерлану посла, славного рыцаря Руи де Гонсалеса Клавихо. И рыцарь, отправившийся в Самарканд по следам завоевателя, возвратясь оттуда, поведал на свой манер, кто такой Тамерлан.

«Тамерлан, владыка Самарканда, завоевал всю землю монголов и Индию; завоевал и Страну Солнца, весьма обширное царство; завоевал и привел к покорности страну Хорезм; завоевал всю Персию и Мидию с державой Тебриз и Городом Султана; завоевал Страну Шелка со Страной Ворот; завоевал Малую Армению, Эрзерум и страну курдов — одолел в битве повелителя Индии и захватил большую часть его владений; разрушил город Дамаск и покорил города Алеппо, Вавилон и Багдад; и пройдя много других земель и царств, выиграв много сражений и сделав много завоеваний, выступил против турка Баязеда (одного из величайших владык в мире), дал ему бой, победил его и взял в плен».

Так писал Клавихо, который стоял перед Тамерланом и видел при его самаркандском дворе принцесс царской крови почти со всего мира, послов из Египта и Китая. С ним, как с послом франков, обходились любезно, потому что «даже у самой маленькой рыбки есть свое место в море».

В галерее европейских монархов Тамерлан не получил места; на страницах истории есть лишь мимолетное упоминание об ужасе, который он вызвал. Однако для жителей Азии он до сих пор владыка из владык.

Пять столетий спустя нам стало понятно, что Тамерлан был последним из великих завоевателей. Наполеон и Бисмарк прочно заняли свои ниши; нам известны подробности их жизней. Но один скончался побежденным, другой добился политического руководства одной империей. Тамерлан создал империю и добивался успеха во всех кампаниях; умер в походе на последнюю державу, достаточно сильную, чтобы противостоять ему.

Дабы понять, на что замахнулся Тамерлан, надо приглядеться к его жизни. Для этого необходимо отложить в сторону историю Европы, закрыть глаза на современную цивилизацию с ее предубеждениями. И взглянуть на Тамерлана глазами тех, кто сопутствовал ему в походах.

Мы должны, подобно Клавихо, проникнуть сквозь завесу ужаса и отправиться мимо башен из человеческих черепов за Константинополь, за море, в Азию — по торговому пути Страны Солнца, дороге, ведущей в Самарканд.

Год от Рождества Христова — тысяча триста пятьдесят пятый.

Место — река.

>

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

>

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЗА РЕКОЙ

«Это, — писал славный рыцарь Клавихо, — одна из четырех рек, вытекающих из Рая. И страна эта очень солнечная, многоцветная и красивая».

Над головой безоблачное небо — вдали синеют горные хребты с заснеженной вершиной, именуемой Величие Соломона. Волнистые предгорья изобилуют лугами, по ним струятся реки, все еще хранящие горный холод. В этих предгорьях паслись овечьи отары под присмотром пастухов на косматых лошадях. Крупный скот теснился ниже в буйной траве долин около деревень.

Река вьется среди массивов известняка. Замедляя течение, вливается в протяженную долину, темную от тутовых деревьев и густых виноградников. От нее к рисовым полям, бахчам и волнующемуся ячменю тянулись арыки — оросительные каналы, где скрипучие колеса медленно поднимали воду.

Называется река — Аму. Она с незапамятных времен служила границей между Ираном и Тураном — югом и севером. К югу от нее лежит Хорасан, Страна Солнца, где иранцы говорили по-персидски и возделывали землю. Все они, и знать, и бедняки Древней Азии, носили тюрбаны.

Севернее, за рекой, лежит Туран, из глубин которого вышли кочевники, племена всадников и скотоводов — люди в шлемах. Других границ, кроме реки, не существовало, земля к северу от реки называлась Мавераннахр — «За рекой».

Здесь путешественник переправлялся через реку, чтобы ехать в Самарканд. Пробирался сквозь лощины, густые дубравы и въезжал в узкое ущелье, где над головой вздымались на шестьсот футов хребтообразные стены песчаника, и эхо передразнивало его. В самом узком месте этой рыжей теснины, — ее называли Железными Воротами, — где с трудом могли разминуться два навьюченных верблюда, смуглолицые люди, опираясь на копья, взирали на путешественников.

Это были крупные люди с редкими усами, спускающимися к широким подбородкам; говорили они медленно, растягивая слова; носили кольчуги, шлемы, украшенные конскими хвостами, и были стражами Татарии.

Первый караван-сарай за Железными Воротами находился на клочке плодородной земли с речушкой, среди холмов. Называлось это место Зеленый Город^{1}. Его опоясывал заполненный водой ров, из гущи цветущих фиговых и абрикосовых деревьев вздымались белые купола гробниц и копьевидные минареты, служившие заодно сторожевыми башнями.

Тамерлан родился в Зеленом Городе и любил его. Он жил в глинобитном доме с обнесенным дувалом двором, в котором находился сад. Крыша дома была плоской, с парапетом, за которым мальчик мог улечься, чтобы его никто не видел, и в сумерках, когда овец и коров гнали с пастбищ, слушать протяжный призыв муэдзина на молитву.

На крышу поднимались и бородатые мужчины в ярких шелковых халатах, расстилали подстилки и вели разговоры о караванах, о происшествиях и неизменно о войне. Потому что тень войны нависала над долиной Зеленого Города.

«Эреин мор ниген буи», — часто слышал Тамерлан. — «У человека только один путь».

Особенно он над этим не задумывался — как и над торжественно читаемыми нараспев стихами Корана. Эти слова старших являлись законом, но мальчики любили смотреть на их оружие, размышлять о лезвии лежащего в ножнах талвара^{2} или отчего оказалось сломанным древко копья.

Эти мальчики росли среди лошадей и устраивали скачки в лугах за самаркандской дорогой. Охотились с луками на куропаток и лисиц, свою добычу хранили в собственной крепости среди скал под нависающим утесом. Там они играли в осаду, собаки их тем временем дремали, а кони паслись. Тамерлан неизменно бывал вождем — у него было всего три-четыре товарища в этой военной игре.

Во время игр он был не на шутку решительным и никогда не смеялся. В своей труппе являлся первым наездником, хотя его лошади были не самыми лучшими. А когда подрос настолько, чтобы носить охотничью саблю, быстро научился мастерски владеть оружием.

Возможно, эта серьезность объяснялась его почти одинокой жизнью. Мать его умерла, когда он был еще маленьким, а отец, эмир племени барласов, большую часть времени проводил за беседой с людьми в зеленых тюрбанах, они совершили хадж и стали святыми. У сына были соколы, собаки и товарищи. Но в доме — всего двое слуг, а лошади не заполняли и половины конюшни. Отец не управлял племенем; он происходил из рода прославленных воинов, но был беден.

Мальчик часто уезжал верхом и сидел в своей крепости среди скал, глядя на самаркандскую дорогу. По ней проезжали кавалькады богатых персов, вооруженные слуги охраняли их закрывающих чадрой лицо жен — татарские женщины чадры не носили. Сухощавые арабские купцы сопровождали караваны с грузом парчи из Китая, сырого шелка и ковров из северных земель. В желтой пыли двигались также невольничьи караваны, нищие с посохом и миской и святые, ищущие учеников.

Иногда на дороге появлялся еврей с мулами или стройный индус, рассказывающий об афганских разбойниках. В часы сумерек они разбивали шатры среди своих животных и разводили костры для приготовления ужина, пахнущие кизяком и полынью. Опустясь на колени и сев на пятки за их кругом, Тамерлан слушал разговоры о ценах и мире Самарканда. Когда отец журил его за общение с караванщиками, он отвечал:

— У человека только один путь.

>

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЛЮДИ В ШЛЕМАХ

Долина представляла собой наследственное владение племени барласов. Однако нельзя сказать, что они там были полными хозяевами. Право выпаса и возделывания земли, тучный скот, виноградники и пастбища принадлежали им, покуда они могли их отстоять. Живший за горами хан давным-давно пожаловал их предкам эту землю, и они удерживали ее, как шотландские кланы свои владения силой оружия, разумом и величием своих вождей. Они были татарами, широкими в кости, с длинными руками и ногами. Бородатые, загорелые, они ходили — в тех редких случаях, когда приходилось идти пешком, — горделиво, уступая дорогу лишь более знатным соплеменникам.

Все они держали по нескольку лошадей, поджарых и выносливых, привычных к холмам. Лишь немногие владели быстроногими кровными конями или низкорослыми лошадьми, обученными для игры в човган^{3}. Поводья их изобиловали серебряными украшениями, седла они любили обшивать узорчатым шелком. Самому бедному из этих татар^{4} не пришло бы в голову идти пешком от своего шатра до мечети.

Они жили в шатрах по влечению и традиции и говорили: «Трус строит башню, чтобы прятаться там». Но своды их шатров были из белого войлока или ковровой ткани, и многие имели какое-то жилье в городе, где можно было принимать гостей и при необходимости укрывать женщин. Какое-то столетие назад татары были кочевниками, колесили по пустыне в поисках пастбищ. Война сделала их предков хозяевами большей части Азии, и эти люди были воспитаны на войне. Они знали справедливость поговорки: «Песок пустыни легко уносится дуновением ветерка; но уничтожить счастье человека еще легче».

Они устраивали обильные пиршества, плакали над чашами с вином, но потешались над смертью. Мало кто из них не был покрыт боевыми шрамами. И мало кто умирал дома. Под широкими халатами из полосатого шелка они носили кольчуги, дух степных войн еще жил в них.

В недолгие периоды мира они увлекались охотой, расставались с овцами, коровами и быками ради обученных соколов, купленных у жителей гор. Хороший сокол возвышал достоинство мужчины, а беркут, с которым можно охотиться на оленей, приносил честь всему роду. Кое-кто охотился с барсами, их возили с завязанными глазами на крупе лошади и спускали подкрадываться к оленю под взглядами всадников.

Они мастерски владели тяжелыми длинными луками, на лету поражали птиц стрелами с раздвоенными наконечниками и вступали пешими в схватку с тигром. Ели, сидя на ковре и запуская пальцы в общее блюдо, собаки сидели позади них, соколы издавали крики со своих жердочек. Любимой их пищей была дичь и конина, питали слабость они и к арабскому кушанью, верблюжьему бедру.

Они восхищались рыцарством арабов и как бедуины не находили себе места, пока не садились в седло, чтобы скакать в набег, на охоту или встать под боевые знамена. Большую часть свободного времени проводили при дворе Благодетеля.

Гордость барласов была гордостью военной касты. Аристократии меча. Вступать в брачные союзы с иранскими торговцами и земледельцами означало унизить свое происхождение. В результате, лишенные деловой хватки, они находились на пути к обнищанию.

Они были безрассудно щедры и столь же безрассудно упрямы и жестоки. Продавали за бесценок или отдавали в залог имущество, чтобы оплатить свои пиршества. Гостеприимство было их долгом, их дворы бывали переполнены странниками, а овцы одна за другой шли в котел.

Другим племенам в долине Зеленого Города жилось лучше. Иранские земледельцы терпеливо копались в земле между своих арыков; сарты, горожане, сидели в своих палатках на рыночной площади; знатные персы предавались азартным играм, возводили сады увеселений и слушали чтецов Корана. Эти люди с тюрбанами на головах следовали закону Пророка, а люди в шлемах по-прежнему держались закона Чингисхана.

Участь барласов усугублялась еще и тем, что у них не было вождя. Тарагай, некогда глава племени, был мягким человеком, исполненным чувства собственного достоинства. Наслушавшись толкователей закона ислама, он ушел в текке^{5}, чтобы предаваться там размышлениям. Тарагай был отцом Тамерлана. Белый глинобитный дворец на окраине Зеленого Города опустел.

— Мир, — сказал Тарагай сыну, — напоминает золотую чашу, наполненную змеями и скорпионами. Я устал от него.

Подобно многим отцам он рассказывал Тамерлану о славе и доблести предков, бывших владыками горных хребтов далеко на севере, над пустыней Гоби. Это были несравненные рассказы о временах язычества, и Тарагаю как будто нравилось их вести, несмотря на отречение от мира. Он описывал орды скотоводов-всадников, кочующих зимой на юг, летом на север, устраивающих засады на караванных путях и идущих за своими знаменами с рогами на древке опустошать Китай — об охотах всем племенем, длившихся две-три луны в бескрайних степных просторах. О том, как приносили в жертву белых коней на могиле вождя, как кони улетали в небесные ворота — туда, где полыхало северное сияние, — чтобы служить его душе в мире за небосводом.

Он называл имена китайских принцесс, которых присылали в жены ханам пустыни с полными телегами шелка и резкой слоновой кости, описывал, как хан-победитель пил кумыс из золоченого черепа врага.

— Так было, мой сын, — часто объяснял он, — покуда Чингисхан не повел своих монголов на завоевание мира. Это было предписано судьбой. А когда черный ангел встал над Чингисханом, он перед смертью разделил мир на четыре удела между своими сыновьями и сыном старшего сына, умершего раньше.

Сыну Джагатаю он дал удел в этой части земли, где мы живем. Но сыновья Джагатая предались пьянству и охоте. Со временем они перебрались к северным горам. И теперь хан, тура, пирует там и охотится, предоставив правление Самаркандом и всем Мавераннахаром эмиру, которого называют Благодетель. Остальное ты знаешь.

— Только, о мой сын, — заканчивал Тарагай, скорбно покачивая головой, — я бы не хотел, чтобы ты удалился с пути закона Аллаха, посланником которого является Мухаммед (да будет мир с ним и его потомками). Почитай ученых сеидов^{6}, проси благословения у дервишей. Укрепляйся четырьмя столпами закона: молитвой, постом, паломничеством и милосердием.

Тарагай предоставил сына самому себе, однако люди из текке обратили внимание на мальчика, и седовласый сеид, обнаруживший Тамерлана за чтением Священной книги в углу мечети, спросил, как его зовут.

— Мое имя Тимур^{7}, — ответил, поднимаясь, мальчик.

Потомок пророка взглянул, какую главу он читает, и задумался.

— Поддерживай веру ислама, и тебе будет нечего страшиться.

Тимур воспринял эти слова всерьез и на какое-то время оставил човган и шахматы, свои любимые игры. Поравнявшись с сидящим в тени придорожных деревьев дервишем, спешивался и просил благословения. Читал он с некоторым трудом, поэтому, видимо, ограничивался той самой главой Корана, пока не запомнил ее как следует.

К семнадцати годам он полюбил ходить во внутренний двор мечети, где сидели имамы, наставники веры, занимал место позади слушателей, где бывала сложена обувь. Повествуется, что некий Зайнуддин увидел юношу там, подозвал к себе, отдал ему свою тюбетейку, матерчатый пояс и перстень с сердоликом, Зайнуддин был добрым, очень мудрым и подлинным наставником. Тимур запомнил его пристальный взгляд, серьезный голос и, возможно, подарок.

Единственным вождем племени барласов стал Хаджи Барлас, Тимуров дядя, редко появлявшийся в Зеленом Городе. Совершивший паломничество в Мекку Хаджи знать не желал Тимура. Был недоверчивым, вспыльчивым, угрюмым, и при нем участь племени становилась все тяжелее и тяжелее.

Большинство знатных людей и воинов ушло служить Благодетелю. Туда же по совету отца отправился и Тимур.

>

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

БЛАГОДЕТЕЛЬ ИЗ САЛИ-САРАЯ

В это время Тимур — не будем называть его Тамерланом — был знатным досужим юношей. А досуг означал для Тимура деятельность. Он был физически сильным, великолепно сложенным, широкоплечим, длинноруким, длинноногим. Голова его была большой, замечательно посаженной, с высоким лбом и большими темными глазами, они двигались медленно и смотрели на человека прямо. У Тимура были присущие его расе выпирающие скулы и широкий чувственный рот, свидетельствующие о жизненной силе. Энергия в нем била ключом. Он был немногословным, с низким, резким голосом. Не любил дурачеств и никогда в жизни не ценил шуток.

Нам известен случай, когда он с товарищами верхом преследовал оленя зимой в голой степи. Тимур скакал первым, и вдруг перед ним оказался широкий, глубокий овраг. Он попытался повернуть коня, а когда не получилось, послал шпорами в прыжок. Однако конь не преодолел оврага полностью и заскользил задними ногами вниз. Юный барлас высвободил из стремян ноги и спрыгнул. Конь повалился и покалечился. Тимур вылез из оврага и сел на заводную (свежую. — Ред.) лошадь.

Начало смеркаться, и всадники повернули обратно. В темноте под сильным дождем они вскоре заблудились. Промерзшие до костей, поравнялись с какими-то черными холмиками, похожими на шатры. «Это барханы», — сказали товарищи Тимура. Сын Тарагая опустил поводья и ухватился за конскую гриву. Лошадь вытянула шею и заржала, Тимур направил ее к холмикам, вскоре блеснул свет, и стало ясно, что это черные войлочные шатры.

На юного барласа тут же набросились собаки и люди, с полной уверенностью принявшие всадников за грабителей.

— Нет, жители шатров, — крикнул Тимур, — я сын Тарагая.

Оружие было убрано, на огонь поставили бульон и в сухом месте расстелили одеяла для гостей. Блохи в одеялах мешали спать, поэтому Тимур отбросил их, стал поддерживать огонь и рассказывать истории, хозяева придвинулись поближе и слушали, пока не рассвело, и дождь не прекратился, много лет спустя Тимур прислал жителям этих шатров награду.

В том раннем мире ислама гостеприимство воспринималось как обязанность, й воздавали за него только гостеприимством. Татары много разъезжали, и Тимур находил приют в любом шатре и дворце — от Самарканда до Страны Солнца. С горсточкой товарищей он мог проехать за две недели тысячу миль по горным дорогам или вдоль края пустыни, имея при себе только саблю и легкий охотничий лук. Арабы на караванных стоянках считали для себя честью общество сына вождя; горцы, промывавшие золотоносный речной песок, рассказывали ему легенды о своих конях и сплетни о женщинах других племен; он играл в шахматы с племенными вождями в их крепостях.

— Тебя хочет видеть Благодетель из Сали-Сарая, — передали ему.

Тимур разделил оставшихся отцовских овец на отары и поручил их заботам пастухов, платой которым служила четвертая часть молока, масла и шерсти. Так же поступил с козами, лошадьми и верблюдами. О другой собственности не упоминается.

С собой Тимур взял лучший косяк лошадей и мальчика Абдуллу, родившегося в его доме, — в качестве слуги. И с этим эскортом поехал предгорьями на юг, к большой реке Аму. Так в норманнской Англии мог ехать к королю молодой дворянин — только в христианском мире дворяне не ездили в мягких шагреневых седлах, высоких, отороченных мехом шапках из белого войлока и одеяниях из выделанной конской шкуры с широкими отворотами на плечах, перетянутых толстыми кожаными поясами, украшенными серебром и бирюзой. И мало кто из английских юношей был так одинок, как Тимур, мать его умерла, отец жил в текке, а родственники были готовы стать ему врагами. Искатель приключений, он присоединился к этому воинству.

— Вместо веры, — напрямик сказал ему Казган Благодетель, — братство^{8}.

За Тимуром наблюдало множество глаз — как он держится в седле, как владеет саблей в состязаниях, которые могли бы стоить ему жизни, не умей он действовать клинком. Тарагай был вождем племени, а Тимур его единственным сыном.

В Сали-Сарае было две тысячи татар — вожди, юноши, воины, стоявших лагерем в лесу, и никто не собирался ничему учить Тимура. Он должен был все узнавать сам — и узнавал.

Один из табунщиков прискакал с вестью, что из-за границы появились разбойники и угоняют лошадей. Эмир Казган обратился к Тимуру и велел наследнику дома барласов скакать с отрядом юношей и пригнать лошадей обратно. Тимур тут же поднялся — он сидел с воинами эмира — и отправился в погоню. Он наслаждался стремительной скачкой в течение половины дня по следам вторгшихся чужаков.

Разбойники оказались персами с запада, они грабили по пути и навьючивали добычу на угнанных лошадей. Завидя татар, персы разделились на две части, одна осталась с навьюченными животными, другая поскакала навстречу преследователям. Спутники предложили Тимуру атаковать оставшихся.

— Нет, — ответил Тимур, — если мы одолеем воинов, остальные пустятся наутек.

Грабители обменялись с людьми в шлемах несколькими сабельными ударами, и увидя, что татары превосходят их во владении оружием, рассыпались в разные стороны. Тимур вернул лошадей и утварь владельцам, а Казган отметил его заслуги, наградив юного барласского воина собственным колчаном.

После этого Казган Благодетель проникся симпатией к сыну Тарагая и начал выказывать ему благосклонность.

— Ты происходишь из рода Гурагана, Великолепного, — сказал он, — но не тура, не потомок Чингисхана. Задолго до твоего рождения твой предок Каюли заключил договор с Кабул-ханом, предком Чингиза. В договоре сказано, что потомки Каюли будут военачальниками, а потомки Кабула будут править как ханы. Так было решено между ними и записано на стальной пластине, эта пластина хранится в архиве великих ханов. Так говорил мне мой отец, и это правда.

И добавил задумчиво:

— Разумеется, у меня был только один путь. Я направил коня на дорогу войны и не уклонялся от боя. Теперь воины следуют за мной, и мое имя прославлено. Это единственный путь, другого нет.

Тимур это знал. Знал также, что Джагатай, сын Чингиза, правил этой частью земли, в том числе и владениями афганцев на юге, и обширной горной страной за Величием Соломона. За сто лет, протекших с тех пор, потомки Джагатая выпустили власть из рук; татарские племена стали хозяевами на своих землях, а ханы уехали на север охотиться и пировать, до сих пор они появлялись возле Зеленого Города только пограбить и увезти, что приглянется, под предлогом подавления мятежа.

Казган некогда был эмиром, военачальником у одного из таких ханов, жил в Самарканде, в конце концов ему надоели эти опустошительные набеги, и он взбунтовался. Последовала долгая, ожесточенная война, окончившаяся смертью хана, и Казган стал, в сущности, правителем Самарканда, земель барласов и других татарских племен. Чтобы исполнить закон Чингиза и удовлетворить воинов, которые хотели теперь видеть в нем правителя, он созвал совет и выбрал в ханы Самарканда потомка Джагатая — марионеточного правителя, который получал содержание и защиту от Казгана, а ко всему прочему был добродушно-безразличен. Поэтому Казган и получил прозвище Благодетель.

Как и Тимур, Казган не был турой чингизовой крови. Будучи смелым, он заключал союзы; будучи справедливым и честным, завоевал уважение беспокойных татар. Один глаз у него был выбит стрелой. После громадного успеха своего бунта Казган предавался охоте и поднимал знамя войны только по необходимости. Он не был уверен в поддержке татарских племен и видел в Тимуре сына вождя, способного оказать ему существенную помощь.

У других эмиров при дворе Благодетеля были свои интересы. Они платили дань и выказывали внешние знаки преданности марионетке Казгана на самаркандском троне, но все участвовали в удачном казгановском бунте. Кое-кто из них мог поставить под свои знамена десять тысяч всадников, и Казган лишь благодаря собственной дальновидности держал бразды правления в своих руках.

Он обратил внимание, что Тимур пользуется расположением у багатуров, людей, прославившихся среди татар доблестью. Эти неустрашимые воины шли в бой, словно на праздник, и сын Тарагая по праву занял место среди них. Он ходил с ними в набеги, а по возвращении они, сидя на ковре Казгана, рассказывали о его дерзости и бесстрашии.

Казалось, в Тимуре есть искра азарта, побуждающая его ценить риск ради риска. Но более того, в решительные минуты он не терял хладнокровия и сообразительности. «Первый в бою», — говорили о нем багатуры. Благодаря кипучей энергии он легко переносил длительные конные переходы и бессонные ночи. У Тимура были задатки вождя, и он хотел быть вождем. Был всецело уверен в себе — исполнен внутренней силы. Он попросил у Казгана главенства над рассеянным племенем барласов.

— Не терпится? — спросил Благодетель, которому очень не понравилось это стремление. — Со временем получишь.

Вскоре Казгану пришло на ум женить Тимура. И он выбрал в невесты ему одну из своих внучек, происходившую из рода вождей другого племени.

>

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУПРУГА ПОВЕЛИТЕЛЯ

Хроника сообщает о новобрачной Тимура, что красотой она напоминала молодой месяц, а стройностью юный кипарис. Ей, видимо, было около пятнадцати лет, потому что она ездила на охоту с отцом. После бракосочетания она стала зваться Улджай Хатун-ага — Улджай Супруга повелителя.

Татарки в то время не носили чадры. Еще понятия не имели о затворничестве в гареме. Привычные с раннего возраста к седлу, они сопровождали своих повелителей во всех превратностях путешествий, походов, паломничеств. Эти дочери завоевателей обладали наследственной гордостью и жизненной силой обитательниц степи. Их прабабушки заботились обо всей семейной собственности, в том числе доили верблюдиц и шили обувь.

У татарок во времена Тимура была своя собственность — приданое и дары их повелителей. Супруги эмиров имели отдельные владения, покои во дверцах и по нескольку шатров в походах. В отличие от своих европейских сестер эти татарки не занимались вышиванием, не ткали гобеленов и пледов. Они были спутницами воинов, их долгом была забота о детях; они восседали на праздничных пиршествах, а если враги одерживали над их повелителями верх, становились частью военной добычи.

Знатная Улджай приехала из своего дома на северной границе в сопровождении родственников и рабов. Предстала перед Благодетелем и там впервые увидела лицо мужчины, которому предстояло стать ее повелителем — худощавое, обросшее бородой лицо Тимура, возвратившегося из увеселительной поездки с багатурами на собственную свадьбу.

— Твоя судьба начертана у тебя на челе, — говорили ей ученые люди, — и не в твоих силах изменить ее.

Для Благодетеля и его приближенных эта свадьба являлась просто поводом для пиршества, но для этой дочери могущественного племени джелаиров то был первый день ее судьбы. Улджай не присутствовала, когда перед мусульманскими судьями зачитывали брачное соглашение и когда свидетели ставили под ним подписи, как того требует Коран.

Приготовления ее были иными. Она искупалась в розовой воде, ее длинные черные волосы вымыли сперва кунжутным маслом, затем горячим молоком, и они мягко заблестели, как шелковые. Потом Улджай одели в платье гранатового цвета, вышитое золотыми цветами. Оно было без рукавов, как и накидка из белого шелка, обшитая серебряной парчой, — накидка тянулась за ней, и ее поддерживали на весу служанки.

На изящные плечи падала густая масса черных волос. С ушей свисали длинные серьги из черного гагата, голову украшала шапочка из золотой парчи с шелковыми цветами наверху и перьями цапли, спадающими на ее волосы.

В этом убранстве Улджай прошла между ковров, где восседали татары — все взгляды обращались к ней. Потом, когда девушка переоделась в одежды другого цвета и вернулась, ее гладкая оливкового цвета кожа была белой от рисовой пудры или от свинцовых белил. Над ее бровями и между ними была проведена соком вайды сине-черная линия.

Пока мужчины смешивали арак с вином, чтобы быстрее опьянеть, Улджай расхаживала среди них с бесстрастным лицом, прямая, испуганная. Благодетель бросал в толпу горсти жемчужин, и по его приказу грохотали накары — обитые бронзой седельные барабаны, сзывающие на праздник или на битву.

— Да будет на этой паре, — воскликнул Зайнуддин, — благословение Аллаха!

Наступило время подносить дары, только не невесте, а собравшимся татарам. Казган поднялся и ходил от группы к группе; рабы несли следом роскошные халаты. Кое-кто получал в подарок сабли, кое-кто украшенные драгоценностями уздечки. Казган, татарин древнего рода, не был скупым. И к тому же сознавал важность для себя взаимной приязни.

Пока вельможи и воины, довольные и более чем слегка отяжелевшие, возлежали на коврах в испещренной солнцем тени дубов и ветел, появились сказители и расселись среди них. Жалобно забренчали струны дутаров, и бархатистые голоса завели достопамятные истории — слушатели с удовольствием внимали знакомым интонациям и подробностям. Они знали эти истории не хуже сказителей и почувствовали бы себя обманутыми, если б хоть одна фраза оказалась изменена или выброшена из бесконечного монотонного повествования. Время от времени, вспоминая о приличиях, они шумно прикладывались к чашам, чтобы выразить свое восхищение празднеством.

Стемнело, появились рабы с факелами. Вдоль реки на деревьях развесили фонари. Среди гостей расставляли новые кожаные блюда с едой, и гости гортанно вскрикивали при виде дымящихся ягнячьих туш, задних конских ног и пропитанных медом ячменных лепешек.

Улджай в последний раз прошла между ними. Тимур подвел по коврам белого арабского иноходца, с седла его свисал до земли шелковый чепрак. Усадил поверх него Улджай и повел коня к своему шатру.

Туда уже пришли служанки, чтобы помочь ей снять свадебный наряд. Принесли сундуки с ее вещами. Заулыбались, ощутив руками дрожь Улджай, когда снимали платье, оставляя ее в туфлях, рубашке без рукавов и густой вуали длинных волос.

Они приветствовали юного повелителя, вошедшего в шатер молча. Он смотрел только на Улджай, и служанки удалились. Несколько приверженцев Тимура, собравшихся у входа в шатер, чтобы встретить свою госпожу, задернули полог и разошлись по своим шатрам.

В ту ночь Улджай, лежа в объятиях юного воина, слышала сквозь далекий шум реки и бормотанье голосов воинственный грохот барабанов.

Улджай была первой любовью Тимура. Прожила она недолго, но при ее жизни больше ни одна женщина не делила с ним ложе.

Нет сомнения, что от двадцати до двадцати четырех лет Тимур наслаждался жизнью. Он сделал покои для Улджай из заброшенного флигеля белого глинобитного дворца в Зеленом Городе. Украсил их по своему вкусу коврами, серебром и гобеленами, плодами военной добычи. Отец отдал ему семейный скот и права на пастбище.

Эмир Казган назначил его минбаши, командиром тысячи — мы бы сказали «командиром полка». Тимур очень гордился своей тысячей, хорошо кормил воинов и всегда садился есть в обществе нескольких из них. Носил в поясе список их имен. Казган, хорошо разбиравшийся в воинах, позволил Тимуру и его тысяче находиться в авангарде армии.

Тимур часто приезжал, вздымая в лунном свете белую пыль самаркандской дороги, за день до прибытия войска, чтобы увидеться с Улджай и подготовить пиршество для едущих сзади военачальников. Он наслаждался великолепием этих пиршеств в орошаемом саду Зеленого Города. Когда Улджай родила ему сына, Тимур дал мальчику имя Джехангир — Повелитель Мира — и пригласил всех эмиров Благодетеля на праздник. Почтить Тимура приехали все — кроме его дяди Хаджи Барласа и Баязеда Джелаира, правителя племени его жены.

— Тимур, — сказали гости, — поистине потомок Гурагана — Великолепного.

И дикие горные племена, служившие предкам Улджай, сложили песни о правителе и правительнице Зеленого Города.

При поддержке бесстрашного Тимура Казган одержал новые победы в западной пустыне и южных долинах, вновь привез в Сали-Сарай взятого в плен Малика Гератского. Ему была очень на руку бескорыстная служба юного барласского воина, и вместе они могли бы все больше наращивать могущество, но тут среди эмиров Казгана возникло новое недовольство.

Они требовали предать пленного Малика смерти и разделить его владения между ними. Казган дал Малику слово, что ему ничего не будет грозить, и когда эмиры стали особенно настойчивы — Малик был их старым недругом и притом богатым, — тайком предупредил пленника и освободил его во время охоты к югу от реки на гератской дороге. Неясно, отправился ли Тимур, как следует из одного сообщения, сопровождать Малика в Герат.

Так или иначе, он отсутствовал, когда его покровителя Казгана убили. Благодетель увлекся охотой и все еще находился за рекой Аму с несколькими приверженцами. Двое племенных вождей, затаивших на Благодетеля обиду, напали на него и застрелили из луков.

Тимур услышал об этом и приехал вовремя, чтобы переправить тело обратно через реку и похоронить в лесу Сали-Сарая.

Затем, не пытаясь обезопасить собственные владения, он снова переплыл верхом на коне Аму и присоединился к военачальникам Благодетеля, которые преследовали убийц и загнали их в горы. Один из старейших обычаев татар требовал, чтобы человек не спал под одним небом с убийцей своего родственника. Оба преступных вождя прожили недолго.

Изгнанные из ущелья на высоты, они, меняя коней в каждой деревне, не могли оторваться от татар, которые следовали за ними по пятам и отрезали им пути бегства. Убийц настигли высоко на склонах гор, и их жизни были оборваны молниеносными взмахами сабель. После этого Тимур поспешил в свою долину. И обнаружил там новый порядок вещей.

В Центральной Азии, когда правитель умирал, его сын мог занять трон лишь в том случае, если покойный вождь сумел упрочить свое владение и сын был в состояний удержать его; иначе, в лучшем случае, собирался совет знатнейших подданных, где избирался новый правитель. В худшем — что случалось чаще — начиналась всеобщая борьба за трон, и его захватывал сильнейший. У людей в шлемах существовала поговорка: «Лишь рука, способная сжимать саблю, может держать скипетр».

Сын Казгана сделал было попытку взять в Самарканде бразды правления, но вскоре бежал, предпочтя жизнь достоинству. Потом Хаджи Барлас и джелаирскай эмир появились в Самарканде и провозгласили свою власть над татарами.

Тем временем другие эмиры удалились в свои крепости и стали собирать воинов под свои знамена, готовясь защищать свои владения и нападать на соседей. Это была давняя слабость татар — племя боролось с племенем за власть. Они бы единодушно последовали за вождем, способным привести их к повиновению. Но Казган пал, обливаясь кровью, а Хаджи Барлас и Баязед Джелаир были не теми, кто способен обуздать их мятежный дух.

В это смутное время Тарагай, отец Тимура, скончался в текке. Большинство барласов последовало за Ходжи в Самарканд. Тимур остался в Зеленом Городе один с несколькими сотнями воинов.

А потом на сцене появился наблюдавший за событиями из-за своих гор великий хан. Памятуя о восстании четверть века назад, он пришел с большой ордой — так слетаются стервятники на дохлую лошадь.

>

ГЛАВА ПЯТАЯ

ТИМУР-ДИПЛОМАТ

С появлением хана татарские эмиры отступили перед общей опасностью. Кроме того, Баязед Джелаир, город которого, Ходжент, являлся воротами всех их земель и лежал на пути орды, поспешил к своему племени, поднес хану дары и изъявил ему покорность.

Хаджи Барлас оказался настолько нерешительным, насколько раньше был импульсивным. Собрал было всех воинов племени из окрестностей Зеленого Города и Керши — по смерти Тарагая он претендовал на неоспоримое руководство барласами. Потом раздумал сражаться и сообщил Тимуру, что отступает с людьми и скотом на юг, к Герату.

Однако Тимур не хотел покидать Зеленый Город безвластным на пути идущих с севера войск.

— Иди, куда хочешь, — ответил он дяде. — Я поеду ко двору хана.

Тимур понимал, что северный хан, повелитель джете — пограничных монголов, пришел на плодородные самаркандские земли с намерением вновь утвердить свои древние права, а заодно и пограбить. Поэтому задался целью не допустить мародеров в свою долину. Отправил Улджай с младенцем Джехангиром ко двору ее брата, который наступал с гор Кабула. Тимур мог бы поехать вместе с ней и обрести таким образом безопасность. Противостоять со своими несколькими сотнями двенадцатитысячному войску джете было бы сущим безрассудством. И отец, и Казган предупреждали его, чтобы он не покорялся северному хану, тот мог предать смерти татарских эмиров и поставить на их место своих военачальников. Однако как-никак хан являлся номинальным повелителем Тимура — предки хана правили его предками.

Казалось, Тимур ничего не мог поделать. Племя его, пишет автор хроники, напоминало бескрылого орла. В Зеленом Городе царили страх и неуверенность. День за днем воины уходили оттуда на юг по самаркандской дороге с женщинами и лучшими лошадьми. Те, кто решил остаться с семьями и имуществом, обратили внимание, что Тимур спокоен, и поспешили к нему, чтобы принести клятву верности и, таким образом, претендовать на его защиту.

— Друзья под давлением обстоятельств не истинные друзья, — ответил Тимур.

Ему это было совсем не нужно. Разношерстные к многочисленные приверженцы лишь дали бы хану превосходный повод напасть на него.

Вместо этого он сделал некоторые приготовления. Похоронил отца со всеми подобающими почестями на кладбище святых в Зеленом Городе. После этого отправился к своему духовному наставнику, мудрому Саинаддину, и проговорил с ним целую ночь. О чем они разговаривали, нам неизвестно, но Тимур стал собирать самое ценное из своей движимости — кровных лошадей, седла с серебряной отделкой и в первую очередь золото с драгоценными камнями. Возможно, Саинаддин открыл ему сундуки с казной мечети, поскольку северный хан являлся наследственным врагом закона и духовных вождей ислама.

Откуда ни возьмись появились джете. Разведчики на косматых лошадях приехали по самаркандской дороге, на плечах у них поблескивали украшенные кистями длинные копья, заводные лошади были уже основательно нагружены добычей. За ними следовали отряды всадников, кормивших лошадей в полях созревшей пшеницей. Предводитель разведчиков направился к белому дворцу и поразился, когда Тимур, оживленный и радушный, приветствовал его как гостя.

Тимур задал пир этому военачальнику джете, щедрой рукой забивая овец и быков. И военачальник, оказавшийся в положении гостя, лишь тоскливо взирал на собранные ценности хозяина. Он не мог позволить своим людям грабежа, однако потребовал непомерных даров, и Тимур полностью удовлетворил его алчность.

Затем Тимур объявил о своем намерении поехать к хану. Взял с собой своих приверженцев в придворных одеждах и все оставшееся богатство. У Самарканда он встретился еще с двумя военачальниками джете, возглавлявшими авангард войска. Оба были высокомерными, жадными к золоту, и Тимур дал им больше, чем они рассчитывали получить.

Миновав Самарканд, Тимур поехал в орду, лагерную стоянку хана Туглука.

Белые войлочные шатры, окруженные табунами лошадей и рядами привязанных верблюдов, покрывали равнину. Ветер шевелил длинные конские хвосты знамен и вздымал пыль сухого овечьего помета. Здесь воины одевались с варварской роскошью в китайские атласы с цветочным узором, их высокие сапоги сверкали золотой вышивкой, деревянные седла были обиты мягчайшей шагренью. Длинное копье и кочевнический лук были у этих людей излюбленным оружием — в их руках смертоносным.

Туглук — широколицый монгол с выпирающими скулами, маленькими хитрыми глазами и жидкой бородкой — сидел на белом войлоке у своего знамени. Недоверчивая душонка, непревзойденный грабитель и суровый воин. Тимур подъехал к полукругу знатных монголов, спешился и оказался перед подобием собственных предков. Должным образом совершил карнаш, обряд приветствия повелителя.

— О мой отец, мой хан, повелитель орду, — произнес он, — я Тимур, вождь барласов и правитель Зеленого Города.

Хан поразился его бесстрашию и богатству отделанной серебром кольчуги. Тимур преувеличивал, называя себя вождем воинов своего племени — они большей частью отступили с Хаджи Барласом. Но времени на уточнения у него не было. И его дары хану были великолепными. Даже корыстолюбивым кочевникам было ясно, что он не оставил себе ничего, и хан проникся к нему симпатией.

— Я положил бы к твоим ногам больше, о мой отец, — смело заверил его Тимур, — но трое псов, твоих военачальников, насытили свою жадность моим добром.

Это было чистейшим подстрекательством, и Туглук-хан задумался, сколько богатства прошло мимо его рук. В результате он отправил срочных гонцов к трем виновным военачальникам с требованием вернуть все взятое у Тимура. Правда, Туглук приказал им послать эти дары Хаджи Барласу, но лишь потому, что хотел сам потребовать все у Хаджи — брать еще что-то у Тимура было неловко.

— Они псы, — согласился Туглук, — но это мои псы, и, клянусь Аллахом, их жадность для меня как соринка в глазу или заноза в теле.

Знай Макиавелли этих степняков, он вполне мог бы написать еще одну книгу. Обман считался у них достижением, интрига — изящным искусством. Они были воинственными, но война им настолько приелась, что они брались за оружие лишь в крайнем случае. Тимур завел в лагере Туглука немало друзей.

— Владыки Самарканда, — говорили джете, — рассеялись, словно перепелки, завидя тень ястреба. Здесь только Тимур, и человек он разумный. Нужно снискать доверие Тимура и править через него.

Однако они ничего не предприняли, так как те трое военачальников, заподозрив, что хан под видом наказания лишит их добычи, объединились и отправились к своим землям, грабя по дороге. Прибыв на северную границу, они принялись собирать войска и сеять раздоры в отсутствие хана. Туглук не знал, что делать, и попросил совета у Тимура, который производил впечатление очень находчивого человека.

— Возвращайся в свои земли, — со всей серьезностью посоветовал ему Тимур. — Там ты столкнешься лишь с одной опасностью. Здесь у тебя будет две — одна спереди, одна сзади.

Хан удалился в свою страну наказать мятежников. Перед этим он назначил Тимура туменбаши — командиром десяти тысяч — и выдал ему ярлык с печатью. Это звание носили предки Тимура при прежнем правлении монголов.

Тимур спас от разорения свою долину с городами и получил от хана назначение вождем своего племени. С исчезновением общей опасности татарские вожди тут же вернулись к своим сварам. Следующие три года представляют собой калейдоскопическую картину перемен.

Хаджи Барлас и вождь джелаиров объединились снова и решили убрать с дороги Тимура, убив его. Они пригласили юного воина в свой лагерь. Но обнаружив сидящих с вождями вооруженных людей, Тимур заподозрил вероломство. Притворился, что у него вдруг пошла носом кровь, и пошел, прячась между шатрами, к своим приверженцам. Те тут же бросились к своим коням и ускакали вместе с ним. Джелаир Баязед впоследствии устыдился этого заговора и попросил у Тимура прощения. Однако Хаджи оставался непреклонен. И пошел на Зеленый Город с целью завладеть долиной.

Тимур был отнюдь не расположен уступать ее, тем более, что в кармане у него был ханский ярлык, а за спиной несколько тысяч воинов. Он собрал своих приверженцев, войска дяди и племянника вступили в бой на самаркандской дороге, но сражение окончилось быстро — Хаджи Барлас неожиданно отступил к большому городу. Ликующий Тимур стал его преследовать. Однако на другой день почти все приверженцы покинули его и переметнулись к Хаджи, который убедил их присоединиться к большей части племени.

Тимур поехал к эмиру Хуссейну, брату Улджай, и заключил с ним союз. Хуссейн пришел ему на помощь со своими горными племенами и афганцами из-под Кабула. Эта война племен продолжалась^{9}, пока вновь не появился Туглук, «словно камень, брошенный среди птиц».

На сей раз хан был настроен более сурово. Он решил повсюду утвердить свою власть и немедленно предал смерти Баязеда джелаира. Хаджи Барлас снова бежал со своими людьми на юг, но был вскоре убит разбойниками. Эмир Хуссейн отважился встретиться с ордой джете на поле битвы, потерпел серьезное поражение и вынужден был спасаться бегством. Тимур твердо держался в Зеленом Городе.

Довольный победой Туглук-хан оставил своего сына Ильяса правителем всех татарских земель, при нем находился военачальник Бикиджук, его обязанностью было следить, чтобы Ильяс повиновался. Тимура хан назначил эмиром Самарканда под надзором двух этих джете. Это было довольно высокое положение, хитрый человек мог бы найти тут возможность собрать силу и скопить богатство.

Тимур запротестовал против подчинения двум северянам, но хан напомнил ему о договоре между их предками — потомки Чингиза должны править, потомки Гурагана служить. «Так было решено между твоим праотцем Каюли и моим предком Кабул-ханом». Договор, заключенный одним из своих предков, Тимур почел обязательным и для себя. Рассерженный, он старался как можно лучше устроить дела в Зеленом Городе.

Но военачальник Бикиджук продолжал разорять самаркандские земли, и правитель Ильяс был весьма доволен добычей. До Тимура доходили вести, что самаркандских девочек забирают в рабство, а достопочтенных сеидов в плен. Саинаддин, глашатай духовенства, метал громы и молнии, и Тимур отправил хану послание с жалобой на этих мародеров. Ничего этим не добившись, он собрал своих приверженцев, пошел на север и освободил пленников силой. Туглуку донесли, что Тимур взбунтовался, и хан отдал приказ казнить его.

Весть об этом достигла Тимура. Усталый от споров, удрученный разорением своей страны, он послал дипломатию к черту, сел в седло и отправился в пустыню.

Это было удачным решением. Как и Брюса Шотландского^{10}, его больше устраивало изгнанничество, чем сговор.

>

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СТРАННИК

На западе простиралась пустынная равнина, красная, голая, бесплодная. Под ногами блестела растрескавшаяся от палящих лучей солнца красная глина. Порывы горячего ветра вздымали с поверхности песок. Пыльное марево колыхалось над выветренными глыбами песчаника словно испарения сухого моря. Предметы бывали ясно видны только ранним утром и под вечер, потому что это марево и сияющая печь неба причиняли боль глазам.

Но это была не настоящая пустыня, потому что сухие русла рек среди обнажений серого гранита тянулись к широкой Аму. Ее желтые воды, — превращавшие расположенный четырьмя тысячами футов выше Сали-Сарай в райское место, — давали жизнь унылой растительности. Глинистые берега были покрыты тростником и рощицами саксаула, то полузанесенного песком, то причудливо торчащего вверх от обнаженных узловатых корней.

Кроме реки там были еще колодцы с солоноватой водой, пить которую могли только животные. Возле тех, где вода была пресной, находились стойбища обитателей пустыни — кочевых туркменов, пасущих овец и поглядывающих, не появится ли плохо охраняемый караван и те, кто бежал в эту бесплодную землю от кровной мести.

По этой глинистой степи, названной Красными Песками, двигался Тимур. Он взял с собой Улджай и два десятка приверженцев, решивших делить с ним превратности судьбы. У них были вьючные лошади с запасными доспехами, оружием и толикой драгоценных камней, составлявших их богатство. Бурдюки с водой были большими, и они путешествовали быстро, поскольку было кому охранять по ночам лошадей, пасшихся на сухой траве кочек. Они держали путь от колодца к колодцу, пока не нашли Хуссейна, брата Улджай. Это был тоже изгнанник, худощавый, упорный человек, смелый и алчный. В Кабуле он был наследником правителя и больше всего на свете хотел вернуть утраченное.

Хуссейн втайне считал себя стоящим выше Тимура — он был немного постарше, — однако ценил по достоинству великолепные воинские таланты барласа. Тимур же не мог понять алчности Хуссейна, но был рад иметь союзника.

Улджай являлась связующей нитью между ними. Она была истинной внучкой Благодетеля; могла смеяться над напастями, обдумывая сметливым умом возникшие проблемы. Никогда не жаловалась на тяготы, и ее веселость разгоняла Тимурову хандру.

Вчетвером они — Хуссейн взял с собой одну из жен, Дилшад-агу, блестящую красавицу, — встав лагерем у колодца, где повстречались, обсудили создавшееся положение. Теперь у них было шестьдесят вооруженных всадников, и они решили продолжать путь на запад, где южнее Хорезмского, ныне Аральского, моря были караванные пути и большие города.

Тимур повел их в Хиву, где правитель узнал своих нежданных гостей. Он явно вознамерился ограбить их и продать Туглуку. Задерживаться там изгнанникам было нельзя, и они ушли в степь. Правитель пустился за ними в погоню с несколькими сотнями всадников.

Поднявшись на вершину холма, Тимур с Хуссейном устремились на хивинцев, несмотря на численное преимущество противника, и эта безудержная атака оказалась неожиданностью для преследователей.

Последовала одна из ожесточенных схваток между всадниками, в которых татары снискали себе славу. Маленькие круглые щиты они надевали высоко на левую руку. Их большие изогнутые луки метали тяжелые стрелы с такой силой, что кольчуга от них не спасала. А эти воины умели держать лук в любой руке и стрелять как назад, так и вперед.

На одном бедре они носили открытый саадак с готовым к бою луком, на другом открытый колчан. Зачастую луки были усилены сталью и рогом и обладали дальнобойностью английских длинных луков того времени. С этим оружием татары являлись почти столь же грозной силой, как вооруженная револьверами современная кавалерия три четверти века назад. Подавая одной рукой лук вперед, а другой оттягивая стрелу, они стреляли не менее быстро, к тому же им не требовалось останавливаться для перезарядки барабана. В сущности, открытый чехол лука напоминает поясную кобуру, железные наручи — кожаные манжеты нынешних кавалеристов.

Маленький щит, пристегнутый выше локтя, и короткий лук позволяли им легко стрелять поверх конской головы.

Татары ловко маневрировали на быстроногих конях среди более многочисленных хивинцев, пригибаясь к лукам седел и на скаку издавая боевой клич. Врывались группами по двенадцать человек в гущу противника, рассеивались и так же стремительно вырывались из нее. Только в крайнем случае выхватывали кривые сабли или короткие палицы с острыми клинками — они были ужасающими, однако их любимым оружием являлся лук.

Седла и у тех, и у других быстро пустели. Командиры не совались в гущу битвы, понимая, что там их любой ценой окружат и убьют. Потерявшим коня всадникам приходилось самим заботиться о себе, при возможности садиться на другую лошадь. Однако один татарин, Илчи-багатур, продолжал сражаться пешим с таким безрассудством, что Тимур подскакал и рассек тетиву его лука, дабы он вынужден был искать безопасного места.

В эту минуту Хуссейн пробивался сквозь ряды хивинцев к правителю. Зарубил знаменосца, но был окружен и в отчаянии вертелся на месте. Тимур увидел его и бросился на выручку. Внезапное нападение Тимура вынудило хивинцев повернуться к нему, и Хуссейн проскользнул между ними невредимым, тем временем юный барлас, сдерживая коня, отбивался саблей от нападающих справа и слева, пока не подскакали несколько его воинов и хивинские всадники рассеялись.

Это был удачный миг для атаки, и Тимур отдал команду своим воинам. Пораженная стрелой лошадь Хуссейна сбросила всадника. Дилшад-ага, супруга эмира, увидела, что он упал, подскакала и отдала ему свою лошадь. Сев снова в седло, Хуссейн бросился в схватку.

Тимур устремился к правителю Хивы и выстрелил в него из лука. Стрела саданула его в щеку и сбила наземь. Тимур, не натягивая поводьев, свесился с седла, поднял короткое копье и пронзил им хивинца. Увидя смерть своего вождя, нападавшие рассеялись, татары преследовали их, осыпая стрелами, пока не опустели колчаны. Потом Тимур усадил Дилшад-агу на одну лошадь с Улджай и поехал обратно к холму с женщинами и уцелевшими воинами.

В живых осталось только семеро воинов, почти все они были легко ранены. Хивинцы спешились на равнине и посовещались. Близился закат, и Тимур решил отходить в пустыню, хивинцы последовали за небольшим отрядом, но потеряли его в темноте.

— Нет, — засмеялся Тимур, обращаясь к своим спутникам, — это еще не конец нашей дороги.

Они всю ночь блуждали в темноте и лишь по счастливой случайности наткнулись на колодец, обнаружили там еще троих своих людей, воинов из Балха, спасшихся пешком. Пока все спали, утолив жажду — вода в колодце оказалась пресной, — Тимур с Хуссейном обсудили положение и решили расстаться, чтобы их не узнали снова.

На рассвете они обнаружили, что балхцы исчезли с тремя из семи лошадей. Поделили оставшихся, договорились встретиться снова, если удастся, на юге, во владениях Хуссейна. Тимур проводил его взглядом, а потом погрузил оставшиеся вещи на одну лошадь, другую, лучшую, отдал Улджай. При себе оставил только одного воина, и Улджай улыбалась, видя, как тащится по песку ее муж, неизменно покидавший дом только в седле.

— Поистине, — воскликнула сна, — наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком.

Еды у них не было, но они увидели вдали пастухов с козами и направились к ним, купили нескольких коз, тут же изжарили полтуши и с наслаждением съели. Остальных освежевали на камнях и погрузили на вьючную лошадь. Тимур спросил у пастухов, есть ли здесь какая-то дорога, и они показали ему тропу.

— Она ведет к туркменским юртам.

Путники отправились по ней и обнаружили юрты, казавшиеся покинутыми. Тимур занял одну из них, и тут вокруг раздались гневные крики. Туркмены, видимо, находились в другой юрте и приняли пришельцев за воров. Оставив Улджай позади, Тимур и его единственный приверженец бросились к выходу. Сделали вид, что собираются стрелять из луков, хотя у них не было стрел, но кочевники приближались с явной целью наброситься на них.

Бросив бесполезный лук, Тимур обнажил саблю и шагнул им навстречу. И тут предводитель туркменов узнал его, так как познакомился с ним в Зеленом Городе. Отозвал своих людей и пошел к юному барласу обнять его и расспросить.

— О Аллах! — воскликнул он. — Это же сам повелитель Мавераннахара.

Худощавые туркмены в дурно пахнущих овчинах, утратив подозрительность, окружили Тимура и, встав на колени, попросили прощенья. Вечером они зарезали барана и устроили пиршество. Юные татары ели из общего котла, и даже дети подошли как можно ближе к огню, посмотреть и послушать. Тимура до рассвета донимали вопросами о том, что делается в окружающем мире. Для кочевников появление такого гостя было не только честью, но и неожиданным источником новостей, чем они воспользовались в полной мере.

На другой день Тимур преподнес туркменскому хану ценные подарки — большой рубин и два расшитых жемчугом одеяния. В ответ на эту любезность хан дал ему трех отборных лошадей и проводника к ведущей на юг дороге.

Путь по пустыне до большой хорасанской дороги занял у них двенадцать дней. Первая деревня, на которую они наткнулись, оказалась покинутой, разрушенной. Пришлось откопать засыпанный колодец и остановиться в этих развалинах, чтобы дать отдых лошадям.

И тут на Тимура с Улджай свалилось новое несчастье. Их заметили люди соседнего племени и отвели к своему вождю Али-беку. Тот увидел возможность нажиться на пленении Тимура, забрал все вещи барласского воина и посадил его с женой в кишевший паразитами хлев.

Тимур возмутился, что Улджай будет находиться в таких условиях, но стражники осилили его, и им пришлось провести в хлеву шестьдесят два дня при невыносимой жаре в конце сухого сезона. Впоследствии Тимур поклялся, что не станет никого держать с тюрьме ни за какую вину.

Переговоры Али-бека о выкупе пленников принесли им освобождение неожиданным образом. Брат Али-бека, вождь племени в Персии, узнав о происходящем, написал сородичу, что соваться между правителем Зеленого Города и джете — это безумие, и послал дары Тимуру.

Али-бек после долгого промедления внял брату и отпустил пленников, но очень нелюбезно. Оставил себе посланные им дары, а Тимуру с Улджай дал только жалкую клячу и шелудивого верблюда.

И все-таки чернокосая Улджай нашла в себе силы улыбнуться.

— О мой повелитель, это еще не конец дороги.

>

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВЕРБЛЮД И ЛОШАДЬ

Начинались осенние дожди, а встреча Тимура с Хуссейном была назначена далеко на юге, за рекой Аму. Но Тимур все-таки решил наведаться в родные места, сделав широкий круг. К тому же он не хотел присоединяться к Хуссейну с пустыми руками. Неподалеку от Аму он взял у вождя дружественного племени лошадей и полтора десятка воинов — Улджай получила возможность путешествовать в конном паланкине. Болезненную клячу и паршивого верблюда отдали нищим.

Здесь мы можем получить некоторое представление о преданности юного барласа своей хатун. Он оправился в путь с несколькими людьми раньше Улджай, решив объехать без нее окрестности Самарканда. Но у переправы через Аму, где разъезжали вооруженные отряды, велел своим людям остановиться, сказав, что погода для путешествия слишком жаркая. Они устроили стоянку в тени тополей, откуда была видна дорога, и провели там около недели, пока не появилась более медленная кавалькада Улджай.

Улджай удивилась внезапному появлению своего отважного воина, однако Тимур, обеспокоенный безопасностью своей хатун, встревожился, завидя вздымающуюся на дороге пыль. И велел переправить паланкин на другой берег. Лошади двигались то вброд, то вплавь по быстрому течению между песчаными отмелями, но в конце концов опасность миновала. Между Улджай и далекими всадниками находилась река.

Укрыв жену в одном из пригородов, Тимур с несколькими приверженцами въехал незамеченным в Самарканд во время вечерней молитвы. Там, под носом у джете, все еще искавших его, он провел сорок восемь дней. Ходил вечерами в караван-сараи послушать разговоры о дорогах; тайком посещал дома друзей с мыслью возглавить неожиданное восстание в том городе, где его меньше всего ожидали. Не раз из толпы во дворе мечети видел проезжавшего со своей свитой Ильяса.

Риск себя не оправдал. В то время ничего поделать было невозможно. Джете крепко держали в руках страну. Властные и взыскательные северяне по-прежнему были несомненными представителями власти чингизидов. К тому же победоносными.

Татарские эмиры в окрестностях Самарканда привыкли подчиняться военным вождям. Они были не фанатичными мусульманами, а воспитанными для войны людьми, и кроме нее их почти ничто не интересовало. Они были бы верны любому, кто сумел бы поднять их, подчинить себе и дать им вкусить победы. Но джелаиры подчинились Ильясу — Хуссейн был изгнанником, в его кабульском дворце сидел потомок Чингиза. И пока что они не видели смысла в следовании за юным барласом.

Они сообщили Тимуру, что о его присутствии известно джете. И вновь наследник дома барласов был вынужден седлать коня и бежать под покровом ночи.

Уехал Тимур не один. Вокруг него собралась небольшая группа приверженцев — вольных людей, наемных воинов, любителей риска и наживы, диких туркменов и авантюристов-арабов. Для службы в войске они мало годились, но партизанами на дороге были великолепными.

Они весело смеялись, когда Тимур привел их в окрестности Зеленого Города и расположил лагерем на заброшенном летнем пастбище над белым куполом своего дворца, откуда было видно, как джете выезжают на его поиски. С гордостью рассказывали о его подвигах барласским багатурам, которые узнав, что он здесь, приехали приветствовать его. То были Илчи-багатур, тот самый, кому Тимур рассек тетиву лука, и седой Джаку, нюхом чуявший приближение больших событий.

Эти ветераны казганова лагеря осушили с юным изгнанником не одну чашу.

— Если земля так просторна, — сказали они, — с какой стати жить за стенами?

— Что за слова я слышу? — воскликнул Тимур. — И какими будут ваши дела? Вороны вы, питающиеся крохами со стола джете, или соколы, забивающие добычу?

— О Аллах! — ответили оба барласа. — Мы не вороны.

Когда к ним присоединилась Улджай, они почтительно приветствовали ее. Разве она не принимала участия в сражениях своего повелителя? Осенью, когда Тимур покинул лагерь и отправился к южным горам на встречу с Хуссейном, они пошли с ним.

То была дорога не для слабых. Она пятьсот миль вилась среди горных хребтов, служащих опорой небу — по нынешнему Афганистану, лишь отчасти исследованному до сего дня. Шла вверх по ущелью реки, покуда река не превратилась в ледяное полотно, и им пришлось двигаться по колено в снегу.

Дорога привела их под ледники Отца Гор и продолжала подниматься к продуваемому ветрами плато, где они ставили тонкие палатки под вызывающими эхо утесами. Днем они ехали в ярком блеске высокогорных снежных полей, лишь в редких местах ветер расчищал перед ними каменистое дно распадка.

Лошади были покрыты войлочными попонами, всадники кутались в волчьи и собольи меха. Оказываясь у лесистых участков, они рубили дрова и грузили на сани. Иногда проходили под сторожевыми башнями племенных крепостей, невидимые охранники окликали их, а собаки облаивали в тысяче футов над головой.

Несколько раз на них нападали афганцы, не знавшие, с кем придется иметь дело. После этих налетов Тимур и его люди стали богаче. Они миновали перевал на высоте двенадцати тысяч футов между заснеженными вершинами Гиндукуша, потом, оскальзываясь, спустились по ущелью, приведшему их в долину Кабула.

Это не дало им передышки, поскольку требовалось обогнуть город. Купив в деревнях овец и свежих лошадей, они двинулись в путь по кандагарской дороге, она была почти без снега и потому не такой трудной. Достигли более низких долин юга и нашли там поджидавшего их эмира Хуссейна с войском, состоявшим из таких же людей, как у Тимура, но более многочисленным.

До весны они отдыхали, потом их воодушевил посол, привезший дары от правителя близлежащих земель.

Его подданные, сеистанцы, взбунтовались, и он лишился большей части своих горных крепостей. Он обещал Тимуру и Хуссейну награду, если они помогут изгнать оттуда бунтовщиков. Союзники приняли это предложение — Хуссейн задумал подчинить себе эту южную провинцию, Тимуру не терпелось снова сесть в седло.

Когда дороги стали проходимыми, они присоединились к правителю Сеистана и отправились воевать за его интересы — став просто-напросто наемниками. Тимуру война доставляла удовольствие. Они захватили большинство мятежных крепостей, одни — внезапными ударами, другие — штурмом с помощью лестниц.

Хуссейн, однако, создавал осложнения, грабя деревни, а потом размещая там свои гарнизоны. Тимур относился к этому безразлично, однако правитель Сеистана был недоволен, и оставшиеся мятежники, пользуясь этими натянутыми отношениями, отправили послание своему повелителю. «Вражды мы к тебе не питаем; смотри, если будешь позволять татарам занимать наши деревни, они захватят всю страну».

Правитель Сеистана снялся однажды ночью, ничего не сказав союзникам, и объединил силы с бывшими мятежниками. Это было типичное вероломство горных племен, вечно подозрительных и не верящих чужакам. Они атаковали Тимура, тот отбил нападение и врезался в их ряды.

В этом бою, где его подчас окружало не более дюжины воинов, Тимур представлял собой хорошую мишень для лучников противника. Одна стрела пробила ему кисть руки, другая угодила в ступню. Он лишь обломил и вытащил стрелы, не придав значения ранам, но они оказались серьезными, и ему потом пришлось отлеживаться в шатре.

Сеистанцы потерпели поражение, союзники приобрели в результате победы новые земли и новых воинов. Хуссейн с большей частью своего нового войска отправился на север, оставя Тимура отдыхать в холмах, залечивать раны.

Туда к нему приехала Улджай. Чернокосая хатун на какое-то время получила возможность быть неразлучной с вождем барласов, из этого лагеря никто не мог призвать его на войну. Их шатры стояли среди виноградников, воздух там всегда был прохладным, лошади блаженствовали, отъедаясь буйной, сочной травой. Ночами при полной луне месяца шаввал^{11} они возлежали на коврах, глядя в темноту долин. В лунном свете Улджай созерцала Тимура, сидящего со своим сыном, Повелителем Мира.

И она считала дни, пока Тимур неустанно шагал по лагерю, испытывая поврежденную ногу. Болела нога сильно, однако держался Тимур прямо, как прежде. И когда — слишком рано для любви Улджай — он потребовал коня и кольчугу, Улджай принесла саблю и опоясала Тимура ею, темные глаза ее смотрели бесстрастно, так как молодая жена не должна выказывать горя перед своим повелителем.

— Да хранит тебя Аллах, о муж мой.

>

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У КАМЕННОГО МОСТА

Тимур был нужен на севере. Чрезмерно самонадеянный Хуссейн ввязался в бой с ближайшим войском джете и был разбит, люди его разбежались. Поступил он так вопреки совету Тимура, и барлас был вне себя. Это означало, что ему предстоит обращаться к горным племенам, дабы собрать приверженцев Хуссейна и привлечь к себе новых людей. А рука его еще не зажила, поэтому он не мог одновременно править конем и действовать оружием.

Тимур ехал со своим маленьким отрядом в мрачном настроении, питались они дичью. Он разбил лагерь у верховьев Аму, стал ждать Хуссейна, и его отыскали. Хроника представляет нам отчетливую картину этого события.

Шатры Тимура стояли у самой воды, под крутым склоном холма. После нескольких дней ожидания нетерпение мешало ему заснуть. Ночь была ясной, луна яркой, и он пошел вдоль реки — у него появилась привычка расхаживать больную ногу, которая окончательно так и не заживет. С этой раной он никак не мог свыкнуться.

Когда Тимур вернулся к холму, луна потускнела, на востоке засветилась желтая полоска зари. Он опустился на колени, совершил утренний намаз, а когда поднялся, увидел вооруженных всадников, ехавших по другую сторону холма на расстоянии полета стрелы. Двигались они со стороны Балха, в то время оплота джете. Тимур немедленно пошел к своим шатрам, поднял людей и приказал подать коня.

Затем в одиночку поехал окликнуть незнакомцев. Увидя его, они остановились и воззрились в тусклом свете не приближавшегося.

— Откуда вы? — окликнул их Тимур. — И куда направляетесь?

— Мы слуги эмира Тимура, — последовал ответ, — и едем на поиски своего повелителя. Никак не можем его найти, однако слышали, что он покинул Кумруд и поехал в эту долину.

Тимуру этот голос был незнаком, не мог он и разглядеть каких-то отличительных признаков воинов.

— Я тоже один из слуг эмира, — ответил он. — Если хотите, проведу вас к нему.

От колонны отделился всадник и поскакал к ждущим предводителям.

— Мы нашли проводника, — донеслись его слова до Тимура, — который поедет вместе с нами к эмиру.

Тимур медленно поехал вперед и наконец смог разглядеть лица предводителей. То были трое барласских беков, каждый возглавлял отряд всадников. Они велели этому странному проводнику приблизиться, но, узнав Тимура, спешились, преклонили колена и поцеловали его стремя.

Тимур тоже спешился и, не удержавшись, тут же одарил их — одного своим шлемом, другого уздечкой, третьего халатом. Он и приехавшие воины привезли дичь и тут же на месте приготовили пиршество. Они разделили хлеб-соль, и вскоре Тимур получил доказательство их верности, из числа прибывших он отправил за реку разведчика выяснить, как ведут себя джете. Воин попытался переплыть Аму, лошадь его утонула, но он достиг песчаной отмели и вышел на противоположный берег. Вернулся он с сообщением, что войско джете численностью около двадцати тысяч находится неподалеку от Зеленого Города и опустошает страну.

Этот человек проезжал мимо своего дома, но не остановился, хотя дом стоял на пути грабителей.

— Нет, — сказал он, — когда у моего эмира нет дома, как мне заходить в свой?

Эта весть вызвала у Тимура жгучее нетерпение. По своей давней традиции джете, узнав о выступлении противника, предавались грабежу; он знал, что племена за рекой возмутятся этим и встанут под его знамена. А пока что его силы были едва ли не впятеро меньше, чем у монгольского военачальника — Бикиджука. Старый монгол был мастером степной войны и двинул войска на северный берег Аму, чтобы закрыть все броды.

Пытаться форсировать реку при таком соотношении сил было немыслимо даже для отчаянного Тимура. Но он все-таки переправился через нее.

Целый месяц Тимур вел Бикиджука вверх по течению, покуда Аму не стала узкой и мелкой. Там он остановился у каменного моста; джете, на стороне которых были все преимущества, не захотели пробиваться по мосту на другой берег, и Тимур демонстративно удалился в лагерь. Той ночью он отсчитал пятьсот человек и поставил их под начало Муавы, сотника, на которого мог положиться, и эмира Мусы, самого способного из военачальников Хуссейна.

Эти пять сотен Тимур оставил оборонять лагерь и мост, а сам с основными силами отъехал. Неподалеку от лагеря джете переправился через реку и сразу же ушел в холмы, образующие дугу неправильной формы, обращенную концами к реке.

На другой день разведчики джете обнаружили его следы, и Бикиджуку стало понятно, что переправились большие силы. Обороноспособность Тимурова лагеря явно не ослабла. Если Бикиджук стал бы атаковать мест, Муава и эмир Муса смогли бы его удерживать, а Тимур тем временем ударил бы на монголов.

Однако проницательный Бикиджук учуял опасность и весь день ничего не предпринимал. Ночью Тимур разослал своих людей по холмам, приказав разжечь как можно больше костров с трех сторон вражеского лагеря.

Зрелище такого количества огней испугало осторожных северян, и они спешно покинули свою позицию еще до рассвета. Тимур собрал своих людей и ударил по отступающим. Джете не выдержали удара и обратились в бегство, Тимур упорно преследовал их.

Эмир Хуссейн, не принимавший участия в битве, присоединился к Тимуру с большой свитой и сразу же принялся давать советы.

— Преследовать побежденного врага, — заявил он, — совершенно незачем.

— Враг еще не побежден, — ответил Тимур и продолжал свое дело. Приветствовал племена, выходившие из укрытий, воины радостно кружили на конях, женщины размахивали платками. Спал мало, так как требовалось назначать новых военачальников еще не окончательно сформированного войска, мирить старых врагов, делить отбитую у джете добычу, платить возмещение семьям погибших и пособия раненым. Постоянно находился в седле, направляя движение своей конницы не север, спеша к любому очагу сопротивления.

Беспощадно преследуемые по пятам войска джете покинули земли между реками Сыр и Аму. К Ильясу, собравшему свои тумены на северной равнине, подъехали два всадника из лежащей за горами родной земли. Они спешились, приветствовали его как хана и сообщили, что его отец Туглук покинул этот мир и пребывает в мире духов на небесах. Взяли его коня под уздцы и повели к шатру.

Ильяс-хан был вынужден удалиться в Алмалык, свой город на дороге в Китай. Бикиджука и еще двух монгольских военачальников Тимур взял в плен в личном столкновении — бешеной круговерти сверкающих клинков и нещадно подгоняемых коней. Новый повелитель Мавераннахара был донельзя доволен. Приказал устроить пир для заслуженных военачальников в своем шатре — похвалил их за верность хану и с любопытством спросил, как бы они хотели, чтобы он поступил с ними.

— Это тебе решать, — спокойно ответили пленники. — Если предашь нас смерти, многие будут стремиться тебе отомстить; если мы останемся живы, многие будут относиться к тебе дружески. Нам все равно — опоясываясь саблей и надевая кольчугу, мы были готовы расстаться с жизнью.

Эмир Хуссейн предостерег Тимура, что отпускать пленного врага — ошибка, но юному победителю было приятно после того, как он самолично взял в плен этих монголов и устроил в их честь пир, дать им коней и отпустить на волю.

Затем Тимур освободил Зеленый Город с помощью хитрости, которую перенял у жителей пустыни. Придя в пределы видимости с городских стен, он приказал воинам рассыпаться и носиться на конях во всех направлениях. Некоторые, воодушевясь, нарубили ветвей в тополиных рощах, и поднялись громадные тучи пыли. Монгольский гарнизон, учитывая донесения разведчиков и грабителей о приближении многочисленной колонны, тут же снялся, и Зеленый Город был избавлен от осады.

Автор одной из хроник о Тимуре отмечает, что «Эмир Тимур, неизменно удачливый на войне, в том году победил войско с помощью костров и занял город при помощи пыли».

Успех, как всегда у неугомонных татар, оказался горше неудачи. Хуссейн, раздосадованный неудержимостью Тимура, потребовал в виде утешения денег и привилегий, а Тимур угрюмо привел кабульского эмира к одной из святынь и заставил поклясться оставаться верным их дружбе. Хуссейн повиновался, однако требование клятвы его обидело. Оба они были донельзя усталыми, угнетенными ответственностью и ссорами своих приверженцев.

Автор хроники добавляет, что «в их лагерь приехала прославленная Улджай-хатун и ухаживала за больными эмирами».

>

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

БИТВА ПОД ДОЖДЕМ

Что Ильяс-хан вернется, сомнений не вызывало, и Тимур выступил ему навстречу — на равнину к северу от реки Сыр, где монголы откармливали и холили коней перед тем, как вторгаться в татарские земли. Ильяс-хан пришел со всей военной мощью севера, с дисциплинированным и опытным войском, посаженным на лучших коней Азии, с хорошими командирами, с хорошим оружием — их знамена с бараньими рогами блестели над сплоченными сотнями затянутых в кожу всадников.

Монголы были не столь многочисленны, как татары, но Тимур знал им цену, и его разведчики не сводили с них глаз, пока не прибыл эмир Хуссейн со своими горными племенами.

Впервые на поле были собраны все силы татар — барласы и всадники пустыни, джелаиры, войско большого племени селдузов, воины Хуссейна с гурскими племенами и афганскими добровольцами, издалека чуявшими войну. Люди в шлемах и багатуры собрались под знамена.

Почти все были на конях — кроме слуг и нескольких сотен копейщиков и пастухов, охранявших лагерь за траншеями, и не представляли собой легкую иррегулярную кавалерию, которую современное воображение ассоциирует с Азией.

Они носили доспехи, персидские кольчуги из мелких колец, островерхие шлемы со спадающей на затылок и застегивающейся под носом или подбородком стальной сеткой для защиты горла. Плечи покрывали двойные кольчужные наплечники или стальные пластины. Некоторые кони были покрыты кольчужными или кожаными попонами и легкими стальными наголовниками.

Помимо непременных лука или луков, усиленных рогом или сталью, у них были кривые сабли, длинные талвары или прямые обоюдоострые персидские клинки. Копья были у кого легкими, десятифутовыми, с маленькими наконечниками, у кого более короткими и тяжелыми, с железным шаром на заднем конце, предназначенным для пробивания кольчуг. У большинства всадников были железные палицы.

Их подразделениями были сотня, хазара, и тысяча, которой командовал минбаши, полковник. Эмиры были рассеяны по всему войску, на них лежало бремя руководства в бою. Вокруг Тимура и Хуссейна были собраны эмиры их личной свиты, тавачи, и придворные — адъютанты.

Тимур разделил войско на правое крыло, центр и левое крыло, все они в свою очередь состояли из ядра и резерва. Правым крылом, которое он специально сделал самым сильным, командовал Хуссейн. Тимур принял под свое командование слабое левое крыло, где опасность была наибольшей. При нем находились барласские вожди, эмир Джаку и его сотоварищи.

Тимур был окрыленным, восторженным в этом решающем испытании сил. Татары, видя многочисленность и бравость своего войска, преисполнились уверенности. И вдруг хлынул дождь. Настоящая весенняя гроза в открытой степи хлестала струями людей и землю, вела в небесах собственную битву, полыхая молниями и грохоча громами. Мягкая земля превратилась в грязевое месиво, озябшие и ослабевшие лошади проваливались в него по брюхо. В довершение всего вышедшая из берегов река затопила овраги и низины. Вымокшие до нитки воины укрывали от воды оружие как только могли.

Автор хроники с прискорбием объясняет, что этот ливень был ухищрением джете, чьи колдуны вызвали его с помощью волшебного камня^{12}. И добавляет, что монголы, зная о предстоящем, приготовили навесы из толстого войлока и войлочные попоны для лошадей, прорыли канавы для осушения своей позиции. Таким образом, он дает понять, что под ливнем, длившемся несколько дней, джете находились в гораздо лучшем состоянии, чем воины Тимура. Во всяком случае, монголы сели на свежих лошадей и двинулись на татарский лагерь.

Тимур выступил навстречу им, и после ритуальных поединков сотни его левого крыло атаковали правое крыло противника. Татары были тут же смяты и отброшены. Джете дружно преследовали их по пятам, и резервная конница Тимура заколебалась.

Перед лицом катастрофы Тимур велел барабанщикам бить наступление и устремился вперед со своими барласами. В том море грязи пришедшие в беспорядок сотни утратили сплоченность и разделились на вопящие, сбитые с толку группы.

Луки в такой мокряди были бесполезны — лошади скользили, падали, и потоки желтой воды покраснели от крови, действовать можно было только саблями, лязг клинков, пронзительное ржанье лошадей, вопли воинов и боевой татарский клич — «Дар у гар!» — превращали равнину в подобие сумасшедшего дома.

Тимур направил коня к знамени командира крыла джете и, приблизясь к монгольскому военачальнику, взмахнул боевым топором. Противник щитом отразил удар и привстал на стременах, чтобы рубануть Тимура саблей, но тут Джаку, не отстававший от своего повелителя, пронзил монгола копьем. Знамя пало.

Тимур снова велел бить в седельные барабаны и литавры, а монголы — которых всегда лишала мужества утрата знамени — начали отступать. На той равнине упорядоченное отступление было невозможно, северные всадники рассеялись и вскоре на своих более свежих лошадях оторвались от преследователей.

Въехав на холм, Тимур окинул взглядом все поле боя. Эмир Хуссейн сражался неважно, и его теснили, только упорное сопротивление всадников резерва сдерживало монголов, центры обоих войск сражались без заметного перевеса одной из сторон.

Тимур подал своим воинам сигнал перестроиться, но это было не быстрым делом. В нетерпении он с ближайшими сохранившими боевой порядок сотнями атаковал теснивших Хуссейна монголов. И продвинулся так далеко, что почти получил возможность обрушиться на них сзади. Под этим внезапным натиском монголы отступили. Ильяс-хан предусмотрительно не вводил в бой резервы и, казалось, был готов покинуть поле боя.

Открывалась блестящая возможность развить успех, и Тимур послал к Хуссейну гонца с настоятельным требованием немедленно перестроить свои тумены и наступать.

— Я разве трус, — воскликнул Хуссейн, — что он приказывает мне при моих воинах?

И ударил посланца по лицу, не дав ему никакого ответа.

Время шло, Тимур подавил гнев и отправил двух родственников Хуссейна объяснить эмиру, что Ильяс готов отойти, нужно немедленно наступать.

— Разве я бежал? — напустился на них Хуссейн. — Почему тогда он настаивает, чтобы я шел вперед? Дайте мне время собрать воинов.

— Худсарма, — ответили посланцы. — О повелитель, Тимур сражается с резервом противника. Смотри!

То ли у Хуссейна взыграла зависть, то ли он был не в состоянии наступать, в конце концов Тимур был вынужден еще засветло отступить. Он встал лагерем в поле и, охваченный унынием, не хотел ни видеть Хуссейна, ни слушать его посланцев. И твердо решил, никогда больше не идти в бой, деля командование войском с Хуссейном.

На другой день дождь полил еще сильнее, однако все еще ожесточенный Тимур выступил против Ильяса в одиночестве, ему преградили путь разрозненные тумены монголов, и он вынужден был отступить. Обратный путь в грозу по болотам и лужам, усеянным тысячами убитых, усиливал его уныние напоминанием о понесенных потерях. Промерзший, охваченный горечью, Тимур ехал молча, его барласы следовали за ним на расстоянии. Он потерпел полное поражение и не мог простить Хуссейна за то, что тот не смог его поддержать.

Хуссейн слал ему гонцов со всевозможными планами отхода в Индию, но Тимур в том состоянии духа не желал слушать ничего.

— Убирайся в Индию или в семь преисподних, — передал он Хуссейну. — Что мне до того?

Тимур поехал в Самарканд, убедился, что город обеспечен продовольствием на случай осады, потом отправился в свою долину набирать новое войско, а джете тем временем подступили к Самарканду.

Приехав, он узнал, что Улджай скончалась от внезапной болезни и похоронена в саване из своей белой накидки в саду его дома.

>

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДВА ЭМИРА

Со смертью Улджай оборвались узы, соединявшие Тимура с Хуссейном в течение пяти лет. Хуссейн не раз грубо обходился с сестрой, и Тимур это запомнил. Он всегда болезненно воспринимал личные горести и теперь оплакивал утрату супруги. Взяв Джехангира, он поехал с людьми своего племени на юг, снова за реку, к тому месту, где отдыхал прошлым летом с Улджай.

— Мы принадлежим Аллаху, — писал ему благочестивый Зайнуддин, — и к Аллаху должны вернуться. Для всех нас предопределены место и время смерти.

Но Тимур не был фаталистом. Рвение мулл и имамов не вызывало в нем ответного воодушевления. Внешне его спокойствие казалось бесстрастием правоверного, признающего, что судьба человека предопределена и спасение заключено в Законе Мухаммеда; в глубине души Тимур мучился вопросами, на которые не находил ответа, и унаследованными от предков неистовыми желаниями.

Он совершал намаз в положенные часы, внимательно выслушивал проповеди в мечетях. По ночам часами просиживал за шахматной доской, передвигая по клеткам миниатюрных коней и слонов из слоновой кости — большей частью в одиночестве. Играя с противником, почти всегда побеждал, и это не было уловкой со стороны его военачальников. Тимур был блестящим игроком.

Чтобы добиться совершенства в этой игре, он заказал новую доску с удвоенным количеством фигур и клеток. Разрабатывал на ней новые комбинации, тем временем пятилетний Повелитель Мира сидел на ковре рядом с ним, наблюдая темными глазами за передвижениями этих странных блестящих игрушек.

Однажды Тимура оторвали от этого занятия муллы — хранители и слуги ислама, спешно приехавшие с вестями из Самарканда.

— Аллах снял ярмо гнета с шеи правоверного, — сказали они. — Праведные и доблестные толкователи Закона приехали из Бухары в Самарканд и призвали жителей города противиться с оружием в руках угнетателям приверженцев ислама — покуда наши эмиры не соберут достаточно сил для войны с ними, хотя ненавистный враг вошел в пригороды, самаркандцы даже без своих эмиров отстаивали стены и улицы, и ненавистный враг был изгнан.

Затем по воле Аллаха у монголов начался падеж лошадей. Три четверти их передохло, стало даже не на чем отправлять гонцов. И монголы ушли из страны, большинство их несло колчаны и вьюки на спине, а сабли на плечах. Наверняка еще никто на свете не видел идущего пешком войска джете.

После мулл приехали военачальники, очевидцы событий, и подтвердили, что самаркандцы отстаивали город, пока джете не ушли, добавив, что конская эпидемия была очень сильной и татарская конница, преследуя их, избегала зараженных мест.

Эта неожиданная удача привела Хуссейна обратно в Мавераннахар. Он устроил торжественный въезд в Самарканд, люди — ободренные собственным успехом в отражении столь грозного врага — встретили его ликующе. С парапетов крыш и из окон свисали ковры, мечети были переполнены, и музыка приветствовала эмира в каждом саду.

Хуссейн с Тимуром теперь стали фактическими правителями земель — от Индии до Аральского моря. Тимур имел на это равные моральные права с Хуссейном. Он был подлинным вождем войска, и его приближенные были под стать ему. Но Хуссейн был внуком Благодетеля и сыном правящего эмира. Он выбрал марионеточного хана, номинального правителя, единственным достоинством которого было то, что он тура, потомок Чингиза. Со всеми подобающими церемониями хан поселился в его дворце, и Хуссейн, подобно деду, взял власть в свои руки.

Силой обстоятельств Тимур оказался в подчинении у Хуссейна, который собирал налоги, выносил судебные приговоры и делил земельные владения. Тимур настоял лишь на том, что его долина и местность от Зеленого Города до реки должна принадлежать ему.

— На том протяжении, где река моя, — решительно заявил он.

Держался он с достоинством, и великодушие не позволяло ему ссориться из-за домогательства. Когда Хуссейн обложил барласов тяжелым налогом, Тимур стал возражать на том основании, что они лишились большей части своей собственности в последней битве, однако сам выплатил Хуссейну полную сумму, включив в нее по необходимости или по прихоти даже драгоценности Улджай, серьги и жемчужные ожерелья, бывшие на ней в брачную ночь. Драгоценности Хуссейн узнал, однако принял их без единого слова.

К окончательной ссоре между вождями привели беспокойные беки, их подданные. Хуссейн, посадив в кабульском дворце марионеточного хана, дал джете новый повод для вторжения, а пытаясь добиться полной покорности от беков, нажил новых врагов. Когда его союз с Тимуром распался — никто не знает, по чьей вине непосредственно, — результатом этого явились гражданская война и козни, приводившие к периодическим нашествиям джете. В течение шести лет татарские земли представляли собой вооруженный лагерь.

В те мрачные дни смуты Тимур походил на бесплотного духа войны. Его холодная решимость, полное пренебрежение опасностями и щедрое великодушие были беспримерны. Вечерами у костров караванщики рассказывали истории об эмире Тимуре.

— Поистине, — говорили они, — он не зря носит такое имя, потому что в нем есть железо — несгибаемое железо.

Пожалуй, на базарах и караванных стоянках излюбленным был рассказ о взятии Карши.

Это был город Неузнанного Пророка — уже давно сошедшего в могилу — из Хорасана. Некоего дервиша, вызвавшего трепет и фанатизм горожан тем, что вечером показал им на дне колодца восходящую луну — пока на небе луны еще не было. За это его прозвали Создателем Луны, однако в истории он известен как создатель волнений.

Тимур построил в Карши каменную крепость и слегка этим гордился. В то время и крепость, и город были заняты отрядами Хуссейна. И военачальники Тимура хорошо знали обороноспособность этого пункта. Знали они и эмира Мусу, который командовал тремя-четырьмя тысячами стоявших в Карши воинов. Он оборонял каменный мост от войск Бикиджука, был опытным воином, любил вино и вкусную еду, зачастую бывал беспечным, однако в трудную минуту на него вполне можно было положиться.

У Тимура тогда было около двухсот сорока воинов и беки, в том числе Джаку, Муава — сражавшийся у моста бок о бок с Мусой — и любитель опасностей Дауд. Но когда он объяснил им, что намерен взять Карши, они восприняли это с недоверием. Сказали, что время года для такого предприятия слишком жаркое и что им нужно обезопасить свои семьи.

— О неразумные, — напустился на них Тимур, — разве я не поклялся, что ваши семьи будут защищены?

— Да, это правда, — ответил один из беков, — но они не укрыты за стенами.

— Вокруг Карши есть стены, — засмеялся Тимур. — Подумайте — что, если мы станем хозяевами Карши!

Они подумали, но эта перспектива повергла в уныние даже Дауда, а Джаку покачал головой.

— Давай сперва соберем побольше сил, о повелитель. Есть время для поспешности и есть время для осторожности и размышления. Муса давно уже носит оружие, и его не взять, как сидящую на верблюде женщину.

— Тогда ступай к женщинам, пусть они поучат тебя! — произнес своим низким голосом Тимур. — А я оставлю при себе тех, кто оборонял мост от монголов. Тебя, Муава, тебя, Илчи! Есть еще другие?

Послышалось множество голосов, утверждавших, что они тоже переправлялись через реку с Тимуром и заставили джете пуститься наутек без седел.

— Ну так отправляйтесь к ждущим вас семьям. Нет, ступайте на базары и хвастайтесь тем, что уже в прошлом. На Карши я пойду с другими.

Беки понимали, что если не отважатся, он так и поступит, и вышли посоветоваться. Если Тимур что-нибудь решал, переубедить его было невозможно. Если отдавал приказ, то уже не отменял ни в коем случае. Иногда эта целеустремленность приводила к невзгодам и потерям, которых вполне можно было избежать; но она придавала решениям Тимура непреложность судьбы.

Когда беки вернулись, Джаку в одной руке держал Коран, в другой — саблю.

— Мы поклялись следовать за тобой, о повелитель, и вот Коран, на котором мы давали клятву. Вот сабля, и если мы не станем повиноваться тебе, секи нам головы.

Горя рвением, они снова уселись и стали обсуждать способы выманить Мусу.

— О неразумные, — рассмеялся Тимур, послушав немного. — Если Муса выйдет со своими тремя тысячами, а вас всего двести сорок, за кем будет победа?

— Было бы лучше, — заговорил Дауд, глядя на умолкших сотоварищей, — тайком подойти ночью, ворваться в Карши и внезапно захватить Мусу в постели.

— Да, было бы лучше, — мрачно согласился Тимур. — А потом пойдешь к постелям его трех тысяч?

— Все в воле Аллаха, — заспорил Дауд. — Муса прекрасно знает, что мы здесь, и не выйдет из крепости. Его повелитель приказал ему удерживать Карши, и ничего другого он делать не станет.

— Если б я, — задумчиво произнес Тимур, — пригласил Мусу спуститься на луг у реки, утолить жажду вином и ублажить тело прохладой, согласился бы он?

Дауд улыбнулся, потому что сухой сезон был в разгаре, и если они — имеющие возможность выбирать для лагерных стоянок открытые места на равнине — сидели без халатов и все в поту, то за стенами крепости жара наверняка была невыносимой. Крепость была зимним, а не летним прибежищем, а любовь Мусы к вину и пиршествам была хорошо известна.

— Ни под каким видом, — сказал Дауд. — Спуститься Мусе захочется, но он не спустится.

— Ну так не стану его приглашать, — ответил Тимур.

И не сказал своим бекам больше ничего. Можно было подумать, он отказался от мысли овладеть Карши, так как отправил гонцов с приветствиями и дарами на юг, к Малику Гератскому. Отвел своих людей к Хорасанской дороге, ведущей в Герат. Там, на равнине с желтой, бугристой глиной вдоль кромки песчаных барханов, он, несмотря на жару, разбил свои шатры возле Колодца Исаака.

В течение месяца, покуда его гонцы не вернулись, Тимур задерживал у колодца все шедшие на север караваны. Гонцы, как он и ожидал, привезли от Малика ответные дары и приветственное письмо с приглашением в гости. К тому времени у колодца образовалось целое скопище людей» и привезенные гонцами вести стали всеобщим достоянием.

На другой день Тимур освободил караваны и стал делать очевидные приготовления к снятию с места. Торговцы попросили у Тимура сопровождение для защиты от других отрядов его людей, он объяснил, что по дороге до Карши у него нет приверженцев. И быстро уехал на юг со своими двумястами сорока, — а караваны двинулись на север, переправились через Аму и прибыли в Карши.

Муса расспросил торговцев и узнал, что Тимур вне всякого сомнения направился к Герату, видимо, чтобы найти у Малика прибежище. После чего тут же перебрался из крепостных стен на тот луг, о котором вел речь Тимур, где, как повествует хроника, «расстелил ковер пиршества и сорвал печать с кувшина возлияния». Но сына с несколькими сотнями людей оставил в Карши.

Тимур на новой лагерной стоянке прождал около недели, дав караванам время достигнуть Карши, потом ускоренным маршем вернулся к Аму. И, не останавливаясь у реки, послал коня в воду и переправился на другой берег, сорок всадников осмелилось последовать за ним.

За прочими были отправлены лодки, — когда они появились на другом берегу, сорок смельчаков осыпали их насмешками. Ту ночь люди Тимура провели невидимыми с дороги — а на рассвете двадцать человек было послано задерживать всех направлявшихся в Карши путников. Когда солнце зашло, все сели на коней и всю ночь ехали по безлюдной равнине к колодцу в окрестностях Карши. Пробыли там дотемна, скрываясь в зарослях полыни и тамариска. Всех людей Мусы, появлявшихся у колодца, брали в плен, Тимур приказал пленникам и своим людям делать веревочные лестницы. С наступлением темноты они сели на коней, взяв лестницы, но оставив пленников под охраной.

— Мы двигались очень быстро, — сказал Джаку, — и с нами не все наши люди. Это очень важное предприятие, поэтому надо бы продвигаться медленно, не идя на излишний риск.

— Веди людей медленно, — согласился Тимур, — а я поскачу вперед осмотреть стены и выбрать место для лестниц.

В сопровождении всего двух людей он скакал, пока сквозь ветви деревьев не замаячили башни. Там всадники спешились. Один из воинов остался с конями, а Абдулла, слуга Тимура, не захотел покидать его. Они шли, пока не увидели перед собой блеск воды в крепостном рву. Прислушались, но из города не доносилось ни звука.

Идя краем рва, они вышли к месту, где над ним проходил открытый водопровод крепости — каменный желоб, в котором было по колено воды. Тимур влез в него, Абдулла следом. Переправясь через ров, они очутились на узкой полоске земли под крепостной стеной.

Тимур шел по ней, пока не достиг деревянных ворот. Несколько минут прислушивался, потом постучал в них. Что за лихость толкнула его на это, непонятно. Во всяком случае, он обнаружил, что ворота замурованы изнутри и возле них никого нет.

Продолжая красться дальше, Тимур в конце концов обнаружил место, где в стене наверху образовался пролом, легко доступное. Показал Абдулле и удостоверился, что слуга сможет найти его снова. После этого вернулся к коню и поскакал к своим людям, ждавшим невдалеке от стен. Сорока трем он приказал охранять лошадей, — оставив в штурмовом отряде примерно сотню.

Тимур снова покинул их и вернулся к пролому. Абдулла подводил к каменному желобу отдельные группы, затем повел их на другую сторону рва. Они обнаружили Тимура сидящим на стене, оттуда он отдавал им команды, что делать.

Несколько человек пошло обезвредить стражу с внутренней стороны стен. В тот предрассветный час они нашли всех часовых Мусы спящими. В самой крепости произошла небольшая схватка, но Тимур собрал там всех своих людей и — уже всходило солнце — приказал затрубить на башне в трубы.

Все жители Карши подскочили с постелей, бросились на плоские крыши домов и узнали, что означает эта неожиданная побудка. Захваченные врасплох беки Мусы, не представляя, какими силами располагает Тимур, явились в крепость изъявить покорность и после разговора с ним согласились присоединиться к нему. Только сын Мусы оказал сопротивление, защищая собственный дом. Но когда его подожгли через окна, вышел с повешенной на шею саблей и сдался.

Тимур похвалил его смелость, но оставил в Карши — а остальных членов семьи Мусы отправил к нему на луг.

— Счастливая судьба нашего повелителя принесла нам этот город, — говорил потом Джаку. — И мы, его приверженцы, приумножили свою славу.

Впоследствии ему казалось чуть ли не чудом, что Тимур смог отстоять Карши от многотысячной армии Хуссейна. В сознании тех людей и победа, и поражение зависели от Аллаха. Достопочтенный Саинаддин и его муллы постоянно твердили им об этом.

Но эти повелители Татарии были неисправимо изменчивыми; они часами просиживали, как завороженные, перед грязным дервишем, который, беснуясь, вопил им о святынях и чудесах мусульманского рая; в иные минуты поносили всех священнослужителей: «Двое мулл равны одному мужчине; один мулла ничем не лучше женщины».

Их беспокоили видения. Они садились на коней и устремлялись в бегство от предзнаменований дурного сна или дурной приметы. Однако, сталкиваясь в бою с неизбежной смертью, сбрасывали шлемы и выкрикивали, что пусть другие завидуют минуте их славы. Они очень дорожили личной честью, стыд для их натуры был мучительнее любого наказания. «Что такое выгода без чести?» — повторяли они арабскую поговорку.

>

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

НА «КРЫШЕ МИРА»

В те ненадежные времена раздоров татары все чаще и чаще обращали внимание на Тимура. Его личная смелость вызывала у них восхищение; его рискованные предприятия и победы становились любимой темой их разговоров. Рассказы об эмире Тимуре любили слушать даже те, кто сражался против него. Его мужество было единственной неизменной темой в их бесконечных фантазиях.

Многие из беков разочаровались в Хуссейне и перешли под знамена Тимура. Мангали Бога, один из старейших вождей кочевых племен монгольского происхождения, неожиданно прискакал и сел среди его беков. Раньше он был одним из самых неуемных его врагов — и как-то вызвался было привести Тимура пленником, если ему дадут шесть тысяч воинов.

— Теперь, вкусив хлеба-соли Тимура, — сказал Мангали, — я больше ни за что не обращу лица ни к кому.

Лишь благодаря бесстрашному предводительству Тимура и верности этих людей было создано владение, известное в истории как империя Тамерлана.

Впоследствии Мангали своим острым умом выиграл для Тимура битву. Отряд татар сражался с Кара-Юсуфом, вождем туркменов Черного барана. Воинов эмира теснили со всех сторон, и они уже чувствовали, что противник одерживает верх, но тут Мангали отъехал от своих беков и осматривал поле боя, пока не нашел то, что нужно — отрубленную голову туркмена с длинной бородой и выбритым черепом.

Эту голову Мангали насадил на копье и на всем скаку ворвался в передние ряды татар с криком, что Кара-Юсуф убит. Татары приободрились, а услышавшие это враги пали духом. Вскоре туркмены пустились в бегство, увлекая с собой живого и очень разгневанного Кара-Юсуфа.

Не раз эти проницательные и упорные татарские вожди спасали своего повелителя на краю гибели. Сохранился рассказ об Илчи-багатуре, доблестном Посланнике. Подобно наполеоновскому маршалу Мюрату он любил плюмажи и позолоченные сапоги. Возможно, благодаря великолепию внешнего вида, возможно, из-за вызывающей храбрости его часто отправляли посланником к другим правителям. Но он неизменно появлялся и на полях битвы — в оперении и позолоченных сапогах.

Тогда Тимур вернулся после отражения набега джете и искал враждебные войска бадахшанских правителей в горах, где берет начало река Аму.

Горные правители, отступая, поднимались все выше, в безлесную пустыню, где лежали глубокие снега и выпирающие скалы были источены столетиями бурь. Здесь, в ущельях, ледники ползли, словно безжизненные змеи, сланцы на стенах ущелий отливали багрянцем и пурпуром. И здесь же два маленьких войска играли в прятки вокруг вершин, скользили вниз по тысячефутовым склонам и пережидали бураны, сгрудившись подобно овцам.

Гонец привез Тимуру известие, что его передовой отряд захвачен в плен бадахшанцами, которые отступают вместе с пленниками по одному из ущелий.

Суровый кодекс татар гласил, что предводитель не должен покидать своих людей, пока вызволить их в человеческих силах. Однако шедшие с Тимуром воины не видели возможности помочь товарищам. Тимура вывели из себя их понурость и отсутствие надежды. Он приказал им сесть в седла и выступил, поставив гонца проводником, искать среди вершин путь, ведущий в ущелье, по которому спускались бадахшанцы.

Путь по обледенелым тропинкам был нелегок, кони то и дело оскальзывались и вместе со всадниками катились кубарем в вечность. Сам Тимур двигался так быстро, что с ним было всего тринадцать человек, когда он вышел в то ущелье и поспешил захватить перевал, пока бадахшанцы не успели добраться до него. Со своими тринадцатью, среди которых был Илчи-багатур, он занял позицию среди скал и встретил приближавшихся горцев стрелами.

В первом отряде противника было только пятьдесят воинов, но внизу в ущелье появились еще двести. Тут Илчи-багатур совершил фланговый обход в одиночку, проехав по краю ущелья, и стал спускаться к наступавшим двум сотням. При виде его в собольей шубе, перехваченной блистающим поясом, и медвежьей шапке, горцы остановились. Он появился словно бы невесть откуда, под ним был кровный жеребец. Лук его лежал в чехле, сабля — в инкрустированных золотом ножнах слоновой кости.

— Эй вы, сыновья потаскух, — окликнул их Илчи. — Натяните поводья и взгляните. Тот человек наверху — эмир Тимур.

Разъезжая среди них, словно совсем не думая о сражении, татарин сквозь дождь стрел настойчиво указывал им на Тимура в знакомом островерхом шлеме.

— Подумайте, — серьезным тоном советовал Илчи, — если погибнете, даже ваши родные назовут вас глупцами. Какой смысл погибать здесь — сейчас, — когда эмир Тимур находится между вами и безопасностью? Было бы лучше заключить перемирие. А самое лучшее — собрать пленных, отправить к нему и таким образом снискать его расположение.

Так Илчи уговаривал их. И они в полной растерянности спешились и склонились перед ним, убежденные, что силы татар велики, раз такой бек появился среди них в одиночестве. Илчи тоже спешился и — как повествует хроника — погладил их по затылкам. Вскоре дождь стрел прекратился, и к Илчи привели пленников, тот придирчиво осмотрел их.

— Неужели отправите эмиру Тимуру его людей, будто скот, без оружия? — упрекнул он бадахшанцев. — Когда вы захватили их, они были с саблями.

Горцы пребывали в горестной растерянности. Вверху на гребне они видели поджидавшего их грозного Тимура. Путь к спасению был прегражден. В конце концов они последовали совету Илчи. Вернули пленникам оружие, багатур повел шестьсот вызволенных татар к гребню и объявил Тимуру, что бадахшанцы готовы поцеловать его стремя.

Тимур тут же спустился, и бадахшанские воины, теперь более испуганные, чем были враждебными поначалу, дали мирную клятву на своих луках. Тимур с Илчи занимали их разговорами, пока не подоспели отставшие основные силы татар.

— Для стоянки это место не годится, — заявил тогда привередливый посланник. — Есть здесь нечего, спать можно только в снегу.

Бадахшанские военачальники предложили всем вместе отправиться в кишлаки, и они спустились с «крыши мира» на пиршество.

Эта гасконада Илчи Доблестного сродни поведению маршала Мюрата на мосту, соединявшем Вену с левым берегом Дуная, когда он, помахав платком австрийцам, перешел мест и уселся на австрийскую пушку, а его подчиненные тем временем извлекали из-под моста заложенные мины.

Примерно год спустя Илчи-багатур погиб, пытаясь переплыть на коне через реку.

Они понимали, эти татарские беки, что под командованием Тимура вряд ли проживут долго. Но он подвергался равному с ними риску, и шрамов на теле у него было не меньше, чем у них. Дни, проведенные с ним, были наполнены ликованием, и беки с песней бросались в бой, как до них берсерки-викинги.

— Это время, — сказал как-то один из них, — праздничная пляска для воинов. Поле битвы — танцевальный круг, боевые кличи и лязг оружия — музыка, а кровь противника — вино.

К концу шестого года большинство татарских беков поклялись в верности Тимуру. Вначале его называли казаком, странствующим воином, нигде не остающимся больше чем на сутки, — слово это сохранилось и доныне. Теперь он стал полководцем, предводителем воинства. Когда племя Мусы, джелаиры, перешло под его знамена, исход стал ясен. Джелаиры были наполовину монголами, они могли собрать войско столь же грозное и многочисленное, как английская армия, незадолго до того одержавшая победы при Креси и Луатье. Кстати, матерью старшего сына Тимура была джелаирка.

Перед лицом такого воинства, возглавляемого таким полководцем, как Тимур, силы Хуссейна таяли, будто снег под весенними дождями. Его вытеснили за реку, преследовали в горах и осадили в Балхе. Город пал почти сразу же, и Хуссейн, укрывшись среди развалин, сделал последнюю попытку спастись — обещал Тимуру, что покинет свою страну и отправится паломником в Мекку.

Сведения о том, что последовало дальше, разнятся. Кое-кто сообщает, что Тимур обещал сохранить Хуссейну жизнь, если он выйдет и сдастся; но Хуссейн, передумав в последнюю минуту, переоделся и спрятался снова на галерее минарета — где его обнаружил то ли муэдзин, поднявшийся поутру на минарет, то ли воин, потерявший коня и пришедший к мечети поискать его.

По-разному сообщается и о том, как Хуссейн встретил смерть. По одной версии, татарские вожди собрались на совет решать его судьбу, и Тимур ушел оттуда со словами: «Мы с эмиром Хуссейном поклялись в дружбе, и я не причиню ему зла». По другой — Муава с еще одним беком ускользнули с этого собрания, скрыв свои намерения от Тимура, обманно предложили Хуссейну бежать, а потом убили его.

На самом же деле Тимур разрешил казнить своего соперника.

В хронике говорится: «То были час и место, предопределенные Хуссейну, и никому не дано избежать своей судьбы».

>

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГОВОРИТ ЗАЙНУДДИН

В Балхе Тимур задержался. По этой знойной долине, где по берегам высохших ручьев рос сахарный тростник, пролегал караванный путь из Хорасана в Индию, туда спускались по тропам вожди горных племен. То было место воспоминаний, и в его воздухе висела пыль столетий.

Где-то под глиной и булыжником лежали остатки храма, построенного огнепоклонниками в начале времен. Под ногами были рассеяны крошки статуи Будды, стоявшей некогда в одном из дворов, куда стекались паломники в желтых одеждах. Люди называли этот город Матерью городов — Александру он был известен как Бактрия, — теперь его именовали Кубат-аль-ислам, Столица ислама. Чингизхановы орды превратили его в обширные безлюдные развалины, вокруг которых выросли новые гробницы и мечети — город могил. Впоследствии Тимур отстроил его заново.

Теперь Тимур ждал неподалеку от того места, где покоился в саване Хуссейн, обратив незрячие глаза к Мекке. После смерти Хуссейна вождям татарских племен требовалось избрать нового правителя. Таков был закон, установленный Чингисханом. Кроме того, закон гласил, что правитель должен являться потомком монгольского хана — турой чингизовой крови.

На этот курултай, совет племенных вождей, устремились все мелкие правители — от индийских ущелий до степей северных орд. И его удостоили своим появлением носители тюрбанов, иранские правители, улема, или сонм ученых из Бухары, — учителя медресе, служители веры и мастера вести диспуты. С ними появились имамы, духовные вожди правоверных, среди них Зайнуддин в белых одеждах и громадном тюрбане, его проницательные глаза чуть потускнели от старости. И его сотоварищ, благочестивый аскет, проповедник Багауддин, почитаемый в Мавераннахаре как святой. Тимур, пока воины и священнослужители вели спор о нем, проводил время с сыном Джехангиром.

Некоторые правители осмелились противиться избранию Тимура.

— Давайте по-братски разделим земли, — предложил представитель бадахшанских племен, — пусть все правят своими владениями и объединяются для защиты от вторжений.

Военачальники Тимура, опытные воины, заявили, что это безрассудство.

— Необходим старший брат, — сказали они. — Если разделитесь и создадите отдельные владения, придут джете и разгромят вас.

Вожди самых сильных племен хотели вернуться к старому порядку вещей.

— По ясе Чингисхана никто из нас не может быть правителем; надо избрать кого-то из потомков Чингиза, а Тимура его правой рукой.

После этих слов поднялся аскет, прозванный Отцом Благодеяний, и огласил выбор духовенства.

— По закону Мухаммеда, — начал он, — его приверженцы не могут быть в подчинении у вас, неверных^{13}. Что до Чингисхана, он был жителем пустыни, который насилием и саблей покорил мусульман. Ныне же сабля Тимура не уступит Чингизовой.

И продолжал обращаться к воинам, пока их безмолвная задумчивость не сменилась воодушевлением.

— Все вы бежали от Хуссейна, прятались в пустыне. И не покидали своих убежищ, пока против него не выступил Тимур. Он не просил вашей помощи для победы над своим врагом, не просит ее и теперь. До сих пор я обращался к вам как к татарам, но вы еще и мусульмане. И я, потомок внука Мухаммеда, держа совет с другими потомками и наставниками истинной вера, видел в Тимуре повелителя Мавераннахара — и более того, всех равнин Турана.

Говорило так духовенство не потому, что Тимур являлся ревностным последователем Мухаммеда. Он один был способен, покончив с хаосом, восстановить порядок и противостоять северным ордам, давним врагам ислама. Мнение простых воинов, не желавших никакого другого правителя, сделало избрание Тимура неизбежным.

На другой день все правители и старейшины племен явились к шатру Тимура и встали перед ним на колени, потом взяли его под руки и подвели к белому войлоку, на который он воссел как их владыка и повелитель. Это был древний монгольский ритуал. Таким образом люди в шлемах приносили клятву верности.

Но в этой своеобразной коронации приняло участие и духовенство. Зайнуддин ходил от одного военачальника к другому с Кораном в руках и требовал дать клятву не повиноваться никому, кроме Тимура. Мы бы назвали это жестом покорности, признания. Но для тех людей такой жест значил очень много.

Отныне воин Тимур будет эмиром Тимуром, и они будут есть его хлеб. Верность ему будет их честью, а измена покроет позором их имена и их потомков. Тимур теперь будет судьей в их спорах, хранителем их владений. Если он обманет их ожидания, они будут вправе созвать новый совет и выбрать нового эмира.

Встав на ковре перед новым эмиром, Зайнуддин возвысил голос:

— Волею Аллаха ты станешь одерживать победы; ты будешь набирать силу, и через тебя будет набирать силу ислам.

Однако у человека, сидевшего, выпрямясь, на покрытом белым войлоком невысоком троне из черного дерева, шумно спорящие бухарские аскеты и группа сеидов, которым полагалось стоять ближе всех к нему по правую руку, вызывали только улыбку. В его облике не было ничего исламского; он был с невыбритой головой, в доспехах — кольчуге с широкими наплечьями и черном, инкрустированном золотом шлеме, спускавшемся на шею.

Своим новым вассалам Тимур раздарил все, что имел, кровных лошадей, одеяния, оружие, богатые седла. Вечером он отправил к их шатрам подносы с едой и фруктами. И сеиды, пришедшие к нему в шатер выказать свое расположение, стали возражать против такой щедрости.

— Если я правитель, — ответил он, — все богатства принадлежат мне. Если нет, какой прок беречь то, что имею?

На другой день Тимур назначил новых управителей, военачальников, членов своего совета. Эмир Дауд получил в управление Самарканд и стал главой дивана, или совета. Эмир Джаку, из племени барласов, уже седой, был удостоен знамени, права бить в барабан перед Тимуром и был назначен одним из тавачи, или адъютантом.

В списке минбаши есть имена двух чужаков, монгольского и арабского происхождения — Хитаи-багатур и Шейх-Али-багатур.

С самого начала было ясно, что фаворитов у эмира Тимура не будет. Многие, как Зайнуддин, имели право приходить к нему в любое время, но влияли на него не больше, чем все остальные. Все бразды правления Тимур держал в своей руке и позволял давать себе советы, но не навязывать свою волю. Эта целеустремленность была необычной для азиатского монарха и неожиданной для Тимура, до тех пор беззаботно относившегося к своим частным делам.

И он незамедлительно расправлялся со всяким противодействием. Сторонники Хуссейна были разбиты до того, как двор Тимура покинул Балх, пленников заковали в цепи или обезглавили, их укрепления сжигали или сносили, пока все не были уничтожены. Тимур пристально наблюдал за джете, и теперь в северные горы ежегодно отправлялись войска с приказом беспощадно пускать в ход оружие и огонь. Он явно считал, что лучший способ защиты — нападение. И обнаружил, что джете не так сильны в обороне, как в атаке.

Получив отплату той же монетой, племена джете покинули приграничные равнины и двинулись на север к своей крепости, Алмалыку. Тимур пока что не следовал туда за ними. Под его властью между рекой Сыр и Индией складывался новый порядок вещей, своевольные татары получили совершенно новое понятие о дисциплине, двое его военачальников были посланы покарать несколько племен джете; найдя их пастбища пустыми, военачальники, естественно, повернули обратно, так как сочли свою задачу выполненной.

Когда они переправлялись через Сыр, веселые в предвкушении отдыха и пиршеств, им повстречался конный тумен примерно той же численности^{14}, державший путь на север. Возвращавшиеся спросили, куда он направляется.

— Воистину, — ответили им, — искать те орды джете, которых вы не нашли.

Военачальники сперва возмутились, потом задумались. И вместо того чтобы возвращаться к Тимуру, пошли обратно со вторым туменом. Год спустя эти объединенные силы появились в Самарканде, проведя зиму в горах. Но они пригнали скот джете, доложили о количестве убитых врагов и разоренных деревень. Тимур всех похвалил и наградил одинаково, не упомянув о первой неудачной попытке двух военачальников. В противном случае она сочли бы себя опозоренными, ушли бы вместе со своими людьми и начали бы кровную вражду.

Другие вожди племен, обидясь или сочтя себя независимыми, уходили в свои крепости, но через месяц под их стенами появлялись войска Тимура. Вождей возвращали обратно, они представали перед Тимуром — и получали дары. Бежавшего от битвы бека разыскивали, лишали оружия, сажали на вьючное седло осла лицом к хвосту. И в течение нескольких дней бек разъезжал в таком виде по улицам Самарканда, слыша смех и язвительные замечания.

Владетель Хутталяна Кейхосру, перс знатного происхождения, покинул Тимура перед лицом врага в ливийской пустыне. Воинственные татары ринулись в бой — там-то и погиб Илчи-багатур, переплывая реку на коне вслед за Шейх-Али и Хитаи-багатуром, — и одержали победу. А Кейхосру выследили, привели на суд правоведов и военачальников и без промедления предали смерти.

— Нашему эмиру лучше всего повиноваться, — уверяли новых вассалов те, кто уже служил Тимуру. — Кто говорит иное, тот лжет.

Среди новичков были джете, нашедшие сопротивление бессмысленным — Байан, сын Бикиджука, помнивший, что человек, ставший эмиром, сохранил жизнь его отцу, и Хатаи-багатур, Доблестный Китаец, угрюмый и вспыльчивый вождь племени, носивший одеяние из конской шкуры со спадающей на плечи гривой. Он любопытным образом завязал крепкую дружбу со столь же вспыльчивым Шейх-Али.

Они вдвоем командовали туменом, искавшим джете, лагерь которых в конце концов был обнаружен за небольшой речкой. Багатуры остановились на берегу и несколько дней спустя сели за обсуждение того, что нужно делать. Хитаи был за осторожность и объяснял различные способы переправиться через реку, не вступая в столкновение со всадниками джете.

Шейх-Али, очевидно, не имевший собственного плана, молча слушал. Но Хитаи принял его молчание за неодобрение, возможно даже за подозрительность — поскольку был монгольской крови.

— Что у тебя на уме? — спросил он напрямик.

— Клянусь Аллахом, — беспечно ответил Шейх-Аяи, — думаю, ничего иного и ждать нельзя от монгола.

К лицу степного воина прилила кровь, он подскочил.

— Смотри, — угрюмо сказал он, — увидишь, как монгол ведет себя.

Шейх-Али приподнялся на локте, чтобы смотреть, а Хитаи потребовал коня и, не седлая его, поскакал через речку. Въехал в ряды изумленных джете и зарубил двух первых попавшихся. Потом несколько всадников окружило его.

Любопытство Шейх-Али сменилось изумлением. Он подскочил и крикнул слугам, чтобы подали коня. Вскочив в седло, переправился через речку. С саблей в руке бросился на кружащих всадников и в конце концов пробился к Хитаи.

— С ума сошел! — крикнул он ему. — Возвращайся!

— Нет — возвращайся сам!

Пробормотав: «Ну нет уж», Шейх-Али занял место рядом с другим багатуром, и джете сомкнулись вокруг них, но поспешившие за ними воины отбили обоих и привели обратно. С успокоенным битвой духом они сели и стали продолжать разговор в полном согласии.

>

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ИСТОРИЯ С СУФИ

Задачей Тимура было обуздывать таких людей и вести за собой. Для этого требовались мудрость и несгибаемая воля. О нем одобрительно говорили: «Он справедливо судит и щедро награждает». И с любопытством ждали, как он примет послов, отправленных приветствовать его — и шпионить за ним — соседями по другую сторону пустыни.

Эти соседи были могущественными и часто совершали грабительские набеги на татар в годы анархии. Один из них, Суфи Хорезмский, владетель Хивы, Ургенча и Аральского моря, был джелаиром и поддерживал дружбу с ханами джете. Но Тимура он помнил только скитальцем, сражавшимся за собственную жизнь с туркменами в красных песках. Город Ургенч в низовьях Аму был процветающим центром торговли, стены его были высоки, и Суфи не был лишен гордости.

Он отправил богатые подарки, Тимур передал послу еще более щедрые дары и предложил, чтобы Хан-Заде, прославленная красотой дочь Суфи, была отдана в жены Джехангиру. Как ни дружественно выглядело это предложение, оно означало, что Тимур решил видеть в Суфи своего подданого, что Тимур решил претендовать на привилегии хана джете и прежние границы ханства.

— Я покорил Хорезм саблей, — ответил Суфи, — и только саблей можно отнять его у меня.

Тимур хотел сразу же выступить в пустыню, но один ревностный мусульманин попросил самаркандского правителя повременить, дать ему возможность убедить Суфи прийти к согласию с татарами. Этого эмиссара духовенства Суфи бросил в зиндан, и Тимура больше ничто не сдерживало.

Он собрал под знамя своих эмиров и пошел дорогами своих прежних скитаний. Был покинут Кейхосру и штурмовал Хиву безо всяких осадных приспособлений. Его воины забросали сухой ров хворостом и взбирались по лестницам.

Шейх-Али, повествует хроника, первым ухватился за верх крепостной стены, но взбиравшийся следом бек из зависти схватил его за лодыжку и сбросил в ров — сам взобрался на стену и отражал от нее хивинцев, пока сотоварищи не подоспели к нему. Под этим бешеным натиском Хива пала, и Тимур пошел на Ургенч, где укрылся Суфи. Здесь требовались осадные машины и катапульты. Пока их строили, гонец привез Тимуру послание от Суфи.

«Зачем губить множество наших людей? Давай встретимся лицом к лицу и сами решим свой спор. Пусть победителем будет тот, кто обагрит клинок кровью другого».

Гонец Суфи назвал и место поединка — площадку перед одними из ворот города.

Услышав это, все военачальники Тимура тут же запротестовали. Байан, сын Бикиджука, воскликнул:

— Повелитель, теперь наш долг сражаться; твое место под балдахином на троне, и тебе не к лицу покидать его.

Все военачальники просили дозволения выйти вместо него на поединок, но Тимур напомнил, что владыка Хорезма бросил вызов ему, а не кому-то из военачальников. А гонцу сказал, что выедет к воротам один.

В назначенное время Тимур под обеспокоенными взглядами эмиров облачился в легкую кольчугу, оруженосец надел ему щит на левую руку выше локтя и опоясал его саблей. Водрузив на голову уже знакомый нам черный с золотом шлем, Тимур с восторженной душой захромал к своему коню.

Едва Тимур тронулся, из толпы беков выбежал пожилой Сайфуддин, пал на колени и взмолился, чтобы эмир не выезжал на бой как простой воин. В ответ эмир не произнес ни слова. Выхватив саблю, он замахнулся ею плашмя на слишком ревностного слугу. Сайфуддин выпустил поводья и попятился, чтобы избежать удара.

Тимур в одиночестве рысью выехал из лагеря через строй осадных машин, уже облепленных безмолвными зрителями, и поскакал к запертым воротам Ургенча.

— Передайте своему повелителю Юсуфу Суфи, — крикнул он заполнившим воротные башни хивинцам, — что эмир ждет его.

Это было проявлением дерзновенной отваги — неукротимой и восхитительной. Эмира Тимура все еще манили поединки — в своем безрассудстве он не считался ни с чем, кроме собственного расположения духа. Когда вот так он сидит на своем Гнедом под наведенными на него стрелами сотни лучников, с нетерпением ожидая своего противника, мы видим подлинного Тимура, его величие и недостатки.

Юсуф Суфи все не появлялся. В конце концов Тимур крикнул:

— Нарушающий слово теряет жизнь!

Затем он развернул коня и медленно поехал к своему войску. Должно быть, в расстройстве и досаде, однако эмиры и беки хлынули навстречу ему, тысячи наблюдавших воинов разразились громовыми одобрениями. Сквозь звон медных тарелок раздались грохот барабанов и рев длинных боевых труб, отчего лошади со ржаньем попятились, а быки замычали. Совершенно ясно, какие чувства обуревали его людей.

Гневные слова Тимура оказались пророческими. Юсуф Суфи вскоре слег, и после его смерти город сдался. Было заключено соглашение, что Хан-Заде станет женой Джехангира, а Хорезм с большим городом Ургенчем будет отдан в управление старшему сыну Тимура. Таким образом, некогда находившиеся под властью Казгана владения расширились к северо-западу. И западные джелаиры объединились с соплеменниками из Мавераннахара.

И вскоре Тимур уже более многочисленным войском выступил засвидетельствовать свое почтение южному соседу за рекой. По меньшей мере пятьдесят тысяч воинов огласили цокотом копыт ущелье, названное Железными Воротами, обозные телеги с грохотом ехали следом за ними между отвесными стенами рыжего песчаника.

Все началось с обычной церемонной дипломатии. Гератским Маликом был юноша Гиятуддин, сын того Малика, который в свое время искал убежища у Казгана. Тимур должным образом пригласил Гиятуддина на ежегодное собрание своего совета, это значило, что эмир готов принять Малика в вассалы.

Властитель Герата поблагодарил за это приглашение и ответил, что охотно поедет в Самарканд, если его будет сопровождать туда достопочтенный Сайфуддин. И Тимур отправил старшего из своих эмиров в Герат. Но Сайфуддин вернулся оттуда с сообщением, что Малик лишь делает вид, будто готовит дары, но ехать в Самарканд не собирается. И возводит вокруг города новые стены.

Тимур отправил в Герат посла, предусмотрительный Гиятуддин задержал его. Татары подняли знамена, войско людей в шлемах, радующихся, что сражаться предстоит не на своей земле, двинулось к югу и навело паромную переправу через Аму. Войско откормило коней на весенних лугах, прошло через горные ущелья и расположилось возле Фушанджа — гератской крепости, где Гиятуддин разместил гарнизон. Тимур не хотел медлить, и приступ начался сразу же — ров с водой накрыли толстыми досками, и под градом камней к стене были приставлены лестницы.

Тимур, чтобы приободрить своих воинов, пошел в бой вместе с ними без доспехов и был ранен стрелами дважды. Командиры штурмовых колонн, Шейх-Али, Мубарак — тот самый бек, что сбросил его с лестницы в Ургенче, — и сын Илчи-багатура, как всегда стремились превзойти один другого. Под мерный бой барабанов татары лезли на стены, потом кравшийся по рву отряд обнаружил водопровод и ворвался через него в город. За этим отрядом последовали другие и очистили от защитников часть стены. Гарнизон был изрублен, жители обращены в бегство, и в Фушандже начался безудержный грабеж.

Участь Фушанджа повергла Герат в уныние, и когда воины Тимура отбили вылазку его защитников, несчастный Гиятуддин запросил мира. Он был принят с честью и отправлен в Самарканд, — однако новую городскую стену снесли, а с города потребовали выкуп. Гератские ворота увезли в Кеш вместе с маликскими сокровищами — серебряными монетами, драгоценными камнями, парчовыми тканями и золотыми тронами династии.

Взятие Герата добавило к разраставшимся владениям Тимура большой город, подлинную столицу девяти тысяч шагов в окружности с населением в четверть миллиона душ. По сведениям завоевателей, в городе было несколько сотен школ, три тысячи бань и около десяти тысяч лавок. (В то время число жителей Парижа или Лондона не превышало шестидесяти тысяч, и хотя школы в Париже были, о банях история умалчивает.) Но больше всего татар изумили мельницы, приводимые в движение ветром, а не водой.

Хроника утверждает, что после этой победы владения Тимура оказались в такой безопасности, что единственным их врагом стала роскошь. Те незначительные войны, изгнание джете, низвержение Юсуфа Суфи и Гиятуддина были внутренними конфликтами, где играли роль отвага и тактика, но отнюдь не стратегия. Они лишь показывали, что Тимур стал блестящим вождем, что он готов был стать властителем соседних государств, которые могли угрожать ему — поскольку вначале он был слабее Малика Гератского. Если б несколько лет назад он бежал бы от Хуссейна под защиту Малика, а не возвратился бы к Карши…

Однако в Тимуре просыпался вождь, обладающий инстинктом завоевателя, и он был уже в расцвете сил. В тысяча триста шестьдесят девятом году, когда он воссел в Балхе на белый войлок, ему было тридцать четыре года. А за пределами его границ со всех сторон назревали войны. Там, где Черная смерть (чума) распространялась в начале века из Азии в Европу, поднимались мятежи, рушились династии. Караваны шли по новым маршрутам. Мужчины стремились примкнуть к войскам, в заброшенных полях появлялись всадники, в ночи двигались огни.

И Тимуру неминуемо предстояло ступить на это более широкое поле битвы.

>

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

>

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

САМАРКАНД

Теперь Тимуру имело смысл ехать в Самарканд. Самым прекрасным местом в Мавераннахре был Зеленый Город, но Тимур стал теперь эмиром обширных владений, и обращенный к воротам севера Самарканд являлся центром его земель — простиравшихся примерно на пятьсот миль во все стороны света.

Перед переносом двора эмир украсил родной Кеш. Над могилой отца воздвиг небольшой мавзолей с позолоченным куполом; снес старый глинобитный дворец, где проводил восхитительные часы с Улджай. На его месте построил величественное здание с внутренними двориками и высоким арочным порталом. Сложено оно было из белого кирпича, и татары называли его Ак-Сарай, Белый Дворец. Здесь эмир проводил зимы, если не находился в походе с войском. Ему всегда отрадно было видеть залитые солнцем луга своей долины и поблескивающую сквозь туман заснеженную вершину Величия Соломона.

Предания влекли Тимура в Самарканд с его полуразрушенными дворцами, а не в маленькую тогда еще Бухару с библиотеками и медресе. В Самарканде в давние времена Александр, вспылив, убил Клита^{15}. Полтора века назад там стоял Чингисхан со своей ордой.

«Это, — писал о Самарканде Ибн Баттута^{16}, покрывший бо́льшие расстояния, чем Марко Поло, — один из самых больших, прекрасных и величественных городов на свете. Стоит он на берегу реки, называемой рекой Гончаров, на ней много водяных мельниц, от нее тянутся каналы, орошающие сады. После вечерней молитвы у реки собираются люди погулять и поразвлечься. Там есть галереи, скамейки и фруктовые лавки. Есть там большие дворцы и памятники, свидетельствующие о высоком духе горожан. В большинстве своем они разрушены, часть города тоже подверглась разрушению — там нет ни ворот, ни стены, ни садов за городской чертой».

Таким вот нашел Тимур Самарканд, утопавший в садах и тутовых рощах. Горожан грело сиявшее в чистом горном воздухе солнце, освежал бодрящий северный ветерок, и жизнь у них была приятной. Коричнево-желтая земля давала четыре урожая в год, чистая вода струилась в арыках и поступала по свинцовым трубам в каждый дом — поэтому изнурять себя работой не было нужды. Они внимали пощелкиванию своих ткацких станков, с которых сходила желанная для европейцев красная ткань-кармазин, в английском языке это слово приняло форму «crimson», — и падению капель в водяных часах. Они изготавливали самую тонкую в мире бумагу, и в их ворота входили торговые караваны со всех концов света. Приятно было слушать астролога, устроившего свое заведение под аркой, или сидеть, любуясь пляской ученой козочки. А что до развалин, они оставались развалинами. «Что сделал Аллах, — говорили самаркандцы, — сделано хорошо».

На всякий случай они высыпали приветствовать Тимура, называли его Львом, Победителем и Властелином Удачи. Его величественность впечатляла их, но они были знатоками по части убранств и помнили, что десять лет назад он бродил среди них неприметной тенью. И что они — правда, им помогла эпидемия — отразили приграничных монголов. Все горожане — беки в шелковых халатах, седельники, гончары, барышники и работорговцы — обрадовались, когда Тимур освободил их от налогов. Зато он обязал их выходить на работы.

Под его наблюдением разрушенная стена была восстановлена, от городских ворот к центральному базару пролегли широкие улицы — вымощенные плитняком магистрали. По его суровому требованию на южном холме снесли ветхие жилища и заложили крепость.

Когда его войско расположилось лагерем между городом и рекой, дороги были построены, сады обнесены стенами, в землю вкопаны цементные цистерны. С далеких голубых гор на запряженных волами санях возили камень — серый гранит, под охраной татарских всадников в Самарканд толпами шли из Ургенча и Герата искусные мастера. Послы степенно въезжали на широкие, обсаженные тополями улицы, постоялые дворы города были заполнены.

Изменился даже цвет города, так как любимым цветом татар был голубой — цвет бескрайнего неба, самых глубоких вод и самых высоких горных вершин. Тимур видел голубые глазурованные изразцы Герата, и вместо матовости глиняных кирпичей фасады его новых построек отливали бирюзой, пронизанной золотой и белой вязью надписей.

Поэтому город стали называть «Гок-канд», Голубым Городом.

И самаркандцы поняли, что эмир Тимур не чета другим правителям. Возникла поговорка: «Под рукой Железного (Тимура)». Теперь они сворачивали в сторону, когда он ехал по улицам на своем скакуне, длинноногом иноходце Гнедом, впереди военачальников и советников, вспыхивая серебром и кармазином сквозь пыль. Редко осмеливались подходить к нему с просьбой рассудить их, когда он, выйдя из мечети, стоял в тени арочного портала, и муллы в длинных одеяниях восхваляли его, а нищие пронзительно взывали к Кормильцу. Рослый эмир был терпелив лишь с теми, кто сражался под его знаменем, и если двое горожан обвиняли перед ним друг друга, суд его бывал скор, и по шее одного из тяжущихся могла полоснуть сабля телохранителя.

Самаркандцы надолго запомнили приезд Хан-Заде, Ханской Дочери, из Ургенча. В тот день западная дорога была выстелена коврами, а земля в лагере Тимура покрыта парчой.

Хан-Заде приехала под чадрой, в кресле на горбах белого верблюда, в окружении вооруженных всадников, за ней следовали лошади и верблюды, нагруженные ее дарами. Навстречу ей выехали тавачи и эмиры под развевающимися знаменами и колышущимися под ветром балдахинами.

Вечером, когда сухой ветер колебал стены шатровых павильонов^{17}, желтые фонари освещали цветущие акации, и вокруг шатровых столбов вились курения сандала и амбры, Тимур расхаживал среди пирующих, его рабы сыпали золото и жемчуг на тюрбаны гостей.

«Все было поразительно, — восклицает автор хроники, — и нигде не было места унынию. Свод большого павильона был выполнен в виде голубого неба, на котором сияли звезды из драгоценных камней. Покои невесты отделялись завесой из золотой парчи, и поистине ложе ее не уступало роскошью ложу Кайдесы, царицы амазонок».

Подарки, привезенные Хан-Заде Джехангиру, были выставлены на всеобщее обозрение, и Тимур заполнил палаты другого павильона дарами от имени своего сына — золочеными уздечками, монетами, неограненными рубинами, мускусом, амброй, серебряной парчой и атласом, прекрасными конями и невольницами. Автор хроники подробно останавливается на восторженном описании всего этого и добавляет, что ежедневно в продолжение празднества одна из этих палат пустела.

Вспоминал ли Тимур, глядя на сына и чернокосую дочь хорезмского правителя тот вечер, когда к нему в военный лагерь приехала Улджай и гремели барабаны? Улджай улыбнулась, когда он, будучи вдвоем с ней, шел по пустыне — «Поистине, наша судьба не может быть хуже этой — необходимости идти пешком!»

Судьба Хан-Заде была иной. Она, первая жена Джехангира, старшего сына победителя, обладателя собственного двора, гордая своей красотой, осмеливалась вызвать гнев Тимура.

— О мой повелитель, — как-то сказала она, — победитель равно милует владык и нищих, прощает их, если они провинились — потому что когда враг просит прощенья, в нем больше не нужно видеть врага. Жалуя, победитель не ждет никакой отплаты; он не полагается ни на чью дружбу и не обрушивает тяжесть своего гнева ни на кого из врагов, так как все подвластны ему, и лишь он обладает могуществом.

— Это не так, — ответил Тимур, — поскольку я, кому служат вожди племен, тревожусь из-за слов отшельника.

Ему нравился ум Хан-Заде, однако он понимал, что она ищет его благосклонности ради своих соплеменников. Его тешила мысль, что первенец Джехангира будет ее сыном.

Сам Тимур взял в жены Сарай-Мульк-ханым из гарема эмира Хуссейна. Таков был древний монгольский обычай — женщин из властвующих семей, когда их мужья бывали преданы смерти, полагалось брать в дом нового правителя. И в жилах Сарай-Мульк-ханым текла кровь Чингисхана.

Она была его старшей женой, повелительницей «в стенах шатра». Когда Тимур бывал в походе, двор воздавал ей почести. Она была мужественной, как все знатные татарки того времени, и часто ездила на охоту; ее спокойная преданность эмиру служила примером для подрастающих внуков.

Самаркандцы видели Тимура мало. Но вести о нем приходили ежедневно с гонцом, с воином пограничного дозора, приехавшем верхом на верблюде, с обозом, привезшим дань от города, открывшего ворота эмиру. В Мавераннахре воцарился покой. Тимур ежегодно отправлялся в походы на запад по большой хорасанской дороге, мимо Нишапура и куполов Мешхеда к другому морю, Каспийскому. В Самарканде слышали, что он покончил со странным братством, сербедарами — «висельниками», слишком долго промышлявшими разбоем.

О походе Тимура на север было известно меньше. Однако на сей раз он взял столицу джете и пошел дальше. В самаркандских караван-сараях рассказывали о равнине движущихся песков — Гоби. Камар ад-Дин, последний монгол, дерзнувший вступить с ним в битву, был разгромлен и, бросив коня, бежал в одиночестве.

«Раньше мы затаптывали искры пожара, — сообщал Тимур оставшемуся в Самарканде Джехангиру, — а теперь погасили огонь».

В день его возвращения за тысячу миль по северной дороге в Китай самаркандцы вышли за окружавшие город сады встречать его. И молча стояли в темных одеждах.

Сайфуддин, старший из эмиров, направился во главе группы беков навстречу Тимуру. Свои черные одеяния они посыпали пылью. Завидя их, Тимур натянул поводья, а Сайфуддин спешился, подошел к стремени эмира и, не поднимая глаз, ухватился за него.

— Ты боишься? — спросил Тимур. — Говори же!

— В моем сердце нет страха, — ответил Сайфуддин. — Твой юный сын, еще не войдя в полную силу, скончался. Словно лепесток розы под порывом ветра унесся он от тебя.

Эмиру не сообщали о болезни Джехангира. Умер он за несколько дней до возвращения Тимура. Сайфуддин, наставник юноши, отважился сообщить Тимуру о его утрате.

— Садись в седло и займи свое место, — сказал ему вскоре Тимур.

Когда старый эмир исполнил приказание, был подан сигнал продолжать путь, и шагом — так как эта весть немедленно облетела воинов — войско вступило в Самарканд.

Вечером накард Джехангира, литавры, возвещавшие его появление с тех пор, как он получил власть, разбили на глазах у Тимура, чтобы в них никто уже никогда не бил. На миг широкие губы эмира сжались от душевной боли, Джехангир был ему дороже всего на свете.

>

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ЗОЛОТАЯ ОРДА

Чтобы разобраться в происходящем, необходимо вернуться лет на сто назад и взглянуть на Хубилай-хана. Вернее, на монгольскую империю во времена Хубилая.

Завоевания Чингиза были такими стремительными и громадными, что один человек не мог долго управлять ими. Хотя его внук Хубилай и являлся ха-ханом, повелителем своих братьев, под властью его, в сущности, находился только Китай. Из своей столицы, Ханбалыка^{18}, он правил пустыней Гоби, собственно Китаем и Корреей. Во всех остальных местах другие Чингизовы внуки грызлись между собой.

Это были внутренние раздоры, жестокие, непрекращающиеся и обычно безрезультатные. Различные уделы монголов оставались в целости, между ними разъезжали послы, по торговым путям непрерывно шли караваны. Длинная северная дорога из Рима до Москвы, оттуда через степи до Алмалыка, затем через пустыню до Ханбалыка была открыта. Дорога из Багдада до Ханбалыка тоже. Четверть века спустя после смерти Хубилая предприимчивый арабский марабут^{19} Ибн Баттута проделал более длинный путь, чем Марко Поло. В тысяча триста сороковом году нунции папы Бенедикта Двенадцатого совершили путешествие ко двору великого хана в Китае. В Алмалыке, столице ханов джете, существовала почти забытая, однако процветающая христианская миссия.

Однако одно звено в цепи монгольских владений уже лопнуло. На юго-западе, от Иерусалима до Индии, правили ильханы. К этим ильханам в тысяча триста пятом году прибыли послы от Эдуарда Первого Английского, короля Арагонского, греческого императора в Константинополе и армянского царя — дабы сохранить расположение «великого и прославленного монгольского владыки».

В это время под ударами иранских властителей — арабов, мамлюков и персов — изнеженные роскошью ильханы пали. Началась анархия. Тем временем китайцы изгнали из своей страны великого хана, и его монголы постепенно отходили в родные степи, в Гоби. Их сила была подорвана китайской цивилизацией, они утратили секрет победы; удивленные и упрямые, они вновь оказались за Великой стеной, иногда возмущались, но уже никогда не шли по дорогам как завоеватели.

Самым маленьким был удел джете — так стали называть потомков Джагатая, сына Чингиза. Казган утратил южную половину их земель вокруг Самарканда. И теперь, в тысяча триста семьдесят пятом году, Тимур вытеснил монголов с гор вокруг Алмалыка.

В своем продвижении на север Тимур не только пересек горные преграды, но и завладел большими дорогами Азии. Не сознавая того или не придавая этому значения, он положил конец нашествиям северных варваров. Скифы, аланы и гунны — тюрки^{20} и монголы, — все они вышли из чистилища степей. Они были его предками, и он одержал верх над своими молочными братьями. Горожанин оттеснял варваров в пустыню.

В это десятилетие, тысяча триста семидесятый — триста восьмидесятый годы, три четверти старых монгольских владений исчезло с карты, и дороги были закрыты. Однако самая грозная четверть осталась нетронутой. Находилась она к северо-востоку от земель Тимура и называлась Золотая Орда.

Она создалась вокруг Джучи, старшего сына Чингиза. И получила название Золотой потому, что Вату Великолепный, сын Джучи, покрыл свой большой куполообразный шатер вышитой золотом тканью. Существовала эта орда вполне благополучно, русские и среднеазиатские степи вполне удовлетворяли нужды этих кочевников; она расширялась, наращивала поголовье скота и в течение полутора веков доставляла Европе сильное беспокойство.

При рождении Тимура Золотая Орда находилась на вершине своего могущества. Жизнь на открытых равнинах, постоянные разъезды верхом делали эти кочевые племена закаленными и более чем агрессивными.

Они странствовали по заснеженным землям, их хлестали ветры северной тундры — женщины и дети находились в запряженных волами кибитках, воины ехали на конях рядом. Таким образом передвигались целые города, дымящие кухни на телегах, куполообразные мечети из серого, разукрашенного флагами войлока. Иногда на севере, где синеющий лес обозначает границу лугов и пастбищ, они селились в многобашенных крепостях из сосновых бревен.

Они были полуязычниками. Длинноволосые шаманы с железными амулетами на поясе сидели рядом с муллами, ручные медведи колдунов спали под повозками-мечетями. Несчетные табуны коней заполняли их сменяемые пастбища, овец, которых пасли собаки, никто не считал.

Монголами были только правящие семейства. Остальные являлись уроженцами всего того севера, который наши предки именовали Страной Пфака. Имена их звучат словно перекличка гипербореев^{21} — кипчаки (люди пустыни), канглы (высокие телеги) и киргиз-кайсаки, мордва, булгары, аланы. Среди них были цыгане, генуэзцы — купцы, выходцы из Европы — небольшое количество армян и много русских. Главным образом, там были тюрки и татары, но проще всего называть всех этих людей золотоордынцами.

Они походили на татар Тимура — были узкоглазыми, редкобородыми, решительными и алчными. Одевались они в меха и стеганый шелк, владели превосходным оружием. И были менее отсталыми, чем русские того времени — чеканили для русских монеты, которыми те выплачивали им дань, поставляли счетные приспособления, на которых русские подсчитывали, что им причитается, и бумагу, на которой писали ярлыки для русских великих князей.

Русью они правили издали — из Сарая на Волге и Астрахани. Русские князья сами приезжали к ним с подарками и данью; как правило, они отправлялись на Русь лишь когда дань не поступала — жечь, убивать и наполнять переметные сумы всем, что приглянется.

Политическое равновесие Восточной Европы находилось в руках ордынцев, в недавнем прошлом они совершили внезапный набег в центр Польши под командованием хана, женатого на дочери греческого императора. К их двору в Сарае приезжали агенты предприимчивых генуэзцев и венецианцев, которые основали торговые поселения по всей их территории.

Единственный отпор их власти дал Дмитрий, великий князь московский, собравший войско численностью в сто пятьдесят тысяч. На Дону он сразился с ханом Мамаем и разбил его. Для русских настал день славы, но скоро кончился. И они могли бы сказать: «Мы, поднявшие меч, пострадали больше, чем наши отцы, покорно гнувшие шею».

В то время Тохтамыш, крымский хан, бежал от своих родственников в Золотой Орде. Убежище он нашел у Тимура. По его пятам явился военачальник на белом коне, посол Золотой Орды.

— О Тамерлан^{22}, — воскликнул посол, — вот что говорит Урус-хан, владыка востока и запада, Сарая и Астрахани, повелитель Синей Орды, Белой Орды и Сибири — слушай его слова: «Тохтамыш убил моего сына и нашел у тебя убежище. Выдай его мне, иначе я пойду на тебя войной, и поле битвы будет выбрано».

Это устраивало Тимура как нельзя лучше. Его завоевания коснулись ордынских владений, и борьба за господство стала неизбежной. Иметь на своей стороне хана чингизовой крови было большой удачей, да и в любом случае Тимур ни за что не выдал бы человека, попросившего у него убежища.

— Тохтамыш, — ответил он, — отдался под мое покровительство. Я защищу его. Возвращайся к Урус-хану, скажи, что я слышал его слова и готов к войне.

Тимур устроил пир в честь Тохтамыша, назвал его своим сыном, дал ему две крепости на северной границе, беков и воинов. Кстати, оба эти города Тимур отбил у монголов. Ко всему этому он добавил блестящее снаряжение — оружие, золото, сбрую и доспехи, верблюдов, шатры, барабаны и знамена.

Экипированный таким образом Тохтамыш выступил и потерпел от ордынцев сильное поражение. Тимур снова обеспечил его всем, и он вновь оказался разбит, переплыл в одиночестве реку Сыр на Гнедом Тимура и прятался раненый в камышах, пока отправленный на разведку барласский сотник не обнаружил его и не привел к шатру эмира. Затем колесо Фортуны сделало оборот.

Урус-хан умер, и Тохтамыш стал главным претендентом на трон Золотой Орды. Поддержанный теперь половиной северных племен, усиленный частью войск Тимура, он вкушал победы. Безудержный, жестокий, не знающий угрызений совести, Тохтамыш пронесся по степям черной бурей. Прогнал Мамая и занял его дворец в Сарае на Волге.

Он потребовал дани от русских князей, которые помнили свою победу на Дону два года назад и не желали больше покоряться. Огнем и кровью Тохтамыш утвердил свою власть над ними, прошел сквозь дым горящих деревень к Москве, осадил ее, взял обманом и разграбил, оставив великого князя в глубокой скорби. После этого в Сарай к Тохтамышу поехали сыновья русских князей в качестве заложников и дворяне Генуи и Венеции просить торговых привилегий.

Колесо Фортуны повернулось вновь. Тохтамыш — повелитель Золотой Орды не был беглецом Тохтамышем. Он видел величие Самарканда и татарские павильоны. И пошел войной на Тимура без предупреждения и без мысли о таком отвлеченном понятии, как благодарность.

Кое-кто из военачальников пытался его отговорить. «Дружба Тимура помогла тебе. Один лишь Аллах знает, не переменится ли твое счастье снова и не возникнет ли у тебя вновь нужда в его дружбе».

Но Тохтамыш не сомневался в успехе — к тому же Тимур захватил некогда принадлежавший Золотой Орде Ургенч. Тохтамыш шел на войну со всей осторожностью, с тщательными приготовлениями, которым учили монгольские предания. Несколько отрядов Золотой Орды появилось у Каспийского моря, где тогда находился Тимур. Но вскоре в лагерь Тимура прискакал измотанный, еле державшийся в седле гонец. Он преодолел девятьсот миль за семь дней. И сообщил, что Тохтамыш с основными силами переправился через Сыр и вторгается в родную землю Тимура, от Самарканда его отделяют несколько переходов.

Тимур так быстро возвратился по большой хорасанской дороге, бросая охромевших лошадей, что появился раньше, чем Тохтамыш успел подойти к Самарканду.

Несколько пограничных крепостей выстояло против захватчиков с севера. Омар-Шейх, старший сын Тимура, встретился с ними в бою и проявил необычайную храбрость, однако потерпел поражение, и его воины рассеялись среди холмов, когда весть о приближении Тимура дошла до Тохтамыша, его тумены были разъединены, задача их была выполнена не до конца. Ордынцы сожгли дворец на окраине Бухары и ушли обратно за реку.

Но земли Тимура оказались частично опустошенными — войско Тохтамыша вытоптало посевы, захватило лошадей и пленников. А когда появились украшенные рогами знамена Золотой Орды, поднялись и знамена мятежа. На западе ургенчские Суфи — родственники Хан-Заде — выступили против эмира. На востоке племена джете из высокогорных долин сели на коней и устремились вниз грабить.

Назревала решительная борьба за власть. Тохтамыш, потомок Чингиза, приверженец ясы, надежда кочевников, привлек на свою сторону монгольские силы. Тимур, сын вождя небольшого племени, располагал только связанными с ним узами верности людьми из татарских племен.

Тем временем Тохтамыш скрылся в своих степях быстро, как лиса в логовище. Предугадать, где он нанесет очередной удар, было невозможно.

Тимур созвал к себе всех, кто командовал в боях и потерпел поражение от ордынцев. Наградил выказавших отвагу военачальников, а единственного бежавшего с поля боя наказал на свой манер — причесал как женщину, раскрасил ему лицо румянами и белилами, после чего отправил ходить босиком в женской одежде по улицам Самарканда.

Потом в самые лютые зимние холода Тохтамыш подошел с громадным войском к реке Сыр. Европейский монарх на месте Тимура отступил бы в Самарканд, бросив окружающие земли на произвол судьбы. Но Тимур не позволял себе никогда — даже во время обороны Карши — укрываться за стенами.

С ним была только часть войска — другая очищала восточные ущелья от джете. Уйти в Самарканд и предоставить Золотой Орде мерзнуть на открытой равнине представлялось самым безопасным. Но отдать страну во власть такому хану, как Тохтамыш, было бы катастрофой; зимние переходы были для северян самым обычным делом, а Суфи и ханы джете присоединились бы к ним. Военачальники советовали Тимуру отойти на юг и ждать, пока не сможет собрать воедино свои разрозненные тумены.

— Ждать! — воскликнул эмир. — Чего? Разве сейчас время ждать завтрашнего дня?

Приняв командование, он рассредоточил имевшиеся в его распоряжении войска и повел их к реке Сыр. Воины ехали под дождем и снегом, лошади по брюхо проваливались в сугробы. Они нападали на ордынские сторожевые заставы, пробирались между туменами Тохтамыша и громили его тылы. При умелом маневрировании Тимура они казались передовым отрядом большого воинства.

Узнав об их действиях в своем тылу, Тохтамыш решил, что за ними идут более сильные войска. И чтобы не сказаться отрезанным от северной дороги в такое время года, быстро отступил. Тимур отправил следом отряды с приказом не терять его из виду и поддерживать связь.

Весной, когда дороги просохли, Тимур выступил в поход сам, но на запад. Вошел в земли Суфи и осадил Ургенч. Несмотря на потери, город был взят и предан мечу. Теперь уж никаких поединков! Городские стены были подкопаны и повалены, дворцы и приюты сожжены, от Ургенча остались дымящиеся руины с обгорелыми телами. Уцелевших жителей увели в Самарканд.

После этого Тимур пошел на восток и отогнал джете за Алмалык, чтобы они в течение многих лет не тревожили его границы.

И лишь теперь, обезопасив себя на флангах, Тимур целиком отдался борьбе с Тохтамышем. Не дожидаясь появления Золотой Орды в своих землях, он собрал войска и устроил смотр на большой самаркандской равнине. Здесь эмир объявил о своем намерении. Он решил идти на север, в земли Золотой Орды, и там встретиться с ханом.

>

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ПУТЬ ЧЕРЕЗ СТЕПИ

Это решение таило в себе определенную опасность. Наполеон, поступивший подобным образом четыре с лишним века спустя, оставил французскую grende armee^{23} лежать в снегах России и Польши, хотя и взял Москву.

Тимур еще не встречался с Золотой Ордой на поле битвы.

Войско Тохтамыша было многочисленнее и подвижнее — ордынцы владели несметными табунами и не знали недостатка в свежих лошадях. Тимуровым коням в тохтамышевых землях падеж не грозил — и вода, и пастбища там были. Но Золотая Орда обитала там в течение многих поколений.

Путь Тимура туда лежал по бездорожью, через песчаные пустыни, глинистые степи и голые холмы; взять с собой продовольствия можно было только на два-три месяца. И встреться ему на исходе их Тохтамыш, Тимур был бы вынужден вступить в бой, имея в тылу эти бесплодные земли. Поражение означало бы неизбежную потерю большей части войска и, скорее всего, собственную гибель.

В тысяча семьсот шестнадцатом году Петр Великий послал по этим землям против туркменов и Хивы военный отряд, командир его князь Бекович-Черкасский погиб в пустыне с большей частью своих людей, остальных сделали рабами. Столетие спустя другой отряд под командованием графа Перовского выступал туда среди зимы, когда воды должно было хватать — и уцелевшие вернулись через год, оставив на обледенелых равнинах десять тысяч верблюдов с повозками и большую часть участников похода.

Эти азиатские пустыни до сих пор представляют собой опасность для экспедиционных войск любой численности. И Тимур не имел возможности обогнуть их. Идя на запад, вокруг Каспия, он мог бы выйти к городам Золотой Орды. Но прежде чем прошел бы кавказские долины, Тохтамыш наверняка овладел бы Самаркандом. К тому же Тимур не представлял, где хан может выбрать поле битвы — на границе пустынь, у Черного моря, в полутора тысячах миль оттуда, или в Прибалтике, или на востоке, в пустыне Гоби. Однако Тохтамыш сделал совершенно иной ход, столь же неожиданный. Разведка Тимура не приносила сведений, продовольствие кончалось, он и его воины шли наугад, пока не увидели перед собой украшенные рогами знамена Золотой Орды.

По всем канонам стратегии Тимур обрекал себя на неудачу. Но этот путь оказался верен. Эмир руководствовался знанием человеческой натуры, а не действовал очертя голову. Он помнил, что Тохтамыш провел несколько лет при его дворе и дважды бежал от решительного сражения. Прекрасно понимал все сильные и слабые стороны характера этого монгола и его тактику.

Он наверняка знал, что не сможет выиграть оборонительную войну у такого мастера кавалерийских сражений, как этот хан; что пока Тохтамыш властвует на севере, Самарканд будет под угрозой. И решил рискнуть всем, чтобы завершить борьбу в землях Золотой Орды, где Тохтамыш совершенно не ожидал его.

Совершенно ясно, что этот татарский полководец на всем протяжении жизненного пути следовал трем твердым правилам: никогда не отходить для маневра на свою территорию; никогда не оказываться вынужденным переходить к обороне; всегда наступать с той скоростью, какую может развить лошадь.

— Лучше, — сказал однажды он, — находиться в нужном месте с десятью людьми, чем вдали от него с десятью тысячами.

И еще:

— Нужно действовать стремительно и сломить врага, покуда он полностью не собрался с силами. Не следует брать столь многочисленного войска, что не сможешь содержать его в походе.

Поначалу войско, пока не оставило позади мутную реку Сыр, находилось в привычных условиях. Оно прошло от одной приграничной крепости к другой, потом стало медленно пересекать горный хребет Кара-Тау. Там — был конец февраля — таяние снегов и дожди вынудили их стать лагерем, и туда приехали послы Тохтамыша, передали Тимуру девять великолепных скакунов и сокола с ожерельем из драгоценных камней.

Посадив сокола на запястье, Тимур в молчании слушал речи послов. Тохтамыш, казалось, признавал свой долг перед эмиром Самарканда, собственную ошибку в развязывании войны и хотел заключить с Тимуром мирный договор. Было ясно, что это просто дипломатическое ухищрение.

— Когда ваш повелитель, — ответил Тимур послам, — был ранен и побежден врагом, то, как хорошо известно, я помог ему и назвал его своим сыном. Я выступил на его стороне против Урус-хана и потерял много воинов. Увидя себя могущественным, он все это забыл. Когда я был в Персии, он изменил мне и разрушил мои города. Потом отправил еще одно большое войско в мои владения. А теперь, когда мы выступили против него, хочет спастись от кары. Слишком часто он нарушал свои клятвы. Если искренне желает мира, пусть пришлет Али-бея для переговоров с моими военачальниками.

Али-бей, главный советник Тохтамыша, не ехал, и поход на север продолжился. Знатных женщин отправили домой с военачальниками, которым было поручено защищать Самарканд, и войско Тимура вышло из холмов в Белые Пески.

Три недели оно шло по барханам, все еще холодным после недавней зимы. В предутренней стыни карнаи, семифутовые трубы, трубили сбор, воины седлали коней и садились на них. Шатры складывали на большие телеги с колесами выше человеческого роста. Перед телегами шли вьючные верблюды, кряхтевшие под своей ношей. В телегах лежало также снаряжение десятков — воины размещались по десять в шатре — две лопаты, пила, кетмень, серп, топор, моток толстой веревки, котел и бычья шкура. Продовольствие было несытным — мука, ячмень, сушеные фрукты и т. п. По вхождении в Белые Пески каждому воину было отведено около шестнадцати фунтов муки в месяц.

У каждого воина была запасная лошадь, доспехи их состояли из кольчуги, шлема и щита. Каждый был вооружен двумя луками — один для дальних расстояний, другой для быстрой стрельбы — тридцатью стрелами, саблей или обоюдоострым мечом и кинжалом, у большинства висели на плечах длинные копья; у кое-кого были дротики.

Тумены двигались в плотном порядке — разделяться было бы самоубийством — и таким же образом останавливались на ночлег. Каждый военачальник должен был находиться в определенном месте, на определенном расстоянии от знамени эмира. Так что путаницы не возникало даже в темноте. Темники — командиры туменов — хотя и ехали непринужденно, держали воинов в почти боевом строю. Этот широко расчлененный порядок позволял лошадям щипать траву на редких островках зелени среди песков.

Примерно за час до полудня карнаи снова трубили, и воины останавливались, чтобы дать отдых лошадям. Самые слабые животные уже издыхали от недостатка воды.

Под вечер разбивали лагерь на заранее выбранном разведчиками месте. Увенчанное полумесяцем знамя Тимура с конским хвостом ставили перед его павильоном, и вокруг него поднимались шатровые дворцы.

Затем следовало довольно волнующее событие, строевой смотр. Когда все темники подводили свои тумены и вставали лагерем, раскатывалась дробь тимуровых литавр. Снова сев в седло и собрав приближенных, он ехал к центральному знамени, барабанщики шли впереди него с оркестром — флейтами, дудками, трубами.

Под пронзительные звуки дудок, до того быстрые, что слух едва успевал следовать за ними, лошади поднимались на дыбы, и их сурово осаживали. Гремели медные тарелки, и хор отборных певцов, закрыв глаза и запрокинув головы, затягивал песню о доблести и радостях войны.

В багровом свете заката военачальники на рысях ехали к знамени, их головы в косматых меховых шапках подскакивали над конскими гривами. Под мехами и кармазином блестела сталь, пронзительной песне вторил глухой стук копыт. Звяканьем убранных серебром уздечек и единым громким возгласом они приветствовали Тимура:

— Хур-ра!

Когда последний темник с сияющей на смуглом лице гордостью собственным великолепием и величием своего повелителя проезжал мимо, Тимур спешивался и вместе со своей свитой шел ужинать. Даже в пустыне он одевался в самые роскошные вышитые шелка и парчу.

После наступления темноты к нему приходили в свете фонаря с донесением командиры разведчиков, шедших на несколько миль впереди войска. Тимура ставили в известность о состоянии лошадей и о количестве больных.

Тимур торопился миновать пески и не допускал ни задержек, ни отставаний. Отставшему набивали песком сапоги, вешали на шею и заставляли целый переход идти пешком. Если он снова отставал, его ждала смерть.

К концу третьей недели войско вышло в холмистую зеленую степь, где в лощинах стояли туманы. Там, на берегу реки, оно постояло лагерем, давая отдых лошадям, потом переправилось через нее тумен за туменом. Реку назвали Сары-Су, что в переводе означает Желтая Вода^{24}.

Воины поражались протяженности степей, напоминавших им море своим волнистым однообразием. Приблизясь к двум горам, названным Большая и Малая, они стояли, пока Тимур с военачальниками взбирался на более высокую и разглядывал оттуда зеленые степи, простиравшиеся до горизонта за фиолетовую тень горы. Было начало апреля, степь голубела васильками. В дикой пшенице бегали куропатки, в небе кружили орлы. Сквозь дымку тумана сияло золото далеких пресных озер. И за все это время, повествует хроника, воины не видели ни людей, ни возделанной земли.

Кое-какие признаки людского пребывания были заметны — верблюжьи следы в сырой земле, кострища, навоз, оставленный конским табуном. То и дело воины ехали по человеческим костям, вымытым из неглубоких могил зимними грозами.

Теперь татары ежедневно охотились впереди войска. Привозили диких кабанов, волков, нескольких сайгаков. Мяса было очень мало — овца стоила сто кебекских динаров^{25}. Тимур приказал не печь ни мяса, ни хлеба. Обычной едой была болтушка из муки с мясом. На смену ей пришел густой, приправленный травами суп.

Чтобы приободрить начавших голодать людей, военачальники ели из одного котла с ними. В суп шли охотничья добыча, найденные птичьи яйца, все больше трав. Вскоре воины стали получать его по одной тарелке в день. Войско двигалось, ища по пути коренья и перепелиные гнезда. Запас муки подходил к концу.

Лошади благодаря превосходным пастбищам были в хорошем состоянии, но жертвовать ими ради еды было нельзя. В этих землях человек без коня был небоеспособен, и потеря большого количества лошадей явилась бы катастрофой. Положение становилось все хуже, и военачальники стали задумываться, что ждет их впереди. Поворачивать обратно было рискованно, пришлось бы снова идти через пустыню с ослабевшими воинами, Золотая Орда почти наверняка появилась бы из своего чистилища невидимости и превратила бы отступление в кошмар. В этом бедственном положении Тимур приказал тавачи разрешить командирам флангов устроить облавную охоту.

До сих пор разрозненные всадники привозили дичь, какую удавалось подстрелить впереди туменов. Теперь сто тысяч воинов растянулись в линию на тридцать миль. Центр оставался неподвижен, а фланги описывали полукруг, сгоняя внутрь всех четвероногих. Несколько отрядов поскакало замкнуть с севера сужавшийся проход.

Замкнувшийся круг стал сжиматься. Даже заяц не мог бы проскочить между изголодавшимися татарами, и животные, почувствовав погоню, безумно заметались — неслись олени, бросались в наступление кабаны, пытались прорваться сквозь окружение волки, неуклюже улепетывали медведи, самки сайгаков жались к самцам.

Некоторые животные в смыкавшемся круге вызвали у татар удивление. Хроника упоминает об оленях крупнее буйвола, каких они видели впервые — почти наверняка то были лоси. Тимур, как предписывалось правилами охоты, первым въехал в круг и поразил стрелами нескольких сайгаков. Его владение луком неизменно вызывало восторг у воинов. Большинство их могло натянуть тетиву только до груди, а эмир благодаря огромной силе рук и плеч оттягивал оперенный конец стрелы до уха.

Наконец-то мяса оказалось в изобилии. Татары убивали только самых жирных животных и устроили незабываемый пир.

Тимур не дал воинам долго наслаждаться праздностью. На другой день тавачи поехали с приказом собрать тумены на смотр. Час спустя появился Тимур, наряженный для этой церемонии, его белая горностаевая шапка сверкала рубинами, в руке он держал жезл из слоновой кости с золотым набалдашником в виде бычьего черепа, следом за ним ехала свита.

Темники, когда к ним подъезжал эмир, спешивались и склонялись к его стремени, потом шли рядом с ним пешком вдоль строя своих воинов, прося обратить внимание на их стать и силу, на великолепное состояние оружия. Тимур вглядывался в смуглые знакомые лица — словно бы отлитых из бронзы барласов, поджарых сульдузов, подтянутых джелаиров и диких бадахшанских горцев, с которыми сражался на «крыше мира».

Эмир остался недоволен. Под вечер у знамени загремели большие литавры, бронзовые, обтянутые воловьей кожей полусферы. Им отозвались лагерные барабаны, тумены тут же разделились на тысячи и выстроились в боевой порядок. Пожалуй, эти сибирские степи ни до ни после не видели подобного воинства. Беки поспешили занять свои места в строю, и от одного фланга до другого, между которыми было несколько миль, раздался возвещающий атаку возглас:

— Хур-ра!

Войско было боеспособно, находилось в бодром расположении духа и на другой день продолжало поход.

>

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ЗЕМЛЯ ТЕНЕЙ

Перед войском клубились туманы, речки окаймляли зелено-серые метелки ольхи, внизу были податливый мох и предательские болота, по серым скалам вились рыжие побеги. Там царило безмолвие. Над деревьями летали соколы, но певчие птицы не приветствовали восхода солнца. Небо уже не было бирюзовым, как в Самарканде. Иногда в тумане маячили холмики — могилы не оставивших по себе памяти людей.

«Оно называется Земля Теней, — писал Ибн Баттута об этом месте, — и осмелившиеся проникнуть сюда торговцы оставляют свои товары и удаляются, а возвратясь, находят на их месте меха и кожи. Никто не видит живущих здесь людей. Летом тут долгие дни, а зимой ночи».

Это было место проживания киммерийцев, страна гипербореев, народа Севера. И бродячие племена, если только они существовали, должно быть, спасались бегством от приближавшегося войска Тимура. На юге Тохтамыш с трудом очищал путь себе от людей и скота, но тут войско вошло в словно бы безлюдную область^{26}.

Все разведчики, сообщает хроника, попусту блуждали в этой громадной пустыне. Разумеется, то была не пустыня в полном смысле слова; но татарам, привыкшим к залитым солнцем глинистым равнинам с колодцами и приречными городами, эти серые, влажные просторы без признаков человеческой жизни казались более труднопреодолимыми. Особенно расстраивались муллы из-за невозможности соблюдать ежедневный распорядок молитв.

Ранние рассветы — солнце не показывалось из-за горизонта в течение нескольких часов — вынуждали их призывать воинов к молитве еще затемно; между сумерками и сном проходили часы вечерней молитвы, и за короткую ночь люди не высыпались.

Поэтому имамы устроили важный совет, на котором решили, что изменить распорядок молитв допустимо. Тем временем Тимур отправил авангард из двух туменов на поиски Золотой Орды. Почти все военачальники вызывались идти с этим авангардом, но эмир поставил во главе его юного воина Омар-Шейха, своего сына. Тумены скрылись из виду, и через несколько дней гонец привез сообщение, что они вышли к какой-то большой реке, прискакавший следом за ним сказал, что обнаружено пять-шесть дотлевающих костров.

Это был первый след противника, и Тимур сразу же принялся действовать. Собрал опытных разведчиков, отправил их галопом вслед за Омар-Шейхом прочесать степи и поехал за ними сам с небольшой свитой. Река оказалась Тоболом, текущим на север, костры находились на дальнем, западном берегу. Тимур переплыл туда, присоединился к авангарду и принял командование над ним.

Разведчики вернулись с донесением, что в последние дни поблизости разводилось около семидесяти больших костров и на земле есть следы множества копыт. Тогда Тимур отправил шейха Дауда, туркмена, блиставшего в набегах изобретательностью, обыскать местность в западной стороне. Шейх умчался галопом и через двое суток нашел то, что искал — деревушку из крытых соломой хижин. Объехав ее, он затаился на ночь и был вознагражден на рассвете появлением всадника, ехавшего в его сторону.

Шейх схватил этого человека, связал и привез к подошедшему ближе авангарду. Но пленник ничего не знал о Тохтамыше — лишь видел десяток всадников в доспехах, стоящих лагерем в кустах неподалеку от деревушки.

Шестьдесят воинов поскакало с запасными лошадьми окружить этот десяток. И наконец Тимур получил необходимые сведения. Пленники сказали, что Золотая Орда стоит лагерем в неделе пути к западу.

Долгий марш Тимура на север привел бы в недоумение современного полководца, но та война без правил требовала полного напряжения сил. Выказать слабость или оказаться неготовым к внезапному нападению Золотой Орды было бы пагубно. Тимур понимал, что невидимые глаза наблюдают за его продвижением и что хан хорошо осведомлен о его действиях. Для Тимура время было жизненно важно, ему требовалось либо принудить Орду к сражению, либо до конца лета привести свое войско на обрабатываемые земли; для Тохтамыша проволочка была наилучшим оружием, и он пользовался им, как только мог.

Быстрым продвижением на север Тимур спутал карты Орды, она была вынуждена выдвинуться ему навстречу и находиться между ним и своими землями, пока подтягивались отряды из далеких западных степей, от Волги и от Черного моря. Если б Тохтамыш собрал силы полностью, его войско было бы вдвое многочисленнее войска Тимура.

Начались осторожные маневры степных войск. Осмотрительность была необходима перед лицом врага, способного преодолевать за день сотню миль и оставаться невидимым, пока не выберет время для атаки.

Действия Тимура показывают, что он сознавал грозящую опасность, воины его страдали от лишений. Шесть дней подряд он ускоренно продвигался на запад и вышел к берегу реки Урал. От пленников ему было известно, что неподалеку находятся три брода, но осмотрев один, он приказал переплывать реку, никуда не сворачивая, — переплыл ее сам вместе с авангардом и устремился в редколесье.

Там его воины взяли еще пленников, те сообщили, что были посланы присоединиться к Тохтамышу у реки, но не нашли его. На переправу тимурова войска ушло два дня. После этого Тимур провел разведку и выяснил, что множество ордынцев стоит лагерем у каждого из трех бродов. Тохтамыш устроил там засады в зарослях бука и ольхи, а когда Тимур переправился в другом месте, стал отступать.

Но Орда была опаснее всего, когда казалась отступающей.

Тимур приказал воинам оставаться в боевых порядках и не разводить ночами костров. С наступлением темноты лагерь окружало конное охранение. Несколько дней войско шло на запад через болота и неглубокие уральские долины. Выйдя на ровное место, оно снова двинулось ускоренным маршем, потом однажды неистово грянули все музыкальные инструменты, и воины поехали вперед с пением.

Разведчики столкнулись с арьергардом Тохтамыша. Но не с его основными силами. У ордынцев были более свежие лошади, больше продовольствия и последняя хитрость в запасе.

Пока арьергард ежедневно схватывался с разведчиками Тимура, Орда шла на север. Теперь она была не в силах оторваться от тимурова войска, но могла держаться впереди, истребляя всю дичь по мере того, как удалялась от населенных местностей в землю теней. Буковые и дубовые рощи сменились хвойными лесами.

Воинов Тимура мучил голод и угнетала мысль о трех племенных вождях, изрубленных со множеством людей ордынцами. Они знали, что теперь предстоит сражаться не на жизнь, а на смерть. Однако непоколебимо верили в своего эмира.

Потом пошел снег с дождем — хотя была середина июня. Шесть дней оба войска провели в шатрах. Тимур вышел в поле первым. Два тумена Омар-Шейха шли в авангарде, уничтожая сторожевые отряды Золотой Орды. Тимур двигался ускоренным маршем и к концу седьмого дня впервые увидел украшенные рогами знамена, большие стада, куполообразные юрты и скопления своего противника. Его тумены уже находились в боевых порядках, требовалось только отдать приказ. И эмир приказал спешиться, разбить лагерь и приготовить из всей оставшейся провизии обильную еду.

Длившийся восемнадцать недель путь почти в тысячу восемьсот миль был окончен. На расстоянии полумили Орда сосредоточилась перед боем, отведя телеги в тыл. Теперь ни то, ни другое войско не могло оторваться от противника — ни один из двух скрестивших клинки всадников не смог бы повернуть назад. Ордынцы изумились, видя, как воины Тимура преспокойно разбивают лагерь, словно не замечая их; но Тимуру требовалось дать отдых коням и подкрепить людей.

Его сторожевые охранения были бдительны, и он не разрешал зажигать огня после наступления темноты; но совета в последний час не устраивал. Беки из личной свиты спали на коврах вокруг него, гонцы с конями стояли у входа вместе со стражей. Облаченный в доспехи Тимур сидел при свете коптилки, проводя часы с миниатюрными воинами на шахматной доске, изредка погружался в дрему.

Все приготовления были завершены — войско выстроилось семью корпусами, как зачастую в походе. У левого крыла были авангард и основные силы, то же самое в центре; позади центра Тимур стоял с отрядами своих телохранителей и отборных воинов. Занимала центр самая слабая часть войска, зато на правом крыле под номинальным командованием Мираншаха, младшего сына Тимура, были выдающиеся военачальники, предводители тяжелой конницы. Там же находились и берсерки, братство искателей смерти, Шейх-Али-багатур и остальные тулу багатуры, «безумно отважные».

И сильному правому крылу Тимур поручил начать на рассвете бой. Седовласый Сайфуддин повел пять тысяч всадников в неудержимую атаку под клич «Дар у гар» — «Тесни и убивай!».

Развернутый строй Тохтамыша изогнулся полумесяцем, его крылья охватили тимуровы фланги. Левое крыло Орды повернуло и устремилось на Сайфуддина. Даже звуки семифутовых труб и больших литавр не могли донестись сквозь шум битвы от шатра Тимура до отстоявших на две мили флангов. Там, где Тимур не мог появиться сам, войсками руководили темники.

На помощь Сайфуддину пришли другие корпуса, и весь правый фланг галопом понесся вперед, осыпая противника стрелами^{27}. Под ударом тяжелой конницы Орда попятилась. Тимур приказал центру двигаться вперед на поддержку Мираншаху.

Что происходило в центре — непонятно. Два сошедшихся войска запрудили всю равнину и бурлили в сумятице битвы, всадники разили друг друга под дождем смертоносных стрел. Раненые упорно держались в седлах; умирающие не выпускали оружия. Пощады никто не ждал — воины сражались, пока не истекали кровью и не падали с седел под копыта коней, где оказывались втоптанными в мягкую землю.

На левом фланге воины Тимура под натиском превосходящих сил отступали; сульдузы были рассеяны и разбиты; Омар-Шейх все еще защищал свое знамя. Тохтамыш устремился туда и пробился в тыл тимурову центру.

Тимур, следуя за наступающим центром, увидел слева от себя украшенные рогами знамена.

Он повернул со своим резервом обратно и врезался во фланг Тохтамышу. Под этим внезапным ударом, видя над блестящими шлемами стражи Тимура приближающееся знамя с конским хвостом, хан понял, что конец близок. Вместе с находившейся подле него свитой он повернул коня, выбрался из боя и, совершенно не думая о тысячах воинов на поле битвы, поскакал на запад. Наперегонки с призраком смерти.

И после его бегства большое, украшенное рогами знамя пало.

>

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

МОСКВА

Войско Тимура двигалось неторопливо. Оно захватило ордынский лагерь и уже не нуждалось ни в лошадях, ни в продовольствии. Семь туменов из десяти пустились преследовать беглецов — когда знамя пало, военачальники Золотой Орды со своими воинами устремились в бегство. На волжском берегу множество их легло костьми под саблями Тимуровой конницы. Хроника сообщает, что во время битвы и бегства погибло около ста тысяч ордынцев; так это или нет, бойня была громадной.

Снова была устроена облавная охота, но на сей раз для прочесывания местности по обоим берегам Волги в поисках добычи. Войско двигалось к теплому югу, собирая стада коров, овец и верблюдов, умножая конские табуны. Воины собирали с полей созревшую пшеницу, искали в каждой деревне красивых девушек и мальчиков. Проходя по Руси, они обнаружили богатства, повергшие их в изумление — слитки золота и серебра, шкурки белых горностаев и черных соболей — больше, чем было необходимо каждому воину и его детям до конца жизни^{28}.

Теперь у воинов были тюки тонких тканей, шкур черно-бурых лисиц и горностаев, гурты некованых жеребят. Все награбили даже больше, чем могли увезти, и многое пришлось бросить. Тумены опять объединились в южных степях, и Тимур разрешил устроить недельное празднество.

Место очень понравилось воинам — высокая трава, в которой шелестел теплый ветер, плеск громадной реки. Туманы кончились, под сияющей луной была видна каждая травинка, тучи, проплывавшие над этим морем трав, отбрасывали тени.

Гудение ночных насекомых, мягкий шелест крыльев пролетающих птиц, теплый запах земли превращали праздность в отраду, и Тимур не тревожил воинов. Он сидел с военачальниками в отбитом у Тохтамыша павильоне, шелковом, с позолоченными столбами. Шелковый пол был обрызган розовой водой, пленники подавали туда полководцам явства.

Тимур и его гости позвали в павильон музыкантов с двухструнными дутарами и лютнями, слушали песню о своих подвигах — она называлась «Сказание о покорении пустыни». Но когда убрали еду, и настал черед вина, музыка изменилась. Она стала тише, состояла из негромкого бренчания дутара и переливов флейт.

Победителям подавали в золотых чашах мед, вино из сока финиковой пальмы и арак. Чаши приносили пленницы-ордынки, выбранные за красивые лица и стройные фигуры. Как велось, их заставили раздеться, распустить по плечам черные волосы. И они пели свои любовные песни, потом военачальники вывели пленниц и овладели ими, не спрашивал их согласия.

Когда празднества у Волги кончились, Тимур приказал войску следовать за ним под командованием Сейфуддина, а сам спешно вернулся в Самарканд. Жители, не имевшие о нем вестей много месяцев, ликующе высыпали приветствовать его. Угроза нашествия миновала, и с того года Самарканд стали называть «Защищенным».

Тимур предоставил Тохтамыша его судьбе, а северную часть владений Золотой Орды — милости Аллаха. Правда, он выбрал знатного монгола в ханы покоренных земель. Но это было просто-напросто пустым жестом правителя. И в результате Тохтамыш возвратился.

Мы находим его три года спустя совершающим набеги на тимуровы границы, проходившие теперь к северу от Каспия. Тимур в раздражении написал ему:

«Какой демон вселился в тебя, что ты не можешь оставаться в своих пределах? Забыл нашу последнюю войну? Ты знаешь историю моих побед, знаешь, что мир или война для меня все едино. Ты испытал и мою дружбу, и мою вражду. Выбери между ними и сообщи мне о своем выборе».

Непреклонный Тохтамыш снова попытал счастья в битве, и Тимур никогда не был так близок к поражению. Мы видим его мельком отрезанным с несколькими людьми от войска, со сломанной саблей, теснимым так сильно, что воины спешились и окружили кольцом своего эмира, затем один из воинов по имени Нураддин подогнал три неприятельские телеги, сделал из них барьер, и Тимур защищался, пока не подоспела подмога. Его сын Мираншах и замечательный темник Сейфуддин в этой битве были ранены.

Но окончилась битва разгромом Золотой Орды. Тохтамыш бежал в северные леса; его отряды рассеялись — ушли целиком в Крым, в Адрианополь, даже в Венгрию. Многие присоединились к войску Тимура.

Страшной была судьба огромного Сарая на Волге. На сей раз Тимур не щадил городов. Он вернулся по собственным следам, выгнал жителей погибать на январском холоде и превратил деревянные постройки в пылающий факел. Взял штурмом Астрахань в устье Волги — по преданию, она была защищена поверх каменных ледяными стенами. Напомнив защитникам, что они должны поплатиться жизнью за сожжение бухарского дворца, он предал их всех мечу, а правителя города сунул под волжский лед.

У Москвы были основания встревожиться, когда знамена Тимура двинулись вверх по Дону. Русский великий князь выступил навстречу ему с войском, мало надеясь на успех. И отправил митрополита во Владимир за древней иконой Пресвятой Девы. Когда торжественное шествие с образом приблизилось к Москве, люди встретили его, стоя по обе стороны дороги на коленях и взывая:

— Матерь Божия, спаси землю Русскую!

И этой иконе русские приписывают свое избавление. Потому что Тимур повернул обратно на Дон^{29}. Истинной причины этого никто не знает. К выгоде Москвы он уничтожил европейские поселения на Азовском море. Воины венецианцев, генуэзцев, каталонцев, басков пали под татарской саблей, и над портами, где сажали на суда невольников, над торговыми пунктами взвился красный петух — огонь.

Под серым небом, под зимним солнцем Тимур шествовал по руинам монгольской империи. Это были сумерки Золотой Орды, которой правили потомки Джучи — конец ясы Чингисхана. Монголы оставались властителями только в пустыне Гоби и в северных лесах.

Покидая север в последний раз, Тимур решил совершить обход Каспия, открыть путь через Кавказские горы.

С новым прибавлением к своему войску — кипчаками, людьми пустыни, и карлуками, обитателями снегов — он пошел ущельями и поросшими лесом кручами, оказавшимися непреодолимыми для всех других войск. По ходу движения приходилось прокладывать дорогу и штурмовать горные гнезда воинственных грузин, которые противились его прохождению с присущим им мужеством.

Путь занял целое лето, так как Тимур призвал своих людей совершить то, что казалось свыше человеческих сил. В одном месте лес — громадные ели, высившиеся над более низкой порослью, стволы упавших великанов среди сплетений лиан и папоротника — был до того густым, что не пропускал ветер, и лучи солнца редко где достигали земли. В нем нужно было прокладывать просеку.

Поблизости горцы укрепились в месте, казавшемся неприступным. Это была скала, со всех сторон обрывистая и такая высокая, что при взгляде на ее вершину у татар кружились головы и стрелы до нее не долетали. Но Тимур отказался обходить ее — оставлять крепость на своей новой дороге.

Он приказал бадахшанцам посмотреть, нельзя ли туда как-то вскарабкаться. Бадахшанцы родились в горах и охотились на архаров в таких же утесах. Они пошли по расщелине и вернулись к Тимуру с неудачей. Но эмир не хотел уходить. Он осмотрел это место с другой скалы и приказал делать лестницы.

Лестницы приставили к трехсотфутовому утесу при помощи веревок, опущенных с самых высоких деревьев. Верхушки лестниц достигли промежуточного уступа, оттуда татары подняли их к следующему. Они помогали веревками подниматься друг другу — но кое-кого защитники сбивали камнями.

Несколько татар поднялось на выступ, откуда они могли обстреливать вершину из луков, и когда другие тоже нашли опору на утесе, грузины сдались.

Таким образом войско пробиралось к протяженным долинам, ведущим к морю. На его пути встал Эльбрус, хребет, представляющий собой границу Северной Персии, с такими же крепостями, как в Грузии. Одну за другой Тимур призывал их сдаться и щадил сдавшихся.

В предании сохранилась осада двух крепостей — Калат и Такрит. Первая находилась на плоской вершине с родниками и пастбищами. Гора вздымалась из ущелий, поэтому разместить под ней войско было невозможно. Ущелья оказались непроходимыми, утесы неприступными, вершина недосягаемой. Впоследствии Надир-шах хранил там сокровища.

После неудачного штурма Тимур разместил отряды своих воинов во всех ущельях и продолжал попытки. В конце концов спуститься защитников вынудила эпидемия, крепость была занята, ее ворота и ходы восстановили для будущего.

Другая крепость, Такрит, стояла на сплошной скале фасадом к реке Тигр. Она принадлежала независимому племени, безнаказанно грабившему на дорогах. Взять ее штурмом никому не удавалось.

Когда подошел Тимур, вожди племени решили не сдавать ему крепости. Все ведущие вверх дороги были завалены камнями, переслоенными быстро сохнущей известью.

Барабаны татар немедленно пробили атаку. Внешние сооружения у подножия скалы были взяты довольно быстро, и защитники скрылись в крепости. Инженеры Тимура принялись строить камнеметы. Их установили на высоких сваях. Эти баллисты были способны метать камни через стену, и одна за другой крыши построек были разрушены.

Но этот обстрел не особенно беспокоил защитников. На той высоте камни не могли разрушить толстой стены. На третью ночь отряд под командованием некоего Саида-Хожи поднялся к башне одного из наружных бастионов и захватил ее, но подступиться к стене не смог.

Под прикрытием временного навеса из бревен татарские инженеры и камнебои принялись возводить прикрытия, и в конце концов воины смогли стоять во весь рост у основания стены.

Участки ее были распределены между туменами, и семьдесят две тысячи человек принялись долбить скалу ломами и кувалдами.

Воины работали посменно, круглые сутки. Каждый тумен пробил двадцатифутовый туннель, подпирая своды по мере продвижения деревянными опорами.

Осажденных встревожили эти работы, и они послали дары татарскому эмиру. Но Тимур сказал, что их вождь, Гассан Такритский, должен выйти и сдаться. Гассан счел это для себя неподобающим.

Поэтому большие литавры пробили штурм, опоры в одном туннеле облили маслом, обложили хворостом и подожгли. Толстые бревна сгорели, и часть стены обрушилась, увлекая с собой вниз многих защитников. Татары бросились вперед по ее обломкам, но встретили отчаянное сопротивление. Тимур приказал поджечь опоры в других туннелях, и вокруг обреченной крепости заклубился черный дым.

Когда появились новые проломы, воины в крепких доспехах ринулись сквозь них в атаку, и такритцы бросились бежать вверх по склону из полуразрушенной крепости. За ними устремились в погоню, связанного по рукам и ногам Гассана сволокли вниз. Обывателей отделили от бойцов и помиловали, но защитников Такрита разделили между татарами и предали смерти.

Их всех обезглавили, из голов возвели, скрепляя их речной глиной, две пирамидальные башни^{30}. На их каменном основании написали: «Вот судьба беззаконников и злодеев». Хотя можно было бы написать и правду: «Вот судьба тех, кто противится воле Тимура». Развалины стены были оставлены, днем люди приезжали глазеть на дело рук эмира и свидетельство его могущества. Однако ночью там никто не появлялся, ходили слухи, что на вершинах башен из черепов загораются призрачные огни, и с наступлением темноты в окрестностях Такрита появлялись только дикие свиньи.

Тимур взял неприступный Такрит за семнадцать дней.

Он был властелином севера, Аральского и Каспийского морей, горного района Персии и Кавказа, по его землям проходило две тысячи двести миль большой хорасанской дороги. Четырнадцать городов — от Нишапура до Алмалыка — платило ему дань.

Но за это было положено немало жизней. Совет эмиров поредел; братство багатуров уменьшилось. Хитаи-багатур пал в снегах на реке Сыр. Шейх-Али-багатура, запустившего своим шлемом в Золотую Орду, предательски заколол ножом туркменский лазутчик. И Омар-Шейх, второй сын Тимура, был сражен стрелой на Кавказе. Смерть, чудесным образом щадившая победоносного эмира, лишила его еще одного отпрыска.

Узнав о судьбе Омар-Шейха, Тимур не выказал никаких чувств.

— Аллах дал, Аллах взял, — сказал он и отдал приказ возвращаться в Самарканд.

По пути эмир остановился в Ак-Сарае, уже полностью отделанном белом дворце на лугу возле Зеленого Города. Здесь какое-то время он отдыхал в тишине, не желая видеть никого из придворных.

Он осмотрел мавзолей, построенный для Джехангара, своего первенца, и велел расширить его для тела Омар-Шейха. В последние года Тимур стал более молчаливым, более склонным к размышлениям над шахматной доской, и проводил в Самарканде меньше времени, чем прежде. О своих планах эмир не говорил никому, но вскоре после гибели Омар-Шейха отправился совершать первое из своих обширных завоеваний.

>

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СОУЧАСТНИКИ КУТЕЖЕЙ

Победоносный татарский эмир до сих пор не обращал взора на юг. Лежащая за Гиндукушем Индия интересовала его только в торговом отношении. И ряд соленых пустынь отделял его земли от Ирана.

Иран представлял собой арену почти рухнувшего величия. На мраморных тронах покойников, в свое время столпов ислама, сидели коварные, пристрастившиеся к вину правители — шакалы в логове львов.

Нагие паломники, иссушающие себя под солнцем, — дервиши, кружащиеся под бой бубнов, но не забывающие о монетах, бросаемых в чашу для подаяний, знать, разъезжающая на мулах под пологом, который держат рабы. Очень часто шелковые молитвенные коврики бывали пропитаны вином, а седые бороды покрывали пятна от сока конопли и белены^{31}.

Это была рыхлая, покрытая пылью земля, земля несравненной красоты, когда полная луна всходила над огражденными садами, и мерзости, когда горячий ветер из пустыни сотрясал кроны тенистых деревьев. На ней торчало в небо множество колонн, оставшихся от Персеполиса^{32}, лежали полы из желтого мрамора, на которых плясали невольницы Семирамиды.

Хафиз, поэт из Шираза, говорил, что в этой стране живут несравненные музыканты, так как лишь несравненный музыкант может исполнять мелодию, под которую пляшут и пьяные, и трезвые.

Иран (Персия) слишком долго коснел в благополучии. Богачи были подозрительными, бедняки — заносчивыми. Шах выкалывал сыновьям глаза и, улыбаясь при вести о смерти брата, говорил, что наконец они действительно разделили землю — он наверху, брат под ней. Здесь, писал один сатирик, глупец — баловень судьбы, а ученому не хватает ума заработать на пропитание, достойной женщиной считается та, у которой много любовников, а нестоящей, у которой мало.

Здесь суфии во власяницах вели разговоры о мистицизме с поэтами. И здесь мы находим саки, соучастников кутежей.

Шуты, краснобаи, жонглеры словами и фразами, нищие в шелках — такие вот люди участвовали в кутежах правителей. Правда, в их числе были и вдохновенные поэты. Эти любящие наслаждения персы воздавали должное запретной дочери Гроздьев и больше любили петь о подвигах, чем надевать доспехи.

В руках у нас то чаша, то Коран,
То проповедь нам ближе, то обман,
Так и живем в подлунном нашем мире
Полугяуров, полумусульман^{33}.

Они могли побить камнями насмешника над их религией и, тем не менее, вести за чашей разговоры с бессмысленности веры. Они были греками Азии, сибаритами, но могли вдруг превратиться в фанатиков. Татар ненавидели и называли их нечестивыми.

Покровитель Хафиза, покойный шах, был слишком пристрастен к ширазским винам, развлечениям, красавицам и празднествам. Незадолго до смерти он вспомнил, что клялся заключить с Тимуром союз. Устроил торжественные приготовления к собственным похоронам, — наблюдал за шитьем савана и строительством гробницы. А для Тимура, которого не видел в глаза, диктовал в промежутках письмо, впечатляюще разглагольствуя о своей близкой смерти:

«Великим людям ведомо, что этот мир не что иное, как театр непостоянства. Ученые не предаются пустякам — а также преходящим удовольствиям и соблазнам — так как знают о недолговечности всего сущего…

Что касается договора между нами, никогда не помышляя нарушить его, я смотрю на обретение этой Царственной Дружбы как на великое завоевание и больше всего хочу — позволю себе сказать — держать в руке этот договор с тобой в Судный день, чтобы ты не упрекнул меня в нарушении слова…

Ныне я призываюсь на суд Верховного Повелителя Вселенной и благодарю Великого Создателя, что не совершил ничего, вызывающего угрызения совести — несмотря на проступки и грехи, неотделимые от жизни и порочной природы человека, — и вкусил всех удовольствий, каких только мог ожидать за пятьдесят три года пребывания на земле…

Словом, я умираю, как жил, и отрекся от всей суеты этого миря. Молю Аллаха ниспослать свое благословение этому властелину (Тимуру), мудрому, как Соломон, и великому, как Александр. Хотя нет никакой необходимости расхваливать тебе моего любимого отпрыска Зайн-аль-Абайдина — Аллах даст ему долгую жизнь под сенью твоего покровительства — я оставляю его на попечение Аллаха и твоего Величества. Могу ли я сомневаться, что ты будешь соблюдать этот договор?

Еще прошу тебя прочесть последнюю молитву по своему верному другу, который счастлив уйти из этой жизни в дружбе с тобой, может, по молитве такого великого и удачливого правителя Аллах смилуется надо мной и даст мне место среди святых. Прошу твое Величество исполнить это как мою последнюю волю, за что ты дашь ответ, представ перед Всевышним».

Кажется, такое же письмо с такими же подарками было отправлено багдадскому султану. Персидский шах, когда настал его час, умер, и десять наследников начали драться за части его владений. Один захватил Исфаган, другой Фарс, третий Шираз, и так далее. Они вели себя как монархи; некоторые чеканили свою монету, но все повысили налоги и цапались за то, чего еще не захватили. Наследники происходили из рода Музаффаров и придали новый смысл поговорке: ненавидеть, как родственники.

Потом в тысяча триста восемьдесят шестом году, когда подвинутое зимней дымкой солнце приглушало блеск пустынной равнины, с севера появился Тимур. Его сопровождали семь испытанных, ехавших как на прогулке туменов. Воинов поразило великолепие первого города, Исфагана — его куполов, затененных сводами улиц, базаров на мостах. Побывавший там до них Ибн Баттута писал об этом величественном городе: «Мы ехали среди садов, ручьев и красивых деревень с тянущимися вдоль дороги голубятнями. Это очень большой, радующий глаз город, правда, страдающий от войн между религиозными сектами. Мы нашли там великолепные абрикосы, дыни и айву, из которой варят варенье, как у нас в Африке из фиг. Жители Исфагана статные; кожа у них светлая, и они пользуются румянами. Они дружелюбные и стараются превзойти один другого в задаваемых пирах. Надо сказать, приглашают вас исфаганцы отведать молока и хлеба, однако на их покрытых шелком блюдах вы найдете замечательные сладости».

Тимур подошел к Исфагану готовым к войне, но без желания начинать ее. Эмир помнил просьбу покойного шаха, но был возмущен, что Музаффары безо всякой причины содержали под стражей его посла. Он несколько лет следил за их раздорами и решил отправиться туда, пополнить свою казну.

Его вышли приветствовать исфаганскпе вельможи во главе с дядей Зайн-аль-Абайдина. Получив подарки, они сели на ковер эмира, и началось обсуждение судьбы Исфагана.

— Если будет уплачен выкуп, — сказал Тимур, отметя завесу учтивости, — людям будет дарована жизнь, а город избавлен от разграбления.

Соглашение о выкупе было достигнуто — Музаффары прекрасно отдавали себе отчет, что войско такой численности не отправится за тысячу миль, дабы возвращаться с пустыми руками. Они попросили прислать для получения денег уполномоченных, и от каждой тысячи в каждый квартал города отправились беки. Во главе их был темник одного из туменов.

На другой день Тимур совершил торжественный въезд в город, проехал с пышностью по главной улице и вернулся в свой лагерь, поставив стражу у городских ворот.

Все шло благополучно до злосчастного вечера. Семьдесят тысяч воинов около двух месяцев шли, не видя никаких развлечений, и теперь жадно поглядывали на огни Исфагана. Те, кто был расквартирован в городе, слонялись по базарам, и многие их товарищи в лагере выдумывали причины отправиться туда. Все больше и больше татарских воинов просачивалось в город, в духаны.

О том, что последовало за этим, повествуется по-разному. Похоже, самые буйные персы объединились под предводительством кузнеца. Ударил барабан, и послышался крик — призывный возглас ислама:

— Эй, мусульмане!

Люди вышли из домов, на улицах образовались толпы. Между ними и до сих пор мирными татарскими воинами сразу же началось сражение. В одних кварталах уполномоченных Тимура защитили более здравомыслящие жители, в других они были перебиты.

Начав кровопролитие, толпа не могла остановиться. Очистив от татар улицы, она набросилась на стражников у ворот, изрубила их в куски и заперла ворота.

Узнав об этом наутро, Тимур пришел в лютое бешенство. Погибло около трех тысяч татар, в том числе один любимый военачальник и сын Шейх-Али-багатура. Он приказал немедленно идти приступом на стены. Персидские вельможи в его лагере пытались выступить посредниками, но остались неуслышанными. Поигравшей в войну толпе теперь предстояло обороняться.

Однако татары взяли ворота штурмом, и Тимур устроил резню, велев каждому из своих воинов принести голову перса. Те кварталы города, которые не присоединились к мятежу, оставили в покое, были предприняты попытки защитить почтенных людей, духовных и светских. Горожан выискивали повсюду. Бойня длилась целый день, а тех несчастных, что бежали в темноте через стены, наутро преследовали по следам на снегу и рубили.

Многие воины, не желавшие принимать участие в этой резне, покупали головы у других. Хроника сообщает, что вначале за голову просили двадцать динаров, затем, когда они появились почти у всех, голова стала стоить полдинара, а дотом вообще ничего. Эти зловещие трофеи сперва разложили на городских стенах, потом из них построили башни на главных улицах.

Таким образом погибло семьдесят тысяч исфаганцев, если не больше. Заранее это побоище не планировалось. Тимур был вынужден отомстить за смерть своих людей; но столь жестокой мести никто не мог предвидеть. Испуганные музаффарские правители притихли и сдались — все, кроме скрывшегося в горах Мансура.

Шираз и остальные провинции уплатили выкуп беспрекословно; имя Тимура упоминали в кутбе, или публичной молитве, за правителя, и он дал каждому музаффариду властные полномочия, скрепленные тамгой, или красным отпечатком ладони. Теперь они были его управителями, он их владыкой. В сущности, иранские земли принадлежали им, но по его милости. Он знал, что иранцы обложены слишком тяжелым налогом, и снизил его.

А в Ширазе, гласит предание, эмир велел привести к себе Хафиза, прославленного поэта, персидский лирик предстал перед завоевателем в рубище, символизирующем нищету.

— Ты написал стихи, — сурово спросил Тимур, — звучащие так:

«Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо — Бухару!
А в благодарность жажду родинки и взгляда?»^{34}

— О повелитель царей, — ответил поэт, — это мои стихи.

— Самарканд я взял саблей, — неторопливо заговорил Тимур, — после долгих лет борьбы; теперь свожу туда великолепные украшения из других городов. Как же ты отдашь его какой-то ширазской девке?

Хафиз заколебался, потом улыбнулся.

— О эмир, смотри, в какое жалкое состояние я впал из-за этого мотовства.

Находчивый ответ понравился Тимуру, и он отпустил от себя Хафиза более богатым.

В Самарканд с Тимуром отправился не один из иранских поэтов. Но южные саки досадили ему. Мираншах, его третий сын, был всегда своевольником, пьяницей и маловером — в минуту опасности довольно храбрым, но чрезмерно жестоким. Лишь в войске, под началом Тимура, он держал себя в рамках.

Со временем Тимур отдал в управление Мираншаху прикаспийские земли, однако через год, возвратясь из похода в Индию, узнал, что его сын почти безумен. Татарские беки доложили о его сумасшедших выходках в больших городах — разбрасывании сокровищ из окон толпе, попойках в мечетях. Объяснили, что Мираншах перенес падение с лошади и вскоре после этого начал говорить: «Я сын повелителя мира. Неужели мне нечем тоже оставить по себе память?»

И стал отдавать приказы сносить дворцы и приюты в Тебризе и Султании. Слово Тимурова сына являлось для татар непреложным законом, и начались разрушения, за ними последовали еще более дикие капризы. По его распоряжению останки знаменитого персидского философа вырыли из могилы и перезахоронили на еврейском кладбище. Разум Мираншаха был помрачен огнем вина и ядом наркотиков.

— Нет, — сказали беки, — его поразил Аллах — ведь он при падении с коня ударился головой о землю.

Когда они ушли, к воротам тимурова дворца подошла женщина. Без сопровождающих, под вуалью, в темной одежде. Но одно лишь произнесенное шепотом слово открыло ей двери, заставило стражников почтительно склониться, а смотрителя дворца поспешить к Тимуру.

— Тебя хочет видеть ханская дочь, — сказал смотритель, — с глазу на глаз.

В таком виде к Тимуру явилась Хан-Заде — вдова его первенца, Джехангира. Она поспешила в его покои и с нетерпением ждала, когда все уйдут. Черные траурные одежды подчеркивали красоту ее лица, когда, отбросив вуаль, она бросилась ему в ноги.

— О эмир эмиров, — воскликнула она, — я приехала из города твоего сына, Мираншаха.

Она, хитростью спасавшая родственников, которых давно уже разметала татарская буря, дерзко говорила с завоевателем. В голосе ее звучало торжество, которого она не осмеливалась выражать в словах. Со своими приближенными и собственным двором она поселилась в одном из городов Мираншаха. Увещевала Тимурова сына, когда его безумный нрав стал пагубным. Несмотря на сопротивление ее приближенных, Мираншах взял Хан-Заде в свой дом. Насытил ее красотой свою безумную страсть. А потом стал осыпать вдову брата незаслуженными упреками.

— Эмир Тимур, — воскликнула она, — у тебя я ищу защиты и царского правосудия!

Мужа Хан-Заде не было в живых — Тимур любил его и видел в нем своего преемника. По закону татар трон теперь должен был перейти Мираншаху, старшему из оставшихся в живых сыновей. Со времен степных ханов было заведено, что первые четыре сына правителя должны стать его наследниками. Джехангир и Омар-Шейх лежали в могиле, оставались Мираншах и самый младший, Шахрух, сын Сарай-Мульк-ханым. Но Шахрух был немногим старше детей Хан-Заде — рожденных от Джехангира. И не походил на своих братьев, был кротким и любил книги больше борьбы за власть.

Трон должен был достаться либо Мираншаху, либо сыновьям Хан-Заде. Тимур доверил старшему обширные владения — а Мираншах разорял их своими безумствами. Возможно, Хан-Заде заранее рассчитала последствия переезда к Мираншаху — возможно, ее красота оказалась тем самым огнем, от которого разгорелся пожар.

Годы спустя юный Халиль оказался в центре такой борьбы, какую даже Хан-Заде не могла предвидеть.

Сейчас ее смелость была достойна восхищения. Она обращалась к правителю с жалобой на сына правителя. Бесстрашно стояла перед Тимуром. И эмир с решением медлить не стал. Вернул Хан-Заде всю собственность, которую она утратила — дал ей новых вассалов и воздал почести, подобающие жене Джехангира. И хотя недавно вернулся из трудного похода, велел своим военачальникам немедленно готовиться к маршу на Султанию.

Там, разобравшись с тем, что натворил Мираншах, Тимур осудил сына на смерть. Высшие военачальники вступились за него — даже те, кто пострадал от этого своенравного правителя. Мираншаха привели к отцу с веревкой на шее.

И Тимур согласился сохранить ему жизнь; но лишил его всяческой власти. Сломленный духом, превратившийся без могущества в тень, Мираншах был принужден оставаться в этой провинции, где теперь правили другие.

Вскоре после этого славный рыцарь Руи де Гонсалес Клавихо проезжал по пути из Кастилии в Самарканд через Султанию и то, что услышал там, изложил следующим образом:

«Когда Мираншах совершал все это, при нем была женщина по имени Гансада. Переодевшись, она сбежала от него и ехала днем и ночью, пока не предстала перед эмиром Тимуром, которому сообщила о том, что натворил его сын. За это эмир отобрал у сына правление. Гансада осталась при Тимуре, он благородно обходился с ней, не позволяя вернуться к Мираншаху. Но у Мираншаха был сын от нее по имени Халиль-Султан».

На окружение Мираншаха гнев завоевателя обрушился неудержимо. Краснобаи, шутники — и выдающиеся поэты — соучастники его кутежей были приведены к эшафоту. И там один из них у ведущих к плахе ступеней обернулся к своим более выдающимся сотоварищам, даже в эту минуту он не мог удержаться от зубоскальства.

— Вы занимали более высокое положение в обществе правителя — будьте и здесь впереди меня.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ВЛАДЕНИЯ

В тысяча триста восемьдесят восьмом году пятидесятитрехлетний Тимур был неоспоримым повелителем Центральной Азии и Ирана, этой колыбели мятежей. Являлся императором во всем, кроме имени, единственный его титул его — эмир Тимур Гураган — повелитель Тимур Великолепный. Номинальным сувереном его по-прежнему был хан, тура, потомок Чингиза.

Заниматься этому хану-марионетке не приходилось ничем. Он, как будто бы, имел в своем распоряжении конный тумен и дворец в Самарканде. Наверняка появлялся на определенных церемониях — заклании белого коня, когда требовалось скрепить какой-то союз, или ежегодном войсковом смотре, когда перед знаменами с конским хвостом проходило двести тысяч воинов. Но имя его появляется в хрониках очень редко и его престиж постоянно тускнеет перед блеском хромого завоевателя. Он был вполне обеспечен, принимал участие в военных торжествах, где его роль становилась все незаметнее с каждым годом.

Не было имени и у постоянно росшей империи Тимура. Он по-прежнему считался эмиром Мавераннахра, хотя имя его произносилось на молитвах во всех краях его безымянного владения.

Власть Тимур удерживал благодаря одному простому обстоятельству. Жителями Центральной Азии управляли племенные вожди. Те, кому не нравились собственные аксакалы, перебирались в другие владения и отдавались во власть новому правителю. Будучи недовольными, могли избрать вождя из своей среды. И потом безудержно поднимались на защиту своего избранника.

Гордые своим родом, своим племенем — ревниво оберегающие личную свободу и всяческие традиционные привилегии — они, тем не менее, свыклись с деспотизмом и ничего иного не признавали. Боготворившие ханов дети кочевников, разбойники, каких свет не видел, сидевшие стервятниками вдоль горных дорог — могли пересказать деяния Соломона, подвиги Александра, которого называли Зулькарнайн, «двурогим»^{35}, и предания о Махмуде^{36}, обладателе золотого трона. С удовольствием прослеживали свою родословную до Ноя и утверждали, что ведут свой род от патриархов.

На большой паломнической дороге они знали каждую гробницу и ее историю, знали и Ветхий Завет. Их способность цитировать не уступала их набору ругательств, что неудивительно, поскольку родословные их восходили к временам Потопа. Писаных законов они не признавали, но готовы были проливать кровь за несуществующие традиции. Над ростовщиками они издевались, а притесняющий их сборщик налогов умирал с ножом в спине.

Они сражались против Тимура, пока не поняли бессмысленности этого, а потом пришли вкусить его хлеба-соли. Чтобы править ими, требовалась железная рука.

До сих пор между ними не существовало объединения. Махмуд сплотил многие племена вокруг своего знамени; Чингисхан пронесся по этой земле и собрал их всех воедино; но после его смерти они опять разделились, покорясь новым племенным вождям.

И теперь они были едины только в одном — в готовности повиноваться Тимуру. Сводить их вместе было то же самое, что сажать на привязь волков. Никакой свод законов не мог устроить грабителей из Кашгара, хищных горцев Гиндукуша, воинственные осколки джете и Золотой Орды, иранское рыцарство из Земли Солнца и отважных арабов.

Чтобы их обуздывать, Тимур сделал законом свою волю. Все повеления новым подданным исходили непосредственно от него. Все, кто отваживался, получали к нему доступ; править за себя он не дозволял никаким фаворитам. Когда какая-то страна оказывалась завоевана или покорялась добровольно, Тимур отдавал ее одному из сыновей или военачальников в удел — феодальное пожалование.

Она превращалась в провинцию этой новой империи, управлял ею даруга, или губернатор, ответственный перед Тимуром. Судьи тоже назначались. Татары в войско вступали добровольно, но других зачастую мобилизовывали, ремесленников и чернорабочих при необходимости клеймили. Прежних правителей брали ко двору, давали им высокий чин и соответствующие обязанности. Если потом они создавали осложнения, то попадали в цепи или в руки палача.

Неуемно деятельный Тимур не терпел неполадок. Если проходил по сломанному мосту, местный управитель получал приказ отремонтировать его. Старые караван-сараи привели в порядок, строили новые. Дороги даже зимой были проезжими, вдоль них располагались посты стражи. Командиры постов несли ответственность за почтовых лошадей и за безопасность караванов на своих участках. За охрану караванщики платили деньгами.

Испанский посол Клавихо оставил описание большой хорасанской дороги.

«Они (путешественники) ночевали в больших зданиях, возведенных у дороги там, где никто не проживает. Вода поступала туда с большого расстояния по проложенным под землей трубам.

Дорога была очень гладкой, без единого камешка. Когда они приезжали на место стоянки, им давали много еды и свежих лошадей. У эмира лошади стоят в каждом конце дневного пути, где сотня, где две сотни; и таким образом эти станции устроены до. самого Самарканда.

Те, кого эмир посылает в любом направлении, или те, кто послан к нему, скачут во весь опор на этих лошадях днем и ночью. Держит он лошадей и в пустынях, велит строить дома в незаселенных мостах, лошадей и продовольствие поставляют туда из ближайших деревень. Люди, назначенные смотреть за этими лошадьми, называются анчос.

Когда приезжают послы, эти люди берут у них лошадей, расседлывают, дают послам свежих, и один или двое анчос едут с ними позаботиться о лошадях. Со следующей станции они возвращаются.

Если лошадь устанет, и они встретят какого-нибудь человека со свежей лошадью, то возьмут ее в обмен на усталую. По обычаю даже купцы, знатные люди или послы должны отдать свою лошадь каждому, кто едет к великому эмиру, если кто отказывается, то платится за это головой, ибо так повелел Тимур.

Лошадей берут даже у войск, даже у сына или жены самого эмира.

Мало того, что дорога снабжена такими станциями, на всех дорогах еще есть гонцы, поэтому вести поступают из любой провинции за несколько дней. Эмир больше доволен теми, кто за день и ночь покрывает пятьдесят лиг, загнав двух лошадей, чем людьми, проезжающими это расстояние за два дня. Сочтя, что лиги в его самаркандской империи слишком длинные, он поделил их пополам и поставил на дорогах столбики, отмечающие каждую лигу; приказал всем своим сагатаям проезжать в пути за день двенадцать или в крайнем случае десять этих лиг^{37}. Каждая из них равна двум кастильским лигам.

Честно говоря, трудно поверить, не видя собственными глазами, какие расстояния покрывают эти люди за сутки; иногда за день и ночь они проезжают по пятнадцать, даже по двадцать лиг. Когда лошади выбиваются из сил, они убивают их и продают на мясо; мы находили на дороге много загнанных до смерти лошадей.

Клавихо добавляет, что на некоторых станциях они видели летом питьевые фонтаны с наложенным в воду льдом и бронзовыми кувшинами к услугам каждого, кто захочет напиться.

Гонцы везли по всем дорогам послания Тимуру — донесения из пограничных, посаженных на верблюдов войск, депеши от военачальников за границей, вести от даруга из городов. Из каждой провинции, из каждого города на караванных маршрутах за пределами тимуровой империи лазутчики писали донесения эмиру с кратким отчетом о происходящем — какие караваны проходили, какие события имели место, донесения были достоверными — за фальсификацию виновный был бы немедленно убит.

Служба информации у Тимура была совершенной и, возможно, самой быстродействующей до появления железных дорог.

В вопросах земли и собственности Тимур действовал столь же решительно. Воины его получали плату от войсковых казначеев и не имели права облагать поборами местных жителей. Воин не мог войти в дом обывателя без веской причины.

Невозделанные земли и выморочная недвижимость принадлежали трону, дехканин или человек со средствами, взявшийся возделать и оросить пустующую землю, строить жилища или мосты, имел право владеть этой землей, не платя первый год налоги. На второй год мог уплатить сколько считал справедливым; на третий год облагался налогом в полной мере.

Взимали налоги после сбора урожая. Обычной ставкой была треть всего собранного или ее стоимость в деньгах. На орошаемых землях ставка была выше, чем на тех, где урожай зависел от дождей. Платили дехкане также за пользование большими водоемами.

Прибывающие в империю торговцы с товаром платили пошлину и дорожный налог, это являлось щедрым источником доходов, так как в то время караваны, шедшие с Дальнего Востока в Европу, обходили Египет, где мамлюки были враждебно настроены к христианам и всему, имевшему отношение к ним.

Торговый путь на запад шел по большой северной дороге через Гоби, мимо Алмалыка, к Самарканду, а оттуда через Султанию и Тебриз к Черному морю и Константинополю. Это была большая хорасанская дорога. У нее было северное ответвление к Ургенчу или через Каспий к генуэзским портам вдоль русской границы. Третий маршрут проходил по югу Персии к портам, находящимся неподалеку от Индии.

Морским путем для торговли тогда пользовались мало. Иногда арабы плавали вокруг Индии в Золотой Херсонес и Китай, китайские суда часто ходили вдоль берега до Бенгалии. Но то были нерегулярные рейсы судовладельцев и богатых путешественников. А по рекам движение было оживленным — вниз по Аму к Ургенчу, по Инду через всю Индию к морю, а также по Тигру и Евфрату.

Тимур к тому времени открыл два пути в Индию — из Кабула через Хайберский перевал и из Кандагара по голым ущельям, ведущим к Инду. За один поход он покорил правителя Сеистана, которому некогда служил как наемник, и на службе у которого охромел на всю жизнь.

В другом походе он прошел пустынной местностью от Шираза до портов Персидского залива. Оттуда суда шли на север в Багдад и на юг к устью Инда.

На западе он взял штурмом крепость туркменов Черного барана и мраморный город Мосул. Взял крепости в верховьях Тигра, в полутора тысячах миль от Самарканда. Здесь он смог присоединить к своей империи большой торговый центр Тебриз. Это был крупный город с населением больше миллиона душ, где торговый путь с юга на север пересекал хорасанскую дорогу.

И один только Тебриз ежегодно приносил ему доходов больше, чем получал король Франции^{38}.

Очевидно, в таком большом городе жители не платили подушного налога, а городские сановники ежегодно выплачивали определенную сумму тимурову дагоде. Это была дань, но пока она выплачивалась, город оставляли в покое.

Для караванных торговцев правление Тимура было благом, потому что они могли идти по его землям под надежной охраной в течение пяти месяцев и платить всего одну пошлину.

Для мелких землевладельцев и дехкан приход его был выгоден лишь в том смысле, что освобождал от гнета знати. Тимур высказывался по этому поводу вполне определенно. Разоренный человек никому не приносит выгоды; опустошенное государство не приобретение для казны. Казной укрепляется войско. Но войско — орудие строительства новой империи. Оно берет воду, где захочет, идет по возделанным землям — собирает урожай по пути, когда нуждается в зерне. И земледелец, соответственно, страдает от этого.

Тимур терпеть не мог слабости. Он пытался обуздать толпы наводнявших каждый город нищих тем, что запретил попрошайничать и устроил им раздачу хлеба и мяса. Нищие брали еду как щедрую милостыню и снова выходили на улицы со своим заунывным криком: «Я ху! Я хак! Аллаху Керим!»^{39} и чашами для подаяний, куда верующие бросали им куски еды. Дервиши, симулянты, слепцы, прокаженные и жулики продолжали попрошайничать. Таков был неизменный обычай ислама, и тимуровы воины не могли справиться с ними.

С ворами борьба шла успешнее. Каждого городского судью, каждого начальника дорожной стражи Тимур сделал ответственным за кражи на их участке. Стоимость каждой украденной вещи они должны были выплачивать из своего кармана.

Однако воплощался кодекс законов Тимура только в его личной воле. За пределами Мавераннахра установления эмира были все еще чуждыми, неукоренившимися. То тут то там закипал мятеж, и он постоянно ходил в походы, чтобы унять волнения. Войско благодаря его неустанным трудам превратилось в дисциплинированную армию, привыкшую к победам, возглавляемую опытными военачальниками.

Войско являлось его гордостью, и теперь Тимур решил покорить всю Азию.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В СЕДЛЕ

В те годы хромой воитель в полной мере познал справедливость пословицы: «Кто вставил ногу в стремя, должен сесть в седло».

Эмир теперь редко бывал в Самарканде или охотился в холмах. Старшая жена его, Сарай-Мульк-ханым, расхаживала с величественным видом, черные невольницы несли ее шлейф, служанки поддерживали с обеих сторон убранное драгоценностями оперение головного убора. Под ее стопами появлялись просторные, выложенные голубыми изразцами дворы. А Тимур, который планировал их вместе с персидскими зодчими, появлялся всего на несколько дней, чтобы поторопить строителей, принять послов из Китая, Индии и Багдада, выслушать приветствия внуков, всласть попировать и снова уехать.

В пути эмир пользовался двумя павильонами, спал в одном огражденном завесами дворце, а другой тем временем везли на вьючных животных к месту очередной стоянки. Поэтому он всегда находил царственные покои воздвигнутыми, ковры расстеленными, ограждающие завесы водруженными на бамбуковых шестах, шелковые веревки натянутыми и громадные опахала установленными. Вокруг его павильона располагались шатры кульчи, двенадцати тысяч телохранителей.

Командиры стражи выбирались из багатуров могучих, доблестных воинов. Они переносили всевозможные испытания и всякий раз получали за это вдохновляющую награду.

— Старых воинов, — сказал однажды Тимур, — нельзя обходить ни званиями, ни платой. Эти люди, предпочитавшие постоянному благоденствию преходящую славу, достойны награды.

В этом эмир был непреклонен. Как некогда он велел записать имена тысячи своих приверженцев, так и теперь поручил внести в списки личный состав своих туменов и даже туменов сыновей. Все награды назначали по этому послужному списку его секретари.

Простой воин за проявленную смелость повышался в командиры десятка; командир десяти становился командиром сотни. В награду давались и определенные знаки отличия — пояс или расшитый халат с воротником. Иногда конь и сабля. Командиры тысяч получали знамя и барабан, а высшие военачальники стяг с изображением льва. И право держать при себе сотню лошадей.

После одержанной победы эти эмиры получали более ощутимую награду — город с его источниками дохода или в некоторых случаях провинцию. Повышение давалось только по заслугам, хотя высшие военачальники были как будто бы высокого происхождения. Старый Джаку Барлас, один из немногих уцелевших, удалился на покой в славе — правителем Балха в звании повелителя эмиров.

Тимур не любил людей, искавших оправдания неудаче, робевших в решительную минуту или готовивших путь к отступлению перед тем, как идти вперед. Терпеть не мог глупости и не раз говорил: «Умный враг менее опасен, чем бестолковый друг».

Некий араб, автор хроники тех времен, оставил его четкий портрет.

«Этот воитель был рослым. С большой головой, высоким лбом. Отличался необычайной физической силой и смелостью. Был щедро одарен природой. Кожа его была светлой, лицо румяным. У него были крепкие руки и ноги, широкие плечи, сильные пальцы. Борода его была длинной, одна рука сухой. Он хромал на правую ногу и обладал низким голосом.

В среднем возрасте дух его был таким же твердым, тело столь же сильным, сердце таким же отважным, как в юности — подобными несокрушимой скале. Он не любил лжи и шуток. Доискивался до истины, даже когда она была неприятна ему. При неудачах не унывал, успехи не вызывали у него ни малейшего ликования.

Девизом на его печати были два персидских слова: Расти Русти — Сила в правоте. Был очень немногословен, никогда не говорил об убийствах, грабежах или осквернениях гаремов. Любил смелых воинов».

Волосы Тимура поседели в раннем возрасте. Кое-кто называет его кожу смуглой, но арабу она могла показаться светлой. Примечательно, что описание это сделал Ибн Арабшах, уведенный Тимуром в плен и питавший к нему ненависть.

Немногие из списков личного состава тимурова войска удостоились награды так внезапно, как один из татарских берсерков, Ак Бога — Белый Рыцарь. Судя по всему, это был воин необычайного роста и силы, носивший железный щит и тяжелый пятифунтовый лук. Командир десятка, но обладатель всего одной лошади, способный залпом осушить бараний рог кумыса с араком.

Во время второго персидского похода Ак Бога как-то совсем один расположился в придорожной деревне — точнее, в духане. Поскольку это была вражеская страна, конь его стоял оседланным у двери. Когда он сидел, распустив пояс, за столом, к нему подбежал один из деревенских старейшин с сообщением, что сорок-пятьдесят персидских всадников спешиваются возле деревенского водоема.

— Хорошо, — ответил Ак Бога, — иди, собери своих людей, и мы нападем на них.

Старейшина стал возражать, говорить, что всадников очень много, и самому Ак Боге лучше бы подумать о бегстве. Но татарский рыцарь никогда не думал ни о чем подобном.

— Если мы не нападем на них, — втолковывал он, — то как же захватим лошадей со сбруей? Клянусь Аллахов, у тебя совершенно нет разума. Эти иранцы шакалы; они разбегутся при виде волка вроде меня. Я не раз видел, как они улепетывают. Ступай, веди сюда своих людей.

Покуда Ак Бога допивал вино, деревенские жители обсудили его предложение. Всадников они боялись, но перед этим гигантом испытывали благоговейный трепет. В конце концов два десятка человек подъехали на лошадях к духану. Ак Бога затянул пояс, водрузил на голову шлем, стянул под бородой кожаные наушины и надел на руку щит.

— Когда я издам боевой клич, — объяснил он своим новобранцам, — скачите вперед как дьяволы — не останавливайтесь, чтобы протереть от пыли глаза.

И поехал во главе селян по улице к мечети и придорожному водоему. Увидя устроивших лошадям водопой персов, завертел плетью над головой и проревел во все горло боевой клич:

— Хур-ра!

Однако перспектива нарваться на обнаженные клинки устрашила селян, они повернули и поскакали обратно. Берсерк, окончательно пришедший в неистовство, продолжал атаку один.

Персы, то ли решив, что он скачет во главе сильного татарского отряда, то ли перепугавшись его рева, поспешно вскочили на лошадей и помчались прочь. Ак Бога скакал за ними, нахлестывая коня. Всадники рассеялись и скрылись, поскольку кони у них были лучше, — так гласит рассказ, — и хотя Ак Бога призывал их остановиться и вступить с ним в бой, в конце концов он вынужден был вернуться — с победой, но с пустыми руками.

— Иранцы — шакалы, — сказал он жителям деревни, — но вы — зайцы.

…В этом походе Тимур шел быстро. Музаффариды, оставленные в городах правителями, снова затеяли войну между собой. В этой неразберихе шах Мансур оказался властителем Исфагана и Шираза. Он единственный не покорился Тимуру и теперь стал владыкой над своими родственниками — взял в плен беднягу Зайн аль Абайдина и выжег ему глаза.

Идя погасить пламя мятежа, Тимур задержался по пути, чтобы истребить гнездо так называемых ассассинов^{40}, они набирались смелости, накурившись гашиша, и кинжалов их страшились все правители в Передней Азии. С ним было всего три тумена, одним командовал Шахрух, другим старший внук Тимура, сын Хан-Заде.

При его приближении шах Мансур отправил половину своих людей под командованием одного из приближенных в Белую Твердыню, иранское убежище, неприступное со времен мифического Рустама^{41}. Там же был заключен ослепленный Зайн-аль-Абайдин, и туда Тимур повел своих воинов.

Белая Твердыня являлась, в сущности, горной вершиной, в хронике приводится ее подробное описание:

«Персы возлагали надежды на это место, вершину скалистой горы, куда ведет только один узкий путь. Она представляет собой красивую, ровную плоскость около лиги в длину и в ширину. Здесь есть речки, родники, плодовые деревья и возделанная земля, всевозможные птицы и животные.

Правители настроили здесь домов увеселений, в таком месте не приходилось опасаться наводнения или пожара, тем более подкопов или стенобитных орудий. Никто не пытался осаждать его из-за высоты и невозможности поднять туда осадные машины. Дорога, ведущая на вершину горы, проложена так, что в узком месте трое воинов могут противостоять тысяче.

Неудовлетворенные природной неприступностью этой твердыни, персы возвели на поворотах дороги башни из больших, сложенных из извести камней. Поскольку возделанная земля могла дать достаточно еды жившим там людям, корма для животных и птиц хватало, взять твердыню измором было невозможно. Над обитателями этой твердыни властна была только смерть».

Тимур атаковал Белую Твердыню в тот же день, когда войска его подошли к подножию горы. Он встал лагерем на гребне соседнего хребта, и татары поскакали вверх по склону к тому месту, где вздымались отвесные скалы. Там они спешились, рассыпались, словно муравьи, и начали штурмовать нижние башни на поворотах дороги.

Со своей высоты эмир видел крохотные шлемы, ползущие вверх, на солнце сверкали стрелы, из долины с парами поднималась жара. Рядом с ним гремели литавры, время от времени до него доносился нарастающий крик воинов, державшихся на своих точках опоры под стрелами и камнями, которыми осыпали их защитники.

К наступлению темноты ничем овладеть не удалось. Другой дороги не нашли, беки с мрачным видом пересчитывали приносимые из-под башен тела. Ночь татары провели на своих позициях, то есть расположившись под скалой и на ее поверхности. С восходом солнца беки снова повели их на штурм, вооружив часть людей кирками, но их отбросили в долину. Литавры Тимура вновь пробили наступление.

Потом воины, карабкавшиеся на стены одной из башен, услышали высоко над головами громовой голос:

— Наш эмир побеждает! Иранские собаки оскоплены!

На вершине утеса в двухстах футах над ними стоял недосягаемый для стрел с дороги Ак Бога. Он влез туда по расщелине, которую оставили без внимания и персы, и татары, поскольку подняться по ней представлялось невозможным. Но Ак Бога повесил щит с луком за спину, взобрался и теперь оповещал об этом всех имеющих уши.

Прислонив щит к скале перед собой, он выпускал из лука стрелы, не давая подойти персам, оказавшимся поблизости. Увидя его там, присоединившийся к воинам на дороге Шахрух приказал немедленно штурмовать башни, не выпускать оттуда защитников, а тем временем находившиеся вблизи от расщелины татары полезли на помощь Ак Боге.

Вершину они нашли покинутой, персов удирающими, а Ак Богу грузно бегущим за ними с саблей в руке. Стоило им появиться на фоне неба, под башнями были подняты знамена Шахруха, а барабаны в долине возвестили боем, что конец близок.

Персы покинули башни и устремились наверх, но их атаковали с тыла взобравшиеся на утес тимуровы воины, схватили и одного за другим сбросили с вершины. За ними последовал военачальник шаха Мансура и распростерся грудой тряпья на камнях внизу. Белая Твердыня пала.

Когда бой окончился, Ак Богу разыскали и привели к Тимуру. Доблестный воин получил от эмира деньги, рулоны парчи и шелка, шатры и красивых невольниц, множество коней, мулов и верблюдов, удалился в потрясении и, оглядываясь на все, что следовало за ним, покачивал головой. Когда его остановили и принялись поздравлять, Ак Бога произнес:

— Аллах свидетель, вчера у меня был только один конь, и теперь не верится, что все это принадлежит мне.

Ак Бога получил повышение, стал командовать арьергардом в тумене Мухаммед-Султана, красовался на коне до конца жизни; и с того дня никогда не поворачивался спиной к месту, где находился Тимур. Ложась спать, непременно вытягивал ноги в сторону эмирского павильона; и просил, чтобы, когда умрет, его похоронили ногами ко дворцу повелителя.

Когда Тимур возобновил преследование музаффаридов, ему доложили, что шах Мансур бежал. Отделив от войска правый и левый тумены, которыми командовали его внуки, Мухаммед-Султан и Пир-Мухаммед, эмир поспешил к Ширазу с основными силами, численность которых составляла тридцать тысяч. Всегда помогавший ему Шахрух находился при нем. Неожиданно татары столкнулись с тремя-четырьмя тысячами персов, стоявших в садах возле одной деревни. Персидские всадники были в кожаных кирасах с поперечными стальными полосами, на конях были доспехи из простроченного шелка.

Оказалось, что шах Мансур во время бегства к Ширазу с этой конницей остановился в деревне и спросил, что говорят о нем ширазцы.

— Аллах свидетель, — ответили ему, — говорят, что некоторые, носящие большие щиты и полные колчаны, бежали, будто козы от волков, бросив их семьи врагу.

Разъяренный этой насмешкой Мансур, повернув коня, повел свое войске обратно. И бросил конницу против Тимура. Некоторые его отряды беспорядочно отступили, но две тысячи прорвали татарский строй и заняли высоты в тылу. Неудовлетворенный этим шах снова пошел в атаку на знамя Тимура.

Эмир с несколькими членами свиты отъехал чуть в сторону для наблюдения за этой внезапной атакой, и Мансур устремился к нему. Окружавшие эмира беки тут же вступили в бой с персидскими всадниками.

Тимур протянул назад руку за копьем, которое всегда возили позади; но копьеносца окружили и оттеснили вместе с оружием. Не успел эмир выхватить саблю, как Мансур подъехал вплотную.

Перс дважды обрушивал клинок на татарского завоевателя. Тимур наклонял голову, лезвие соскальзывало со шлема и безвредно чиркало по кольчужному рукаву. Он неподвижно сидел в седле, пока один из телохранителей не накрыл ему голову щитом, а другой вклинился между отважным Мансуром и его противником.

Наконец Мансур повернул коня, поскакал прочь, но его настигли несколько воинов Шахруха. Шахрух вернулся с отсеченной головой персидского правителя и бросил ее под копыта тимурова коня.

Это явилось концом сопротивления Персии и закатом музаффаридов. Тимур приказал разыскать всех уцелевших представителей рода и заковать в цепи. Впоследствии их казнили.

Только с Зайн-аль-Абайдином и Челаби — которого тоже ослепили родственники — обошлись милостиво, отправили в Самарканд, где они получили дома, землю и возможность жить в покое. Из Шираза и Исфагана вывезли искусных ремесленников, художников, поэтов и доставили ко все разраставшемуся тимурову двору.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

БАГДАДСКИЙ СУЛТАН АХМЕД

Против Тимура неизбежно должен был образоваться союз. Слишком часто эмир налетал с востока, из своих пустынь, подобно черной буре, и оставлял города в развалинах. Предвидеть его нашествие, как и налет урагана, было невозможно.

Правители запада слали друг к другу послов. Турецкий султан, воевавший в Европе, пока не тревожился, но египетский — властитель Сирии, Дамаска, Иерусалима — и багдадский поклялись совместно противостоять Тимуру. Кара-Юсуф, вождь туркменов, которых Тимур оттеснял на запад, был весьма не прочь присоединиться к ним.

Багдад стоял на пути продвижения татар. Этот город уже не являлся центром мусульманского мира, как в те дни, когда Харун Благословенный пил вино с бармекидами^{42}, огромный, сонный, он стоял на берегах Тигра — по-прежнему переполненный паломниками и богатыми торговцами. Был, по словам одного из современников, насыщен исчезающими следами и тенями былого — подобно женщине, чья юность уже миновала. И, подобно старухе, дремотно гляделся в реку, служившую зеркалом его красоты.

Султана его, Ахмеда Джелаира, до сих пор называли Защитником Правоверных, и черные одеяния Курейша все еще висели в главной мечети города. Но подлинным стражем Багдада был Мамлюк, египетский султан. Ахмед распалял свою душу подозрительностью, а страсти жестокостью; боялся сокровищ, лежавших в его сундуках, и еще больше охранявших сундуки невольников. И стоило пыли закружиться над равниной, в страхе обращал глаза на восток, не идут ли то татары Тимура.

Ахмед отрядил великого муфтия к хромому завоевателю с такими дарами, какие мог послать только он — и подобные же отправил своему возможному союзнику Кара-Юсуфу. Тимур, по одним сообщениям, отправил муфтия обратно с любезным ответом, по другим — с головой шаха Мансура. Ему не нужны были ахмедовы дары — нужна была покорность Багдада, нужно было, чтобы его имя произносили в молитвах и чеканили на монетах.

Тем временем Ахмед старался обезопасить себя. Поддерживал отношения с туркменами и с Дамаском, старательно подобрал отряд воинов и быстроногих коней для охраны своей семьи и сокровищ на случай бегства. А на границе, в восьмидесяти милях от города, поставил дозорных с почтовыми голубями, дозорные должны были отправить птиц при первых признаках приближения Тимура.

Видимо, лазутчики сообщили эмиру о приготовлениях Ахмеда. Во всяком случае, он решил захватить Багдад, первым делом отправил тумен потревожить туркменов и не давать им покоя. Потом отправился сам словно бы на соединение с ним.

Но вместо этого Тимур свернул с большой дороги и двинулся ускоренным маршем по горной местности. Ночами его воины шли по ущельям при свете факелов. Тимур ездил в конном паланкине. Основная часть войска отстала, при нем был только отряд отборных воинов с запасными лошадьми.

Дозорные Ахмеда в горных деревнях увидели пыль, поднявшуюся при его приближении, и отправили голубей с вестью, что Тимур показался. Войдя в деревню, эмир потребовал к себе дозорных и спросил, послали ли они сообщение в Багдад, отрицать это они побоялись, и Тимур велел им отправить второе послание.

— Напишите, что всадники, которых вы увидели, оказались бегущими от Тимура туркменами.

Дозорные снова выпустили голубей, и Тимур поспал несколько часов. Потом отобрал несколько сотен воинов, лучших лошадей и, покрыв с ними без остановки восемьдесят одну милю, въехал в предместья Багдада.

Как только пришло первое послание, султан Ахмед принялся готовиться к бегству — отправил свои богатства и окружение на другой берег реки, призвал свою охрану к оружию. Второе письмо не вызвало у него полного доверия. Он оставался в городе, пока не убедился, что приближается Тимур. Тогда переправился через Тигр и уничтожил за собой наплавной мост.

Воины Тимура поскакали к дворцам, где некогда обитали халифы. Проследили путь багдадского властителя до реки и переплыли ее на конях.

Ахмед покинул город всего несколько часов назад, и погоня отправилась в сторону Сирийской пустыни — татары нашли и отослали эмиру великолепную галеру под названием «Солнце», служившую султану для ночных пиршеств. День, ночь и еще день они скакали по сухим болотам и наконец достигли тростников Евфрата.

Здесь татары наши лодки и переправились на веслах, лошади плыли рядом. Очевидно, они настигали беглецов, так как нашли личные вещи Ахмеда и большую часть сокровищ брошенными, навьюченных лошадей пасшимися без присмотра. Объехали все деревни и нигде не нашли ни единой лошади на смену своим уставшим. Рядовые воины постепенно отставали, поскольку кони у них были похуже, и вскоре в татарском отряде осталось сорок-пятьдесят человек, почти все они были темниками или командирами тысячи. Они пообещали Тимуру привезти Ахмеда и продолжали путь по глинистым увалам пустыни.

Тем временем султан послал обратно отряд для охраны своей дороги, и татарские военачальники внезапно оказались лицом к лицу с сотней, если не больше, конников. Отбили атаку стрелами и, когда багдадцы отступили, поскакали дальше.

Их атаковали опять, они спешились и стреляли поверх спин своих коней, покуда враги не рассеялись снова. После этого все следы беглецов потерялись, и страдающие от жажды военачальники с измученными конями были вынуждены отправиться на поиски воды.

Ахмеду удалось достичь Дамаска, но его сыновья и женщины попали в руки татар, и те отвезли их к эмиру. Багдад уплатил выкуп и признал власть Тимура. В городе был оставлен правитель, и захватчики удалились так же внезапно, как нагрянули. Перед этим они вылили в реку все багдадские вина. И Тимур забрал с собой в Самарканд всех астрологов и зодчих.

Султан, будучи поэтом, написал по поводу своего несчастья скорбное двустишье:

Люди говорят, ты Хромой Боец.
Ну а я отнюдь не хромой беглец.

Буря пронеслась, почти напрочь лишив султана Ахмеда богатства и чести. Его приютил в Каире повелитель Египта, дал ему новых женщин и рабов. В Каир также прибыли послы из Самарканда.

— Во времена Чингисхана, — сказали они, — предки нашего повелителя воевали с твоими предками. Затем они договорились о мире. Впоследствии весь Иран стал жертвой хаоса и междоусобной войны. Наш правитель восстановил мир в Иране, граничащем с твоими владениями, и теперь шлет послов к тебе, чтобы торговцы могли беспрепятственно ездить из страны в страну, и никаких поводов для ссоры не возникало. Хвала единому Владыке и Повелителю царей.

Монарху Египта доставило удовольствие предать этих послов смерти. Захватив Багдад, Тимур слишком приблизился к странам Запада, и войска мамлюков были подняты. В это время у Египта появился неожиданный и сильный союзник.

Какое-то татарское войско вмешалось в дела Малой Азии, и это навлекло на Тимура гнев Баязеда, турецкого султана. Союз теперь был крепким, и казалось, что продвижение эмира на запад окончилось. С туркменами и сирийскими арабами, прикрывавшими фланги, оба султана двинулись на восток, почти не встречая сопротивления до Евфрата и Каспийского моря^{43}.

Египетские мамлюки шли вниз по течению Тигра и вступили в Багдад, сопровождая беглеца Ахмеда. Его с почестями возвратили в собственный дворец, но теперь уже как египетского правителя. Когда мамлюки ушли из Багдада, а турки из Мосула, довольные своим достижением, Ахмед оказался предоставленным самому себе. Он послал в Самарканд лазутчиков собрать сведения о Тимуре, и те вернулись со странными донесениями.

— Мы видели то, что видели. Город уже не тот, что прежде. Где раньше привязывали верблюдов, теперь голубые купола и выложенные мрамором дворы. Своими глазами мы видели татарского повелителя на строительстве дворца. Он оказался недоволен тем, что сделали строители, и велел его снести. Потом в течение трех недель ежедневно приезжал туда верхом, смотрел и — Аллах свидетель, все было так, как мы говорим — через три недели дворец был отстроен вновь до последнего камня в арке, последнего кирпича в куполе. Арка высотой в двадцать четыре копья, в проеме ее могут выстроиться пятьдесят человек.

— И что еще? — спросил султан.

— Тимур проводит время с имамами суннитов и шиитов, говорит им…

— Что он передает мне? Что делает?

— Клянемся Аллахом и его ангелами, мы заслужили милость сиятельного султана доброй вестью. Тимур отправился в Индию.

Даже зная, что Тимур находится более чем за тысячу миль, Ахмед не мог избавиться от беспокойства. Ему помнилось то безумное бегство по пустыне от следовавших по пятам татар. Он перестал доверять своим министрам и многих казнил собственноручно. Перебрался жить в почти пустую женскую половину дворца, окружил себя мамлюками-черкесами и неграми-телохранителями.

С балконов, из-за узорчатых решеток, заслонявших от взглядов с улицы его жен, Ахмед наблюдал за толпами, проходящими по наплавному мосту. Тайком держал в конюшне на другом берегу Тигра восемь лошадей под охраной надежных стражников. Вскоре объявил, что никто не будет допускаться в его присутствие. Ни один раб не входил к нему в покои, и Ахмед проводил часы у бойниц, не доверяя своим наблюдателям.

Страх овладел им до такой степени, что в конце концов он приказал приносить ему всю еду на одном подносе и оставлять у двери сераля. Слуга ставил поднос, уходил, потом Ахмед открывал дверь и брал его.

Ночами он проверял свой путь бегства, выезжал закутанным до неузнаваемости и отправлялся на другой берег реки, туда, где стояли наготове лошади. Пока он берегся таким образом, ему пришло послание, написанное на превосходном фарси — хвалебные стихи бессмертного Хафиза, которого он уже давно приглашал к себе:

Ахмед, властелина Увайса сын,
Султан и потомок султана!
Трон Хосрова^{44} тебе получить от судьбы
И величие Чингисхана.

Прошел год, и Ахмед начал чувствовать себя в безопасности, но вдруг покой его одиночества нарушил грохот большого барабана.

>

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ЗАЩИЩЕННЫЙ

Вот уже десять лет дыхание войны не тревожило Самарканд. И за это время во исполнение воли Тимура свершено было многое.

Самарканд достался Тимуру глинобитным, и Тимур сделал его Римом Азии. Украшал всем, что приходилось ему по вкусу в других землях; заселил город пленниками, разместил в нем ученых и философов из покоренных городов. Каждая его победа ознаменовывалась постройкой нового общественного здания. Ученые были обеспечены медресе и библиотеками, ремесленники гильдиями в своих кварталах. Появились даже зверинец с диковинными животными и птицами и астрономическая обсерватория.

Этот город стал воплощенной мечтой Тимура. В походах эмир никогда не забывал высматривать материалы и произведения искусства, способные его украсить. Белый мрамор Тебриза, глазурованные изразцы Герата, серебряная филигрань Багдада, чистый нефрит Хотана — все это было теперь в Самарканде. Никто не знал, что появится еще, потому что новый Самарканд Тимур планировал самолично. Любил его, как старик юную любовницу. На сей раз он отправился грабить Индию, дабы обогатить свою столицу. На результаты, которых эмир достиг за десять лет, стоит взглянуть.

Ранней весной тысяча триста девяносто девятого года Тимур находился в Индии и поддерживал с городом курьерскую связь, гонцы ездили через Хайберский перевал и Кабул. Подъезжая к Самарканду по южной дороге, со стороны Зеленого Города, они миновали равнину, где рощи были заполнены мазанками и палатками, становищами с наплывом новоселов, пленников, любителей поживы, искателей счастья, привлеченных этой новой Утопией, со смешением языков и вер. Там были собраны христиане, евреи, несториане — арабы, маликиты, сунниты и шииты. У одних во взгляде сквозила решительность, у других от волнения и неопределенности голова шла кругом, будто от вина.

Там тянулись ряды барышников и торговцев верблюдами, в раздуваемой ветром соломенной сечке сидели вооруженные охранники. У дороги возле колодца стояло маленькое каменное строение — некрашенная несторианская церковь без купола. За этими становищами пришлых начинались владения знати, сквозь нежную зелень вязов просвечивали белые дворцы. Гонцы еще за милю от городской стены въезжали в пригород, откуда могли разобрать громадные буквы на голубом фасаде далекого медресе: «Аллах велик, и нет божества, кроме Аллаха».

Дорога превращается в аллею, по обе ее стороны часовыми высятся тополя. Но слева ручьи, мостики и густой сад, в котором можно заблудиться — окрестности дворца, названного «Услада сердца», где все еще трудятся резчики по камню. Среди чинаров и цветущих плодовых деревьев на пятьсот шагов тянется стена, представляющая собой одну из сторон квадрата, в каждой из четырех стен ворота в виде стрельчатой арки с поднявшими головы каменными львами по бокам.

За стеной работают персидские садовники, рабы убирают строительный мусор. Вдали высится мраморная колоннада центрального дворца. Он трехэтажный, в его проектировании состязались знаменитые зодчие.

В вестибюле все еще трудятся искусные художники, Каждому отведена часть стены, бородатый, презирающий яркость китаец водит кистью рядом с придворным живописцем из Шираза, у которого краски кричащие. Чуть дальше стоит индус, кистью он не владеет, но может накладывать на стены золотую и серебряную парчу. Потолок усеян цветами, но они мозаичные. Стены блещут — это белый отчищенный фарфор.

В северной части города сад, очень похожий на этот, был окончательно приведен в порядок перед походом Тимура в Индию. Вот что говорят о нем авторы хроник, которые ежедневно записывали деяния своего повелителя:

«Наш эмир воздвигнул там летний дворец и провел в нем одну ночь. Строил он его для веселий и празднеств по радостным дням. Образец выбрал из чертежей зодчих. Четверо вельмож наблюдали за строительством павильонов по углам. Эмир Тимур так поглощен был этим строительством, что задержался с походом на полтора месяца, дабы убедиться, что оно будет завершено без промедления. В каждый угол оснований заложена глыба тебризского мрамора.

Стены расписали исфаганские и багдадские художники с таким старанием, что китайские росписи в Тимуровом хранилище редкостей не столь изящны. Двор вымощен мрамором, нижняя часть стен как изнутри, так и снаружи выложена фарфором. Называется все это Северным садом».

В кольце этих дворцов с садами стоит сам город, стены его составляют пять миль в окружности. У одних из его ворот — Бирюзовых — гонцу уступает дорогу кавалькада священнослужителей на мулах. Это всадник в доспехах, шерсть его лошади потемнела от пота и покрыта клочьями пены. С лица всадника, сплошь покрытого запекшейся пылью, глядят налитые кровью глаза, рука его машинально нахлестывает лошадь. Это гонец из Индии.

Торчавшие у ворот бездельники спешат за ним, пролагающим дорогу через толпу, по армянскому кварталу, где стоят желтолицые люди в темных мехах, по улице седельников, пропахшей маслом и шкурами, ко дворцу одного из управителей, где сидят секретари, готовые приняться за переписывание депеш. Замерев, толпа надеется услышать новости — слухи всегда просачиваются за стены. Депеши, судя по всему, срочные.

— Повеление нашего эмира.

Но характер повеления неясен. Разъезжаются с поручениями чиновники управителя, и толпа начинает чесать языками.

Вооруженные воины преграждают путь на крепостной холм, где находятся дворцы женщин эмира. Но у них есть еще дворцы-сады, и в одном сегодня празднество.

Здание окружено клумбами тюльпанов и роз, гость видит, что крыша у него как у китайской пагоды. Анфилада комнат, соединенных арочными проемами, приводит в обитый розовым шелком зал — потолок и стены украшены позолоченными пластинами серебра с узорами из жемчужин. Трепещущие от ветра шелковые кисти в проемах производят впечатление открывающегося занавеса.

Там стоят диваны под шелковыми пологами на копьях. Пол устелен бухарскими и ферганскими коврами. В каждой комнате стоят одинаковые низкие столы, целиком отлитые из золота, на них сосуды с благовониями, каждый стол украшен драгоценными камнями — рубинами, изумрудами, бирюзой. Стоят и золотые кувшины с медом, вином — чистым или с пряностями, в кувшинах с внутренней стороны много жемчуга. Возле одного кувшина шесть чаш, сквозь вино в них мерцают рубины, в два пальца шириной.

Но празднество идет в затененном от солнца павильоне. Там сидит седовласый Муава, несколько татар, много персов шахской крови и приехавшие с визитом вожди афганских и арабских племен. Они ждут, и вот появляется Сарай-Мульк-ханым.

Перед ней идут черные невольницы, рядом женщины свиты с потупленными глазами. Но владычица дворца держится прямо под тяжестью кармазинного головного убора в форме шлема, украшенного драгоценными камнями, вышивкой и широким золотым обручем внизу. Вершина головного убора представляет собой миниатюрный дворец, из которого поднимается белое оперение. Другие перья спускаются ей на щеки, между ними поблескивает тонкая золотая цепочка.

Просторное, украшенное золотым кружевом платье тоже кармазинное. Пятнадцать служанок несут длинный шлейф. Лицо Сарай-Мульк-ханым покрыто белилами и завуалировано по моде прозрачным шелком; черные волосы спадают за плечи.

Когда она усаживается, появляется другая госпожа, помоложе, не столь величественная, сдержанная, почтительная к старшей. Смуглая кожа и удлиненные глаза говорят, что она монголка — дочь монгольского хана, последняя жена Тимура.

К госпожам подходят виночерпии с кубками на золотых подносах, руки их обернуты белой тканью, чтобы не касаться даже подноса. Они опускаются на колени, и когда повелительницы пригубливают вино, отступают назад, входят другие, чтобы обслужить эмиров. Мужчины опоражнивают чаши, потом переворачивают их вверх дном, показывая, что внутри не осталось ни единой капли, и они, таким образом, почтили хозяек как подобает.

Резиденции Тимура расположены повсюду за пределами крепостного холма. Павильоны его беков, не пошедших в Индию с войском, и крепость, построенная особняком на краю лощины. Она служит также арсеналом и лабораторией.

В ней находятся коллекции изящного и необычного оружия, чертежные инженеров со столами, уставленными моделями катапульт, баллист — как с противовесами, так и с цилиндрами для намотки канатов — и огнеметов^{45}. Есть помещение, где оружейники куют и опробуют новые клинки, тысяча пленных ремесленников упорно трудится только над шлемами и доспехами. На сей раз они совершенствуют легкий шлем с широким предличником, который можно опустить для защиты лица или поднять вверх, чтобы не мешался.

В сокровищницу входить не дозволяется, но поблизости от нее находится уединенный покой, своего рода кабинет и хранилище редкостей, где иногда Тимур спит, неподалеку оттуда зверинец. Во дворе сияет на солнце дерево — ствол его золотой, ветви и листья из серебра. Но плоды! С ветвей свисают глянцевитые жемчужины, отборные драгоценные камни, выделанные в форме слив и вишен. Там есть даже птицы, раскрашенные красной и зеленой эмалью по серебру, крылья их раскинуты, словно они клюют плоды. В здании сокровищницы есть миниатюрная крепость, ее четыре башни инкрустированы изумрудами. Есть там игрушки — причудливые, но символизирующие лежащее под рукой богатство.

Перевозной мечети здесь сейчас нет. Это легкое деревянное сооружение, голубое с алым, в него ведет высокая лестница, свет проходит сквозь цветные стекла. Его можно разобрать и погрузить на большие телеги, там в настоящее время оно и находится, мечеть собирают ежедневно в часы уединенной молитвы Тимура, пока он идет по Индии.

Солнце уже клонится к западу, на базарах жарко, людно, шумно и пыльно. Татары могут купить там все, что угодно, от слабительного снадобья до молодой женщины; но многие идут мимо базаров к усыпальнице Биби-ханым — сворачивая в переулки от верблюжьего каравана, только что вошедшего по большой дороге, ведущей в Китай, в тюках везут пахучие пряности. Путь их лежит в ганзейские города через Москву, тюки помечены китайскими иероглифами, арабской вязью и печатями татарских таможенников.

Как и самые большие дворцы, квартал Биби-ханым расположен на невысоком холме, окруженном стройными тополями. Постройки — мечеть, медресе с жильем для преподавателей и учеников — так велики, что лишь издали можно разглядеть их пропорции, и еще незакончены. Мечеть кажется величиной в римский собор Святого Петра — она еще без центрального купола, но с боковыми башнями высотой в двести футов. Чтобы подойти к ней, люди пересекают вымощенную плитняком площадь и огибают отделанный мрамором водоем. Здесь сидят исполненные достоинства люди, муллы в больших чалмах, какие любят бухарцы, и философы, изучавшие законы мироздания, они спорят о них с муллами, знающими только то, что прочли на страницах Корана.

— Кто учил Авиценну искусству врачевания? — спрашивает араб в черном бурнусе. — Разве он не наблюдал и не делал опытов?

— И к тому же написал книгу? — поддерживает его горбоносый философ из Алеппо.

— Воистину так, — соглашается третий. — Но он прочел «Физику» Аристотеля.

— Это правда, — вставляет один из мулл, не особенно уверенный в своих познаниях среди этих выдающихся нездешних людей, — однако к какому заключению пришел он в конце концов?

— Клянусь Аллахом, — улыбается араб, — я не знаю конца его книги, но к своему концу он пришел из-за чрезмерного увлечения женщинами.

— О неразумные! — раздается чей-то низкий голос. — Каков был его конец на самом деле? Этот великий врач, умирая, велел, чтобы вслух читали Коран, и таким образом открыл себе путь спасения.

При этих словах человек из Алеппо вскидывает голову.

— Слушайте, вы, кто портит ковер размышления плевками спора, мне есть что рассказать вам о нашем эмире Тимуре.

Пока головы поворачиваются к нему, он объясняет, что два года назад присутствовал на дискуссии, где самаркандские ученые и иранские шииты сидели перед Тимуром в его лагере.

— Наш амир спросил — его ли воины, погибшие в этой войне, или враги будут названы мучениками? Ответить, разумеется, не смел никто, наконец некий кади^{46} подал голос и сказал, что Мухаммед — да будет на нем благословение Аллаха — ответил на этот вопрос еще до них, говоря, что те, кто сражается, защищая свою жизнь, или только из смелости, или только ради славы, не увидят его лица после Судного дня. Лицо его увидят лишь те, кто сражался за слова Корана.

— И что ответил наш эмир? — спросил один из мулл.

— Он спросил, сколько кади лет. Тот ответил — сорок. Наш эмир сказал только, что ему самому шестьдесят два. И всем участникам дискуссии дал подарки.

Слушатели задумываются, запоминая эти слова, чтобы повторить их другим.

— Я думаю, — замечает араб, — что ты это вычитал в книге Шарафуддина Али Йезди.

Человек из Алеппо стоит на своем.

— Я сказал то, что слышал собственными ушами. Шарафуддин узнал это от меня.

— Блоха сказала: «Это мое одеяние!» — язвит араб. — О Ахмед, разве не было других на той дискуссии?

— Если сомневаешься в вере нашего эмира Тимура, — неожиданно восклицает Ахмед, — смотри!

И его рука в длинном рукаве указывает вверх на фасад мечети Биби-ханым с голубыми изразцами и золотой инкрустацией, уже не так ярко блещущими в тени, — темной на фоне сияющей голубизны неба. Это грандиозное строение, бросающееся в глаза, словно утес посреди ровной пустыни, не испорченное никакими неуклюжими опорами.

Но араб не сдается.

— Понимаю, клянусь Аллахом. Она построена одной из его жен.

Та, что строила мечеть — или в чью память строил ее Тимур, — лежит в одном из прилегающих садов в усыпальнице с куполом. Покоится тело Биби-ханым под плитой белого мрамора; у входа, куда тянутся толпы, стоят на страже смуглые воины. Известно только ее прозвание — Благословенная Госпожа.

Приезжие слышали, что там лежит горячо любимая Улджай, перевезенная из Зеленого Города. Но кое-кто говорит, что это китайская принцесса^{47}, другие в конце концов расскажут, что однажды ночью воры хотели похитить из гроба драгоценные камни, и их ужалил живущий в усыпальнице змей; стражники, пришедшие утром на службу, обнаружили распростертые тела воров.

Падающие на площадь тени стали длинными, самаркандцы прекращают дискуссию и обсуждение дневных событий. Одни отправляются в бани, где их разденут, окунут в воду, вымоют, побреют, помассируют и отведут в теплую комнату обсыхать, пока их одежда в стирке, чтобы они оделись в чистое и шли ужинать — во дворец одного из вельмож или в пригород к реке. Там собираются ищущие увеселений татары. Они идут на запах в палатки, где жарится баранина и лежат стопки рисовых и ячменных лепешек. Потом в другие, где за гроши можно купить леденцов, сушеных дынь и фиг. Прогулка обычно заканчивается в духане, где можно сидеть, разглядывая прохожих и бесконечные картины этого продолжительного променада.

Вдоль реки стоят полотняные театры теней, где на освещенных простынях ссорятся и расхаживают изображения, а волшебный фонарь отбрасывает свои картины-тени. Над головами зрителей пляшут канатоходцы, внизу акробаты расстилают свои ковры. Кое-кто предпочитает заросли сирени и гранатовых деревьев, где светят голубые и алые фонари, виночерпий ходит среди пирующих, рассевшихся по краю ковра. Люди обмениваются слухами, обсуждают новости. Музыкант импровизирует на дутаре, а поэт, озирая слушателей, читает стихи малоизвестного астронома, который подписывался «Палаточник»^{48}:

Мы — послушные куклы в руках у творца!
Это сказано мною не ради словца.
Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
И пихает в сундук, доведя до конца^{49}.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СТАРШАЯ ГОСПОЖА И МЛАДШАЯ

Самарканд строился по вкусу Тимура. В отличие от других завоевателей его расы, персидского искусства он слепо не копировал. Эмир разглядывал персидские здания, увозил с юга мастеров, но памятники Самарканда были возведены в татарском, а не персидском стиле. Их развалины — и близкие им по духу в других тимуровых городах — остаются по сей день прекраснейшими образцами татарского зодчества. Даже развалины обладают непреходящей красотой.

Подчас гротескные, зачастую уродливые в деталях — иногда в фасадах и незавершенной кладке позади просвечивает великолепие — они обладают совершенной простотой замысла. Тимур питал пристрастие ко всему монументальному. По крайней мере дважды велел снести завершенные здания и отстроить вновь в большем размере. Очень любил яркость.

Тимур обладал суровым душевным строем татарской расы и почти невыразимым поэтическим чувством кочевника. Его постройки были строгими и великолепными. Подобно жителю пустыни, он любил деревья и бегущую воду. Заслуживает внимания, что дворцы он строил для садов.

В Самарканде была общественная площадь. Место молитв и разговоров, обсуждения политики и новостей, встречи вельмож и совещаний торговцев. Она так и называлась — регистан.

По четырем ее сторонам высились здания, созданные волей Тимура, мечети и медресе. Располагалась она на небольшом возвышении под крепостным холмом, всегда красовалась разноцветными флагами и плещущими фонтанами. На другой день после празднества у Сарай-Мульк-ханым площадь на рассвете была переполнена, так как накануне прошел слух о прибытии гонца.

— Ничего пока не известно, — в один голос говорили вельможи, — кроме того, что гонец приехал от нашего эмира. И это молчание — не свидетельство ли беды?

Они вспоминали, что военачальники не хотели идти в Индию, пока их не заставил Тимур. И что даже его внук Мухаммед-Султан говорил: «Возможно, мы покорим Индию; однако там много препон. Во-первых, реки; во-вторых, леса и пустыни; в-третьих, доспехи воинов; и в-четвертых, боевые слоны».

— Индия, — сказал один из вельмож, бывавший там, — страна внезапной жары, не похожей на нашу, она вызывает болезни и подрывает силы. Вода там скверная, язык индусов непохож на наш. Что, если войско застрянет там надолго?

На этом татарском форуме были мудрые советники и люди, которые правили государствами, покуда появление Тимура не поставило перед ними иные задачи.

— С индийским золотом, — утверждали они, — мы сможем покорить всю вселенную.

Эти люди знали, что империя за горами является сокровищницей Азии, и Тимур хочет завладеть ее богатствами. Полагали, что он намерен еще открыть дорогу в Китай. Разве два тумена не были посланы исследовать Гоби за Хотаном? Недавно от них пришло донесение, что от Хотана до Камбалу два месяца пути. И они провели разведку в Кашмире, отделенном от Китая горами.

Эти советники припомнили, что Тимур только что женился на юной дочери монгольского хана. И китайский император недавно умер.

— На свете, — упомянул один из них, — шесть правителей, обладающих таким могуществом, что мы не называем их по имени. Так сказал марабут Ибн Баттута, а он посетил их всех.

— Шесть? — рассмеялся сидевший рядом военачальник. — Один, и его имя эмир Тимур.

— Нет, — заявил более искушенный, — этот марабут прав. Он так перечислил их: такфур Константинополя, египетский султан, султан Багдада, эмир Татарии, махараджа Индии и такфур Китая^{50}, до сих пор наш эмир Татарии одолел лишь одного из этих правителей, багдадского султана.

Татарские воители сумрачно задумались о своих войнах в течение четырех десятилетий — постаревшие Сайфуддин и Муава в то утро были на регистане. За эти сорок лет как будто бы лишь один из великих правителей мира бежал от Тимура. И теперь султана Ахмеда вернули в Багдад.

Поистине, вести с запада приходили только скверные. По всему Кавказу закипал бунт, султаны вновь заняли Месопотамию. Вдруг Тимур потерпит поражение в Индии? Воины Тимура до того привыкли к победам, что ни о чем ином не хотелось думать. Разве войско численностью девяносто две тысячи не спустилось с Хайберского перевала, не навело мост через Инд? Мултан пал, и теперь Тимур шел на делийского султана.

Те, кто правил Самаркандом в отсутствие Тимура, задумывались о боевых способностях слонов, которых ни разу не видели.

В то утро весть быстро облетела регистан. Стало известно, с чем прибыл гонец. Не потому ли охранники рыскали всю ночь?

«Эмир Тимур прислал повеление предать смерти одалиску Шади-Мульк».

Весь Самарканд задавался вопросом, кто может быть эта одалиска. Знали об этом немногие, в том числе и старый Сайфуддин.

Этот старейший из военачальников не столь давно привез из Персии черноволосую девушку. Создание с большими глазами и белой кожей, воспитанное в гареме. И Халиль, младший сын Хан-Заде, пленился ее красотой. Сайфуддин по его просьбе отдал ему девушку. Таким образом, овладевшая искусством одалиски Шади-Мульк попала в объятья младшего внука эмира.

Халиль, волнуемый страстью, заполнившей его жизнь, проводил часы у ног своей новой любовницы. Мечтал о пышной свадьбе, на которой будут присутствовать вельможи и властительницы.

Но эту просьбу Тимур сразу же отверг и приказал привести к себе Шади-Мульк. Испугавшись, девушка бежала, или ее спрятал Халиль, потом войско ушло в поход.

Теперь завоеватель прислал из Индии приказ предать Шади-Мульк смерти. Халиль не мог ей помочь, она не могла скрыться от поисков, ведшихся по всем самаркандским садам. Одно лишь убежище могло сохранить ей жизнь. И закрыв лицо вуалью, она поспешила во дворец великой госпожи Сарай-Мульк-ханым, повелительницы дворца. Там она пала ниц, обняла ноги старшей женщины и взмолилась, чтобы та спасла ее от смерти. Стоическим мужеством татар одалиска не обладала.

Что происходило между этими женщинами, мы не знаем. Но общая картина ясна — красивая девушка с выкрашенными хной волосами, слезы смывают краску с ее век на щеки; бесстрастная супруга эмира, суровая по обыкновению татарских завоевателей; Шади-Мульк, созданное для утех существо, уже обезумевшее от страха, и Сарай-Мульк-ханым, вдова и жена, мать и бабушка правящих землями внуков, на которых сосредотачивались заботы и переживания пятидесяти лет.

Шади-Мульк наконец выкрикнула, что ждет ребенка от Халиля.

— Если это правда, — ответила великая госпожа, — эмир Тимур тебя помилует.

И отдала Шади-Мульк под попечение своих евнухов, запретив ей видеться с Халилем, пока дело не рассмотрит Тимур.

Пустяковая история, любовь парня к безвестной одалиске, но от нее зависело будущее империи. Между Сарай-Мульк-ханым и Хан-Заде существовала непримиримая вражда — поскольку влияние Хан-Заде лишь немногим уступало престижу старшей жены эмира. Притом Хан-Заде была честолюбивой и гораздо более умной. Люди их называли Старшая Госпожа и Младшая.

Было б гораздо лучше, если б Старшая допустила казнь Шади-Мульк. Впоследствии Тимур подтвердил ее решение, и одалиска осталась жива.

В Самарканд прискакал гонец, не делавший из своего послания тайны, он вздымал на дабы коня у ворот, у помещения стражи, у дворца с криком:

— Победа! Наш эмир одержал верх!

Другие приезжали с более подробными сообщениями, прямо-таки жуткими. Перед сражением с делийским султаном, говорили они, татары перебили сто тысяч пленников. Разгромили в битве индийское войско и заняли Дели^{51}. Слонов — гласила молва — рассеяли огнеметами.

В Самарканде началось празднество, регистан всю ночь был переполнен людьми. Особенно ликовало духовенство. Поскольку Северная Индия оказалась покорена — сокровищницы была опустошены, индийские раджи вытеснены в горы, духовные вожди ислама мечтали о новом халифате, о владении, простирающемся от Багдада до Индии. Под покровительством Тимура там царили бы мир и процветание, при таких гарантиях власть имамов усилилась бы.

Весной войско возвратилось через Зеленый Город, и там на вершине холма был воздвигнут мраморный Черный Трон.

Под Бирюзовыми воротами Самарканда были расстелены ковры, ведущую к крепости дорогу выстлали алой тканью. На парапетах крыш и окружавших сады стенах пламенели шелка и вышитые полотнища. Фасады лавок были разукрашены, люди нарядились в самые яркие одежды.

Навстречу своему эмиру вышли самаркандские и съехавшиеся туда вельможи, женщины двора. Поехала Сарай-Мульк-ханым со своим двором, глаза ее высматривали среди одетых в кольчуги всадников лицо Шахруха, сына. Хан-Заде ждала появления своих старших, Мухаммед-Султана и Пир-Мухаммеда. Когда они проехали, невольницы взметнули в воздух сверкающий золотой песок и жемчужины, стали бросать под копыта тимурова коня драгоценные камни.

И вдруг встречающие толпы замерли от изумления. Мерно покачивая вверх-вниз над поднятой пылью огромными головами, появились раскрашенные всеми цветами радуги первые слоны — девяносто семь упряжек этих животных везли сокровища своих бывших владельцев.

Вот так совершил Тимур свой восьмой триумфальный въезд в Самарканд. Среди трофеев из Индии были планы мечети на Джамне и двести каменщиков для строительства такой же. Хроника сообщает, что спешившийся Тимур первым делом пошел в баню.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

МЕЧЕТЬ ТИМУРА

Чтобы ознаменовать покорение Индии, Тимур пожелал возвести нечто новое, достопримечательное. Очевидно, эмир заранее решил, что это будет, потому что въехал в Самарканд двадцатого мая, а двадцать восьмого руководил закладкой громадной мечети, которая будет названа Мечетью Повелителя.

Она замышлялась величиной с кафедральный собор, достаточно просторной, чтобы вместить всех людей двора. Зодчие и мастеровые почти не спали. В горные карьеры было отправлено пятьсот каменотесов, и на дороге стали появляться каменные блоки, их везла на массивных колесах новоприобретенная движущая сила — слоновьи упряжки. Перед инженерами была поставлена задача приспособить слонов для строительных работ, и они принялись изобретать подъемники и вороты.

После возведения стен все двести индийских каменщиков стали работать внутри. Тимур переходил от войны к строительству с легкостью. Покончив с Индией, не думал ни о чем, кроме новой мечети. Прошлой зимой на путях его сражений полегло около двухсот тысяч людей, но память о них эмира не тревожила. Победоносные военачальники получили приказ надзирать за возведением столпов и минаретов.

Внутри мечети выросло четыреста восемьдесят колонн; были подвешены бронзовые двери с рельефным орнаментом, выложен и отполирован мраморный потолок. Кафедра и стол для чтения были отделаны позолоченным железом и серебром. Украшениями служили начертания из Корана.

Меньше чем через три месяца, с новых минаретов взывал муэдзин, а на кафедре читались молитвы за императора.

Официально Тимур не принимал императорского титула. Он по-прежнему был эмиром Тимуром Гураганом — Великолепным. Не заявлял, что он тура, правитель царской крови. Документы его начинались краткой фразой: «Эмир Тимур отдал повеление…» или еще лаконичнее: «Я, Тимур, слуга Аллаха…».

Однако внуки его, сыновья женщин царского происхождения, носили титулы султана или мирзы. Тимур давал им империи как феодальные пожалования. Мухаммед-Султан правил владениями джете, Пир-Мухаммед Индией, Шахрух, его кроткий сын, управлял Хорасаном и строил в Герате собственные дворцы. У сыновей опального Мираншаха были дворцы на западе, в то время пребывавшем в беспорядке.

Тимур даже намеком не открывал, кого назовет своим преемником. Стареющая Сарай-Мульк-ханым вопреки всему надеялась, что имперский трон получит ее сын Шахрух. Хан-Заде вовсю интриговала и не скупилась на лесть ради своего младшего сына Халиля. Но заговорить об этом со старым завоевателем в открытую не смел никто. И для внуков он был суровым повелителем, бесстрастным судьей.

Равнодушный к честолюбивым устремлениям женщин, Тимур сидел в седле, наблюдая слонов за работой. Ему пришло в голову, что существующий базар слишком тесен для городской торговли, и он внезапно повелел, чтобы от регистана до реки была проложена широкая улица и оборудована как торговая. Это, сказал он, должно быть сделано за двадцать дней. Возложил задачу по ее прокладке на двух беков, пообещав, что если работа не будет выполнена, как приказано, они расстанутся с головами.

Само собой, оба надсмотрщика рьяно принялись за работу. А Тимур поручил целому войску сносить мешавшие дома. Протесты были тщетными — владельцы бежали с тем, что могли прихватить, а за их спиной валились стены.

Из окрестностей города привезли рабочих, реквизировали множество извести и песка. Обломки домов вывезли, землю разровняли, улицу проложили, вымостили и провели по ней арыки. Рабочие трудились в две смены, одни днем, другие при свете факелов. Выглядели они, сообщает хроника, дьяволами, трудящимися среди языков огня, шум стоял нескончаемый.

Широкая улица была проложена, над ней воздвигнута арка, построены лавки. Торговцев обязали срочно перевезти свои товары. Не прошло и двадцати дней, как новая улица кишела людьми, и Тимур, проехав по ней, остался доволен.

Не обошлось без последствий. Оставшиеся без крова домовладельцы обратились к судьям, и однажды, когда Тимур играл в шахматы, эти судьи пришли и намекнули, что раз он велел снести дома, то должен бы выплатить их владельцам вознаграждение. Это разъярило Тимура.

— Разве город не мой?

В страхе перед саблями стражников судьи поспешили заверить эмира, что город впрямь его, и все, что он сделал, законно. Через минуту Тимур ответил:

— Если закон требует, чтобы эти люди получили плату, я выплачу им, сколько вы сочтете нужным.

Казалось, все это время эмир не помышлял о новой войне. Однако на самом деле он собирал сведения. У него имелись основания быть довольным тем, чем уже обладал. Он разграбил Индию, север находился под его властью. Правда, западная граница была у него отнята; но ни одна западная держава не посмела бы вторгнуться в центр его владений.

Тимуру было уже шестьдесят четыре года. Хотя тело его казалось бодрым, как прежде, временами его охватывало недомогание; разум был так же остер, как в среднем возрасте, но он стал подвержен долгим периодам молчания, характер его ожесточился. Он строил огромную мечеть, но духовные вожди ислама не могли влиять на него. Тимура всю жизнь мучил внутренний конфликт. Вера его набожного отца, наставления Зайнуддина, закон Корана — эти влияния находились в противоречии с наследием кочевых предков, тягой к битвам и запаху пожарищ. И теперь казалось, что он обратился к закону кочевников. «У человека только один путь». Борьба, победа и величие власти.

Западные правители являлись столпами ислама — халиф находился в Каире, Защитник Правоверных в Багдаде, Мечом Веры был турецкий султан. Татары для них были варварами и больше чем наполовину язычниками.

Выступить против них означало расколоть исламский мир, заставить миллион людей взяться за оружие, духовенство отчаянно жаждало мира; его называли Тимур Гази, Воитель за Веру, и в мечети звучали молитвы за нового императора.

Но в мрачном характере этого старого завоевателя была и третья грань. Он по-прежнему был тем Тимуром, который выехал на поединок в воротам Ургенча. Получив вызов, не мог оставаться спокойным. Теперь племенные вожди, находившиеся под его покровительством, были оттеснены от порога Малой Азии; земли его сына были захвачены, Багдад отнят у его правителя. Все это являлось прямым вызовом^{52}.

В мае тысяча триста девяносто девятого года Тимур вернулся в Самарканд, а в сентябре выступил во главе войска. Самарканд три года не видел его.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ТРЕХЛЕТНЯЯ ВОЙНА

Татарский завоеватель находился в необычном положении. Чтобы достичь противника, требовалось пройти на запад больше тысячи миль. Там граница союзников, если можно так ее назвать, проходила громадным полукругом от Кавказских гор к Багдаду.

Она походила на натянутый до отказа очень гибкий лук. И татарское войско, шедшее по большой хорасанской дороге, двигалось от оперенного конца стрелы к ее наконечнику и центру лука. Тимур шел на запад почти так же, как Наполеон на восток летом тысяча восемьсот тринадцатого года против полукруга союзников перед лейпцигским сражением и роковым, хотя и блестящим отступлением в Париж, которое привело к свержению французского императора и концу Первой империи.

Как и Наполеон, татарский завоеватель имел перед разделенным противником то преимущество, что являлся единственным командиром огромного войска. Но местности, по которым они двигались, были совершенно разными. Вместо ровных, обжитых земель Европы с сетью дорог и неогражденных деревень, перед Тимуром лежала вся Западная Азия с ее реками, горными хребтами, пустынями и болотами.

Выбор маршрутов у него был невелик, избрав какую-то дорогу, он был вынужден двигаться по ней. А на этих караванных дорогах стояли укрепленные города, каждый с войском для обороны. К тому же ему приходилось идти, поглядывая на календарь, — думать об урожаях и пастбищах для лошадей. Некоторые земли были непроходимы зимой, другие — летом. Наполеон сам повернул назад от одного из этих укрепленных городов, Акры, и зноя Сирийской пустыни.

Татар вдоль этого полукруга границы поджидал десяток разных войск — воинственные грузины вышли из своих кавказских твердынь. Рядом с ними, в верховьях Евфрата, стоял турецкий экспедиционный корпус. Кара-Юсуф, как всегда, рыскал со своими туркменами, большое египетское войско занимало Сирию, южнее лежал Багдад. Если б Тимур пошел на этот город, турки могли бы атаковать его тыл с севера; если б попытался проникнуть в земли турок в Малой Азии, за его спиной оказалось бы египетское войско.

Так что Тимур не мог идти сперва к турецким крепостям в Европе или столичному городу мамлюков в Египте. Не мог вынуждать кого-то из двух великих султанов к сражению, поскольку они могли в любое время вторгнуться в Азию^{53}.

Главной проблемой была вода. У войска были верблюжьи караваны, и Тимур взял с собой слонов. Но в основном это было конное войско, с запасной лошадью у каждого всадника. Чтобы идти в поход с количеством лошадей от пятидесяти тысяч до четверти миллиона, требовались "осмотрительность и прекрасное знание местности. Тимур ежедневно консультировался со своими географами и торговцами; впереди основных сил двигались разведчики, а впереди них разрозненные наблюдатели, доносившие о расположении противника и водопоях. Помимо наблюдателей за границы шли лазутчики.

Поначалу Тимур двигался неторопливо, с пышностью. С ним находились Сарай-Мульк-ханым, еще две женщины, украшавшие собой его двор, несколько внуков. Большая хорасанская дорога видела великолепие татарского двора.

Тем временем военачальники превращали Тебриз в базу для военных действий на западе, а равнину Карабаха в пастбище для конских табунов. Сам Тимур принялся писать письма. В частности, отправил послание ордынскому хану, который теперь был у власти в русских степях — Едигею. И получил на удивление откровенный ответ.

«Эмир Тимур, — писал Едигей, — ты говоришь о дружбе. Я жил при твоем дворе двадцать лет, хорошо знаю тебя и твои хитрости. Если нам быть друзьями, то непременно с саблей в руке».

Тем не менее ордынцы не мешали Тимуру и в начинающейся борьбе оставались нейтральными.

Баязеду, носившему прозвание Молниеносный, султану Турции, Тимур написал любезно, но с просьбой, чтобы он не оказывал помощи Кара-Юсуфу и султану Ахмеду — отдавшимся под покровительство турок и поэтому находившимся в тесном союзе с Баязедом. У Тимура пока что не было раздоров с турецким султаном; он относился с почтением к военной мощи Турции и, видимо, хотел сохранять с нею мир, если турки останутся в Европе.

Ответ Баязеда миролюбивым не был.

«Знай, о проклятый пес по кличке Тимур, — писал он, — что турки не отказывают друзьям в убежище, не уклоняются от битвы с врагом и не прибегают ко лжи и уловкам интриг».

Это вызвало резкий ответ Тимура, эмир намекнул на то, что оттоманские султаны происходят от туркменских кочевников: «Я знаю, кто твои предки», добавил, что Баязеду надо как следует подумать, прежде чем выступать против слонов, которые его растопчут, — правда, туркмены никогда не отличались здравым смыслом. «Если не последуешь нашим советам, раскаешься. Поэтому думай и поступай как сочтешь нужным».

На это Баязед ответил долгим перечислением собственных побед — как он покорял Европу, эту твердыню неверных, напоминал, что он потомок мученика за веру, подлинный защитник ислама. «Мы давно желали сразиться с тобой. Теперь, хвала Аллаху, наша встреча близка. Если не станешь сам искать нас, будем преследовать тебя до Султании. Там увидим, кто будет возвеличен победой, а кто унижен поражением».

Очевидно, татарский завоеватель не дал немедленного ответа. Впоследствии кратко написал, что Баязед может избежать войны, если немедленно выдаст Кара-Юсуфа и султана Ахмеда.

Молниеносный ответил тут же, несдержанно — до такой степени, что авторы хроник татарского завоевателя не посмели привести письмо дословно. Баязед написал свое имя наверху золотыми буквами, а «Тимур-Ленг», Тимур Хромой, — внизу, маленькими, черными. Помимо всего прочего, он грозился обесчестить любимую жену Тимура. Это письмо привело татарского завоевателя в ярость.

Но покуда тянулась эта оживленная переписка, Тимур добился многого.

Первым делом, отправив своих женщин с их дворами на всякий случай в Султанию, Тимур оставил основную часть своих сил произвести мобилизацию в Карабахе и отправил отдельные тумены против грузин на своем правом фланге. Снова были проложены дороги через ущелья, христианские войска оказались разбиты, и несчастная страна лежала, опустошенная огнем и мечом. Церкви были сожжены, и даже виноградники выкорчеваны. Не предлагалось никаких условий, не давалось никаких передышек — как и в прежние годы. На поле битвы Тимур бывал беспощаден.

В такой обстановке он вступил в пятнадцатый век. Когда начали таять снега, основные силы Тимура двинулись в Малую Азию по Эрзерумской долине. К середине лета он захватил все города вплоть до Сиваса.

Сивас являлся ключом к Малой Азии. Приграничное войско турок поспешно отступало, а Тимур штурмовал стены города, делая подкопы и ставя под основания опоры. Потом опоры были сожжены, и целые секции стены рухнули. Сивасских мусульман посадили, но четыре тысячи армянских конников, не дававших покоя татарам, были заживо сожжены в крепостном рву.

После этого Тимур приказал восстановить укрепления. Рассеял отряды появившихся там туркменов, ускоренным маршем двинулся с расчетом на внезапность к Малатье, воротам юга — и вошел в город в тот же день, когда турецкий правитель бежал со своими людьми.

Затем вместо того чтобы продвигаться в Малую Азию, Тимур велел своим туменам готовиться к маршу на юг против Сирии. Военачальники в полном составе явились к нему с протестом. Всего лишь за год, заявили они, окончена война в Индии, и за это время их воины прошли две тысячи миль в двух новых кампаниях. Противник в Сирии многочисленный, города укреплены, а их люди и кони нуждаются в отдыхе.

— Многочисленность ничего не значит! — воскликнул эмир.

И войско, повинуясь его воле, двинулось на юг.

Татары штурмовали Айнтаб и обнаружили войско египетского султана, поджидавшее их у Алеппо. Тут они замедлили продвижение, стали рыть рвы и возводить барьеры вокруг своих лагерей. Мамлюки и сирийцы восприняли это как признак слабости и вышли за стены города дать бой. Татары сразу же пошли от своих барьеров в наступление и атаковали их, слоны находились в центре, в башнях на слонах сидели лучники и огнеметчики.

Этим наступлением союзники были сломлены. Татары ворвались в Алеппо, взяли расположенную на возвышении крепость — и двинулись дальше, к Дамаску. Шел январь тысяча четыреста первого года.

Дамаск затеял переговоры об условиях сдачи, надеясь выиграть время для создания второго войска и отпора Тимуру. Когда татары прошли мимо города, их атаковали с тыла новые войска союзников. Поначалу в рядах татар началось смятение, но Тимур перестроил свои тумены, пошел в атаку и оставил за собой поле битвы.

Затем он снова повернул на Дамаск и отдал огромный город на разграбление. Вспыхнули пожары, бушевавшие несколько дней, погребая под развалинами тела убитых.

Уцелевшие остатки египетских войск бежали через Палестину. По приказу египетского султана была предпринята последняя попытка остановить Тимура. Накурившийся гашиша ассассин хотел заколоть хромого эмира кинжалом, его схватили, швырнули на землю, и рассекли на куски.

Во время оргии разрушений в Дамаске Тимур велел вычертить изящный купол, привлекший его внимание, — возведенный над видимой с равнины гробницей, не похожий на привычные татарам маленькие островерхие купола. Расширяясь у основания, он сужался по конусу к заостренной вершине. Форма его напоминала плод граната.

Видимо, он отличался от всех остальных творений зодчества, и его величественность понравилась татарскому завоевателю.

Этот луковичный купол Дамаска — погибший в пожаре — стал образцом для последующих зданий, возводимых Тимуром и его потомками. Перенесенный в следующем столетии в Индию, он венчает Тадж-Махал и дворцы моголов. В России он находится на каждой церкви.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ЕПИСКОП ИОАНН ЕДЕТ В ЕВРОПУ

От Дамаска Тимур снова повернул. Поскольку он пока не хотел углубляться в турецкие земли, покинул Сирийскую пустыню. Один тумен был отправлен вдоль морского побережья Святой земли преследовать египетские войска до Акки — Акры крестоносцев, ставшей впоследствии камнем преткновения для Бонапарта. Несколько туменов отправилось на восток окружить Багдад.

Сам Тимур возвращался тем путем, каким шел от Алеппо. Уже медленнее — поскольку предел выносливости существовал даже у татар — двигался он к Евфрату, позволяя туменам охотиться. Хроника упоминает, что мясо косули придает вину особый вкус.

Здесь эмир установил более регулярную связь со своей базой, получал донесения от тамошних военачальников, послания из Самарканда и еженедельные вести из Сиваса — которой занимал в его планах особое место. Сивас являлся воротами к Молниеносному, и Тимур, не теряя времени, подошел с основными силами на двести миль к этому городу.

Но от военачальников под Багдадом пришло донесение, заставившее его выступить на юг. Командующий обороной Багдада отстоял город. Султан Ахмед бежал к Баязеду, оставив приказ сдать город, если Тимур самолично появится перед ним; в противном случае удерживать его, пока турки не смогут выступить против татар.

Итак, завоеватель немедленно отправился на юг, передвигаясь ускоренным маршем в паланкине.

О его появлении перед городом объявили султанским военачальникам. Одного из них, знавшего Тимура в лицо, послали убедиться, что сам эмир присутствует при осаде. Фарада, командир султанских воинов, решил не повиноваться приказу своего повелителя. То ли боялся сдавать город после того, как закрыл ворота перед Тимуром, то ли, поскольку летняя жара превращала долину Тигра в огнедышащую печь, надеялся, что татары будут вынуждены уйти. Но он должен был знать, что уже в течение сорока лет татары ни разу не снимали осаду крепости.

Багдадцы верили, что толстые каменные стены выдержат штурм.

Тимуру меньше всего хотелось стоять под Багдадом. Его тумены почти два года находились в поле без отдыха; основные силы стояли на базе в Тебризе на случай наступления турок, и в данное время он рассчитывал находиться там. Его ошеломляющие переходы в конце концов разошлись с расчетами по календарю, он оказался на голой, знойной равнине, ему грозила нехватка продовольствия и корма для лошадей.

Но Багдад являлся ключом к Тигру, пунктом сбора войск, которые могли прийти из Египта, последним оплотом его врагов в Азии. За час Тимур изменил свои планы, от него помчались гонцы с приказом Шахруху идти с севера с десятью туменами опытных воинов, инженерами и осадными орудиями. В малую Азию был отправлен специальный отряд для наблюдения за турками, в Самарканд был послан приказ внуку Мухаммед-Султану идти на запад с оставленным в столице войском^{54}.

Когда прибыл Шахрух, Тимур приказал устроить войсковой смотр перед стенами Багдада. С поднятыми знаменами, с музыкой сто тысяч татар проехали под взглядами жителей города. Успеха этот спектакль не возымел, и Тимур в ярости принялся действовать.

Ниже города через Тигр были переброшены наплавные мосты, чтобы осаждающие могла передвигаться с берега на берег и препятствовать бегству по реке. Пригороды, были взяты, сровнены с землей и заняты; по окружности протяженностью более двенадцати миль город был полностью оцеплен. Из далеких лесов трелевали большие древесные стволы, из них на близких к стенам возвышениях строили башни. На башнях устанавливали камнеметы для обстрела стен и городских зданий.

Тем временем землекопы стали подкапываться под основание стены. Через несколько дней целые секции ее рухнули. Но за этими брешами багдадцы возвели каменные стены с огневой защитой.

Военачальники упрашивали эмира скомандовать общий штурм. Жарища становилась кошмарной, хроника сообщает, что в неподвижном воздухе птицы замертво падали с неба. Воины, работавшие в отраженном блеске спекшейся глины под раскаленными стенами, буквально пеклись в доспехах.

Старый завоеватель не соглашался приказать большим литаврам бить общий штурм, прошла неделя, осадные машины не прекращали своей работы, воины часов с десяти утра почти до вечера прятались в укрытиях.

Однако Тимур совершенно неожиданно нанес удар в ярком сиянии полудня. В этот час, когда защитники покинули внешнюю стену, оставив лишь нескольких наблюдателей, отборные отряды татар выбежали из укрытия с лестницами. Внезапность принесла успех. Нураддин, спасший жизнь Тимуру в последнем бою с Тохтамышем, достиг высшей точки оборонительных сооружений и водрузил там свой бунчук с золотым полумесяцем.

Тогда загремел большой барабан, и все тумены с той стороны города двинулись вперед. Нураддин спустился на улицу, и татары клином двинулись за ним. Часам к четырем дня татары, страдая от свирепой жары, овладели четвертой частью города и стали теснить багдадцев к реке. Город за рекой теперь был открыт для штурма, и последовали жуткие сцены, которые лучше обойти молчанием. Воины Тимура, выведенные из себя страданиями и большими потерями, походили на демонов, упивающихся убийством.

Арабский автор хроники пишет, что Багдад, называвшей Дар-эс-Салам, Средоточие мира, в тот день можно было назвать средоточием крушения и ада. Бежавший в лодке Фарадж был убит стрелой с берега и вытащен на сушу. Из отрубленных голов было сложено сто двадцать колонн, около девяноста тысяч человек погибло.

Тимур повелел сровнять стены с землей, сжечь и разрушить все, кроме мечетей и разных построек духовенства.

Вот так Багдад исчез со страниц истории. Его руины впоследствии были заселены, но с того дня он уже не играл роли в мировых событиях. Письма, возвещавшие о его падении, были отправлены во все города владений Тимура и Баязеду Молниеносному.

Султан Ахмед, скрывавшийся повелитель Багдада, вернулся, когда пронеслась буря. Тимур, узнав об этом, послал конный отряд попытаться схватить его. Хроника сообщает, что Ахмед снова бежал в одной рубашке вверх по реке и с тех пор оставался в безопасности под крылышком Баязеда.

Оставив основные силы с обозами и осадными орудиями неторопливо следовать, Тимур с Шахрухом и несколькими военачальниками поспешил в Тебриз. Багдад пал в июне тысяча четыреста первого года, а в июле эмир вновь был на своей базе. Его внук Мухаммед-Султан сообщил из Нишапура, находившегося на большой хорасанской дороге, о подходе с подкреплением из Самарканда. Шахрух находился неподалеку от базы. Первая кампания была завершена.

Тимур прошел от одного конца дуги, образованной расположением его противников, до другого. За четырнадцать месяцев провел два больших сражения, множество незначительных схваток, взял штурмом почти дюжину укрепленных городов. Это был замечательный ратный подвиг, лишивший Баязеда всех союзников перед тем, как Молниеносный появился на сцене.

Было уже позднее время года для выступления против турок, и татары были вполне довольны, что сведение счетов отложено. По прошествии должного времени с дороги, ведшей в большой лагерь, донесся барабанный бой, возвестивший о прибытии Мухаммед-Султана, тимуровы ветераны выехали навстречу и в изумлении вытаращили глаза.

Тумены из Самарканда блистали новым великолепием. Все знамена были разных цветов — зеленого, алого и так далее, все всадники одного тумена были в одноцветной одежде, с одноцветными чепраками, даже саадаки и щиты были одного цвета. Тимуровы ветераны, проскакавшие от Индии до Черного моря, оттуда на юг до Палестины и обратно, вслух выражали презрение к этому новшеству, но втайне завидовали.

У Тимура появилось желание восстановить канал, прорытый греками от Аракса. Занялся он также изучением торговых путей Африки и Европы. С Иоанном, епископом Султании, отправил письмо Карлу Шестому, королю Франции — «Roy de Fransa» — с выражениями доброжелательности^{55}.

К нему явились проделавшие дальний путь агенты Генуи, стремившиеся заручиться расположением непобедимого завоевателя раньше соперников-венецианцев. Они привезли тайное прошение о помощи от христианского императора Константинополя, который находился тогда во власти Баязеда.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ПОСЛЕДНИЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Чтобы разобраться в происходящем, необходимо бросить взгляд на Европу. В течение пяти десятилетий греческие императоры Константинополя — всего лишь тени древних римских императоров — видели, как их держава переходит к туркам, которые нахлынули из Малой Азии и теперь захватывали Балканы и берега Черного моря.

На Косовом поле эти новые завоеватели, турки-османы, разбили отважных сербов и затем вторглись в Венгрию. Они были стойкими, дисциплинированными воинами, по-собачьи преданными своим султанам. Конница их, особенно сипахи, была больше, чем просто хорошей, а многочисленная пехота, основу которой составляли янычары, — непревзойденной.

Посредством браков они смешались со всем Левантом и своих подданных-христиан — славян и греков — превращали в новый народ. Баязед обладал достоинствами и недостатками своих сородичей. Был неугомонным и смелым, одаренным и жестоким. Взойдя на трон, первым делом удавил своего брата. Гордился своими победами и похвалялся, что когда победит Австрию, пойдет на Францию и будет кормить коней в алтаре собора Святого Петра.

Баязед являлся фактическим правителем Константинополя; его владения подступали вплотную к городским стенам; его судьи заседали в нескольких судах города, и с двух константинопольских минаретов муэдзины призывали турок на молитву. Мануэль, тогдашний император Константинополя, платил Баязеду дань за владение городом, Венеция и Генуя обращались к Баязеду как к его будущему властителю, для турок Константинополь с его садами и мраморными дворцами был обетованным городом — Истанбулом.

Поход ислама к северу от Мекки обогнул имперский город, пока защищенный высокими стенами и боевыми галерами европейских держав. Но Баязед намеревался захватить его — собственно говоря, уже подготовился к осаде, — когда Европу огласил призыв к крестовому походу. Замышлялся поход против турок. Венгерский король Сигизмунд, которому больше всех угрожало приближение Молниеносного, предложил ополчиться, его поддержал по собственным соображениям Филипп Бургундский.

Во многих королевствах тогда царил покой. Важнейшие проблемы того времени — великий раскол. Столетняя война, споры о парламенте, жажда людей недворянского происхождения получить права собственности после бедствий Черной смерти — в той или иной мере потеряли остроту, и бароны вняли призыву церкви.

Впадавший временами в безумие король Франции оказал поддержку разумному, но робкому венгерскому королю. Из Нидерландов и Англии приехали добровольцы. Список участников этого крестового похода пестрит перечислением родословных всей Европы. Герцог Савойский, магистр прусских рыцарей Фридрих фон Гогенцоллерн, Великий магистр родосских рыцарей ордена святого Иоанна, курфюрсты, бургграфы, пфальцграфы. Самые сильные войска прибыли из Франции. Среди них были отпрыски родов Бар, Артуа, Сен-Поль, Бургундского, был маршал, адмирал и коннетабль Франции — командовал ими Жан Валуа, граф Неверский^{56}.

Около двадцати тысяч рыцарей, их оруженосцев и тяжеловооруженных всадников отправилось на Восток и присоединилось к войску Сигизмунда, численность его теперь составляла около ста тысяч. Судя по всему, в вине и женщинах у них не было недостатка. Рыцари похвалялись, что при таком их множестве, если даже небо упадет на землю, они своими копьями удержат его.

Эти рыцари — французы, англичане, немцы — видимо, смутно представляли, что их ждет. Думали, что турецкий султан — они не знали его имени — собирает против них все исламские государства, в том числе Египет, Персию и Мидию; что он прячется где-то за Константинополем, и единственная их забота — сойтись с ним в бою, пока он не обратился в бегство. После этого они пойдут на Иерусалим.

Осведомленный лучше, Сигизмунд Венгерский заверил их, что «отступления без битвы не будет». И его действительно не было.

Войско неспешно двигалось вниз по Дунаю, к нему присоединились венецианские галеры, поднявшиеся от моря по реке. Дела шли превосходно. Турецкие сторожевые отряды сдались, и крестоносцы перебили многих местных жителей, не сознавая, что перед ними сербы, христиане, или не придавая этому значения. Они расположились лагерем в красивой местности, собираясь осадить Никополь, и тут до них дошла весть, что Баязед приближается с грозным войском.

Рыцари сперва не поверили. Но Сигизмунд убедил их, что это правда. Войско стало строиться в боевой порядок, Сигизмунд — знавший силу турок — убеждал рыцарей отойти назад и предоставить его стойкой пехоте — венграм, валлахам, хорватам — первой встретить удар мусульман.

Это разъярило рыцарей, и когда показались первые всадники Баязеда, спор дошел до ожесточения. Французам и немцам казалось, что Сигизмунд обрекает их на бездействие, дабы присвоить славу победителя. В конце концов Филипп Артуа, коннетабль Франции, воскликнул:

— Венгерский король хочет получить честь победы. Я на это не соглашусь. Мы находимся впереди, первый бой наш. — И приказал поднять свое знамя. — Вперед, во имя Бога и святого Георгия!

Вся знать последовала за ним с отрядами одетых в кольчуги всадников, — перед этим перебив пленных турок и сербов. На их копьях трепетали флажки, щиты были подняты, их кони в тяжелых доспехах, громыхая, перешли на галоп — европейское рыцарство двинулось в атаку. Графы, рыцари, тяжело вооруженные всадники рассеяли первые ряды турок, с трудом поднялись по длинному косогору, изрубили в куски обнаруженных там пеших лучников и перестроились для наступления на появившиеся отряды сипахов.

Они смяли эту легкую турецкую конницу и снова двинулись вперед. То был весьма героический натиск, и он привел к поражению.

Те первые три ряда представляли собой только авангард Баязеда. Достигнув гребня следующего холма, утомленные рыцари оказались перед цветом турецкого войска — шестьюдесятью тысячами янычар в белых тюрбанах и всадников в доспехах, расположенных полукругом. Не идя в контратаку, чтобы избежать потерь, турки начали стрелять по коням христианских рыцарей из луков. Потерявшие лошадей, обремененные тяжелыми доспехами некоторые крестоносцы ожесточенно сражались, другие, пока их лошади были целы, повернули и пустились в бегство.

Но видя, что турки их окружают, а союзники далеко, большинство рыцарей сложило оружие.

Тем временем войско Сигизмунда оставалось нетронутым. Он слегка продвинулся вперед следом за скакавшими во весь опор всадниками, но был не в состоянии оказать им поддержку. Держался он позади из страха, или безрассудная атака рыцарей лишила их возможности получить помощь — нерешенный вопрос, который в то время горячо обсуждался в Европе.

Бегство рыцарей явилось главной причиной поражения. Поток изможденных, окровавленных беглецов, которых преследовали по пятам турки, поколебал мужество пехоты. Одно ее крыло, валахи, в испуге отступило. Венгры Сигизмунда и баварцы курфюрста держались доблестно, однако сам Сигизмунд и его вельможи вскоре поскакали к реке искать спасения на венецианских галерах.

Что до взятых в плен рыцарей, то Баязед не был человеком, способным их пощадить после убийства пленников и понесенных по их вине потерь. Фруассар, французский автор хроники, горестно пишет:

«Затем их всех привели к нему раздетыми до рубашек, он посмотрел на них, потом отвернулся и жестом велел убить всех, их отдали сарацинам, державшим в руках наготове обнаженные сабли, и они были изрублены на куски».

Таким образом турки расправились с десятью тысячами. Советники убедили Баязеда сохранить двадцать четыре знатных рыцаря ради получения выкупа, в их числе были злополучный граф Невер и Бусико. За внука короля Франции и его сотоварищей потребовали двести тысяч золотых. И эта сумма, умеренная на взгляд турецкого султана, потрясла европейских казначеев^{57}. В конце концов ее выплатили, и уцелевшие пленники были освобождены. Фруассар пишет, что Баязед обратился к ним с прощальной речью, предлагая собрать новые войска и приготовиться ко второй встрече с ним: «Потому что я умею воевать и готов продолжить завоевания в христианских странах». Эти надменные слова граф Неверский и его сотоварищи прекрасно поняли; впоследствии они думали о них до конца жизни.

Однако лишь доблестный Бусико, ставший маршалом Франции, вернулся для сражения с турками. Так бесславно закончился последний крестовый поход, и скорбь европейских дворов не уступала отчаянию Константинополя, видевшего помощь так близко и теперь считавшего себя обреченным.

Между тем — битва под Никополем произошла в тысяча триста девяносто шестом году — Баязед окружил Константинополь и занялся присоединением Греции к своей империи. Прибытие Бусико с пятьюстами рыцарей и несколькими галерами сразу же ободрило христиан Константинополя.

Следует иметь в виду, что азиатская часть турецких владений была отделена от европейской водой. В то время флоты Венеции и Генуи могли бы нанести удар туркам и, возможно, спасти город. Им требовалось только занять проливы. Но этого они не сделали.

Венеция и Генуя боролись между собой за торговлю с Азией, старались подавить друг друга. Баязед, коварный дипломат, вел переговоры с обеими, обеих соблазнял приманкой азиатской торговли. Они старались превзойти друг друга, делая щедрые дары султану, и новый призыв римского папы попытаться спасти Константинополь остался неуслышанным. Уцелевшие властители Европы вновь начали войну между собой.

Мы в данном случае сталкиваемся с одним из самых странных спектаклей истории — город цезарей, некогда столицу мира, обороняли несколько сотен рыцарей-авантюристов и греческих наемников, до того обнищавших и голодных, что людям Бусико приходилось выходить в море и захватывать турецкие галеры, дабы прокормиться, так как они совершенно не получали платы. Император Мануэль отправился в путешествие по Европе, пытаясь собрать людей и денег для его защиты. Свита его была так скверно одета, что один итальянский дворянин сжалился и обмундировал ее более пристойно.

Этот потомок цезарей ездил от двора ко двору, везде получал церемонный прием, бесконечные выражения сочувствия, но совершенно никакой помощи. Дух крестоносцев угас в той последней, безрассудной атаке рыцарей, и европейские монархи занимались торговлей и неотложными политическими проблемами. Призывы церкви, личные визиты императора оказывались тщетными.

Пока Мануэль скорбел, константинопольцы начали перелезать через стены и просить у турок еды, город покинул даже Бусико, а племянник императора строил планы сдачи его Баязеду — осажденный город вторично получил отсрочку.

Неожиданно с востока появились татары, взяли Сивас и пошли дальше. Баязед снял осаду и поспешил в Азию.

Затем каждый турецкий воин в Европе был призван к оружию и переправлен через пролив. А властитель Константинополя обещал сдать город, если Баязед одолеет Тимура.

>

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ТИМУР ВСТРЕЧАЕТСЯ С МОЛНИЕНОСНЫМ

Ранним летом тысяча четыреста второго года покоритель Восточной Европы собирал силы для встречи с покорителем Азии. Войска, сражавшиеся на Косовом поле и под Никополем были стянуты в столицу Османской Турции — Бурсу, город у Мраморного моря. Там к ним присоединились анатолийские войска и двадцать тысяч конников под командованием Петра Лазаря, царя Сербии. Хроника сообщает — они были так закованы в броню, что видны оставались только глаза. Туда пришла греческая и валашская пехота, служившая новому повелителю, султану. Численность войска могла составлять от ста двадцати до двухсот пятидесяти тысяч человек.

Оно привыкло к постоянным победам. Сипахи и янычары все время находились в боевой готовности. Дисциплина в войске была строгой, его повиновение султану рабским. Что до султана Баязеда, он был совершенно уверен в себе и, поджидая Тимура, устраивал громадные пиршества.

Тимур находился на марше, и турки были этим довольны. Основную их силу составляла пехота, лучше всего она действовала в обороне. Большая часть Малой Азии была холмистой, покрытой лесами, идеальной для них. На запад от Сиваса шла только одна дорога, и на ней они собирались встретить Тимура.

Баязед медленно продвинулся с войском на восток, к Анкаре. Там разбил свой основной лагерь и пошел дальше, переправился через реку Халис и вступил в холмистую местность за ней. Сторожевые отряды донесли, что татары находятся в Сивасе, в шестидесяти милях. Баязед прекратил продвижение, разместил войска на выгодных позициях и ждал.

Ожидание длилось три дня… неделю. Разведчики Баязеда привезли из Сиваса нескольких людей с тревожными вестями. В городе находился только обычный татарский гарнизон. Тимур с войском давно выступил навстречу туркам.

Но между Сивасом и турецким лагерем Тимура не было. Разведчики объездили все холмы и возвратились, не найдя ни следа татар. Они куда-то исчезли вместе со слонами.

Для турок это явилось неожиданностью. И они стояли боевым порядком в пустынной местности, посередине громадной долины Халиса, который берет начало за Сивасом и течет далеко на юг, неподалеку от Анкары поворачивает на север и впадает в Черное море. Баязед ждал на месте, решив не двигаться, пока не получит точных сведений о татарах.

На рассвете восьмого дня татары дали знать о себе. Отряд разведчиков под командованием одного из военачальников Тимура налетел галопом на сторожевые охранения правого крыла, захватил пленных и скрылся. Теперь турки уверились, что Тимур находится к югу от них, и потому двинулись в ту сторону. За два дня достигли реки, но татар не обнаружили. Баязед отправил за реку конные отряды под командованием своего сына Сулеймана, способного военачальника.

Сулейман почти сразу же вернулся со сведениями. Тимур обошел турок и теперь быстро двигался на Анкару за их спинами.

Выведенный из апатии султан пересек реку и двинулся по проложенной врагом дороге к собственной базе.

То, что сделал Тимур, было на удивление просто. Изучив холмистую местность к западу от Сиваса и поняв, что она труднопроходима для его конницы, он повернул к югу и пошел по долине Халиса, оставляя реку между собой и турками. Шел вдоль внешней излучины реки, а Баязед ждал его в центре.

В то время на полях созрел урожай, пастбища для коней были хорошими. Тимур отправил колонну под командованием одного из военачальников войти в соприкосновение с турками и теперь — после стычки с Сулейманом — остановился в деревне Куч Хиссар, где прочел внукам и военачальникам лекцию по стратегии.

— Сейчас, — сказал он им, — есть два пути. Можно остаться здесь, дать отдых лошадям и поджидать турок. Либо углубиться в их страну, опустошать ее и вынуждать их следовать за нами. Войско у них главным образом пехотное, движение утомит пехотинцев.

После небольшой паузы он добавил:

— Именно так мы и поступим.

Теперь Тимур изменил порядок движения. Оставил в деревне сильный арьергард, отправил вперед конный тумен под командованием двух военчальников с отрядами пехоты, которым предстояло рыть колодцы в местах, выбранных для дневных стоянок, а всадники этого авангарда снимали урожай с полей для основных сил.

Татары нашли эту местность более ровной — они отвернули от Халиса — с достаточным количеством воды. Более того — это было поистине идеально — выяснили, что основной лагерь Баязеда находится под Анкарой, на их пути. Поэтому Тимур ускорил движение и прошел сто миль до Анкары за три дня.

Он надел кольчугу, что редко делал в последние годы, и объехав Анкару, осмотрел ее. Турки в городе приготовились его защищать, Тимур отдал приказ о штурме, — а сам поехал взглянуть на основной лагерь Баязеда, покинутый воинами, которых турки оставили там.

Анкара расположена в центре широкой равнины, и Тимур решил, что место, выбранное Баязедом, не хуже любого другого. Поэтому татары расположились в шатрах турок. И по приказу эмира запрудили речку, текущую в Анкару, пустив ее воды позади своих новых позиций.

Единственным доступным источником воды для приближавшихся турок был ключ, Тимур приказал засыпать его землей. Прежде чем его воины успели оставить след на стенах Анкары, разведчики сообщили, что Баязед на подходе, в двадцати милях.

Тимур оставил попытку взять город — даже приказал отряду спуститься с бастиона, который они штурмовали. Ночью окапывал лагерь при свете больших костров. Его конница патрулировала равнину. Но турки появились только с рассветом.

Они быстро шли в течение недели, с малым запасом воды и еще меньшим зерна; по опустошенной татарами земле; выбились из сил, страдали от жажды и зноя. Татар обнаружили на собственной базе с обильными запасами. И что хуже всего, воду можно было раздобыть только за расположением татар. Выход у них был только один — атаковать Тимура.

Баязед был вынужден предпринять то, чего ему меньше всего хотелось — бросить против скопища всадников из Центральной Азии свою уступающую им конницу. Воины султана пошли в бой ослабевшими от жажды. Противник дурачил его своими маневрами, в конце концов привел, будто на веревке, обратно под Анкару. И битва его была проиграна раньше, чем сверкнул на солнце первый клинок.

В десять часов утра, под палящим солнцем, турки шли вперед с несгибаемым мужеством, которое так часто приносило им успех. Фронт обоих войск растянулся по равнине больше чем на пятнадцать миль, одно крыло татар стояло вдоль речки, другое — невидимое на расстоянии — на укрепленной высоте. Хроника добавляет, что турки шли вперед с барабанным боем, со звоном медных тарелок, а татарская конница ждала в полной тишине.

Тимур не садился на коня до последней минуты. Битву пока вели его военачальники. С ним на гребне холма было не более четырех тысяч всадников с пехотой позади. Его внук Мухаммед-Султан командовал центром, под его началом находились самаркандское войско и восемьдесят тысяч, которыми командовали тысячники почти со всей Азии, и слоны в доспехах из раскрашенной кожи — видимо, больше для морального воздействия, чем для тактических целей.

Сулейман, сын Баязеда, пошел в конную атаку на правый фланг татар, ведя за собой всадников Малой Азии. Их встретили опустошающим дождем стрел и горящим лигроином — кони и люди валились массами под вздымающейся завесой дыма и пыли.

Пока ряды турок были расстроены, первая линия татарского правого фланга пошла вперед; Нураддин, лучший военачальник Тимура, двигался следом с основными силами крыла.

За час атака турок была отбита, и татары перешли в наступление. Нураддин разбил крыло Сулеймана так основательно, что некоторые турецкие отряды бежали с поля битвы. Группа татар из Малой Азии, насильно завербованных Баязедом, обнаружила, что с Тимуром находятся их повелители, и, пользуясь неразберихой, покинула турок.

Когда Нураддин стал хозяином положения на правом фланге, левое крыло татарской конницы пошло в наступление тремя цепями, прорываясь сквозь турецкие засады и круша турецких всадников на неважных лошадях. Они так удалились, что Тимур уже не видел их.

Тут Мухаммед-Султан подскакал к нему и спешился. Встав на колени, попросил разрешения атаковать вместе с центром скопление турецкой пехоты. Согласия на это Тимур не дал.

Вместо этого он велел Мухаммед-Султану взять самаркандское войско, тумен багатуров — отборных воинов — и немедленно идти на поддержку зарвавшемуся левому крылу.

Любимый внук старого завоевателя поднял свое алое знамя и поскакал вперед, ведя за собой цвет тимурова войска. И на всем галопе врезался в самое пекло сражения — где закованные в доспехи сербские всадники, остановленные татарами, сражались не на жизнь, а на смерть, и отважные европейские пехотинцы удерживали каждый бугорок. Здесь пал сербский царь Петр, здесь же доблестный Мухаммед-Султан был так ранен, что пришлось покинуть седло. Но правое крыло Баязеда было смято.

Баязед остался с многочисленной пехотой, безо всяких укреплений, татары обходили ее с обоих флангов. Потом Тимур возглавил татарский центр и пошел вперед.

Великолепные османские пехотинцы — corpse of elite^{58}, янычары — не смогли оказать отпора. Они были обречены, положение их было безнадежным, их султан оказался беспомощен перед маневрами великого шахматиста Азии. Задние отряды бежали, пока путь к спасению был открыт. Другие, рассеянные успешными атаками, занимали каждый холмик. Между ними двинулись слоны в доспехах, жидкий огонь струился из башен на спинах огромных животных. В пыли и грохоте выбившиеся из сил турки гибли на этой выжженной солнцем земле. Даже многие из тех, что бежали, падали замертво от изнеможения.

Баязед с тысячью янычаров оттеснил татар с одного из холмов и, взяв секиру, ожесточенно сражался бок о бок со своими воинами почти до вечера. Подобно тому, как один батальон старой гвардии не сдавал позиций в бою под Ватерлоо, когда наполеоновская армия обратилась в беспорядочное бегство, эти телохранители султана погибали с оружием в руках.

Под вечер Баязед сел на коня и с небольшим отрядом попытался ускакать сквозь татарские ряды. За ним пустились в погоню, его спутников расстреляли из луков, его коня прикончили стрелами. А самого привезли на закате связанным в Тимуров павильон.

Легенда гласит, что Тимур в это время играл с Шахрухом в шахматы. Увидя бородатого турка, величественного даже в несчастье, он поднялся и пошел навстречу ему. Мрачное лицо его озарила улыбка.

— Недостойно, — вскричал Баязед, у которого в достатке было и гордости, и мужества, — насмехаться над тем, кого сокрушил Аллах!

— Я тому улыбнулся, — неторопливо ответил Тимур, — что Аллах отдал мир во власть хромому, как я, и кривому, как ты.

Затем серьезным тоном добавил:

— Совершенно ясно, что ждало бы меня и моих людей, если б ты одержал над нами победу.

Баязед промолчал. Тимур велел развязать его и усадил рядом с собой. Старому завоевателю было приятно видеть великого султана пленником подле себя, и обходился он с ним любезно^{59}. Пленник попросил, чтобы устроили поиски его сыновей, и Тимур велел исполнить его просьбу. Одного из них, Мусу, привели взятым в плен, он получил почетное одеяние и был посажен рядом с отцом. Другого, погибшего в битве, так и не нашли. Остальные бежали.

Тумены Тимура отправились преследовать остатки турецкого войска по всем направлениям до моря. Нураддин, захватив Бурсу, столицу Османов, отправил эмиру сокровища Баязеда и многочисленных красавиц его гарема. Хроника сообщает, что татары нашли их искусными в музыке и танцах. В лагерь Тимура воины возвратились с богатой добычей. Было устроено, как всегда в таких случаях, пиршество, на сей раз приправленное женщинами и европейскими винами.

Баязед получил приглашение и вынужден был явиться. Его усадили рядом с Тимуром, и старый татарин приказал, чтобы принесли захваченные в Бурсе парадные султанские одеяния. Угрюмый турок поневоле надел украшенный драгоценными камнями тюрбан и взял в руку золотую булаву, символ его побед.

Наряженному таким образом Баязеду стали предлагать его собственное вино и наркотики, к которым он пристрастился. Но султан не прикасался ни к чему. У него на глазах его красивейшие, раздетые донага женщины прислуживали победителям.

Среди них он видел свою любимицу, Деспину сестру павшего Петра Сербского — христианку, к которой он был так привязан, что не заставил ее принять ислам.

Султан вынужден был сидеть молча, спокойно, а в клубах благовоний двигались белые фигуры женщин, которых он совсем недавно держал в объятьях — которых выбрал по своему вкусу во многих покоренных землях. Среди них были черноволосые армянки, прекрасные черкешенки, пышнотелые русские красавицы и ясноглазые гречанки. Они никогда не показывались за стенами гарема.

На Баязеда были устремлены глаза восточных властителей, любопытные, насмешливые, нестерпимые. У него появился повод вспомнить о тех письмах, которые он год назад писал повелителю этих татар. Неистовая гордость султана не давала проявляться бешенству, сжигавшему его, будто лихорадка. Но есть он не мог.

Смотрел ли Тимур с безразличием, может, с легкой пытливостью на царственно разодетого Баязеда? Считал ли, что воздает своему выдающемуся пленнику честь? Или это празднество было утонченной насмешкой? Никто не знал, и султана, казалось, это не заботило. Потом он услышал бой татарских барабанов, неистово взревели трубы, и степные певцы запели победную песню.

Баязед продолжал держать в руке золотую булаву, его могучее тело сотрясала мучительная дрожь. Но когда татары приказали войти своим баядерам, певицам, и велели им петь турецкие любовные песни, воля Баязеда сломилась. Встав, он указал в сторону выхода.

Султана отпустили, двое татарских беков тут же поднялись, взяли его под руки и повели между пирующими, его голова в тюрбане свешивалась на грудь.

Потом Тимур приказал отправить Деспину к Баязеду и сказать, что он возвращает султану любимую жену.

Так закатилась звезда Молниеносного. Силы его были подорваны невоздержанностью, тяжким испытанием той битвы, гордость была сломлена, и через несколько месяцев он скончался.

>

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

У ВОРОТ ЕВРОПЫ

Поражение турок было столь сокрушительным, что второй битвы не потребовалось. Анкара сдалась, Бурса и Никея были взяты натиском шедших в погоню татар. Побережье Малой Азии по всем сторонам полуострова кишело бегущими турками, возглавляли беглецов сыновья султана, паши и беи. Рыбацкие лодки и прогулочные барки переправляли целые толпы их на острова, даже греческие и генуэзские галеры помогали остаткам султанской армии, перевозя их в Европу.

Что побудило христиан способствовать в бегстве своим прежним угнетателям — неясно. Возможно, деньги; возможно, то была старая политика греков заигрывать со всеми державами. Их агенты раньше предлагали Тимуру помочь золотом и кораблями, если он выступит против Баязеда, и их двуличие разъярило старого татарина, особенно когда они отказались переправлять его тумены вслед за турками.

Через месяц в Азии не было ни единого вооруженного турка. С другой стороны, и ни единого татарина в Европе. Самаркандские всадники подъехали к проливу, посмотрели через него на золотые купола Константинополя. Проскакали по давно погребенным развалинам Трои, где некогда шла война за Елену Прекрасную. Затем обнаружили в Смирне крепость рыцарей ордена святого Иоанна. Стояла зима, сезон проливных дождей, однако Тимур, узнав, что крепость в течение шести лет выдерживала осаду Баязеда, отправился взглянуть на нее.

Христианские рыцари в этой крепости — стоявшей на холме у самой бухты — отказалась сдаться. Тимур осадил ее, строил деревянные платформы над водой и прикрывал своих землекопов стрелами и метательными снарядами с лигроином. Стал строить мол, чтобы перегородить узкий вход в бухту. Через две недели европейцы не выдержали и прорвались к бухте, пока выход в море не оказался закрыт. Около трех тысяч рыцарей устремилось к кораблям, отгоняя мечами и веслами несчастных жителей города, пытавшихся следовать за ними. На другой день показался шедший на выручку флот с Родоса.

Когда галеры с рыцарями приблизились к берегу, расположившиеся в крепости татары приветствовали их жутким образом. Заложили в катапульту голову убитого крестоносца и выстрелили ею в ближайший корабль. Христианский флот повернул обратно, и татары покинули Смирну, оставив на память две пирамиды из отрубленных голов.

Покидая Малую Азию, два особо разыскиваемых владыки, Кара-Юсуф и султан Ахмед, бежали разными путями. Повелитель Багдада нашел убежище при дворе мамлюков в Египте, туркменский хан предпочел Аравийскую пустыню. Она оказалась безопаснее двора. Египет, открытый теперь татарскому вторжению, поспешил послать изъявление покорности и предложение дани, имя Тимура стало произноситься на общественных богослужениях. Несчастного Ахмеда заковали в цепи и бросили в тюрьму.

Европейские монархи испытывали смешанные чувства — сильное любопытство и удивление, легкую радость и более чем легкий страх. Такой переворот у порога Европы озадачил их. Там, где турки властвовали целое столетие, появился из глубин. Востока татарский завоеватель, Баязед и его войско перестали существовать.

Генрих Четвертый Английский отправил Тимуру письмо, в котором поздравлял его с победой, как один любитель состязаний другого. Карл Шестой, Dei gratia rex francorum^{60}, вспомнил о письме, которое привез от татар Иоанн, епископ Султании, потребовал его к себе и вручил ему письма и дары для Тимура.

Странствующий император Мануэль поспешил в Константинополь, послал оттуда Тимуру изъявление покорности и предложение платить дань. Обедневший наследник цезарей обрел покровителя, более сильного, чем любой европейский король. На другом берегу Золотого Рога генуэзцы водрузили на башнях Перы знамена Тимура.

Однако настоящую связь с повелителем Татарии установили испанцы. Энрике Третий, король Кастилии, недавно отправил двух военных наблюдателей на Восток, поручив им сообщать о планах и силах турок. Эти два рыцаря, Пелайо де Сотомайор и Фернандо де Паласуелос, разъезжали по Малой Азии и оказались в войске Тимура как раз вовремя, чтобы наблюдать битву под Анкарой. Тимур принял обоих и подарил им двух христианок, выбранных из Баязедовых пленниц — хроника называет их Ангелиной, дочерью венгерского графа, знаменитой красавицей, и гречанкой Марией. С этими испанцами Тимур отправил в Кастилию собственного посла.

В ответ на эту любезность Энрике отрядил трех послов сопровождать этого «татарского рыцаря» обратно к его повелителю Тимуру. Главой их стал гофмейстер, славный Руи де Гонсалес де Клавихо.

Со своими спутниками и тимуровым военачальником Клавихо отплыл на галеоне из порта Святой Марии в мае тысяча четыреста третьего года. Но достигнув Константинополя, узнал, что татары ушли. И повинуясь полученным приказам, последовал за ними. Путь привел его в Самарканд.

Тимур не делал попытки вторгнуться в Европу. Путь через проливы был для него закрыт, но эмир мог бы пойти в обход Черного моря — несколько лет назад он побывал в Крыму. Однако причин для этого не было. Его воинам не терпелось вернуться в Самарканд. В городах Баязеда было захвачено огромное богатство — в том числе серебряные ворота Бурсы, украшенные изваяниями святых Петра и Павла, и византийская библиотека, попавшая в руки султана. Все это Тимур забрал с собой.

Какое-то время эмир занимался политическими вопросами, урегулировал выплату дани, назначал новых правителей в турецкие земли, принимал послов. Тем временем Баязед умер, и Тимур думал о новом завоевании.

В это время он переживал неожиданную и горестную утрату. Ему сообщили, что Мухаммед-Султан, так и не оправившийся от ранения, полученного под Анкарой, при смерти. Тимур немедленно отправился к внуку, велел приставить к нему самых искусных арабских лекарей. Но когда достиг лагеря Мухаммед-Султана, нашел его уже безгласным, умирающим. Тогда-то он и велел бить сбор, собирать тумены для возвращения в Самарканд.

Тимур уже потерял одного за другим Джехангира, своего первенца, и Омар-Шейха. Мираншах оказался недостойным сыном, а Шахрух — у которого лучшая пора жизни была уже позади — отличался кротким нравом и равнодушием к войне. В последние годы любимцем Тимура был доблестный внук, Мухаммед-Султан, кумир всего войска.

Тело юноши, встретившего смерть в час победы, забальзамировали и отправили с туменами, пришедшими с ним из Самарканда, сменившими теперь на траур яркие одежды. Горестные рыдания Хан-Заде, матери погибшего, Тимур слушал равнодушно; но когда увидел среди тех, кто приехал из Тебриза встречать процессию, маленьких сыновей Мухаммед-Султана, горе пригнуло его, и он несколько дней провел в своем павильоне, никого не допуская к себе.

Татарскому завоевателю, размышлявшему, как все старики, о прошлом, казалось, что некая сила, превосходящая его волю, отняла у него одного за другим всех тех, кто наилучшим образом служил ему. Замечательные военачальники его ранних походов лежали в могилах — праведный Сайфуддин, верный Джаку Барлас, Джехангир, его первородный сын. Умер даже преданный Ак-Бога, ставший правителем Герата, отдавший в войско своих сыновей.

На их местах Тимур видел теперь Нураддина и Шах-Малика, блестящих военачальников, однако неспособных держать бразды гражданского правления. Возле него постоянно теснились имамы с молитвами, пророчествами и выражениями скорби по покойному, которого он вез обратно в Самарканд. Сон его тревожили странные видения — образы давно умерших ханов, ведших войска через пустыню в Китай.

Даже когда он приказывал отстроить заново Багдад и другие разрушенные города, эти являвшиеся во сне призраки не покидали его сознания. Отдавая Хорасан Шахруху, а Индию Пир-Мухаммеду, он думал с Гоби и рассказах, которые слышал в юности, когда в окрестностях Зеленого Города охотился на оленей.

И из этих сновидений Тимур составил план. Он поведет войско в Гоби; разрушит громадную стену, оберегающую Китай, и сломит последнюю на свете державу, способную противостоять ему.

Эмир ничего не говорил об этом своим военачальникам. Волей-неволей он был вынужден оставить войско на зимних квартирах в Тебризе, а сам с головой погрузился в восстановление разрушенного войнами. Когда появилась первая трава, двинулся с войском и большим двором на восток, к Самарканду. В августе снова был в своем городе, поселился в саду, названном «Услада сердца». Проехал мимо мечети, упрекнул зодчего за то, что не сделал просторнее внутреннюю галерею. Разбирался с теми, кто правил в его отсутствие, вешал одних, награждал других. Казалось, прилив энергии оживил его старое тело. Задумал новую гробницу для Мухаммед-Султана, беломраморную, с золотым куполом, по его воле поднялся еще один садовый дворец — из белого камня, черного дерева и слоновой кости, с серебряными колоннами.

Тимур спешил. В последние два года зрение его становилось все хуже; веки так опускались на глаза, что он казался сонным. Ему было шестьдесят девять лет, и он сознавал, что жизнь движется к концу.

— В течение двух месяцев, — повелел он, — будут празднества. Пусть никто не спрашивает у другого: «Почему ты веселишься?»

На этот праздник завоевателя в Самарканд приехали послы двадцати государств, в том числе смуглолицые монголы из Гоби — которых изгнали из Китая. С ними Тимур вел долгие беседы.

И он нашел время принять Руи де Клавихо, гофмейстера испанского короля, который следовал за ним от Константинополя. Эту встречу славный рыцарь описывает так:

«В понедельник восьмого сентября послы^{61} выехали из сада, где их поселили, и поехали в город Самарканд. Прибыв на место, они спешились и вошли в дворцовый сад, там к ним подошли двое рыцарей и потребовали привезенные дары. Послы отдали дары этим людям, чтобы те с почтением отнесли их эмиру, то же самое сделали султанские послы.

В этот сад ведут очень высокие и широкие ворота, великолепно разукрашенные глазурованными изразцами золотого и синего цвета. У ворот стояло много привратников с булавами. Послы подошли к шести слонам с деревянными башнями на спинах, в башнях сидели люди.

Затем послов взяли под руки и повели дальше, с ними был посол, которого эмир Тимур отправил к королю Кастилии, татары, видевшие его, смеялись над ним, потому что он был одет в кастильский костюм.

Послов привели к старому рыцарю, сидевшему в приемной, и они почтительно склонились перед ним. Потом их подвели к маленьким мальчикам, внукам эмира. Здесь у них потребовали письмо, которое они привезли от короля эмиру Тимуру, послы подали его одному из мальчиков, тот взял его и понес эмиру, который пожелал, чтобы послов привели к нему.

Эмир Тимур расположился под аркой перед входом в красивый дверец, прямо на земле. Перед ним был фонтан, в котором плавали красные яблоки, струи воды поднимались очень высоко. Сидел эмир, скрестив ноги, на вышитых шелковых коврах в окружении круглых подушек. Он был в шелковом халате, с высокой белой шапкой на голове — наверху шапки краснел большой рубин, окруженный жемчужинами и драгоценными камнями.

Едва послы увидели эмира, они почтительно поклонились ему, встав на колени и скрестив руки на груди; затем пошли вперед, рыцари, до сих пор державшие послов под руки, выпустили их. Стоявшие подле эмира принцы, в том числе и Кураддин, взяли послов за руки и подвели к эмиру, чтобы он мог получше их разглядеть — зрение у него испортилось от старости.

Он не протянул послам руки для поцелуя, потому что здесь это не принято; но спросил о короле, произнеся: «Как поживает мой сын король? В добром ли он здравии?»

Затем повернулся к рыцарям, сидевшим вокруг него, в их числе был сын Тохтамыша, бывшего императора Татарии, несколько потомков покойного императора Самарканда^{62}, и сказал: «Смотрите, это послы моего сына, короля Испании, это величайший король франков, живущий на краю света».

С этими словами он взял письмо из руки внука и вскрыл, сказав, что вскоре его заслушает. Послов повели в комнату в правой части дворца, где сел эмир, принцы, ведшие послов под руки, заставили их сесть ниже посланника, которого китайский император отправил к эмиру Тимуру.

Увидя, что послы сидят ниже китайского посланника, эмир повелел, чтобы их посадили выше, сказав, что они от короля Испании, его сына и друга, а китайский посланник от вора и негодяя».

>

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

БЕЛЫЙ МИР

Старый завоеватель построил свою Утопию — военный лагерь, город и сад одновременно. И величественно праздновал в ней. В те два месяца, когда осеннее солнце спускалось все ниже к голубым хребтам гор, должно быть, казалось, что город посетили добрые духи.

Так думалось изумленному Клавихо, созерцавшему дворы, усеянные цветами и деревьями со спелыми фруктами, сверкающие драгоценными камнями паланкины на улицах, в которых пели девушки, сопровождающих их музыкантов с лютнями, тигров и коз с золотыми рогами, — не зверей, а девушек, наряженных так скорняками Самарканда. Он бродил по крепости, более высокой, чем минареты мечети — созданной из кармазинной ткани. Видел бой слонов и татарскую знать, приезжавшую из Индии и Гоби с дарами Тимуру.

«Никто, — писал он, — не сможет описать Самарканда, не созерцая его, ходя повсюду медленным шагом».

А затем послы вдруг были отправлены обратно, карнавал окончился.

Тимур созвал совет из внуков и военачальников.

— Мы покорили, — сказал он, — всю Азию, кроме Китая. Ниспровергли столь могучих владык, что наши подвиги запомнятся навечно. Вы были моими спутниками во многих войнах и ни разу не терпели поражения. Чтобы ниспровергнуть китайских язычников, не потребуется ни большой силы, ни ума, и туда вы пойдете походом вместе со мной.

Так эмир обращался к ним, решение его было непреклонно, в низком голосе звучала уверенность. Этот поход — по земле своих предков к Великой китайской стене — должен был стать последним. И военачальники, отдыхавшие всего три месяца, приказали поднимать знамена.

Больше почти ничего не требовалось — такое множество воинов собралось в Самарканде, двести тысяч человек отправились отрядами по военным лагерям вдоль дороги. Начиналась зима, и воинам хотелось бы переждать снегопады на «крыше мира», однако Тимур не желал откладывать поход до весны.

Он отправил своего внука Халиля с правым крылом войска на север, сам пошел с центром, которым командовал Пир-Мухаммед. Шли они с большим обозом, напоминавшим деревянный город, припасы пришлось брать с собой, и Тимур позаботился, чтобы всего было в достатке.

Они пересекли Зеравшан, Тимур, сидя в седле, оглянулся на город, но промолчал. Разглядеть куполов и минаретов он уже не мог.

Стоял холодный ноябрь. Когда они прошли широкое ущелье, впоследствии названное Ворота Тимура, пошел снег. Ветры из северных степей продували равнину, и войско, промерзшее от бурана, укрылось в шатрах. Когда оно двинулось вновь, путь его лежал в мир, белый от снега. Речки покрылись льдом, дороги сугробами. От холода погибло несколько воинов и коней, но Тимур не хотел поворачивать обратно.

Не пожелал он и остановиться на зимние квартиры в Каменном городе, где воины Халиля пережидали стужу. Старый завоеватель объяснил, что намерен идти в Отрар, крепость на дальней северной границе, и велел внуку догонять основные силы, как только дороги очистятся от снега.

В начале пути войску приходилось настилать войлок на снег и утаптывать его, чтобы телеги и верблюды — черная нить, ползущая по белой равнине, — могли по нему двигаться. На реке Сыр лед оказался толщиной в три фута, и войско прошло по нему на другой берег.

Затем вступила в свои права зима с ее немилосердными суровостями. Гололедом, дождем, ветром и снегом, бледным сиянием низкого солнца на льду. В движении войска не было той стремительности, что много лет назад, когда оно шло сразиться с Золотой Ордой. Оно с трудом проходило по нескольку миль в день, держа путь к Отрару и большой северной дороге на Китай.

Медленно проплывали знамена по горным перевалам, по темным ущельям, словно бы уходящим вглубь под окутанными туманом вершинами. Медленно, будто навьюченный верблюд, чуть ли не ощупью войско вышло по этим проходам на северную равнину и увидело перед собой стены Отрара — убежища на зиму.

Здесь Тимур мог отдохнуть. С первым весенним теплом он собирался двинуться дальше.

И в марте тысяча четыреста пятого года он велел войску выступить. Поднялись знамена, загремел большой барабан, тумены выстроились на равнине для смотра. Командиры туменов собрали своих музыкантов для торжественного приветствия эмиру, пронзительно заревели трубы, ударили барабаны в такт поступи конских копыт.

Но то было приветствие мертвецу.

Тимур умер в Отраре. Повинуясь его воле, войско снова двинулось к большой северной дороге. Его белый оседланный конь находился на своем месте под эмирским знаменем. Но в седле не было никого.

Хроника оставила нам некоторое представление о последних минутах Тимура. За деревянными стенами дворца стояли на снегу военачальники все уровней. В зале расположилась великая госпожа Сарай-Мульк-ханым со своей свитой. Она выехала из Самарканда, когда туда пришла весть о болезни эмира.

У дверей комнаты Тимура бородатые имамы, духовные вожди правоверных, звучно читали стихи Корана.

«Клянусь солнцем и его сиянием, и месяцем, когда он за ним следует, и днем, когда он за ним следует, и днем, когда он его обнаруживает, и ночью, когда он его покрывает…»

Так они простаивали уже несколько недель, хор их молитв был нескончаемым и тщетным. Главный лекарь, Мовлана из Тебриза, сказал:

— Ему не помочь. Это назначенный судьбой день.

Распростершись на подушках, с серым, морщинистым лицом, обрамленным седыми волосами, Тимур отдавал военачальникам последние распоряжения.

— Мужественно держите сабли в руке. Храните согласие между собой, так как в беспорядке гибель. Не уклоняйтесь от похода на Китай.

Возле головы эмира излучали тепло жаровни, голос его звучал не громче шепота.

— Не раздирайте своих одежд, не носитесь туда-сюда, как сумасшедшие, из-за того, что я покинул вас. Это породит беспорядок.

Призвав к себе Наруддина и Шах-Малика, Тимур повысил голос.

— Своим преемником я назначаю Пир-Мухаммеда, сына Джехангира. Он должен жить в Самарканде, держать в руках полную власть над войском и гражданскими делами. Приказываю вам посвятить ему жизнь и поддерживать его. Он должен править дальними областями наших владений так же, как Самаркандом, и если вы не будете повиноваться ему полностью, начнется смута.

Военачальники один за другим клялись исполнить его волю. Однако советовали Тимуру послать за другими внуками, чтобы те сами слышали его повеления.

Тогда он сказал с ноткой своей всегдашней раздраженности нерешительностью и промедлением:

— Это последний прием. Так угодно Аллаху.

Чуть погодя произнес, словно подумав вслух:

— Я бы только хотел увидеть еще раз Шахруха. Но это… невозможно.

Должно быть, это слово он произнес впервые. Несгибаемый дух, пролагавший путь по жизни, безропотно принял ее конец.

Кое-кто из военачальников плакал, слышались рыдания женщин. В комнату вошли служители веры. «Аллах — нет божества, кроме Него…»

>

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ЧТО ВЫШЛО ИЗ ПОПЫТКИ

Рука, сплотившая из осколков империю, обессилела; воля, воздвигшая имперский город, больше не могла подчинять себе татар.

Татарские военачальники лишились большего, чем просто император. Тимур вознес их до невероятной власти; он вел их за собой и держал в руках все бразды правления. Под его началом они стали владыками чуть ли не полмира. Большинство их было сыновьями служивших ему людей, многие были внуками. В течение полувека они не знали иной воли, кроме воли Тимура.

К тому же и в войске, и в городе находились чужеземцы. Монголы Золотой Орды, турки, персы, афганцы и сирийцы. Они еще не сплотились окончательно в новый народ.

Так велико было их почтение к Тимуру, так велика скорбь о его смерти, что войско и город думали только об исполнении его повелений. Если б преемник эмира, Пир-Мухаммед, не находился в Индии — а путь из Отрара в Индию и обратно в Самарканд труден, если б Шахрух, самый умный его сын, не был всецело поглощен своим правлением в Хорасане и если б высшие военачальники в слепом повиновении не попытались продолжать поход на Китай, империя могла бы сохраниться.

Но никто не был способен взять те бразды, которые Тимур выпустил из рук. Высшие военачальники в Отраре сделали все, что могли. Устроили важный совет — решили не объявлять о смерти Тимура во всеуслышанье, избрать одного из его младших внуков командовать войском и надеяться, что китайцы не поверят в тимурову смерть, если войско появится у Великой стены. Судя по всему, они были уверены в своей способности покорить Китай.

Тело покойного завоевателя было отправлено с Улугбеком, старшим сыном Шахруха, и большим эскортом туда, где его поджидали вдовы. К Пир-Мухаммеду были посланы срочнейшие гонцы. Весть о смерти Тимура пришлось отправить управителям далеких земель, сыну и внукам эмира.

Однако поход войска в Китай почти сразу же был прекращен. Распространился слух, что командиры правого крыла поклялись в верности Халилю, сыну Мираншаха, и намерены возвести его на самаркандский трон. В это же время командир левого крыла отпустил по домам воинов и поспешил обратно в Самарканд.

В этих критических обстоятельствах высшие военачальники, Нураддин и его сотоварищи, провели еще один совет. Продолжать путь к Китаю, оставляя дома множество властителей, они не могли. Повернули обратно и, двигаясь ускоренным темпом, нагнали у реки Сыр похоронный кортеж.

Въезд в Самарканд им преградили запертые ворота — хотя с ними находились великая госпожа Сарай-Мульк-ханым, гроб Тимура, его знамя и большой барабан. Правитель города дал Халилю клятву верности и объяснил военачальникам в письме, что кому-то было необходимо занимать трон до приезда Пир-Мухаммеда.

Приехал, однако, Халиль, возлюбленный Шади-Мульк, с сильным отрядом сторонников, приобретенных благодаря влиянию Хан-Заде, которая давно планировала этот шаг. В Самарканде не знали, что думать. Тимур скончался вдали от города; они не слышали последних его повелений. Халиль сидел на троне признанным императором.

Нураддин, ветеран тимуровых походов, отправил новому двору горестное письмо:

«Наши сердца разрываются от горя, потому что могущественейший властитель, величайший на свете человек умер; и уже невежественные юнцы, которых он вознес из грязи до высочайших почестей, предали его. Забыв, чем обязаны ему, не подчинились его велениям, нарушили свои клятвы. Как нам скрыть свое горе, вызванное столь ужасным несчастьем? Едва стоило повелителю, который заставлял земных царей служить у него привратниками и воистину заслужил имя завоевателя, покинуть нас, как его воля оказалась забыта. Рабы стали врагами своего благодетеля. Где их вера? Будь у скал сердца, они бы разрыдались. Почему с Неба не обрушился каменный дождь на этих неблагодарных?

Что касается нас, Аллах свидетель, мы не забудем желаний нашего повелителя; мы исполним его волю и будем повиноваться юным правителям, его внукам».

Военачальники снова посовещались и в конце концов приняли единое решение. Вошли в павильон, где стояло знамя, и велели разбить большой барабан. Им не хотелось, чтобы он, столько раз возвещавший их слуху весть о победе, бил в честь кого бы то ни было другого.

Халиль первым делом открыто женился на одалиске Шади-Мульк, в которую был влюблен.

Слишком юный, чтобы править твердой рукой, опьяненный оказавшимся в его руках богатством, всецело попавший под влияние красавицы персианки, он закатывал пиршество за пиршеством, слагал стихи, посвященные своей новоиспеченной императрице, и расточал сокровища Самарканда. На какое-то время его показной блеск и бездумное мотовство снискали ему симпатии и сторонников. Однако он заменил прежних управителей своими избранниками, персами, льстецами и им подобными людьми. А Шади-Мульк, спасенная от смерти овдовевшей великой госпожой, только и думала, как унизить Сарай-Мульк-ханым. В садах Самарканда царил безумный карнавал. Драгоценные камни разбрасывали под ноги толпе. В фонтанах струями било вино.

Халиль ликовал, Шади-Мульк наслаждалась местью, и они вдвоем довели дело до гражданской войны.

Со временем Пир-Мухаммед возвратился из Индии и был разбит войсками Халиля. Перемены не заставили себя ждать. Высшие военачальники с той частью войска, что оставалась верна им, внезапно налетели на Самарканд, одолели нового императора, взяли его в плен и выставили Шади-Мульк на публичный позор.

Со смертью Тимура пришел конец империи. Уже не было надежды уберечь ее от развала.

Из Хорасана наконец явился выведенный из равнодушия нарастающими бедствиями могучий Шахрух и занял город. С тех пор Мавераннахар находился в его власти, и он пожаловал Самарканд, лишившийся большей части сокровищ, своему сыну Улугбеку. Вдвоем они удерживали в целости ядро империи — от Индии до Месопотамии.

Оба были мирными людьми, покровителями искусств — в наследие от эмира им досталась оборотная сторона его нрава, побуждавшая его восстанавливать разрушенное собственным неистовством. Избегали войны, однако были достаточно разумны, чтобы защищаться с помощью испытанных воителей, собравшихся при их дворах. Города их были островами спасения в хаосе развала.

При Шахрухе и Улугбеке настала пора процветания. На регистане возводились новые постройки, персидские художники и поэты процветали под их покровительством. Шахрух был Августом, а Улугбек Марком Аврелием этой династии. Улугбек — знаменитый астроном, географ и поэт — построил в Самарканде громадную обсерваторию и погрузился в занятия наукой. Оба они известны как Тимуриды — судя по всему, самые просвещенные монархи своего времени наряду с династией Мин современного им Китая.

Их гением была осуществлена половина честолюбивых замыслов Тимура, так как Самарканд стал поистине Римом Центральной Азии. Но он был изолирован. Торговые пути оказались нарушены борьбой, начавшейся после смерти Тимура; вновь — с тысяча четыреста пятого года до открытия морских путей португальцами, а затем англичанами — азиатский материк был закрыт для европейцев. В Самарканде не появлялся никакой Марко Поло. Он был в большей степени, чем Лхаса, запретным городом. Лишь в середине девятнадцатого века туда дошла русская армия, и ученые рьяно устремились в Самарканд искать помимо всего прочего византийскую библиотеку, которую Тимур вывез из Бурсы. Поиски оказались тщетными.

Время, морозы, палящее солнце и землетрясения превратили регистан и квартал Биби-ханым в развалины. Стены, которые по плану Тимура должны были оказаться несокрушимыми, разваливались год за годом. Даже в наши дни очень мало кто из путешественников попадает на площадь, которую лорд Керзон назвал самой величественной в мире. Однако время придало развалинам неизгладимую красоту прошлого.

Литература этого августианского века татар большей частью не переводилась и потому известна не полностью. Но правнуки Шахруха и Улугбека блеснули собственной славой. Пошли из Самарканда в Индию и там основали династию, известную как Великие Моголы.

Как и нашествие Чингисхана, поход Тимура на запад изменил политическую карту и оказал влияние на судьбы Европы.

Тимур открыл вновь трансконтинентальные торговые пути, бывшие закрытыми сотню лет; превратил Тебриз, досягаемый для европейцев, в центр ближневосточной торговли вместо более отдаленного Багдада; смута после его смерти привела в упадок Большой азиатский торговый путь, и это одна из причин того, что Колумб и Васко да Гама отправились открывать новый путь по морю в Индию.

Золотая Орда была разбита, и это дало возможность русским обрести свободу. Музаффариды в Персии были уничтожены, и два века спустя она стала под властью шаха Аббаса значительной империей. Турки-османы были разбиты, рассеяны, однако Европа была настолько бессильна избавиться от их хватки, что они восстановили свое могущество и в тысяча четыреста пятьдесят третьем году захватили Константинополь.

Что до остальных, султан мамлюков вскоре позабыл свою союзническую клятву. Странная пара, Кара-Юсуф и султан Ахмед, поспешили обратно в Месопотамию, чтобы враждовать снова.

На севере монголы и татары войска Нураддина и других военачальников ушли в степи и пограничные крепости, где сегодня живут их потомки — киргизы и калмыки — пасут лошадей и овец у развалин башен, которые строил Тимур. Его смерть побудила людей в шлемах, туранских воинов, отделиться таким образом от людей в тюрбанах с юга и культурных народов Ирана.

Что до исламского духовенства, оно так и не оправилось. Со смертью Тимура мечта о вселенском халифате рухнула. Духовные вожди ислама хотели возвести свое могущество на его завоеваниях. Но оказалось, что тимуровы войны потрясли основание этой религии. Тимур не строил свои планы под влиянием служителей веры, и в конце концов стало ясно, что он мало считается с ними.

Новая персидская империя была раскольнической — вечно находилась не в ладах с ортодоксальной Османской Турцией. Потомки Тимура, индийские Моголы, называли себя, как и он, мусульманами, но терпимо относились к другим верам. Каирский халиф был не более чем тенью, того Повелителя Правоверных, что некогда пировал в Багдаде. Видимо, объединить мусульман разных национальностей в единое политическое целое было свыше человеческих сил.

После Тимура никто больше не пытался властвовать над миром. Он добился всего, что смог сделать Александр Македонский, шедший по стопам великого Кира, как Тимур путем Чингисхана. И стал последним из великих завоевателей. Вряд ли еще кто-то из людей достигнет такой власти с помощью меча.

Сейчас в любом месте Азии, если вы поедете туда, вам скажут, что покорителей мира было трое — Искандер (Александр), Чингисхан и Тимур.

А если попадете в Самарканд, увидите огромный купол, вздымающийся над рощей неподалеку от крепости. Он до сих пор не утратил голубизны, на его бирюзовых изразцах сияет солнце. Стены хранят следы русских пуль, и все арки, кроме одной, разрушились.

В вестибюле вы увидите трех сидящих на ковре старых мулл, и если пожелаете, один из них поднимется, зажжет свечу и поведет вас во внутреннее помещение, куда падает тусклый свет из окошек, окаймленных резным алебастром.

За каменной решеткой находятся два надгробья^{63}, одно белое, другое зеленовато-черное. Белый памятник водружен над телом Мир-Саида, служителя ислама и друга Тимура. Стоящий рядом с ним камень, объяснит мулла, нефрит, присланный сюда некоей знатной монголкой. Под ним покоится тело Тимура.

Если спросите этого муллу в рваном халате и белой чалме, кем был Тимур, он задумается, держа в тонких пальцах мерцающую свечу. И, вполне возможно, ответит:

— Турой, или, нет, не знаю. Жил он до моего рождения и до рождения моего отца. Очень давно. Но воистину, был владыкой из владык.

>

ПРИМЕЧАНИЯ

>

УМУДРЕННЫЕ ЛЮДИ НА ВОЙНЕ

Тимур почти постоянно находился в походах и обычно брал с собой часть своего двора. Араб-шах пишет, что по вечерам ему читали вслух книги, главным образом труды историков. Даже в походе против Золотой Орды с ним была одна из жен. Во время вторжения в Индию в войске царили уныние и неуверенность перед встречей с силами Махмуда Делийского и его слонами. Шарафуддин Али Йезди пишет:

«Воинов не особенно беспокоило индийское войско, но поскольку они никогда не видели слонов, им представлялось, что против них сабли и стрелы окажутся бессильными и что в бою они будут бросать в воздух лошадь вместе со всадником. Когда военачальники были расставлены по местам, Тимур спросил ученых, где бы они хотели находиться во время битвы.

Некоторые из них, слышавшие о слонах, немедленно ответили: „С изволения нашего амира, мы предпочитаем находиться около женщин"».

Тимур знал об этом страхе среди воинов и тщательно приготовился к встрече со слонами. Вдоль центра линии войск был вырыт ров, за ним возвели вал, укрепленный вкопанными позади щитами. В землю вогнали колья, сверху к ним прикрепили большие трехзубые крючья. Под кольями были выстроены буйволы, связанные вместе за шеи, на рогах у них лежали собранные в комья сено и сухие прутья, готовые немедленно вспыхнуть. Но эти меры защиты не потребовались.

>

ЛУКИ НА ВОСТОКЕ И ЗАПАДЕ

Существует весьма распространенное мнение, что азиатские конные лучники пользовались легкими луками, и стрелы их не пробивали толстые доспехи европейцев. На самом деле турки, татары и монголы использовали не только короткие, но и длинные луки.

Во времена Тимура и еще раньше, в дни Чингисхана, всадники обычно возили оба — длинный для стрельбы, стоя на земле, на дальнее расстояние, короткий для конных атак и близких целей. Луки были излюбленным их оружием, монголы, например, никогда не пренебрегали ими, разве что оказывались в толчее лошадей и всадников. Европейские хроники тех времен свидетельствуют об опустошительной стрельбе азиатских лучников, констатируя, что много христиан и их лошадей бывало убито еще до начала боя.

У татар были стрелы разных длины и веса, с разными наконечникам, и для пробивания доспехов, и для зажигательных стрел с лигроином. Автор видел среди луков, из которых стреляли на испытаниях отбираемые в пекинскую гвардию маньчжуры столетие-другое назад, луки двенадцати «сил» или с усилием для натяжения тетивы около ста пятидесяти фунтов. Они были более пяти футов в длину и очень тяжелыми.

Зафиксированный рекорд дальности полета стрелы установлен сотрудником турецкого посольства в Англии в тысяча семьсот девяносто пятом году. Не то четыреста шестьдесят семь, не то четыреста восемьдесят два ярда. Несколько лет назад один современный лучник почти достиг этого результата, правда, он стрелял из турецкого лука.

Бесспорное превосходство в орудиях стрельбы — и монгольское, и тимурово войска возили на вьючных животных портативные баллисты и катапульты — жесткая дисциплина и знание с детства боевой тактики в соединении с гениальностью их предводителей давали монголам и татарам такое превосходство над разношерстными и неумело возглавляемыми европейскими армиями тринадцатого-четырнадцатого веков, что перечень их сражений является перечнем почти постоянных поражений христиан. Боевой дух европейского тяжеловооруженного всадника был высоким, но он привык отправляться на войну, будто на турнир — беззаботно ехать к полю сражения, лениво разбивать лагерь и готовиться к рукопашному бою примерно часовой продолжительности. Такие действия, как обстрел лагеря, ночные атаки, преследования, наполняли его суеверным ужасом. Он погибал на поле боя или в тщетной попытке бегства, обычно не успев пустить в ход копье или меч. Его командиры ничего не смыслили в стратегии и подчас — как венгерский король Бела в тысяча двести сорок первом году или литовский князь Витовт в тысяча триста девяносто девятом, — видя, что битва проиграна, покидали своих воинов и пускались наутек.

Начиная с сокрушительного поражения, нанесенного русским в тысяча двести двадцать третьем году военачальниками Чингисхана, с разгрома, который потерпел Людовик Французский от мамлюков Египта, и до победы Баязеда под Никополем над европейскими рыцарями азиатские войска одерживали верх над христианами. Были исключения — незначительные успехи каталонцев, профессиональных воинов с опытными командирами под Константинополем в тысяча триста девятом году и поражение арабов в Испании.

Самым действенным оружием европейцев в эти века поражений был арбалет, к которому монголы и татары относились с почтением. Значительную роль он играл только при осадах да в руках венецианцев и генуэзцев. Длинным луком во времена первых крестовых походов не пользовались, наивысшую результативность он обнаружил в руках англичан в период сражений при Креси — Азинкуре, с тысяча трехсотого по тысяча четыреста пятидесятый год.

Автора однажды спросили, что представлял собой английский лучник того времени в сравнении с татарским конным стрелком из лука. Он сумел лишь ответить, что эти воины в перестрелку никогда не вступали, и чем бы окончилась она, можно только догадываться. Английский длинный лук был столь же дальнобойным, как и татарский — поражал цель на расстоянии двухсот-трехсот ярдов, — и английский йомен посылал одну стрелу за другой так же быстро. У воинов Тимура не было стальных доспехов, как у французских рыцарей, и можно добавить, что они наверняка не стали бы так глупо атаковать англичан с фронта, как французы.

Если не принимать в рассмотрение личной смелости и мастерского обращения с луком, англичане были не лучше подготовлены к встрече с татарами, чем тевтонские рыцари иди иоанниты. Против обстрела, атаки с флангов и с тыла Черный Принц оказался бы так же беспомощен, как его европейские собратья.

>

ОГНЕМЕТЫ

Что войско Тимура пользовалось различными видами огнеметов, сомнения не вызывает. Однако в хрониках тех времен не приводится описания самого оружия, а в переводах появляются только «зажигательные снаряды».

Нам известно, что китайцы за несколько столетий до Тимура применяли на войне порох. Но не все отдают себе отчет в том, что они были знакомы с взрывными свойствами пороха. Об этом есть несколько упоминаний. Китайский автор хроники пишет об осаде монголами Кайфына в тысяча двести тридцать втором году:

«Когда монголы выкопали углубления в земле и стали укрываться там от метательных снарядов, мы решили обложить железом машины, называемые чин-тен-лей (своего рода огнеметы), и опустили их в те места, где прятались монголы; они взорвались и разнесли на куски щиты и людей».

Монголы пользовались некоторыми китайскими изобретениями, Чингисхан в походе на запад в тысяча двести двадцатом году имел при себе китайских мастеров осадного дела и машины, именуемые хо пао — огнеметы. Татары Тимура были знакомы с ними. И со снарядами, в которые персы и арабы заливали лигроин.

В время Крестовых походов арабы стали применять разнообразные изобретения. Зажигательную гранату, головка которой представляла собой стеклянный шар, заполненный лигроином. Поджигался ведущий к ней запал, и гранату бросали в противника или разбивали о его панцирь, горящий лигроин стекал по телу. Их катапульты метали тяжелые глиняные шары, заполненные лигроином, или греческим огнем. Использовались они при осадах.

Известна мрачная история одной осады, когда крестоносцы возвели над стенами деревянные башни. Арабские катапульты метали в них множество снарядов, те разбивались, заливали все какой-то жидкостью, но не причиняли вреда. Христиане насмехались над усилиями осаждавших, которые продолжали обстреливать деревянные башни этими снарядами. Потом был брошен горящий факел, и башни с людьми охватило огнем. Той жидкостью был лигроин.

>

АНКАРА

Дабы отдать справедливость памяти великого воина, нужно отметить, что европейские описания победы Тимура под Анкарой были в прошлом очень предвзятыми. Их заимствовали главным образом из сообщений турок-османов и греков, редко из документов, почти никогда из татарских документов. Типичная версия изложена у фон Хаммера, в работе, изданной профессором Кризи, автором «Пятнадцати решительных сражений в мировой истории». Суть ее сводится к следующему:

«Тимуровы секретные агенты были засланы в турецкий лагерь и внушали многочисленным служившим в османском войске татарам, что они не должны воевать против Тимура, так как он подлинный вождь всех татарских воинов… Баязет^{64} выступил примерно со стодвадцатитысячным войском против значительно превосходящих сил Тимура, расположенных возле Сиваса. Монгольский император маневрировал, добиваясь, чтобы битва произошла на удобном для конницы поле, где он мог бы в полной мере воспользоваться своим численным превосходством. Пройдя ускоренным маршем через Кайсырайа и Киршехр, он уклонился от Баязета и достиг стоящей на равнине Анкары. Как Тимур и рассчитывал, турецкий султан поспешил на выручку Анкаре… Несмотря на свое громадное численное преимущество, монгольский властелин соблюдал все военные меры предосторожности… Баязет… словно бы утратил все военное мастерство, которое всегда проявлял… Вначале он разбил лагерь к северу от позиций Тимура; затем, дабы выразить презрение к противнику, повел все войско в расположенные поблизости холмы и устроил там большую охоту. К сожалению, в районе, который он избрал для своей последней охоты, не было воды… Пять тысяч турецких воинов погибло от жажды и крайнего утомления. После этого царственного безрассудства Баязет пошел обратно навстречу противнику, но обнаружил, что оставленный им лагерь занят татарами, и единственный водный поток, до которого турецкая армия могла добраться, по приказу Тимура отведен в сторону и засыпан.

Таким образом, Баязет был вынужден искать сражения. По некоторым утверждениям в монгольской армии было более восьмисот тысяч человек, она намного превосходила армию Баязета, который смог выставить в поле только сто тысяч воинов; и не только в численности, но и в снаряжении, рвении, в мастерстве командования преимущество было на стороне монголов».

Фон Хаммер и Кризи добавляют, что некоторые служившие туркам азиатские принцы перевели татар на сторону Тимура, что только сербы и яныгары оказывали стойкое сопротивление частым яростным атакам татарской конницы.

Лейн-Пул в своей работе «Турки» почти целиком следует этой версии, добавляя следующее замечание:

«На одной стороне воины были усталыми, измученными жаждой, уступающими численностью противнику и недовольными своим вождем; на другой было многочисленное войско, занимающее удобную позицию, с блестящим командованием, не пренебрегающее ни единой военной предосторожностью, обладающее всеми преимуществами многочисленности, дисциплины и физического состояния… Доблесть янычаров и сербов оказалась почти бессильной перед численно превосходящими силами Тимура, и в конце концов они обратились в бегство».

Что касается самой битвы, Лейн-Пул цитирует эксцентричного Ноллза, писавшего в тысяча шестьсот третьем году.

Сцена отправления турецкой армии охотиться в голых холмах под взглядами изготовившихся к бою татар обязана своим происхождением турецким историкам более поздних времен, которые ставили себе целью оправдать поражение своего султана. Она не подтверждается никакими свидетельствами того времени, и уже один только здравый смысл должен подсказывать, что, окажись Баязед настолько безумным, Тимур не стоял бы зрителем, дожидаясь его возвращения. Поразительно, что такие люди, как фон Хаммер, Кризи и Лейн-Пул приняли этот вымысел на веру.

Относительно того, что Баязеда покинули союзники-татары, у татар нет упоминаний об интригах Тимура среди племенных вождей. Есть сведения о нескольких племенах черных татар, которые перебрались в Малую Азию и служили в турецком войске, видимо, они во время боя перешли на сторону татар. Количество их было невелико, и Тимур как будто бы не общался с ними до конца сражения, а потом велел им идти вместе с его войском в Самарканд.

Что до восьмисоттысячного войска Тимура, его никогда не существовало. Такая армия не смогла бы прокормиться в Малой Азии, тем более маневрировать так, как это удалось Тимуру — и турецкие источники говорят ясно, что Баязед не видел татарского войска, пока оно не прошло мимо. Более того, нет никаких свидетельств, что Тимур собирал где бы то ни было более двухсот тысяч человек. Татарские источники упоминают численность его войск лишь изредка — семьдесят две тысячи воинов в последнем походе в Персию, девяносто тысяч пошедших в Индию, двести тысяч, собранных для последнего похода на Китай.

Тимур вторгся в Малую Азию после четырех лет почти непрерывной войны; какие-то войска оставил в Самарканде — с ними Мухаммед-Султан впоследствии присоединился к нему, был вынужден охранять свои коммуникации на обширной территории. Еще одно войско находилось в Тебризе, несколько туменов в Сирии. Список военачальников в битве под Анкарой говорит о численности войска от восьмидесяти до ста шестидесяти тысяч.

Очевидно, войско Баязеда было многочисленнее. Иначе Тимур вряд ли занял бы оборонительную позицию вначале. Ноллз пишет, что турки наступали полумесяцем, это — если дело обстояло так — указывает, что их фланги охватывали расположение войск Тимура.

Герберт Адамс Гиббоне пишет: «Баязед выдержал бы татарскую бурю, будь он тем же, что под Никополем. При встрече татарского нашествия все преимущества были на стороне Баязеда. Он потерпел поражение, потому что его умственные и физические способности, не уступавшие способностям любого его ровесника, были подорваны оргиями».

Если бы Баязед оказался победителем под Анкарой и, как неизбежно должно было б случиться, завладел потом Константинополем, он появился бы на страницах истории как наиболее влиятельная фигура пятнадцатого столетия — Наполеоном Средних веков. Ясно, что Тимур, тогда уже семидесятилетний, всецело превзошел его в военном искусстве, притом в сердце турецкой империи, более чем в двух тысячах миль от Самарканда. В татарских сообщениях эта битва предстает незначительной, лишь преходящей важности, а Баязед — как полководец, уступающий Тохтамышу.

Клавихо, беспристрастный свидетель, излагает эту историю по-своему^{65}:

«Турок, узнав, что эмир Тимур находится в его владениях, пошел с войском к мощной крепости под названием Анкара. Эмир, едва услышав об этом дальновидном решении турка, покинул дорогу, по которой двигался, и повел войско через высокие горы. Когда турок обнаружил, что Тимура на дороге нет, он счел, что эмир спасается бегством, и пошел за ним со всей быстротой, на какую был способен.

Эмир Тимур после восьмидневного движения по горам вернулся на равнину и пошел к крепости Анкара, где турок оставил все свои припасы, и завладел ими. Узнав об этом, турок изо всех сил поспешил обратно, и когда прибыл на место, его люди утомились.

Эмир Тимур совершил этот маневр, чтобы сбить с толку противника; они сразились, и турок оказался взят в плен».

>

КНЯЗЬ ВИТОВТ И ТАТАРЫ

Не прошло и трех лет после поражения западноевропейских рыцарей под Никополем, как войско Восточной Европы примечательным образом сразилось с татарами. Произошло это в тысяча триста девяносто девятом году.

Свирепый Витовт, литовский князь, заключил союз с королем Польши Ягайло и вторгся в Южную Русь, захватил Киев и Смоленск. Это привело к встрече с татарами после последней битвы Тимура с Тохтамышем. Тохтамыш, ища спасения, бежал к Витовту. Тимур тем временем ушел из русских земель.

Двое татарских ханов, которые сражались вместе с ним против Тохтамыша и несколько лет находились при его дворе, завладели Волгой и степями. То были Едигей, ногаец, и его союзник Тимур-Кутлуг. Они отправили Витовту требование выдать им Тохтамыша. Витовт, двоюродный брат польского короля и тесть великого князя московского, зажегся мыслью утроить крестовый поход против татарского хана.

Судя по польским хроникам, Витовт полагал, что выступает в поход против Тимура Самаркандского. Во всяком случае, собрав литовскую шляхту, польских союзников и пятьсот тевтонских рыцарей, он выступил в поход.

«Почему ты идешь против меня? — отправил ему Тимур-Кутлуг увещевающее послание. — Я никогда не вторгался в твою землю».

«Бог готовит мне владычество над всеми землями, — ответил Витовт. — Предоставляю тебе выбор: становись моим сыном и данником или моим рабом».

Кажется, он еще потребовал, чтобы Тимур-Кутлуг чеканил на татарских монетах его печать.

Татарский хан запротестовал, однако когда оба войска стояли на равнине напротив друг друга, отправил христианскому князю дары. Он оттягивал время, пока не подошел с ногайцами его старший союзник, Едигей. Этот не захотел принимать никаких христианских условий.

Он попросил о встрече с Витовтом, и оба военчальника встретились на небольшой речке.

— Князь, — сказал Едигей, не лишенный чувства юмора, — наш хан справедливо признал тебя своим отцом, так как ты старше его годами. Но поскольку я старше тебя, признай меня отцом и чекань мою печать на литовских монетах.

Витовт возвратился к себе в лагерь в ярости и не внял предостережению воеводы Спитко Краковского, что надо быть осторожным. Тщеславные литовские рыцари посмеивались над Спитко: «Если боишься смерти, то не стой на пути у нас, ищущих славы».

Литовцы с Витовтом добились своего, и войско их двинулось на татар. У христиан имелись пушки или пищали, и они рассчитывали сокрушить боевой порядок татар этим новым оружием. Но эти неудобные в обращении орудия не возымели действия на противника, сражавшегося рассыпным строем. И скученные воины Витовта пришли в смятение, когда Тимур-Кутлуг атаковал их с тыла. Смятение перешло в бегство, и Витовт пустился наутек с литовскими шляхтичами, оставив две трети своего войска мертвыми на поле боя — в том числе доблестного Спитко, смоленских и галицийских князей. Преследование было жутким и продолжалось до берега Днепра. Киев уплатил дань татарам, и они не поворачивали обратно, некуда не опустошили земли литовского князя до самой Польши.

Эта битва, которой историки не придают значения, вызвала перемены в делах Европы. Поражение литовцев с поляками устранило величайшего врага русских, которые опасались их больше, чем татар. А Витовт пошел войной на Пруссию с тевтонскими рыцарями и — совместно с королем Польши — навсегда сломил их могущество^{66}.

>

ДВА ВЕЛИЧАЙШИХ ПОЛКОВОДЦА

Сэр Перси Сайке пишет о Тимуре: «Никто из азиатских завоевателей в исторические времена не совершал таких ратных подвигов и потому не снискал славы Тамерлана. Его победы кажутся почти на грани сверхчеловеческого».

Тимур и Чингисхан обладали таким поразительным военным гением, что кажутся почти сверхчеловеками. Как мы ни восхищаемся походами Цезаря, подвигами Ганнибала, вдохновенной стратегией Наполеона, но при размышлении становится ясно, что эти два завоевателя из Азии вместе с Александром Македонским являются величайшими полководцами на всемирной сцене. Их ратные подвиги, возможно, были повторены другими в миниатюре, но в полной мере никогда и нигде.

Чингисхан остается по сей день в значительной степени загадкой, и в Тимуре есть много такого, чего мы не можем понять. Обладал Чингиз совершенным планом покорения всей земли или был вдохновенным варваром? Мы только знаем, что он был мудрым, и эта мудрость оказалась ужасной для мира, в котором мы живем. Мы можем оценить громадные достижения Тимура, осмыслить их, и тем не менее тщетно искать секрет его успеха.

Александр нам понятен; он был сыном Филиппа Македонского, получил в наследие большую армию, в своем завоевании неудержимо прошел по распадающейся Персидской империи и покорил ее. Однако между нами и двумя этими азиатскими воителями находится завеса чуждости иного мира.

Кое-что мы можем сказать с уверенностью. Подобно Александру, они обладали неимоверной стойкостью и какой-то влекущей вперед силой, не пасующей ни перед чем. На этом сходство кончается. Чингисхан был терпеливым, Тимур порывистым; великий монгол в зрелые годы руководил походами из своей ставки, самаркандский эмир обычно находился на поле битвы. Кочевник из Гоби позволял принимать решения советникам и военачальникам, эмир все решения принимал сам.

Было ли это политикой? Или у Чингисхана сподвижники были лучше? Пожалуй, второе. Его китайские советники и четверо полководцев, Субудай, Джебе-нойон, Бурундай и Мухули, были вполне способны сами проводить кампании. После его смерти они — те, кто оставался в живых, — расширили империю. Сайфуддин, Джаку-Барлас, Шейх-Али-багатур и остальные никогда не добивались для Тимура таких результатов.

Монголы тринадцатого столетия обладали врожденной способностью к руководству воинами и неким роевым началом, что приводило к превосходному взаимодействию; татарские воины пятнадцатого века, подобно ганнибаловым, сплочены были непрочно. Без присутствия Тимура их боеспособность уменьшалась наполовину. Монголы могли маневрировать далеко отстоящими друг от друга туменами; перед лицом сильного противника Тимур неизменно выступал единым войском.

Чингисхан обладал замечательным мастерством в организации походов; планировал кампанию до малейших деталей и неделями обсуждал ее со своими военачальниками перед выступлением; блестящий стратег, он избегал боя без необходимости и шел напрямик к уничтожению центра сопротивления и его вождя. Его передвижения окутывали тайна и ужас, позади себя он оставлял чудовищные горы трупов.

Парализующий страх, вызываемый приближением монголов, нам почти невозможно вообразить. Так, например, в некоем захваченном городе один монгольский воин собрал двадцать человек, чтобы предать их смерти. Потом обнаружил, что забыл саблю, и велел этим двадцати ждать, пока он вернется с ней. И все ждали — кроме одного. Он-то и поведал эту историю.

Тимуровы татары не походили на них. Случай, когда Ак-Бога в одиночку преследовал сорок персов, не единичный. Воины Тимура считали себя непобедимыми; его почти сверхъестественная одаренность представлялась им судьбой.

Тимур так же тщательно готовился к походам, как Чингисхан, однако не был столь же совершенным стратегом. Монгол избегал трудностей, Тимур смело встречал и преодолевал их. Монгол ни в коем случае не поскакал бы впереди войска в Багдад в сопровождении всего нескольких сот всадников, не стал бы взбираться один на стены Карши.

В Китае Чингисхан первым делом опустошил целые провинции и маневрировал в этом специально созданном хаосе. Тимур позволял противнику сосредоточиться, потом наступал с целью дать сражение и неизменно выходил победителем. Подобно Наполеону, он двигался готовым ко всем случайностям и полагался на свою способность сделать нужный ход в нужное время, чтобы сломить мощь врага. Судя по всему, никакие проблемы его не смущали.

Мы не знаем, как Чингисхан развил такую стратегическую интуицию, как создал в своей пустыне такую совершенную военную организацию. И тайна побед Тимура остается загадкой для нас по сей день.

>

ПОЭТЫ

Неожиданное появление Тимура на пороге Европы и столь же внезапное его исчезновение во всем великолепии и мощи воспламенили воображение европейских поэтов. Тамерлан превратился в легенду — фантастический образ, созданный из недостоверных россказней греков и турок.

Мы находим несколько ранних упоминаний о Тимуре, враге Баязета, как немцы именовали в шестнадцатом веке этого турецкого султана. В исторических трудах тех времен Тимур предстает великим ханом Татарии, ведущим происхождение от — что является отголоском Геродота — скифских пастухов. Все это не столь смехотворно, как некоторые более поздние исторические труды. Однако в сознании европейских авторов Тимур долгое время ассоциировался только с турками и смутным образом с покорением «Натолии» и победами над «солдатами Египта, Иерусалима и Вавилона».

Кристофер Марло в начале Елизаветинской эпохи ничего иного о Тамерлане не знал. Он видел в этом полководце неодолимую силу и всю грандиозность неведомого Востока. И вложил эти поэтические представления в звучную риторику — первую пьесу, написанную в стихах по-английски. Его «Тамерлан Великий» создан воображением, в основе которого лишь анналы древнего греко-персидского мира^{67}.

Тамерлан появляется на сцене в знаменитом теперь эпизоде с колесницей и царями:

Азийские балованные клячи!
Запряжены в такую колесницу
И кучером имея Тамерлана,
За день вы двадцать миль всего прошли —
От Асфальтиды, где я взял вас в плен,
И до Бейрута, где конюшни ваши^{68}.

Эта пьеса, написанная в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, бессмертна, но лишь благодаря вдохновению и таланту английского поэта. Тамерлан в ней похож на Тимура только несокрушимой силой воли и любовью к великолепию — оттого, что Марло сам любил силу и великолепие. Совершенно ясно, что он не видел изданного в Испании в тысяча пятьсот восемьдесят втором году дневника Клавихо с несколькими дополнительными сведениями о Тимуре.

Но с тех пор в трудах европейских историков Тимур становится чаще встречающейся фигурой, весьма искаженной. Леунклавий упоминает о нем в тысяча пятьсот восемьдесят восьмом году, Перондий в тысяча шестисотом. Жан де Бек в тысяча пятьсот девяносто пятом году опубликовал недостоверные записки некоего Альхазана (Аль-Хуссейна?). Добрый Ричард Ноллз включил их в обширные анналы турок, опубликованные в тысяча шестьсот третьем. Многие из этих ранних сообщений собраны в «Путешествиях Перчаса» в тысяча шестьсот двадцать пятом году. Маньон в тысяча шестьсот сорок седьмом году написал затейливое сочинение «Великий Тамерлан и Баязет». В тысяча шестьсот тридцать четвертом появился сборник Пьера Бержерона «Путешествия в Татарию», где содержится немало довольно точных сведений о татарах и мусульманских народах. Он явился началом подлинного знания, вскоре к нему прибавился сделанный Ватье перевод истории Ахмеда Араб-шаха, вышедший в Париже в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году.

Отражение этого легендарного Тамерлана мы находим в мильтоновском Сатане — громадные фанфары, призывающие вооруженные полчища к битве, поднятые стяги, когорты сил тьмы возле ворот рая и все представления того времени о восточном великолепии. Долгое время Тамерлан представал в европейской литературе типичным восточным деспотом, впоследствии к нему присоединился умозрительный образ Великого Могола и при Вольтере во Франции образ Китайского Императора. Тимур занял нишу, ранее принадлежавшую «Великому Каану Татарии», обязанному своим престижем Марко Поло. Все это имело очень мало общего с подлинной историей и подлинными людьми.

Пока Пети де ла Круа не перевел в начале восемнадцатого века длинную хронику Шарафуддина Али Йезди «Книга о победах великого эмира Тимура», более точных сведений о нем не было.

Поэма Эдгара По, посвященная любви, затрагивает Тамерлана лишь таким образом:

Пока глаза туманил сон
Прекрасным призраком державы
И трубный голос величаво
Долбил мне темя, воспевал
Людские битвы…^{69}

>

МОНГОЛЫ

Слово «монголы» прилагается европейскими авторами к столь многому, что необходимо вернуться к истокам, дабы понять, что оно означает.

Вначале оно произносилось монг-ку или манг-ку — что означало «смелые люди» или «серебристые люди». Они вели происхождение от тунгусов, одного из племен древней Сибири, и от древних тюрков. За исключением давнего завоевания Китая, к современным китайцам они не имеют никакого отношения.

Они были кочевниками, смелыми и выносливыми, безграмотными, живущими своими стадами, охотой и «следованием за травой», обитателями пустыни Гоби и северных лесов. Были скифами Геродота, родственниками гуннов и аланов, мигрировавших на запад на горе Европе. Были наездниками, и потомки их ныне тоже наездники.

Китайцы в давние времена называли их хун-ну и дьяволами всех мастей, построили громадную стену, чтобы отгородиться от них, как несколько раньше Александр — так повествует легенда — построил Каспийские ворота, дабы не допускать этих кочевников в свою империю. Они были всадниками Центральной Азии, родины завоевателей. Этих ездивших верхом, евших мясо и пивших молоко кочевников Геродот называл скифами, римляне первых веков нашей эры гуннами, а китайцы хун-ну. Все эти слова использовались для обозначения расы.

Хун-ну обозначает скопище кочевников — мы не можем сказать «союз», так как они почти постоянно воевали между собой. И при Чингисхане, в тысяча сто шестьдесят втором году, это скопище состояло из двух десятков племен. Таких как — с востока на запад — маньчжуры, татары, монголы, караиты, джелаиры и уйгуры. Чингисхан, племенной вождь монголов, победил остальные племена и создал из них основу Монгольской империи.

Чингисхан был создателем этой империи; монголы были его первыми приверженцами; кочевые племена — его первыми покоренными народами. С ними он вторгся в Китай и одержал победу. Сними и с китайцами победил тюрков Центральной Азии, а потом значительную часть остального мира.

Таким образом, слово «монгол» сейчас имеет одно из двух значений — либо житель громадной монгольской империи двенадцатого-тринадцатого веков, либо потомок исконного монгольского народа. В данной книге оно употребляется в последнем смысле.

>

ТАТАРЫ

Слово «татары» вызывало еще больше путаницы, чем «монголы». Вначале оно обозначало небольшое кочевое племя, жившее восточнее собственно монголов и очень похожее на них. Происходит ли это слово от имени древнего племенного вождя «Татур» или от китайского Т'а Т'а, нам неизвестно.

Но татары были ближайшим к китайцам племенем или народностью, и поэтому китайцы всех остальных кочевников тоже называли татарами, точнее Та-та-ех. Это наименование закрепилось; китайцы используют его по сей день. Закрепилось до того прочно, что европейцы упорно прилагают его ко всем кочевникам, хотя первых европейцев, посетивших в тринадцатом веке эту кочевническую империю, монголы предупредили, чтобы они не употребляли слова «татары», говоря о них, так как татары были одним из племен, которые они покорили. Норманны в Британии двенадцатого века не хотели, чтобы их называли саксами.

Покоренные монголами татары после тысяча двухсотого года перестали существовать как отдельное племя. Они слились с массой вооруженных людей империи.

Для жителя Азии явление важнее наименования. Для европейских историков Чингисхан был императором монголов — для его подданных ха-ханом мира, великим царем. Называть его по имени было дурным тоном. Его империей было то, чем он владел, — название значения не имело. Монголы и собственно татары в те времена не имели письменности; у них были чужеземные секретари, и письменный язык отличался от разговорного. В переписке с европейцами эти секретари писали имена и титулы великих ханов как: 1) Неназываемый, 2) Представитель Неба на земле, 3) Правитель мира, император всех людей. Словно «монгол» почти не употреблялось. Марко Поло возвратился со словами «татары» и «Татария».

Кроме того, по неизвестным нам причинам, русские, имевшие первое и наиболее длительное соприкосновение с этими кочевниками-завоевателями, по собственному почину стали употреблять слово «татары», и оно закрепилось. Хауорт предполагает, что татары представляли собой авангард первого регулярного войска, вторгшегося в Россию. Из общения с русскими европейцы переняли это слово. Кочевые народы, вышедшие на просторы мира под предводительством монголов, до сих пор называются татарами, и менять это наименование поздно.

Племя барласов, предков Тимура, ничего общего не имело с исконными татарами, которые охотились в районе Байкала. Барласы скорее всего являлись древними тюрками.

Однако лучшего наименования, чем «татары», для них у нас нет. Шарафуддин Али Йезди употребляет это слово. Мир-Куанд и Куанд-Эмир тоже.

Называет их татарами и Абульгази. Другие персидские и арабские авторы более позднего времени именуют их татарами и тюрками. Среди современных ученых сэр Генри Хауорт считает слово «татары» лучшей альтернативой; Эдвард Г. Браун тоже. По своим соображениям Леон Кахун и Арминий Вамбери подчеркивают, что правильным является только слово «тюрки».

В данной книге слово «татары» используется не в расовом или историческом смысле, а как лучшее слово для наименования народа Тимура. В конце концов, явление важнее наименования. Слова «джете» и «Золотая Орда» обозначают монголов, потому что ими правили прямые потомки монгольских ханов.

>

ТЮРКИ

Слово «тюрки» в течение многих лет было игрушкой лингвистов, этнологов, историков, археологов и пантюркистских политиков. Теперь этой игрушки не видно из-за поднятой пыли.

Легенды о волчице, «Тюрке, сыне Иафета» и исчезнувшей империи, обладавшей в давние времена высокой культурой, особенно в обработке металлов и разведении лошадей, интересны, но не убедительны — хотя как будто бы существует движение за то, чтобы заменить полумесяц Константинополя золотой волчьей головой. Кажется, до пятого века нашей эры о тюрках не было известно ничего.

Впоследствии племя, отделившееся от большей части хун-ну, поселилось под Золотыми горами между Китаем и Гоби. Называлось оно «асиан», но иногда и «тюрк», — что означает «шлем» — потому что обитало возле куполообразного холма, или потому, что его члены носили шлемы. Сообщается, что китайцы называли их «ту-ки», потому что «р» они не произносят. Но «туки», видимо, означало «наглые собаки» и до сих пор означает иностранных собак, как многие из нас могут подтвердить. Не совсем ясно, слышали китайцы это слово от асианов или обзывали им кочевников.

Во всяком случае, европейские ученые, отойдя от китайских анналов, присвоили многим большим племенам, родственным асианам (тюркам), это расовое название. В восточных регионах его получили уйгуры и джелаиры, в западных те, кто впоследствии образовал ядро Золотой Орды — карлуки, канглы, каракалпаки, кипчаки — жители снегов, высокие телеги, черные клобуки и люди пустыни.

Их назвали так, потому что они говорили на одном — или почти одном — языке. И этот язык называется теперь тюркским. Вначале некоторые его диалекты были очень схожи с монгольским.

Таким образом, европейские ученые взяли название — то, что приняли за название, — одного из маленьких племен для обозначения больших народов. В связи с этим вспоминается литовский князь Ягайло, принявший христианство и крестивший своих подданных целыми полками. В одном полку всех называли Петрами, в другом Павлами, в третьем Иоаннами, и так далее.

Во всяком случае, под боком у Китая находились тюрки, евшие мясо, одевавшиеся в шелк, пившие молоко, их доблестные воины назывались багатурами, знатные женщины хатунями, вожди ха-ханами. У них были роговые луки и свистящие стрелы, кольчуги и вуг-туг — знамя с изображением волчьей головы, золотая волчья голова, эмблема лин ха-хана, волчьего вождя. Такое знамя мог иметь только повелитель, и только он имел право бить в литавры пять раз в день. Мы узнаем предков Тимура.

Это было примерно в седьмом веке, когда монголы все еще одевались в шкуры и нечистоплотно питались. Жили в Сибири. Что последовало дальше, затруднительно для понимания. Большие племена, у которых было мало общего, кроме сходства в языке, который мы называем тюркским (кстати, тогда он как будто бы считался разновидностью ломаного санскрита или восточно-арамейского диалекта), покинули Сибирь по разным причинам, главным образом связанным с войной.

Они двинулись на запад и там широко рассеялись. На просторах Центральной Азии сливались и разделялись империи под номинальной властью китайцев и опустошительными набегами недавно возвысившихся арабов. Так называемые тюрки были, разумеется, язычниками. У карлуков, уйгуров, каракитаев была своя пора расцвета, потом явились монголы Чингисхана и рассеяли их снова, потом включили большую часть этих племен в монгольскую орду.

Все эти племена сохраняли свои названия, правда, имевшие тенденцию меняться по мере того, как они сливались и разделялись. Некоторые из них, например киргизы и каракалпаки, сохранились по сей день. Племя барласов постоянно вело войны и в конце концов оказалось в Мавераннахре. Существует предание, что один из его вождей был карачаром или главнокомандующим у некоего могущественного монгольского хана.

В то время — после смерти Чингиза и до рождения Тимура — эти племена, которые ученые окрестили тюрками, а их соседей называли татарами, номинально были монголами pro tem^{70}. Но, подобно шотландским кланам, сохраняли свои названия. Они научились писать разными алфавитами, многие из них стали в известном мере мусульманами, другие буддистами. Стали появляться на страницах истории в разных странах и почти всегда являлись причиной бедствий. Тимур сплотил большинство из них.

Судя по всему, тюркской империи или даже тюркской нации никогда не существовало. Османы были кочевниками-туркменами, не принадлежавшими к правящим родам. Они покорили часть Европы, почти весь Ближний Восток и путем браков смешались с местными народами; язык их в значительной мере состоял из персидских и арабских слов. Тюрками они не были.

Славный Уильям оф Тайр, историк Крестовых походов, очень близко подошел к сути этой проблемы, сказав, что слово «тюрк» обозначает повелителя, а «турок» — бродягу.

Положение османов было довольно нелепым. Европейцы называли их тюрками, и они были вынуждены принять это наименование. Турция нашей истории не была для ее жителей Турцией. Она называлась у них Османли вилайеты, страной османов.

>

СТАРЕЦ ГОРЫ

Проезжая по Персии, мессир Марко Поло слышал много рассказов о приверженцах Гассана ибн-Саба, известных как ассассины. В его повествовании больше правды, чем вымысла, и с ним стоит ознакомиться^{71}.

«Старец Горы назывался на их языке Алоадином. Он велел огородить стеной долину между двумя горами и превратил ее в сад, самый большой и красивый из всех, какие только существовали, со всевозможными плодовыми деревьями. В нем были воздвигнуты дворцы и павильоны, прекраснее которых невозможно вообразить, сплошь покрытые позолотой и изысканной росписью.

Были там и ручьи, привольно текущие вином, медом, молоком и водой; множество очаровательных женщин и красивейших девушек, они играли на всевозможных инструментах, сладко пели и восхитительно танцевали. Старец хотел убедить своих людей, что это настоящий Рай.

Поэтому он создал его по описанию, которое Магомет дал своему Раю, то есть, что это будет прекрасный сад с потоками вина, молока, меда и воды, с прекрасными женщинами для наслаждения его обитателей. И разумеется, местные сарацины верили, что это и есть Рай.

И допускались в этот сад только те, кто собирался стать его ашишином. У входа в сад была крепость, способная противостоять всему миру, а другого пути внутрь не было. Он держал при своем дворе юношей от двенадцати до двадцати лет, так как любил, чтобы ему служили, рассказывал им о Рае, как Магомет, и они верили в Старца, как сарацины в Магомета. Потом он помещал их в свой сад по четверо, по шестеро, по десятеро, дав им сперва испить напитка, который погружал юношей в глубокий сон, затем велел нести их внутрь. И просыпались они в саду.

Пробуждаясь в столь очаровательном месте, они думали, что это подлинный Рай. Женщины и девушки щедро ласкали их; и по своей воле они ни за что не покинули бы этого места.

И этот властитель, которого мы называем Старцем, содержал свой двор на величественный и прекрасный манер, поэтому окружавшие его простодушные горцы верили, что он великий пророк. А когда он собирался послать одного из своих ашишинов с каким-то поручением, то велел дать одному из юношей в саду того напитка, о котором я упоминал, и перенести его во дворец.

Когда юноша просыпался, он видел себя уже не в Раю и не особенно этому радовался. Затем его вели к Старцу, и юноша склонялся перед ним с глубоким почтением, так как верил, что перед ним истинный пророк. Потом властитель спрашивал, откуда он появился, и юноша отвечал, что из Рая, и Рай именно такой, как описал его в Коране Магомет. Разумеется, у тех, кто не был туда допущен, его слова вызывали огромное желание оказаться там.

И когда Старец хотел убить какого-то властителя, он говорил такому юноше: «Ступай, убей такого-то; когда возвратишься, мои ангелы перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, все равно велю ангелам перенести тебя туда». Так внушал он им эту веру; и поэтому юноши при исполнении приказа не страшились никакой опасности, до того им хотелось оказаться в его Раю. Таким образом Старец заставлял своих людей убивать каждого, от кого хотел избавиться. Великий ужас, который он внушал всем властителям, превращал их в его данников, лишь бы он оставался с ними в мире и дружбе^{72}.

>

БОЛЬШОЙ И ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД ТЕБРИЗ

Пожалуй, требуется усилие воображения, чтобы представить себе подлинную величину такого крупного города Азии. В настоящее время это всего-навсего ветхий, сонный городок между Арменией и Каспийским морем, менее известный, чем соседний Мосул, упоминаемый в спорах о праве на добычу нефти.

Во времена Тимура Тебриз являлся центром мировой торговли, возле него от большой хорасанской дороги шло ответвление на юг, ведшее к Багдаду и к Персидскому заливу. Обращаясь к запискам тех, кто посещал его в те времена, мы обнаружим вот что:

Марко Поло писал примерно в тысяча двести семидесятом году: «Тебриз большой и прекрасный город… так удачно расположенный, что сюда съезжаются торговцы из Багдада, Индии и других жарких мест. В нем живут армяне, несторианцы, якобиты, грузины, персы, и, наконец, коренные жители, исповедующие мусульманство».

Обратясь к венецианским архивам, мы обнаружим, что в тысяча триста сорок первом году у генуэзцев было там торговое поселение с советом из двадцати четырех торговцев.

Рашид ад-Дин, знаменитый персидский историк, живший в начале четырнадцатого века, писал: «В Тебризе собрались под покровительством Владыки Ислама (ильхане Газане) философы, астрономы, ученые, историки всевозможных вер и сект. И люди из Китая, Индии, Кашмира, Тибета, уйгуры и другие тюрки, арабы и франки (европейцы).

У Ибн-Саида и Мустафы мы читаем, что стена Тебриза, окружавшая и пригороды, достигала в длину двадцати пяти тысяч шагов, что общественные здания — мечети, медресе и приюты — были облицованы глазурованной плиткой и зачастую выстроены из мрамора и известняка. Помимо постоялых дворов и караван-сараев там было двести тысяч домов, следовательно, численность населения составляла миллион с четвертью человек. Есть сведения, что во время одного из землетрясений погибло сорок тысяч.

Ибн Баттута упоминает, что даже у торговцев мускусом и амброй были отдельные рынки и что когда он проходил по базару ювелиров, его слепил блеск драгоценных камней, которые роскошно одетые невольники предлагали знатным татаркам.

Один из миссионеров, добрый Журден де Северак, писал в тысяча триста двадцатом году: «Thauris quod est civitas permaxima… ibi habemus ecclesium satis pulchram et bene mille personas conversas ad fidem nostram»^{73}.

И брат Одерик писал примерно в то же время: «Уверяю вас, это лучший на свете торговый город. Всех товаров здесь в изобилии. Он до того великолепен, что вы вряд ли поверите, пока не увидите его сами… Здешние христиане говорят, что он дает больше доходов императору, чем вся Франция своему королю».

В семнадцатом веке последователь Шарден приблизительно определил численность его населения — которое постоянно уменьшалось — в пятьсот пятьдесят две тысячи человек.

Тебриз был больше Самарканда, длина стены которого без пригородов составляла около десяти тысяч шагов. Клавихо пишет, что в Арке Самарканда проживало сто пятьдесят тысяч человек, под Арком он подразумевает одну только крепость.

>

КЛАВИХО В ТЕБРИЗЕ

Клавихо, гофмейстер кастильского короля, проезжал через Тебриз и сделал подробное его описание. Это одно из немногих достоверных сообщений об этом городе под властью Тимура — татарский завоеватель впервые вступил в Тебриз за пятнадцать лет до приезда Клавихо.

Описание, сделанное Клавихо, важно не только показом впечатления, которое один из крупнейших городов Азии произвел на европейца, но и того, что Тимур был способен сохранить и приукрасить захваченный город. Европейские историки упоминают, в частности, о сожжении многих домов, хотя их уцелевшие по сей день стены не хранят следов огня. Какими жуткими разрушениями ни сопровождались захваты городов, следует помнить, что добровольно сдавшиеся города эмир оставлял в целости. Почти во всех случаях велел щадить общественные здания — мечети, медресе, водопроводы, школы, гробницы. И в большинстве случаев велел заново отстраивать разрушенные города. Поэтому азиатские путешественники после его смерти часто описывают их многолюдными и почти не пострадавшими от войны, когда те же самые города представлены у европейских историков обгорелыми руинами.

Этому недоразумению есть своя причина. Европейские повествователи были прекрасно знакомы с районами, весьма удаленными от Самарканда — Южной Русью, западной частью Малой Азии, морским побережьем Сирии, крайним югом Персии и Индией. Тимуру незачем было возмещать причиненный тем местам ущерб. Наоборот, он вывозил оттуда все самое ценное в Самарканд. Оставлять на границах пустыню и строить в самой империи было его политикой. Этим объясняется великолепие империи Шахруха, Самарканда, части Персии и нынешнего Афганистана. Эта политика привела к золотому веку персидской архитектуры на протяжении более тысячи миль от Газни до Тебриза — это более половины протяженности всей Европы, и это можно назвать районом застройки Тимура. За исключением Тебриза этот район в течение нескольких веков был неизвестен европейцам^{74}.

Клавихо пишет:

«По правую руку с холмов в город стекает большая река и разделяется на множество протоков, струящихся по улицам. Улицы расположены упорядоченно, на них стоят большие дома с многочисленными дверями, за которыми находятся охраняемые стражей лавки. Здесь продаются всяческие товары — холсты, шелк, хлопок и прочее — этот город является средоточием торговли.

В одном месте продают благовония и красящие вещества, туда приходят женщины румяниться и белиться. Они носят белые покрывала и сетки из конского волоса, закрывающие верхнюю часть лица.

Большие здания весьма искусно отделаны мозаикой, голубыми и золотистыми украшениями, изготовленными в Греции. Говорят, эти замечательные украшения ставили очень богатые люди, соперничавшие друг с другом, каждый старался превзойти другого, и таким образом они растрачивали свои состояния. Среди этих зданий есть обнесенный стеной большой дом, весьма красивый и роскошный, в котором множество помещений; говорят, его построил султан Увайс на те деньги, которые выплачивал ему султан Вавилона.

Город Тебриз очень богат по причине весьма обширной торговли. Говорят, в прежние времена населения в нем было больше; но и теперь в городе более двухсот тысяч жилых домов. Там много рынков, на которых продают очень свежее, приготовленное разными способами мясо и множество фруктов.

На улицах и площадях города много фонтанов, летом их наполняют кусками льда и ставят рядом медные и бронзовые кувшины, чтобы люди могли утолить жажду. Правитель города, именуемый даруга, принял послов с большим почетом.

Здесь много роскошных, красивых мечетей и самых превосходных бань, какие, полагаю, только есть во всем мире. Когда послы изъявили желание продолжать путь, им и их эскорту были предоставлены лошади. Начиная от этого города правитель страны повелел устроить станции с лошадьми, чтобы те, кто едет к нему, могли находиться в пути днем и ночью, меняя лошадей по всей дороге до самого Самарканда».

>

ПАВИЛЬОНЫ ЭМИРА

Клавихо приводит превосходное описание одного из тимуровых шатровых дворцов — он называет его громадным и величественным павильоном:

«Он был около ста шагов и длину и ширину, с четырьмя углами и круглым сводчатым потолком. Установленным на двенадцати столбах, каждый из которых был толщиной в торс человека, расписанным золотистым, голубым и прочими цветами. Устанавливая полог, пользуются колесами, похожими на тележные, они снабжены канатами, и вращают их люди.

От потолочного свода спускались шелковые портьеры, образуя широкую арку от стены до стены. Снаружи этого квадратного павильона располагались галереи, над каждой тянулось не менее пятисот красных веревок. Внутри был расстелен алый ковер, расшитый золотыми нитями. По углам стояли изваяния орлов со сложенными крыльями. Снаружи павильон был украшен шелковыми лентами, черными, белыми и желтыми.

В каждом углу стоял высокий шест с медным шаром и изображением полумесяца, наверху павильона высилась крепость, сделанная из шелковых полотнищ, с дверью и башенками. Павильон был таким большим и высоким, что издали напоминал замок, он радовал взор такой красотой, что невозможно описать».

>

БОЛЬШОЙ КУПОЛ

До Тимура купола в персидской архитектуре были остроконечными и не расширялись у основания. Ранние тимуровы постройки возведены в том же стиле. Однако и мавзолей Биби-ханым, и его собственный, Гур-Эмир, увенчаны величественными раздувающимися куполами, какие затем появились в Индии в эпоху Великих Моголов и гораздо позже в России, где подверглись значительному видоизменению.

К. А. Крессуэлл в «Истории и эволюции купола в Персии» утверждает, что подобных куполов Тимур не мог видеть во время вторжения в Индию, так как мавзолеи в Северной Индии имели иные очертания. Такой купол существовал только на большой мечети Омейядов в Дамаске, он был деревянным — и сгорел в пожаре, уничтожившем город. Громадным, величественным, высящимся над равниной, а Тимур по меньшей мере месяц находился в лагере, откуда мог его видеть.

«Тонко ценивший архитектуру Тимур не мог не поразиться этому громадному зданию, в те времена одному из чудес средневекового ислама. Скорее всего, эмир велел воспроизвести какие-то его наиболее впечатляющие особенности в Самарканде, а не скопировал какой-то образец в Индии. Существует вполне убедительное свидетельство того, что Тимур высоко ценил архитектуру. Он был поражен мечетью Джума Меджид в старом Дели и построил дома такой же. Восхитился Кутб Минаром и увел мастеров строить подобный в Самарканде, правда, это намерение так и не было выполнено».

Мистер Крессуэлл объясняет, что измерения купола Биби-ханым и сгоревшего в Дамаске близки — что мавзолей Биби-ханым явился первой завершенной постройкой по возвращении Тимура из Дамаска — строился он два или три года. И вряд ли можно сомневаться, что Тимур скопировал его с единственного известного образца.

Ибн Баттута пишет о нем: «С какой бы стороны ни подъезжали к городу, вы увидите этот купол, высящийся над ним, словно бы висящий в воздухе».

Этот луковичный купол, сохраненный воображением Тимура и реконструированный благодаря громадным средствам, имевшимся в его распоряжении, был повторен в прекрасных зданиях, возведенных его наследниками. Моголы, его потомки, перенесли этот купол в Индию, он впервые появился на мавзолее Хумаюна и в конце концов на замечательном шедевре Тадж-Махал.

>

БАШНИ ИЗ ЧЕРЕПОВ

В европейской истории башни из голов врагов, убитых татарским завоевателем, всегда ассоциировались с именем Тимура. Они были жуткими, мрачно-живописными, и предстают такими на страницах большинства исторических трудов. Однако Тимура нельзя судить по меркам нашей более гуманной цивилизации.

Возвращаясь к его времени, мы обнаруживаем, что Малик Гератский и другие правители воздвигали подобные памятники победы. От тимуровых они отличаются только тем, что были поменьше.

То же самое относится к массовым убийствам. Надо иметь в виду, что татарский завоеватель жил в то время, когда милосердие считалось признаком слабости. Европейские властители того времени были склонны к нему немногим больше — Черный Принц учинил резню в Лиможе, а Карл Бургундский убивал в Динанте, как волк в овчарне. При Азинкуре англичане перебили пленных французов, чтобы избавиться от них перед решающей фазой сражения; под Никополем английские, немецкие и французские крестоносцы прикончили перед боем пленных сербов и турок. Бойни, совершенные по приказу Тимура, отличаются лишь большим масштабом.

Полковник Сайке объясняет, что массовые убийства, совершенные Тимуром, были вызваны настоятельной военной необходимостью. Хотя это и сомнительно, совершенно ясно, что эмир Самарканда был терпимее большинства правителей своего времени. В одной хронике повествуется, что при каждой осаде города его шатер в первый день бывал увешан белыми флагами, гласящими, что жители могут сдаться и получить пощаду; на второй — красными, показывающими, что если они теперь сдадутся, их предводители должны умереть; а затем черными, предупреждающими, что им нечего ждать, кроме похорон. Это сообщение не подтверждается авторитетными источниками, но для Тимура такой образ действия характерен.

В случае с Гератом при первой осаде с городом обходились мягко, при второй — очень сурово. Багдад в первый раз отделался выкупом, во второй — был разрушен. Мы читаем, что Ургенч был превращен в развалины, однако затем узнаем, что он был отстроен вновь.

Если б Тимур обладал жестокостью Чингисхана, вторых осад не требовалось бы. Но при подавлении мятежей он бывал беспощаден.

Приверженцы Тимура не находили его жестоким; враги считали безжалостным. Азиатские историки предпочитают комментировать великолепие его побед, а не жестокость — за исключением Арабшаха, который питал к нему ненависть. Тимур губил жизни других, но не дорожил и своей.

>

ХАРАКТЕР ТИМУРА

Мало кого в истории так ненавидели и так любили, как Тимура. Двое авторов хроник, живших при самаркандском дворе, представляют его демоном и несравненным героем.

Ибн-Арабшах называет его безжалостным убийцей, коварным хитрецом и сущим исчадием зла.

Шарафуддин Али Йезди пишет: «Смелость вознесла его к трону Повелителя Татарии и покорила ему всю Азию от Греции до Китая… он сам правил этим государством, не прибегая к помощи министров; преуспевал во всех начинаниях. С каждым был великодушен, учтив, за исключением тех, кто не повиновался ему — этих он карал с крайней суровостью. Любил справедливость, и никто, ставший в его владениях тираном, не оставался безнаказанным; ценил ученость и ученых людей. Постоянно оказывал покровительство искусствам. Был очень решительным в составлении планов и их осуществлении. К тем, кто служил ему, бывал внимателен».

Современные комментаторы, сэр Перси Сайке и Леон Кахун, придерживаются точки зрения Шарафуддина, Арминий Вамбери тоже. Эдвард Г. Браун цитирует нижеследующее мнение сэра Джона Малькольма:

«Воины должны были боготворить такого предводителя, как Тимур… к мнению остальных сословий он был безразличен. Целью этого монарха была слава завоевателя; прекрасный город оказывался в руинах, или жителей провинции уничтожали с холодным расчетом, чтобы произвести устрашающее впечатление, что облегчало ему осуществление честолюбивых замыслов… Тимур, один из величайших воителей, был одним из худших монархов. Он был одаренным, смелым, щедрым; но при том честолюбивым, жестоким, деспотическим. Счастье каждого отдельного человека он расценивал как пушинку… в сравнении со своей личной славой. Громадное здание его власти не имело под собой фундамента, держалось на его личной славе, и едва он умер, империя распалась. Часть ее осколков захватили его дети и внуки; но лишь в Индии они более-менее продолжительное время удерживали власть. В этой стране мы еще видим слабый, исчезающий след былого блеска династии Великих Моголов; мы видим в самаркандском эмире постепенный упадок человеческого величия и поражаемся, до какого состояния несколько столетий низвели прямых потомков великого Тимура^{75}».

>

ТИМУР И ИСЛАМ

Вполне очевидно, что этот татарский завоеватель был не ревностным мусульманином, а человеком, следующим собственным убеждениям. О его подлинном отношении к религии мы не можем судить. Однако столько раз говорилось, что он был мусульманином, вдохновленным стремлением к прославлению ислама, что необходимо рассмотреть имеющие свидетельства. И самыми несомненными свидетельствами являются его дела.

Тимур так и не принял мусульманского имени, что было обычным для благочестивых верующих, так например, Харун аль-Рашид — Аарон Благословенный, Нураддин — Светоч Веры. Не дал он таких имен и своим сыновьям, Джехангир — это Повелитель Мира, Шахрух — Душа Царя. Только внуки, которым не он давал имена, были названы по-исламски — Пир-Мухаммед и т. д.

Он не брил головы, не носил тюрбана или предписанной религией одежды. Его и подданных ему татар соседи называли полумусульманами, зачастую еретиками и язычниками. Подлинными исламскими правителями являлись египетский халиф и правоверный султан Турции. Они упорно видели в Тимуре язычника, варвара (которым он не был) и врага, которого следует опасаться. Татары были недавно обращены в ислам, они были воинами до того, как стали верующими.

Тимур старался установить дружественные отношения с христианскими правителями Европы. В то время турки от этого отказывались. И в своих письмах он не именовал себя исламским монархом, что неизменно делали мусульманские правители. Он не обращал внимания на святые города — Мешхед, Мекку, Иерусалим — хотя в походах посещал святыня — то ли по влечению, то ли по расчету.

То, что он исполнял мусульманские предписания, не допускал разрешения храмовых построек и строил мечети по своему вкусу, почти ничего не значит. Как и в Европе того времени повседневная жизнь была приспособлена к правилам, установленным для верующих. Большинство общественных зданий представляло собой мечети, мавзолеи, медресе, разрушать их было святотатством; большинство тимуровых воинов было мусульманами, и он приспосабливал свое поведение к их взглядам.

В двух случаях он убивал христиан и щадил мусульман сражавшегося против него гарнизона, и это было б знаменательно, если б не тот факт, что эти христиане причиняли его войску наибольший урон, и он расправлялся с ними в назидание другим. С другой стороны, по крайней мере трижды — неподалеку от Москвы, под Константинополем и в Индии — он мог бы снискать себе звание Гази — Воителя за Веру — немного пройдя и начав войну с христианами или индуистами. Этого он не сделал. Христианская Грузия лежала у него на пути, и он растоптал ее. Смирна была оплотом Малой Азии, и поэтому он ее захватил.

Совершенно очевидно, что и Самарканде, и в Тебризе были поселения евреев, христиан-несторианцев, маликитов, стояли их храмы. По крайней мере однажды он сделал христианского епископа послом. Но самый убедительный довод приводят его панегиристы-мусульмане, изо всех сил пытавшиеся представить его ревностным верующим. Одни утверждают, что он был суннитом (ортодоксом), другие — что шиитом (раскольником). Сам он писал лишь: «Я, Тимур, слуга Аллаха».

>

Комментарии

id="c_1">

¹ Кеш, ныне Шахрисабз. (Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев, примечания переводчика.)

id="c_2">

² Кривая индийская сабля.

id="c_3">

³ Разновидность поло.

id="c_4">

⁴ Соплеменников Тамерлана как только не называли, в том числе дьяволами и могущественными воителями. По общему согласию их чаще всего называют татарами, и в самых ранних собственных хрониках они именуются так. Они представляли собой одно из азиатских племен, которые в прежние времена называли скифами, иногда тюрками. Вместе с монгольской ордой они пришли с северных равнин на эти плодородные предгорья (примеч. авт.).

id="c_5">

⁵ Текке — место обитания суфиев-дервишей. Строились при известных гробницах, больших мечетях, караван-сараях.

id="c_6">

⁶ Сеид — почетный титул мусульман, ведущих свое происхождение от Мухаммеда.

id="c_7">

⁷ Имя Тамерлан является искаженным от «Тимур-и-ленг» — Тимур Хромец. Тимур в переводе означает «Железо», и он носил только это имя, пока не был ранен стрелой в ногу и не охромел. Азиатские историки называют его Эмир Тимур Гураган — «Повелитель Тимур Великолепный», — а «Тимур-и-ленг» используют только в ругательном смысле (примеч. авт.).

id="c_8">

⁸ «Дин айири, кардаш» — «Веру побоку, братья». Они разговаривали на тюрки, но письменный язык у них был монгольско-тюркский, теперь исчезнувший. Большинство их, в том числе и Тимур, хорошо знало арабский — латынь Азии (примеч. авт.).

id="c_9">

⁹ У междуплеменной войны в сердце Центральной Азии долгая история. На современной карте земли татарских эмиров включали бы в себя Северный Афганистан и Северо-Восточную Персию, весь бухарский эмират, Закавказье и большую часть Русского Туркестана. Под оружием находилось по меньшей мере сто тысяч человек, но для описания подробностей этой войны потребовалась бы целая книга. Здесь прослеживается только нить приключений Тимура. Между 1360 и 1369 годами он беспрестанно участвовал в гражданских войнах татар (примеч. авт.).

id="c_10">

¹⁰ Роберт Брюс Освободитель (1274–1329) — шотландский король, добившийся освобождения Шотландии от Англии.

id="c_11">

¹¹ Шаввал — десятый месяц мусульманского лунного года, следующий месяц после рамазана — месяца поста.

id="c_12">

¹² Существует древнее предание, что монголы были искусны в чародействе. Автор хроники подкрепляет свою версию объяснением, что на другой день после того, как один из колдунов был убит, дождь прекратился (примеч. авт.).

id="c_13">

¹³ То были джелаирские и сульдузские племенные вожди, татары старого закала, для таких людей яса Чингиза все еще являлась законом. На том совете в Балхе впервые за сто сорок лет после смерти Чингисхана татарские правители добровольно отказались от старого обычая (примеч. авт.).

id="c_14">

¹⁴ В туменах было не меньше десяти тысяч воинов.

id="c_15">

¹⁵ Клит — молочный брат и ближайший друг Александра Македонского, спасший ему жизнь в битве при Гранике.

id="c_16">

¹⁶ Ибн Баттута (1304–1377) — арабский путешественник.

id="c_17">

¹⁷ Смотри примечания в конце книги.

id="c_18">

¹⁸ Так в Средней Азии называли Пекин.

id="c_19">

¹⁹ Марабуты — члены мусульманского военно-религиозного ордена монахов-дервишей.

id="c_20">

²⁰ Смотри примечания в конце книги.

id="c_21">

²¹ Гипербореи (греч.) — мифический народ, обитавший на Крайнем Севере.

id="c_22">

²² Тимура за пределами его владений называли «Тимур-и-ленг», Тимур-Хромец. Предполагается, что только два правителя называли его так в лицо, и одним из них был Урус-хан. В то время Урус был ханом Белой Орды, расположенной к востоку от Золотой, где все еще правил Мамай, но вскоре обе они объединились под властью Тохтамыша (примеч. авт.).

id="c_23">

²³ Великую армию (фр.).

id="c_24">

²⁴ В то время карт, разумеется, не существовало, и эти степи по сей день мало исследованы. О маршруте Тимура после перехода Сары-Су можно только догадываться. Видимо, после этого он свернул слегка на запад, к Уралу (примеч. авт.).

id="c_25">

²⁵ В кебекском динаре было около 8,5 гр. серебра.

id="c_26">

²⁶ Оно приближалось к пятьдесят пятому градусу широты, на Американском континенте это севернее озера Виннипег. Очевидно, войско перешло Тобол севернее его истоков. Следовательно, очередной рекой на его пути был Урал. От Урала войско повернуло на запад и пересекло нынешнюю границу Европы (примеч. авт.).

id="c_27">

²⁷ Тимур, как обычно, поставил отборную конницу на правом фланге. У нее был свой авангард, резервы, самые способные военачальники находились в первых рядах. Она маневрировала туменами и, как правило, полностью разбивала противостоящий левый фланг. Эмир был склонен не вводить левый фланг в бой, пока правый не завершал своей атаки. Сам он командовал сильным резервом, расположенным позади центра.

С этим резервом Тимур мог либо следовать за атакующим правым крылом, либо поддерживать более слабое левое крыло. Обычно он оставался на месте почти до конца битвы. Центр мог укрыться за окопные щиты, и эмир использовал его главным образом для наступления после сокрушительного удара своей отборной конницы.

Больше всего Тимур любил битву широким фронтом на голой равнине и был способен управлять ее ходом, направляя свой резерв наискось за правым крылом, а левое следом за центром. Этот боевой порядок его основных сил был постоянным, и каждый тумен знал свою позицию и свои задачи (примеч. авт.).

id="c_28">

²⁸ В «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина читаем: «Хотя историки восточные повествуют, что моголы чагатайские обогатились у нас несметною добычею и навьючили верблюдов слитками золота, серебра, мехами драгоценными, кусками тонкого полотна антиохийского и русского; однако ж вероятнее, что сокровища, найденные ими… не удовлетворяли их корыстолюбию и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частию лесистой, скудной паствами и в особенности теми изящными произведениями человеческого ремесла, коих употребление и цену сведали татары в образованных странах Азии».

id="c_29">

²⁹ Надо помнить, что Москва семь лет назад была разорена войском Тохтамыша, а Тимур в свою очередь прибрал к рукам богатства Золотой Орды. Москва с ее пятьюдесятью тысячами жителей казалась Тимуру просто-напросто захолустным городком. Многие историки упорно утверждают, что он разграбил Москву, но русские летописи не оставляют сомнений в обратном.

Однако четыре года спустя Витовт, князь литовский, выступил против Тимура, находясь в Южной Руси, и двое тимуровых ханов нанесли сокрушительное поражение войску, состоявшему из литовцев, поляков, галицийцев и тевтонских рыцарей (дальнейшие подробности об этой малоизвестной битве содержатся в конце книги в примечании V).

Собственно говоря, меч Тимура дал Руси возможность сбросить монгольское ярмо (примеч. авт.).

id="c_30">

³⁰ Смотри в конце книги примечание XVI.

id="c_31">

³¹ Из белены и конопляных листьев изготавливается наркотик банг.

id="c_32">

³² Персеполис — один из городов-резиденций персидских царей. Разрушен в 388 году до н. э. Александром Македонским по наущению афинской гетеры Таис.

id="c_33">

³³ Перевод К. Алиева

id="c_34">

³⁴ Перевод К. Липскерова.

id="c_35">

³⁵ Под этим прозвищем он упомянут в Коране.

id="c_36">

³⁶ Султан Махмуд, самый выдающийся представитель династии Газневидов (999–1030), создавший обширную империю, завоеватель Индии.

id="c_37">

³⁷ От пятидесяти до семидесяти двух миль. Сагатаи Клавихо — это джагатаи или джете хроник, данное сообщение о почтовых трактах цитируется в несколько сокращенном виде по «Истории посольства Руи де Гонсалеса Клавихо ко двору Тимура в Самарканде в 1402–1403 годах». Видимо, оно является причиной странного утверждения некоторых историков, что Тимур приказал каждому беку в своей империи ежедневно проезжать верхом шестьдесят миль (примеч. авт.).

id="c_38">

³⁸ Все доступные источники указывают, что в то время Тебриз являлся самым большим в мире городом за пределами Китая. Самарканд, Дамаск и Багдад были меньше, хотя общественные здания в них были более известными. Но в конце четырнадцатого века эти города великолепием и величиной превосходили Венецию и Рим (примеч. авт.).

id="c_39">

³⁹ Это он! Он справедливый! Аллах милостив! (араб.).

id="c_40">

⁴⁰ Исмаилиты, как назывались члены этой секты, доставляли неприятности крестоносцам, которые для описания их создали слово «ассассин» — «гашишин». Марко Поло, проезжавший мимо крепостей ассассинов, назвал их вождя «Старец Горы» — Шейх-аль-Джабал. Заодно Тимур покорял арабские и курдские племена (примеч. авт.).

id="c_41">

⁴¹ Рустам — главным герой иранского эпоса, непобедимый богатырь-великан.

id="c_42">

⁴² Харун ар-Рашид (786–809) — арабский халиф, бармекиды — его помощники, впоследствии казненные.

id="c_43">

⁴³ Произошло это в тот год, когда пьяные выходки Мираншаха создавали хаос в татарской провинции к югу от Каспия. Тимур тогда был далеко, сперва подавлял на севере последнее нашествие Тохтамыша, потом отправился в поход на Индию. Чтобы рассматривать его походы в хронологическом порядке, потребовались бы путеводитель и постоянно меняющаяся карта. Поэтому каждый этап до сих пор рассматривался отдельно (примеч. авт.).

id="c_44">

⁴⁴ Хосров Парвиз (590–628) — сасанидский царь; герой предания о любви царя Хосрова к красавице Ширин.

id="c_45">

⁴⁵ См. примечание III в конце книги.

id="c_46">

⁴⁶ Судья.

id="c_47">

⁴⁷ Вокруг Биби-ханым сложилось столько легенд, что нельзя с уверенностью сказать, кто она. Тимур, по утверждению многих историков, никогда не женился на китайской принцессе. Однако взял в жены дочь монгольского хана. Но ко времени этого брака постройки Биби-ханым были воздвигнуты. Ясно, что ею не может быть старшая жена Тимура Сарай-Мульк-ханым (примеч. авт.).

id="c_48">

⁴⁸ Омар Хаям.

id="c_49">

⁴⁹ Перевод Г. Плисецкого.

id="c_50">

⁵⁰ Такфур — император. Список Ибн Баттуты удивит европейца, однако если отвлечься от того, что византийский император и багдадский султан блистали больше славой, чем силой, его оценка точна. Европа, разделенная на множество королевств и герцогств, еще не начинала своих завоеваний. Последний крестовый поход был отменен. В Азии Константинополь считался столицей Европы (примеч. авт.).

id="c_51">

⁵¹ Покорение Индии Тимуром представляло собой краткую кампанию. Он не хотел брать Дели штурмом, поэтому маневрировал по равнине и прятался, создавая впечатление неуверенности и испуга. Введенный в заблуждение делийский султан выступил с войском из города, чего и добивался Тимур. Когда индийское войско было разбито, он беспрепятственно разграбил Дели и направился на юг к пограничным городам (примеч. авт.).

id="c_52">

⁵² В довершение всего Тимур уже обдумывал вторжение в Китай. Он не решался выступить против Китая, когда союз на западе угрожал его границе.

На этой стадии мы видим ясно, как ходы на шахматной доске, планы этого старого завоевателя. Его целью был первым делом союз с монгольскими ханами в Гоби, затем поход на Китай. Для этого требовалось покинуть Самарканд на несколько лет. Для начала он снял с доски делийского султана, ближайшего возможного противника; с награбленной в Индии добычей отправился на запад и очистил там свою границу. Ясно, что он не хотел конфликта с турками, покуда они оставались в Европе. Когда они вторглись в Азию, он выступил им навстречу. Как только державы на западных границах были разгромлены, он вернулся в Самарканд и за два месяца организовал большой поход на Китай (примеч. авт.).

id="c_53">

⁵³ Труднопроходимость этой местности подтверждается отпором, который встретили союзные державы во время войны 1914–1918 годов. Русские войска продвинулись с севера чуть дальше Эрзерума, Британская армия была вынуждена капитулировать на юге возле Багдада. В Сирии англичане и арабские племена, восставшие против турок под руководством разведчика Томаса Эдуарда Лоуренса, почти два года потратили на взятие Дамаска.

Эти экспедиционные войска владели морем за спиной и были лучше экипированы, чем турки, единственная обороняющаяся сторона в 1915–1918 годах. Во времена Тимура турки были сравнительно более сильными и находились в союзе с мамлюками, черкесами, грузинами и туркменами, грозными воинами — не говоря уж о сирийских арабах (примеч. авт.).

id="c_54">

⁵⁴ С осени 1399 года по осень 1401 года каждый шаг Тимура планировался с учетом возможности выступления Баязеда. В то время, когда Тимур собирался осаждать Багдад, Баязед неторопливо двигался из Европы в Азию. Если б турецкий султан обнаружил больше энергии и появился бы на сцене до падения Багдада, то нашел бы Тебриз — большой, неукрепленный город — покинутым татарами. Татарские наблюдатели сообщали о его передвижениях Тимуру, который мог за несколько недель соединиться с подкреплением из Самарканда (примеч. авт.).

id="c_55">

⁵⁵ Ничто в двух письмах Тимура королю Франции не подтверждает часто повторяющегося замечания, что он предлагал Карлу Шестому поделить с ним весь мир — за исключением того обстоятельства, что достойный епископ Иоанн уверил Тимура, что Карл Шестой является величайшим монархом Европы, как Тимур — повелителем Азии. Тимур написал, что выступает против Баязеда, который является врагом Карла, и надеется, что между французами и его народом установятся торговые отношения. Добавил, что Иоанн будет говорить от его имени обо всем, «кроме вопросов веры» (примеч. авт.).

id="c_56">

⁵⁶ Сын Филиппа Бургундского, внук короля Франции. Командование получил только благодаря происхождению, так как был молодым человеком без военного опыта и способностей к руководству (примеч. авт.).

id="c_57">

⁵⁷ Сбор этого выкупа вызвал такие невзгоды в маленьких европейских королевствах — особенно во Франции, — что за ними последовали изнурительные волнения. Горе сменилось гневом и недовольством, приведшим к острой политической смуте (примеч. авт.).

id="c_58">

⁵⁸ Отборное войско (фр.).

id="c_59">

⁵⁹ Известное предание, что Баязеда посадили в клетку и возили как зверя, встречается в трагедии Кристофера Марло «Тамерлан Великий». Оно основано на фразе в сочинении современника тех событий Ибн Арабшаха: «Потомок Османа угодил в ловушку охотника и был, подобно птице, заключен в клетку». Герберт Адаме Гиббоне объясняет, что, возможно, это был решетчатый паланкин; ведь Баязед вскоре после пленения заболел, и его, несомненно, должны были возить в паланкине. Тимур направил к нему лекарей и, видимо, вел себя учтиво по отношению к нему, если не считать, что заставил присутствовать на празднестве после победы (примеч. авт.).

id="c_60">

⁶⁰ Божией милостью король французский (лат.).

id="c_61">

⁶¹ Клавихо называет послами себя и своих спутников, а эмиром — Тимура. Упоминаемый здесь султан — правитель Египта (примеч. авт.).

id="c_62">

⁶² Хана джете, изгнанного Тимуром. Клавихо получил весьма точное представление о событиях в Азии. Он единственный из европейцев, посетивших Самарканд ранее девятнадцатого века, а до тех пор замечательные дворцы, которые Тимур строил на века, большей частью разрушились от атмосферных воздействий и землетрясений (примеч. авт.).

id="c_63">

⁶³ На самом деле захоронений там больше. Автор сделал это описание по картине В. Верещагина «В гробнице эмира».

id="c_64">

⁶⁴ Фон Хаммер пишет «Баязет». По-турецки это имя пишется «Bai-zid». Подобно многим, называет Тимура монгольским правителем (примеч. авт.).

id="c_65">

⁶⁵ Он слышал ее от двух испанских посланников, находившихся в Турции (примеч. авт.).

id="c_66">

⁶⁶ Имеется в виду битва при Цэюнвальде в 1410 году.

id="c_67">

⁶⁷ Не стоит искать в пьесе достоверных подробностей или даже реально существовавших персонажей — за исключением Тимура и Баязеда — в перечне действующих лиц. Там встречается лишь одно подлинно восточное имя — Узун-Гассан. В бержероновском «Трактате о сарацинах», 1635 г., упоминается некий Узун-Гасса, служивший Тимуру, очевидно туркмен Белого барана. Марло упоминает царей Амазии и Сории, очевидно Сирии. Амазия и Сирия реально существовавшие провинции, но правителей в них не было. Некий Узун-Гассан был вождем туркменов Белого барана, женатым на греческой принцессе, однако жил он полстолетия спустя после Тимура (примеч. авт.).

id="c_68">

⁶⁸ Перевод Е. Полонской.

id="c_69">

⁶⁹ Перевод И. Озеровой.

id="c_70">

⁷⁰ Пока что (лат.).

id="c_71">

⁷¹ Старец Горы (Шейх аль-Джабал) — так назывались владыки горных крепостей, получившие власть благодаря страху перед кинжалами ассассинов (примеч. авт.).

id="c_72">

⁷² Перечень убитых ассассинами азиатских сановников весьма длинен. В него входят халиф Египта, правители Алеппо, Дамаска и Мосула, а также Раймон, граф Триполийский, и Конрад Монсерратский. Убийство последнего долгое время приписывали королю Ричарду. Ассассины имели неосторожность убить монгольского хана, и большинство их крепостей было разрушено монголами. Тимур довел эту задачу до конца (примеч. авт.).

id="c_73">

⁷³ Тебриз очень большой город… Теперь у нас там церковь весьма прекрасная, и добрая тысяча людей обратилась в нашу веру (лат.).

id="c_74">

⁷⁴ В данной книге не сделано попытки обойти молчанием жестокую сторону характера Тимура или совершенные им разрушения. В прошлом его так часто представляли нам строителем только башен из черепов, варваром-разрушителем, что необходимо постараться понять, каким он был на самом деле. Один известный историк характеризует его как «более ужасного, чем Чингисхан», — хотя востоковеды знакомят нас с высокой культурой Тимуридов.

Возьмем противоположный случай. Харун аль-Рашид благодаря «Тысяча и одной ночи» представляется нам в высшей степени великодушным монархом; однако анналы Азии показывают его не менее жестоким, чем Тимур, только в меньшем масштабе. Муир пишет: «Чары восточной романтики окружили чрезмерным сиянием имя Харуна аль-Рашида» (примеч. авт.).

id="c_75">

⁷⁵ Малькольм писал это, когда на троне Индии все еще сидел марионеточный император. Он, как и Браун, интересовался главным образом Персией и, естественно, рассматривал Тимура только как завоевателя. В данной книге была предпринята попытка показать могучего эмира с точки зрения его людей, а не глазами пленников, которые питали к нему ненависть, или историков Европы, Персии и Индии (примеч. авт.).

Оглавление