Валя

Когда 20 октября сорок третьего года был взорван эшелон с боеприпасами, следовавший тихим ходом по железнодорожному полотну станции Югла, то настроение у Ланге сделалось скверным: опять совершенно непонятным было, что за группа действует. Тейдеманис рвал и метал. Через неделю после безуспешных поисков он решил себе позволить отвести душу на Пуриньше:

— Вот тебе следствие вашего умничанья. Ну, кто, кто рванул эшелон? Ваш чертов «партизанский центр» или еще какая группа террористов, эта твоя подружка, загадочная Ольга, к которой ты не поленился потащиться в Даугавпилс, или еще кто, а? Я спрашиваю. Вот если бы мы долбанули по «центру» раньше, пересажали бы их, то пришли бы к выводу, что да, это они или не они. Ясней было искать дальше…

Когда Тейдеманис в раздражении стал нести чепуху в связи с поездкой Пуриньша в Даугавпилс для беседы с Ольгой, то обычно делающий свои дела сам и находящийся в тени заместитель еще раз показал свои острые клыки:

— Слушай, Тео, у всех умных нормальных людей имеются мозговые извилины — и все они, как правило, кривые, и чем больше кривизны, тем больше вес мозга, так как их, извилин, больше помещается. У людей глупых встречаются и распрямленные извилины, но это видят после вскрытия. У тебя, как я понимаю, имеется всего одна извилина, абсолютно прямая, и та на чем-то сзади, под брюками на заднице. Понял? Так что тебе черепную коробку вскрывать не будут, только брюки снимут.

Тейдеманис опешил. Такого хамства он не ожидал. Ну и наглец этот Пуриньш! Но ответить ругательством не посмел, только бросил на своего зама испепеляющий взгляд.

Найденная при помощи Зарса рация была таким сверхкозырем, что дальше влезать в спор было бессмысленным делом. Начальство носило Пуриньша на руках. О рации знали в Берлине, откуда распорядились наградить этого дьявольского проныру орденом. Надо было не спорить, а искать виновников взрыва. Ищейки были подняты, выгнаны из теплых постелей и курсировали по всему городу…

Хорошо еще, что рация обнаружилась. Она заслонила несчастье с эшелоном. Да и шли они в отчетности для Берлина по разным графам: таблица, где фиксировались пущенные под откос эшелоны была переполнена прыгающими, как солдаты из вагонов, цифрами и кроме как злости и воспаляющихся нервных окончаний руководству СД и гестапо ничего не прибавляли. Ну а захваченная рация при готовом к сотрудничеству радисте, безусловно, снимала разного рода недуги у пожилых гестаповцев, мучившие их по мере продвижения армии ближе к государственной границе, за которой располагались их дома, пуховые перины, грелки и ночные горшки.

У Панцингера на совещании слегка поспорили: запустить по рации сообщение об этом взрыве? Стоит ли игра свеч? Тейдеманис, не бывший докой в подобного рода делах, брякнул, что если проинформируем, то может из бригады скажут, что, мол, передайте таким-то сбежать туда-то и тому подобное. Ланге процедил: «Чушь! Не следует лезть на рожон, пусть активничает партизанская сторона».

Пуриньш тихо заметил:

— Вернутся наши из отряда, а вскоре это произойдет, информация появится. Подрыв поезда — это пустяк для активизации радиообмена по этому поводу.

Панцингер хранил ледяное молчание. Только поинтересовался у Ланге, изолировали ли этого дурака Курасова. Пусть держат его подальше, на частной квартире, так, на всякий случай, вдруг показать его придется, но к радисту не подпускать, при рации он не нужен. На этом разошлись. Оберфюрер еще не был готов к принятию решения и тянул паузу, что было естественным делом в неопределенной ситуации.

13 ноября 1943 года раздался взрыв мины на Домской площади. И хотя этот взрыв не повлек материальных потерь (правда, при нем погиб невинный человек), равнозначных развалившемуся эшелону, он был пострашнее: резонанс от него пошел гулять, подумать только, — по Европе. Дело в том, что в этот день, на намечавшемся на площади митинге, его участники должны были осудить деятельность антигитлеровской коалиции. Митинг приурочили к незадолго до этого закончившейся Московской конференции глав внешнеполитических ведомств СССР, США и Великобритании. Вот, мол, они в Москве принимают подлые решения о разгроме рейха, а мы в Риге протестуем против нападок на нашего обожаемого фюрера, построившего новый порядок на европейском континенте. (Отступая от нити повествования, автор не может не отреагировать на оценки современных журналистов и историков, что, дескать, организация того взрыва пятидесятилетней давности была делом бессмысленным, тем более, что при взрыве погиб человек, а затем и причастные к акции люди и их знакомые, что взрыв был организован во имя «красной оккупации Латвии в 1940 году». Что сказать по этому поводу? Думаю, ничего. Пусть эти упреки повиснут в воздухе. Те, кто боролся с фашизмом, думали по-иному.) Часа через два после взрыва старой мины английского образца митинг все же провернули. Слюной на нем брызгали с удвоенной силой: вот они происки вражьей силы, террористический взрыв на наших глазах, в то время как мы печемся о мире. Так кто агрессор? Эхо взрыва на митинге в Риге прокатилось по Европе, означая, что в какой-то маленькой задавленной гигантским Рейхом Латвии движение Сопротивления тоже борется!

Эта акция на площади не шла ни в какое сравнение с подорванным 20 октября эшелоном, она квалифицировалась как политический протест, поэтому и реакция была иной.

Тейдеманис на сей раз помалкивал, ибо утверждать, что горстка русских военнопленных, составляющих «Рижский партизанский центр», решила сорвать митинг, предварительно испортив на площади громкоговорители, а затем взорвав мину, было нереальным. Не те, не те субъекты должны были находиться у истоков диверсии на площади, где собрались видные представители Латвии, освобожденной от красного террора. Но другие кандидаты на совершение взрыва пока не были известны, так что «центр» фигурировал в официальных бумагах, как причастный к враждебной акции, как молчаливый статист, без единого намека на реальные доказательства его виновности. Ведь всегда надо кого-то подозревать, чтобы ублажать начальство, которое могло бы, в свою очередь, вводить в заблуждение более высокое начальство, и видимость розыска злоумышленников отливалась уже в какую-то фигуру, правда, в песочной формочке. В резервной версии должно быть несколько злоумышленников.

Снова собрались в узком кругу у Панцингера. Он только что закончил разговор с Мюллером. Их беседа была спокойной, без передержек, без упреков и оправданий. Для них, генералов полиции, это происшествие было очередным рабочим днем: мало ли покушений, взрывов, побегов, нападений на офицеров вермахта происходило по всей Европе. Важным было раскрыть и наказать виновных… Но вот политическая подоплека взрыва высветила не ко времени вспышку единства антигитлеровской коалиции…

— Я только что переговорил с группенфюрером Мюллером. Он одобряет спланированные действия по проникновению наших людей в организации террористов в сочетании с комбинированным задействованием захваченного радиста. Осторожным, не резким задействованием. Эксцесс на площади, по мнению группенфюрера, не должен выбивать нас из колеи принятых решений. Мало кто в Европе знает, где находится эта Латвия, если произнести это слово, как его выговаривают здесь, в Риге. Группенфюрер пошутил, что когда он сказал о случившемся своему итальянскому коллеге, который сейчас, после выхода Италии из войны, обитает в Берлине, то тот озадаченно воскликнул: «Латвия, Латвия! Это рядом с Боливией, не правда ли?» Все задвигались, прокатился смешок. Напряжение было снято. Панцингер продолжал:

— Отнесем это к разряду каламбуров, но Латвию надо перетрясти. Предлагаю при очередном сеансе связи с нашими «корреспондентами», так отныне будем называть партизан, упомянуть о взрыве на площади. Не сообщить об этом мы не можем. Нелогично знать, быть почти рядом и не сообщить. Это не эшелон. На площади было все руководство. Укажем, что похоже никто не пострадал.

Раздался голос Ланге:

— Господин оберфюрер, а не добавить ли два слова?

— Какие, — спросил Панцингер.

— «Подробности сообщать?»

— Хм, остроумно, — заметил Панцингер. — Вы рассчитываете, что «корреспонденты» в свою очередь попросят выяснить, кто это сделал, или ответят, что им все известно, или что их это не интересует.

— Последней фразы быть не должно, господин оберфюрер, она демаскирует — такие вещи не могут не интересовать, — заметил Ланге. — Я имею в виду и третий вариант. Допустим, они не знают инициаторов эксцесса на площади, попросят по радио узнать: кто же эти «патриоты»? Но следует по аналогии думать, что такие же вопросы у них появятся перед находящимся пока в их логове Панченко, который по нашим расчетам на днях должен будет оттуда отбывать к нам, на базу. Не знаю, право, как пойдет дело у Графа. А это в свою очередь даст Панченко, Юрченко и другим людям свободу действий при расспросах здесь: у них появятся полномочия наведения всевозможных справок и немалые!

— Браво, доктор Ланге, браво. Ценю хорошую мысль. А кто такой Юрченко, вы так, кажется, упомянули? — спросил оберфюрер.

— Наш человек, пошедший с Панченко, его фамилия Гудловский, тоже из военнопленных, — ответил Тейдеманис.

— Да-да, хорошо. Добавьте свои волшебные слова, доктор. И вообще, руководите работой радиста. Вы на правильном пути, штурмбанфюрер.

Выйдя от Панцингера, Тейдеманис подошел к Ланге и попросил разрешения переговорить с ним. Тот, получив столько комплиментов в одночасье от оберфюрера, был в прекрасном настроении, и они прошли в кабинет Ланге. Тейдеманис не стал вилять, а сразу пошел напролом. Он сказал:

— В последние месяцы, господин штурмбанфюрер, у меня обострились отношения с господином Пуриньшем. Он много стал себе позволять. Я прошу оградить меня от его неуместных выходок и личной нескромности. Я даже хотел составить на ваше имя письменный рапорт и просить его перевода на иной участок работы…

Ланге с интересом посматривал на верзилу Тейдеманиса, думая, что создание конкурентных отношений в ведомстве — это неплохой стимул для активных дел.

— Продолжайте, продолжайте, Херберт, — совсем по-домашнему подбодрил он Тейдеманиса.

— Взять последний случай. Я понимаю, что захват радиста и рации — это и заслуга людей Пуриньша, и его лично. Но как я думаю, это стало возможным потому, что вы лично, господин штурмбанфюрер, распорядились об этом. Осенью сорок первого Пуриньш получил подобные сведения по Даугавпилсу, я имею в виду одну женщину по имени Ольга. Основания причислять ее к агентуре русских имелись, но Пуриньш, пользуясь моим отсутствием, выпустил ее, хотя думать, что она знает радиодело, мы могли…

— Остановитесь, Херберт! Я знаю это дело. Да, она сомнительный элемент, да, она проявляет активность в сборищах террористов, рвется к партизанам. Но ведь она под колпаком и скоро крышка прихлопнется. Придет срок. И я поручу ее вам, Тейдеманис. Вы довольны? Раз Пуриньш не справился, докажите свою результативность.

— Благодарю вас, господин штурмбанфюрер, я…

— Что же касается обострения ваших отношений с нашим не менее уважаемым Александром, то не занимайтесь мышиной возней. Работы у нас невпроворот. Скоро наступит ваш черед показать себя — буквально в течение месяца мы должны будем разгромить группу террористов. Но немного терпения, мой дорогой. А сейчас все внимание розыску террористов на Домской площади. Оберфюрер предложил объявить вознаграждение за поимку этих бандитов в размере 30 000 марок. Споры с Пуриньшем мешают делу. То же самое я скажу и ему. Признайтесь, Тео, вы недолюбливали друг друга еще со времен работы в политуправлении? Нам это известно, — и Ланге изящно пощекотал подбородок высоченного Тейдеманиса.

Тот заулыбался, затем серьезно сказал:

— Исходя из опыта вывешивания разных там красных флагов, распространения листовок, могу предложить, что надо искать преступников и в числе тех, кто работал на этой площади. Обычно злоумышленников тянет к местам хорошо изученным их собственными ногами, знакомых с расположением домов вокруг места события.

— Интересно, интересно. И представьте себе, Херберт, Пуриньш высказал тождественную мысль. У вас одна школа, школа господина Штиглица!

Оба улыбнулись. Конфликт был погашен по лучшим образцам гестаповского товарищества: все издержки оплатят будущие жертвы.

Отпустив Тейдеманиса, Ланге продиктовал телеграмму в отряд: «13 ноября на Домской площади перед началом собрания гитлеровских подпевал взорвалась бомба. Официально о пострадавших пока ничего не известно. Сообщать ли подробности? Гаецкий».

Когда телеграмму принесли Лайвиньшу, он вызвал Балода, Грома, показал ее, спросил:

— Что нам известно? Ничего?

Балод промолчал. Гром высказал предположение:

— Кто-то из наших, но кто? Возможно, «Рижский партизанский центр»? Или Судмалис?

Лайвиньш заметил:

— Плохо, когда не знаем. Не гадать же на картах. Надо выяснить. Вот что, Александр, пошлем телеграмму Гаецкому, пусть сообщат подробности, что им известно. Может что прояснят, а? И поручи еще раз Рагозину и Гудловскому выяснить толком все о «центре» и кто в Риге рванул так впечатляюще.

Крючок Панцингера — Ланге сработал. Правда, никаких скорых практических результатов ни та, ни другая сторона от обмена посланиям вроде бы не получила: запрос — ответ, запрос — ответ. Но началась игра. Просьба Рагозину по «центру» уже стала для него приказным заданием, он как бы заимел «мандат» на проверку, в смысле, что же вы, ребята, там делаете? Поскольку других путей для проверки «центра» не было, а подвернулся Рагозин, то поручили ему, тем более, что другие из прибывших с ним в Ригу, кроме входивших в его группу агентов Гудловского и Чувикова, возвращаться и не помышляли — еле удрали из преисподней лагеря. Вопросов по Риге набежало сразу несколько: взрыв на площади, «центр», Ольга… Как решить их? И по-видимому, одно поручение чисто психологически вызывало желание дать другое, третье. Так, когда знакомый уезжает в столицу, к примеру в Москву, приятели дают ему поручения: привези мне это, достань мне то. Что при этом испытывает едущий — понятно: раздражение. Рагозин же был доволен — ему поверили. И особенно, когда ему объявили, что придет время и… намекнули — скоро в Ригу отправится один наш человек… и не исключено, что ты представлен симпатичной девушке, которой следует оказывать там, в Риге, всю необходимую помощь. Ведь Граф с Валей познакомились в эти дни в отряде и прониклись симпатиями. Уже само пребывание в бригаде Рагозина, Гудловского и третьего из их компании — Чувикова, представляло собой то же самое, что съемка скрытой камерой. Запомнили они многих и, вернувшись в Ригу, играли в том числе роль опознавателей подозрительных на принадлежность к движению Сопротивления лиц. К тому же и город-то был небольшим. Всех этих знакомств нельзя было избежать, раз живешь в одном лесу. Но вот думать о мотивах возвращения непроверенных, неизвестных по сути, пришедших и тут же отправившихся назад в кошмар оккупационного города, где тебя, как сбежавшего из лагеря, разыскивают, думать, пускать их назад или нет — обязаны были.

Немцам повезло, что обстоятельства сложились именно так, а не иначе. Действительно, засылка в отряд Рагозина с компанией, Графа, возможно, и еще кого-то кроме перечисленных, прошла успешно. Партизанское руководство хотя и высказало крепкие сомнения в адрес Графа, но Рагозина и Гудловского, похоже, не подозревало, и подобные, как по Графу, телеграммы в Москву не направились. Значит, они оказались в доверии, тем более, что Рагозин уже числился по бумагам партизанским разведчиком в Риге.

Командование бригады вполне естественно рассматривало начало работы рации Гаецкого как свой успех, небольшую, но победу. Разве могло прийти им в голову, что Гаецкий, подпольщик времен буржуазной Латвии, уже не тот Седлениекс, каким его знали и в Латвии, и в Москве, а сломленный духовно и физически перерожденец? Не исключено, что тяжелая работа в условиях подполья, не могущая не отразиться на его нервной системе, сломила Гаецкого молниеносно до такой степени, что он не использовал даже в одной из первых передач условного знака — «работаю под контролем». Очевидно, не выдержав пыток, он выдал его сразу. У захваченных радистов этот знак стараются вылущить как можно быстрее, пока пленник в растерянности, в оцепенении, в ужасе.

…И вновь к Рагозину. Рассказ о его разрушительной работе непрост. Восстанавливаема она по крохам. И нужно ли это? Может, ограничиться лишь тем, что заклеймить его, как раньше? Нет, попробуем… Мы поручили тебе, друг наш Рагозин, разобраться с «центром», здесь же, совершенно случайно, и со взрывом — разберись с причастными к нему, ведь не безразлично это, и, наконец, давайте его с Валей познакомим. А что? Он там ей поможет. Не нашлось в тот момент трезвой головы, обладатель которой заявил бы, что хватит с него одного, первичного поручения — разобраться с «центром». Никто не прикинул: какого дьявола его в самом начале войны занесло в Гамбург? Это не было причиной к панике, но могло и отказать в доверии. Следовало остановить его на нейтральной позиции: пришел к нам, привел людей — хорошо, согласен идти за следующей порцией? Иди, будь осторожен, проверь «центр», дай знать или возвращайся. Документы на Панченко у тебе хорошие… или, ладно, поживи в Риге, направляй к нам воинов.

Напоследок, не удержавшись от методики насадок кусочков мяса на шампур, Рагозину еще добавили: «Смотри там, с самостийными взрывами будьте крайне осмотрительны, все делать только с гарантией, без анархии. В кустах не отсиживаться, но и лишних жертв избегайте. Везде нужна подготовка. Иначе пойдут погромы, аресты, ведь так? Главное, чтобы не пострадали наши люди, которые с таким трудом восстанавливают подполье. Мы здесь посоветовались и решили, что Ольгу надо переправить в отряд. Подумайте над этим…»

16 ноября 1943 года Рагозин, Гудловский и Чувиков вышли из расположения бригады в сопровождении Шабаса, который повел их в обратный путь к дому своих родителей в деревне Лаудари. Там передохнули и на поезде благополучно вернулись в Ригу.

Рагозин чувствовал себя героем на белом коне. Еще бы! С маленьким заделом в виде рекомендации Шабаса и записи в журнале боевых действий бригады, что у них с августа сорок третьего в Риге появился свой агентурный разведчик Панченко: в октябре он уже стал считаться активистом при подготовке побегов трех групп, действительным лидером которых был честнейший Шабас, а к 16 ноября по количеству нитей, вложенных ему в руки там, в Освее, превратился почти в уполномоченного по подпольным делам в Риге! Вот такая метаморфоза произошла с этим христопродавцем всего за 15 суток пребывания в бригаде, но к которой его готовили два с лишним года.

Начальник разведки бригады Саша Гром был доволен. Такие дела провернуть за две с небольшим недели! Заслать радиста, подобрать и подготовить из всей массы военнопленных стоящего лазутчика во вражеский лагерь — это тебе не два пальца обоссать. Это работа, как ему втолковывали старшие начальники, требующая наблюдательности, умения увидеть нужные черты характера, свойства личности. Он не нашел никого подходящего ни в первой, I ни во второй группах пришельцев из Риги.

«Нет, отцы-командиры, — говорили они, — не за тем шли. Дайте нам винтовку, автомат, если нет, то сами в бою отобьем оружие. За муки наши адовы, когда гады лагерные нам подличали из-за всех углов, били нас по животу и убивали безоружными, мы их здесь стрелять будем в бою». И стреляли, но возвращаться в Ригу не желали.

Рагозин прошел школу Вагнера, сдал зачет Вистубе: в шкуре Панченко его научили продавать друзей, коммунистов, родную мать. Когда он разнюхал почти все в отношении Дьяконова и сдал этого человека Вагнеру, его пребывание в лагере приобрело характер формального времяпровождения. Пришли личные охранительные документы, нелегальные квартиры со статусом безопасности, где проводил время он и те, кто действительно бежал. Он был передан Ланге, с ним встречались Тейдеманис, Пуриньш, он бегал по собачьей команде «рядом» без поводка. Это был выдрессированный пес.

Для него возвращение в Ригу было запрограммировано, без него не могли обойтись ни те, ни другие. Гром хотел найти человека смелого, сильного, выносливого, готового на все. И он нашел такого в лице Рагозина.

Подготовку Грома к разведывательной работе в тылу врага солидной не назовешь. До войны он поработал немного в системе НКВД, но его профессиональные навыки так и остались в зачаточном состоянии. Школы, выучки для разоблачения таких типов, как Рагозин, Гудловский или Граф, у него не было. Да и у более старших его коллег такого опыта явно не хватало. Хотя, если быть повнимательнее к разного рода документам, не принимать на веру рассказы провокаторов об их военных бедах, то кое-каких и не малых вредных последствий удалось бы избежать. Но не будем нарушать хронологии и казаться умными, как говорят, задним числом, через десятилетия после войны, воюя на бумаге.

…Юрч ходил сумрачный, угрюмый. Он старательно выговаривал начальству один контрдовод, прочно засевший у него в голове: «Пока мы не дождемся отчета о выполнении задания по проверке «партизанского центра», мы не должны навешивать другие поручения».

Однако его тягучая манера говорить не шла ни в какое сравнение с красноречием Грома, который обходил старика Юрча на поворотах.

…Итак, в начале ноября сорок третьего Валя отправилась в Ригу. Имя Валя было псевдонимом партизанской разведчицы, настоящее — Вероника Слосман.

…Когда Вероника прибыла в партизанский отряд, Лайвиньш по-настоящему был рад. Еще бы, своя, даугавпилсская, в этом городе в белорусской школе училась, по образованию юрист, привлекательная, да еще и с жизненным опытом (раскроем тайну — ей было двадцать восемь лет). До войны она работала заместителем прокурора Московского района города Риги. Училась в Латвийском университете. В Москве и здесь, в партизанской зоне, ее инструктировали, учили конспирации, называли адреса, пароли, людей, на которых она могла опереться в Риге. Она внимательно все воспринимала, смотрела на собеседников чуть удивленным взором и впитывала премудрости нового образа жизни с основательностью профессиональной подпольщицы. Четыре месяца провела она в отряде, пока наконец подготовка завершилась, условия созданы и было принято решение о ее засылке в Ригу.

Конец октября — начало ноября уже выдались холодными, надвигалась суровая зима, поэтому было решено пошить Вале теплое пальто так, чтобы все было в соответствии с современной терминологией «по фирме». Лучшие портные отряда потрудились: по фасону, крою, элегантности пальто не уступало рижским моделям и не отдавало какой-либо провинциальностью. Марку — «сделано в Освее» — решили не пришивать, но разыскали этикетку одного из довоенных рижских ателье и пришпандорили ее. Для солидности. Пошив пальто, подбор воротника, советы как шить — все это внесло разнообразие в жизнь молодой красивой женщины. Еще бы — выбор фасона, варианты, примерки, зеркало, зависть подруг, что вот Валька заживет теперь, как до войны!..

Варианты, варианты… Но вариант ходки в Ригу не шел ни в какое сравнение с пальто — он был гнилым, как трухлявая доска, переброшенная через болотистую лужу: обломится — и бах в грязь. Причем в отлично сшитом пальто, с хорошим воротником. Что было первичным, что вторичным при выборе варианта похода в Ригу, понять трудно: то ли напарница для похода, то ли ее маршрут, а скорее всего просто штампованное безумие — по накатанной стезе! В компаньонки Валентине выбрали Антонину Черковскую, девушку расторопную, знающую всех в местной округе, прекрасно ориентирующуюся в обстановке. Подруга Вале была нужна. Именно такая. Для прикрытия от любопытных взоров, мол, едет какая-то чужая, да в городском пальто. Тоня должна была оградить Валю от ненужных вопросов попутчиков, ибо на местную обращают меньше внимания, да мало ли для чего еще — для храбрости, наконец, вдвоем смелее, веселее. Но…

Значит, Тоню выбрали также потому, что у нее две такие славные тетки, патриотки, хозяйки переправочных пунктов, которые сделают все, что надо. С одной стороны, это хорошо — сама Тоня, Адель, Стефания, Мария Ликумс на деле доказали свою преданность делу подполья. Они в сумме — партизанская тропа. Но с другой стороны, по тропе прошествовал меньше месяца тому назад подозрительный на принадлежность к германской агентуре человек, условно Граф, о чем доложено Москве и оттуда получен приказ: проверить организацию от имени которой он представился — «Рижский партизанский центр». Приказ пока не выполнен, он в стадии выполнения. От его результатов зависит, можно ли пользоваться данной тропой или нет. До внесения ясности в вопрос о благонадежности Графа тропа не может быть использована. Опасно! Опасно для жизни тех, кто по ней пойдет. Опасно для ее составных частей: Тони, Адели, Стефании, Марии! Вы согласны с таким ходом мысли? Скомпрометированный путь в тылу врага равнозначен минному полю на передовой. Понятно, что если Граф не «наш», а «их» человек, то Адель, Стефания, Мария уже находятся под наблюдением гестапо, Тейдеманиса, Пуриньша, а появление у них наших разведчиц — это смерть, могущая наступить сразу или с рассрочкой на время платежа жизнями за безумие. Кажется, все эти выводы ясней-ясного, но только не для начальников, утвердивших именно этот путь и оперирующих легковесными выкладками с конечным выводом: да что там, пронесет! И где-то в тумане светлого будущего маячили уже награды. Так или иначе, но молодая, цветущая женщина отправилась на смерть.

Вот это и есть та жестокая жертвенность, когда тебя приносят в жертву, а не ты сам решаешь это сделать во имя жизней твоих товарищей, Родины, как например, герои-панфиловцы, Александр Матросов, капитан Гастелло… Между этими понятиями «тебя приносят в жертву» и «ты идешь на жертву» проходит зловещая граница, разделяющая бездушие, неподготовленность, поверхностность твоих начальников и твое яркое, сознательное, романтичное геройство. Разве позаботились о безопасности Вали при засылке в Ригу, о чем талдычили не один месяц, пока она была в бригаде? Нет, это подтверждает факт отсутствия другого конспиративного пути туда, без привлечения Тони, Долновских и Ликумс, т. е. пути, на котором наследил Граф! О чем это свидетельствует? О равнодушии к человеческой жизни. Вот где рождается неоправданная, запрограммированная жертвенность без вариантов на спасение, кроме случайностей; жертвенность при которой патриот не знает, что он принесен на заклание в качестве жертвы уже самими начальниками, которые почти всегда могут любые неудачи свалить на несчастные случаи и вероломство врага. Вот так…

…Постов наблюдения вокруг мест работы и жительства Адели Тейдеманис и Пуриньш решили не выставлять: негде там приткнуться было, каждый чужой был заметен — все в волостном центре знали всех. Пост около Стрелниеку 7, где жила Стефания, вначале приезжих молодых женщин не зафиксировал: дом большой, народу ходит много, в общем, не увидели. Но во внеурочное время Стефания, а ее знали отлично, вышла из дома и зашла в хлебную и молочную лавки, где взяла кое-что из снеди. Это привлекло внимание. Доложили начальнику отдела Тейдеманису, тот поделился со своим замом, произошла трогательная сцена примирения на почве общей борьбы с противницами рейха, коварно нырнувшими к домработнице по известному адресу.

Через пару дней, больше родная племянница с подругой не могли у нее находиться, Стефания отвела Валю к знакомой — Валентине Лак, до войны проживавшей с братом Вероники Слосман в одной квартире. Затем Валя перебралась к Марии, в квартирку при фотомастерской по Бривибас (в те дни Адольфа Гитлера), 87, а Антонина спешила домой, поскольку свое задание выполнила полностью.

…Собрались у Ланге. Все в хорошем расположении духа. Еще бы, лесная птичка в клетке!

— Будем брать? — с интонацией и манерой Тейдеманиса спросил Пуриньш.

Прошел смешок. Даже Тайдеманис заулыбался — его цитировали. Один Эрис сидел серьезный, он мало знал о возне двух конкурентов.

— Нет-нет, — замахал руками Ланге, — ни в коем разе, равно как и Стефанию.

Пуриньш удовлетворительно кивнул головой: его линия побеждала. Но здесь же Ланге добавил, обращаясь к Тейдеманису:

— Попутчицу, вернется домой, можете брать, но только в деревне. Соберите на нее местные грехи. Раз с партизанами связана, то что-то должно быть. И родителей, конечно. Надо такие гнезда выжигать, как бородавки электротоком, — затем, повернувшись к Пуриньшу: — Я понимаю, что у вас будут трудности при ведении наблюдения за фотомастерской, или фотоателье, как его называет госпожа Мария Ликумс. Оно популярно, в центре города, и людей, заказывающих снимки, туда обращается много.

— Да, место бойкое, контролем визуальным определить кто за фото, а кто для встречи — почти невозможно. Боюсь, там мы будем мало эффективны…

Здесь прорезался голос Эриса: — Господин штурмбанфюрер, дело не так плохо выглядит. Я изучил обстановку на месте детально.

Фотоателье им засвечивать невыгодно, это укрытие, сюда придут самые верные, с шушерой здесь встреч не будет. Поэтому я предлагаю работать пока только за Шубкой, назовем ее так, воротник уж у ее пальто больно красивый. Вношу предложение: при ее выходах из ателье брать ее под наблюдение, а наиболее подозрительных визитеров — фотографировать, затем разберемся.

— Согласен, — сказал Ланге, — только сумерки теперь ранние, многого мы не получим. Да, непросто будет.

— Но долго мы ей находиться там не дадим, не так ли? — сказал Тейдеманис.

Все переглянулись.

— Месяца два мы должны выждать, а то и больше. Не забывайте о радисте. Рация предназначена для руководителя. Но это не она. Надо набраться терпения. Следует выяснить: для чего ее прислали, не будет ли среди ее связей публики, причастной к взрывам. Работы много, господа. И вообще, подождем Панченко с компанией. Они многое должны прояснить.

…Когда Антонина, оставив Валю в надежных руках в Риге, вернулась в свою родную деревню Стрельцово, то по какой-то совершенно необъяснимой случайности в свой родной, родительский дом не пошла, нырнула к соседям. А те и докладывают, что у тебя, Тоня, в доме засада, тебя ждут, отца и мать вчера арестовали и увезли. Больше в деревне в этот вечер никого не тронули.

Кто отдал распоряжение взять Антонину, а ее стариков — в качестве заложников, мы знаем. Кто указал на нее? Граф, Рагозин с Гудловским и Чувиковым? Каким способом: то ли в тайнике бумажку в гильзе оставили, то ли по телефону с Ригой связались. Были, были способы связи. Но так или иначе один пункт из особо конспиративной тропы лопнул, выпал, исчез. Тоня погоревала у соседей, но мало ли что еще приключится, обыски пойдут. Поэтому огородами, огородами — и из деревни прочь. В декабре она очутилась в партизанской бригаде. (Это наводит автора на поправку, что отправились Валя и Тоня в Ригу не в начале ноября, а попозже. Но в изученных материалах везде стоит начало ноября.)

Впоследствии Антонина Черковская с партизанами, вынужденными уйти за линию фронта, прошла курс подготовки и вновь была заброшена на подпольную работу в Латвию.

Но почему-то никого не волновал вопрос, что с Валей-то может быть плохо. Один из пунктов тропы лопнул, Тоня чудом вывернулась из-под удара, ее старики арестованы… Арестованы! А вдруг они заговорят и выдадут все им известное? Мать Тони разве не может называть своих сестер Адель и Стефанию? Расскажет о том, что ей известно о побывке у них Графа и Вали. Что тогда? Надо спешно выводить Валю из западни, куда она угодила. Срочно! Паникуем, если будем рассуждать вот так? Да нет, разумному сомнению всегда должно быть место. Мать не расскажет? Дай бог. Единственное утешение, вернее скидка, что Ланге, Тейдеманис, Пуриньш уже и так все знали. Спасай, не спасай — догонят и с поезда или откуда хочешь стащут. Хорошо, что Валя ничего этого не знала, а ее начальство, в свою очередь, было напрочь лишено эмоций и страстей, даже в замороженном виде.

19 ноября 1943 года наконец-то вернулись в Ригу Рагозин, Гудловский и Чувиков. Рагозин позвонил Пуриньшу с вокзала, тот дальше. Рагозин трубку не вешал, ждал команды, и она прозвучала:

— Час тебе на то, чтобы помыться, побриться. Явишься на работу, тебя встретят. Семен и Чувиков пусть ждут в твоей квартире, но не напиваются. С ними будет говорить Тейдеманис лично. Увидит, Что они «под мухой», измордует на месте. Учти, с тобой будет беседовать начальство, самое высшее. Все чтобы шло по протоколу: на вопросы отвечать четко, в споры не лезть. Семену скажи, чтобы вычистил зубы три раза, Чувикову — переменить носки. Проверь лично. И все чистое, чистое одеть. И чтобы не напились. Иди осмотрительно, проверься. Докладывай без похвальбы, исключительно факты.

— Так точно.

— Исполняй!

Схватив извозчика, троица помчалась исполнять указание. Сначала залетели в баню, быстро вымылись, затем на квартиру к Рагозину, переоделись, но только слегка, так как гардероба на трех здоровых мужиков явно не хватало. Рагозин побрызгался одеколоном. Чувиков заныл:

— Вань, а Вань, надобно принять бы, а?

— Заткнись, харя, после разговоров с начальством нажремся до обалдения. А сейчас ни грамма. Сюда пожалует посланец большого Тео и заберет нас на вопросы — допросы. Видимо, хотят сравнить, что я наговорю, а что вы, по отдельности. Прием старый. Ничего лишнего не болтайте. Не врите. Не делайте из себя героев. Все, я помчался.

У меня пять-шесть минут времени. Встречаемся здесь.

К Пуриньшу пожаловал сам Панцингер. Ланге знакомил его с богатой нумизматической коллекцией, «изъятой» при обыске. Тейдеманис и Пуриньш стояли почтительно вытянувшись, с раскрытыми блокнотами в руках, готовые по первому сигналу начать записывать указания начальства. Эрис ввел Рагозина. Тот был возбужден, красен лицом, еще бы, столько таких чинов сразу! Оберфюрера он вообще видел впервые, но нюхом понял, что это главная шишка, и к нему первому обратился; с фашистским приветствием. Присягу на верность он принял давно и имел полное право выбрасывать правую руку вперед и орать имя злодея, которого в этот момент, возможно, проклинала в нетопленой комнате его мать, жившая в оккупации на Белгородчине.

Панцингер с интересом посмотрел на Рагозина, предложил всем сесть, бросил Эрису, чтобы тот записал беседу.

— Итак, Панченко, сколько дней вы пробыли там и как прошло установление контакта? — спросил Ланге.

— Пробыл на два дня больше двух недель. Они мне и нашим ребятам поверили. Думаю, что крепко поверили.

— Из чего это следует? — продолжил Ланге.

— Они дали задание уточнить, проверить, что за организация «Рижский партизанский центр»…

Полуприкрытые веки Панцингера дрогнули, он бросил взгляд на Ланге и махнул рукой. Ланге понял жест мгновенно, так как вопрос уже не раз обсуждался, и в свою очередь распорядился:

— Тейдеманис, завтра же приступайте, без пропусков кого-либо — весь «центр», как он у нас в списках, взять.

Панцингер тихо спросил Рагозина, Эрис переводил:

— За время пребывания в логове бандитов они кого-либо из пришедших с нашей стороны расстреляли, изолировали, высказали недоверие?

— Как я понял, только по отношению к Графу, — и тут он назвал имя Графа. — У него, наверное, были документы этого «центра». Так я понял с его слов, но в целом все спокойно, его зачислили в разведку.

Панцингер вскинул брови.

— Ах вот как! Итак, Ланге, подготовьте для партизан сообщение примерно такого рода: «В Риге Действительно была группа лиц, объединенная в «Рижский партизанский центр». Это аферисты, которые обирали пленных, беря у них деньги на билеты для проезда в Лудзу и Зилупе. Узнав, что наши люди захотели с ними увидеться, они захватили кассу наличных и сбежали из Риги». Все. «Центр» свою задачу выполнил. С его помощью мы сделали немало удачных ходов: и к «корреспондентам» прошли, и закрепились, но хватит. Опасно. Такое же задание, какое получил Панченко, могли поставить и перед другими личностями. Могли?

— Конечно, — в один голос ответили Ланге и Пуриньш.

— Тейдеманис, одевайтесь и поезжайте готовить операцию, Пуриньш потом переговорит с приятелями Панченко, — приказал оберфюрер.

Тейдеманис ушел.

— Если они выйдут на «центр» помимо нас, то мы будем выглядеть бледно, — продолжил Панцингер, — и с документами в единственном числе у Графа, и с тем, что «центристы» ему их не давали и в глаза не видели. Я полагаю, что Панченко может передать такое сообщение с учетом завтрашней акции где-то недели через две, к началу декабря.

— Что еще тебе поручили? — спросил Ланге.

— Чтобы я, стало быть, старался планировать всякие акции со взрывами так, чтобы анархии в этом деле не было.

— Давай, давай, — засмеялся Ланге, — только не очень активничай, а то самого тебя не дай бог взорвут. Друзья твои — народ дошлый. Еще просветят тебя рентгеном, увидят твои внутренности… будь осторожен.

— Господин штурмбанфюрер, за что вы так? — взмолился Рагозин. — И там пугают — будь осторожен, и вы то же самое.

— Но ведь так и есть. Ты есть кто? Пре-да-тель, — по слогам произнес немец, — поэтому будь осторожен. Что еще тебе поручили?

— Переправить в лес Ольгу с некоторыми из ее людей, возможно, придется помочь какой-то девице, которую они забросят сюда…

— Никаких переправ людей больше в лес, никаких Ольг. «Центр» кончился и переправ не будет, — нарушил наступившую паузу оберфюрер.

Ланге и Пуриньш склонили головы в знак согласия.

— Если вы, Панченко, поможете подвести под удар всех оставшихся в Риге бандитов и террористов, я представлю вас к званию фельдфебеля.

Панченко вскочил, вытянулся.

— Не пожалею сил. Благодарствую, господин оберфюрер.

Забегая вперед, скажу, что это свое обещание Панцингер выполнил: звание фельдфебеля Рагозин получил, но не СС, а вермахта, и для маскировки на фамилию Панченко. Но вот как это всплывет — расскажем позже.

Ланге и Пуриньш задавали Рагозину все новые уточняющие вопросы, а Панцингер думал… Будет ли конец этим террористам, бандитам, партизанам? Когда он ехал на новую работу сюда, в Остланд, у него было представление, что вот ликвидируем местные «Зеленую капеллу» или «Лесной хор», или «Танцы на лужайке» — и все. Дело будет сделано, как в Германии с «Красной капеллой». Но в этих карликовых Латвии, Эстонии, Литве конца всем этим организациям врагов рейха не просматривается. Как бы не работали Панченко и подобные ему, всех оставшихся им под удар не подвести, так что понятие «оставшихся» оказывается величиной постоянной! Черт возьми, выходит, в разных землях математические символы меняют свое значение? Открытие? Он покачал головой. Действительно открытие. Меня назначили сюда с расчетом, что стратегическое положение на фронте улучшится, вермахт пойдет вперед, коммуникации удлинятся, партизаны насядут на них, надо организовать защиту коммуникаций на Москву, Ленинград, надо иметь здесь способного руководителя. Но никуда мы не двинулись и вряд ли уже двинемся, кроме как в обратный путь, следовательно, коммуникации здесь, в Остланде, остаются тоже величиной постоянной. Еще одно открытие? Не много ли постоянных величин, которые не хотят меняться? О чем это говорит? Пора возвращаться в Берлин, господин оберфюрер, чтобы остаться величиной, хм, опять же постоянной.

Он открыл глаза, большую часть перекрестного допроса Панченко он прослушал, и спросил:

— Скажите, что представляют из себя руководители партизан? — рукой он сделал жест по направлению к Эрису. Тот в миг все понял, встал и передал ему лист с записью беседы.

— Видел я не всех. С одними общался больше, как с Громом, начальником разведки бригады, с другими меньше. Говорят, самый дельный у них — это комиссар Ошкалнс, но его в расположении не было, не видел его. Он старый революционер, арестовывался не раз, депутатом сейма был. Командир бригады Лайвиньш дядька добрый, доверчивый, мы ему понравились. В этот «центр», — Рагозин сделал презрительную рожу и махнул рукой, — они прямо-таки вцепились. Уж очень им хотелось, чтобы в Риге была какая-нибудь партизанская война тоже. Больше никого я не знаю. Все они там люди крепкие, настырные. Но, — Рагозин задумался, — вопросы задают робко, не то, что вы. Пришли из плена, значит, свои ребята, назначили всех сразу по взводам. В веру к ним впасть несложно, — подвел он итог.

— Хорошо, — Панцингер встал, отдал запись Эрису, сказал, чтобы Ланге следовал за ним, Пуриньш с остальными справится.

Назавтра, 20 ноября, руководители «Рижского партизанского центра» Сергей Немцов (Немко), Николай Михалькевич и их боевые друзья из числа военнопленных и местных жителей были арестованы. Их пытали, избивали, стремились вырвать показания, что взрыв на Домской площади их рук дело. Но они молчали. Молчали, так как ко взрыву этому не были причастны, а брать на себя чужую славу не хотели. Их расстреляли, сослали в лагеря смерти. В отношении них в партизанскую бригаду через Рагозина передали ту самую фальшивку, и в конце ноября в Москву была отправлена телеграмма следующего содержания: «Как выяснил источник, в Риге существовала группа лиц, называвшая себя «Рижский партизанский центр». Раньше она имела некоторую положительную роль в сплочении антифашистских элементов в Риге и Рижском уезде. Затем свелась к группе аферистов обиравших пленных (взносы, якобы приобретение билетов на проезд по железной дороге в Латгалию и Белоруссию). В связи с этим на связь с этой группой не пойдем. О Вале сообщим дополнительно».

Вот такую телеграмму отстукали, приняли и пришили в дело. Если за первую «партию» принять появление Графа с «верительными грамотами» от «центра», второй считать вхождение в доверие Рагозина и поручение ему проверить, что из себя представляет этот «центр» и третьей — фальшивку в отряд об аферистах, обиравших пленных, то Панцингер разгромил своих противников в трех «партиях». Но если бы это была только игра, без людей, лишь со слонами и пешками! А ведь гибли-то люди! В шахматы одновременно один человек может сыграть партию за белых и черных; нет партнера или проверяет какую-то комбинацию, создает этюд и т. п.

Судьбы авторов, наверное, схожи в чем-то с этим приемом, правда, приходится играть больше, чем за две стороны, так как действуют десятки действующих лиц. Поэтому и хочется задать риторический вопрос: как же можно было посчитать удовлетворительным и рассеивающим сомнения ответ, полученный от Рагозина, без какой-либо видимой попытки с его стороны встретиться с Немко, Михалькевичем и выяснить у них: так за кого же они? Даже здесь должно было возникнуть еще одно, пусть последнее сомнение относительно Рагозина — он ни с кем не встретился, да и не пытался этого сделать, на конкретных лиц он не сослался… Без этого его сообщение не могло рассматриваться как достоверное, а следовательно, входило в число сомнительных…

А как же Граф? Превосходно. Он не аферист. Он пришел по рекомендации «центра» в отряд. Вот и все. Он же не знал, что кто-то там проворачивал аферы. После войны эти документы Графа в числе иных были сданы штабом бригады и спокойно лежали в архиве в Риге, в заведенной на Графа папке, и придавали некоторую романтичность его военным похождениям. При запросах же в архивах московских об участниках «центра» выдавался обычно стереотипный ответ насчет кучки аферистов. Прошли долгие годы, пока комбинация Панцингера — Ланге вылезла на свет и почти открылась вся правда.

…На следующий вечер, 21 ноября, Рагозин, Гудловский, Чувиков веселились на законных основаниях. Как же, победители! Пили у Рагозина. Тосты поднимали за все: за будущее фельдфебельство Рагозина, за успехи в работе, сравнивали точные ходы немецкого начальства со славянской добротой и наивностью людей в лесах. Похохатывали над простаком Сашкой Громом, ставшим их начальником как партизанских разведчиков. Спорили, кто лучше сыграл свою роль и в каком эпизоде.

Чувиков, наименее из них понятливый, жесткий тупой исполнитель, накачавшись шнапсом с пивом, спросил, икая:

— Все вот никак не пойму, зачем Ланге и Пуриньшу этот «центр» понадобился? Ходили, ходили вокруг него, облизывались, в отряде судили — рядили, а вчера за два часа — и нет «центра», одни круги по воде пошли. Утопили мы его, кореша.

— Дурак ты, Ваня, — ответил Семен, — до войны в Одессе анекдот ходил. Старый еврей покупал на рынке 10 яиц за гривенник, варил их тут же, на базаре, на керосинке в кастрюльке, а затем продавал за ту же цену, что и покупал. Его спрашивали, что это у вас за коммерция: прибыли никакой. Он отвечал, что, во-первых, он при деле, а во-вторых, имеет почти куриный навар. Вот и «центр» был делом, при котором Ланге коммерцию прокрутил и заработал в свою пользу.

Чувиков на всякий случай заржал, икнул несколько раз, но так как был полным валенком и ничего не понял, то спросил:

— А при каком деле?

— Ну вот смотри, Ваня, — принялся втолковывать ему Семен, — немцы знали, что в Риге имеется несколько ценных монет, царских, скажем, десятирублевок. Понял?

— Конечно, — икнул Ваня.

— Они решили показать их нашему другу Сашке, мол, возьмет — не возьмет. Понял?

— Чего тут не понять? Все пока ясно, — сказал Ваня и стал подремывать.

Гудловский растолковывал:

— Нам же там, в Освее, поручили проверить: монеты настоящие или фальшивые. Мол, езжайте назад и попробуйте пробу определить. Знаешь, как золотую монету определить?

— Нет, — дернул головой Чувиков.

— На ребро монету поставь: золотая стоит, а обычная падает.

— Ну и что? — икнул Ваня.

— Мы проверили и сказали, что фальшивые монетки-то, не золотые. Упали они все, Ваня, упали в братскую могилу.

— А они? — икнул Ваня.

— Кто они? — не понял Семен.

— Партизаны, — сказал Ваня.

— Ясное дело что — раз монеты не золотые, то пошли они к черту. Немцы их выкинули, но только из жизни. «Центр» в расход пошел. Понял, дурила? — Гудловский закипел от раздражения. Его иносказания до Чувикова не доходили.

— Понял, немцы при деле были, как тот старый еврей, яйца — ребят русских — кокнули, а бульон партизанам слили. Вот так-то, Сема, — всхлипнул пьяными слезами Ваня и здесь же предложил помянуть усопших без чоканья рюмками, молча.

Рагозин аж взвизгнул от ярости:

— Сказочники поганые, хватит околесицу нести, доболтаетесь, умники, — со всеми своими кастрюлями, бульонами, яйцами, монетами присоединитесь к тем усопшим. Вот там с ними и лобызайтесь. А я жить хочу.

— Ну что ты, Иван, фельдфебель ты наш, мы же так, по-свойски. Не обижайся. Давай на мировую, — заголосили оба друга. И троица продолжала топить в вине свои продажнические дела.

В тот же вечер, 21 ноября, к Марии Ликумс пришла подруга и товарищ по подпольной борьбе Эмилия Бриежкалне.

Расцеловались, так как месяц не виделись. Уселись рядышком на диване.

— Как ты съездила? — спросила Мария.

— В деревне у сестры забот полно, как у всех у них в деревне. Весь октябрь проработали, как черти…

— А у нас новости, — перебила Мария деревенские рассказы подруги.

— Какие?

— Пока тебя не было, пришла гостья издалека.

— От партизан? — шепотом спросила Эмилия.

— Да. Остановилась у меня, не знаю что и делать.

— Как что? Помогать ей будем. Мы бы с тобой туда пошли, нас приютили бы? Как здорово! Значит, окрепли там, в лесах, раз своих людей направлять стали.

— Так-то оно так. Но подумай сама, что с ними будет, если найдут ее?

— Плохо будет. А документы у нее есть?

— Конечно, но не в них же дело. У всех у нас есть документы, но загреметь мы можем все, — сказала осторожная Мария.

— Ничего, будем скрывать. У тебя поживет, у меня побудет, нас же много, — Эмилия воодушевилась.

— А девушка она славная, адвокат. Сейчас познакомлю, — Мария вышла и вернулась с Валей. Эмилия бросилась к ней, как к родной. Обняла за хрупкие плечи, заставила снять очки, нагляделась в ее близорукие глаза, расцеловала каждый в отдельности, заставила их увлажниться, расплакалась сама. Сказала:

— Храбрая ты, девочка, адвокат.

— Да не адвокат я, прокурором работала до войны, в Риге. В позапрошлом году университет наш, окончила.

— Так тебя здесь многие знают? — обеспокоенно спросила Мария.

— Не без этого. Но зато и я многих знаю. Однако самой мне отсюда или из другой квартиры выходить часто не следует. Так учили меня. Дела свои через двух-трех верных людей могу я проворачивать.

— Давай так сделаем, — сказала практичная Эмилия, — пусть твои связники приходят сюда первого, десятого, тридцатого числа за снимками — свадебными фотографиями, которые, дескать, к прошлой среде должны были быть готовы. Это все как пароль, понимаешь? Мы подготовим такие в пакетах, их обычно много, сразу не найти. Зовем твоего знакомого в лабораторию, поищем вместе. Находим пакетик…

— Как вы все знаете, Эмилия! — раскраснелась Валя. — Лучше, чем я.

— Мы с Марией, Стефанией, Аугустом, да мало ли с кем, этими делами, почитай, с июля-августа сорок первого занимаемся, уже два года. Так что научились, жизнь заставила.

— Начали мы с пленных, помогали им, выхаживали, выкармливали, скрывали… Да, Эмилия, она нашего дружка там встретила, — и Мария назвала имя Графа. — Даже пальто он назад прислал, вот парень честный. Это пальто моего покойного мужа, оно мне теперь ни к чему, — пояснила она Вале.

— Да, он хороший парень, светлый, приятный такой. Он благодарит вас за все, что вы для него сделали.

— Он скрывался у нас, — скромно заметила Мария.

— Вот видишь, — сказала Эмилия, обращаясь к Марии в успокаивающем духе и одновременно ободряя Валю, — он скрывался, долго ходил к Марии то на ночь, то на две, у меня ночевал и ничего, все обошлось, и до отряда дошел, воюет.

— Вы не боитесь, я постараюсь избегать записок, лучше на ушко шепну. Если только очень надо, то в пакетик с фотографиями.

— Как же ты добралась сюда? — спросила Эмилия.

— Мы с Тоней шли от ее дома, через теток.

— Да, как наш дружок туда был направлен, — задумчиво произнесла Эмилия. Ей вспомнился отчего-то тогдашний, уже ставший далеким эпизод с ключом в почтовом ящике.

— Что ты вечерами-то будешь делать? — спросила она Валю.

— Мне бы почитать. Хочется какие-нибудь стихи, только не о солнышке и теленке, а что-то о городской жизни, нашей доброй Риге, любви…

Мария взглянула на Валю, Эмилию. Глаза ее засветились хитростью.

— Попроси, Валя, Эмилию, она тебе мигом все достанет, даже сейчас, из сумки.

— А что, и вот тебе, читай, заучивай наизусть, — Эмилия извлекла из сумки небольшой томик.

— Александр Чак. Стихи. «Дорогой Эмилии…» Вы его знаете? — воскликнула Валя. — Он мой любимый поэт. Ой как здорово!

— Я тебя еще познакомлю с ним. Он мой большой… друг.

— Да? Ах вот как, — промолвила Валя.

— Мы думаем привлечь Александра к написанию листовок, у него чудный стиль, — весомо произнесла Эмилия, которая разрешала все самые запутанные вопросы быстро и логично.

Наступила пауза. Мария накрывала на стол к ужину.

— Знаете что, — сказала Валя, — не делайте этого, не надо ему писать листовки. Не стоит рисковать. Он же большой поэт. Он певец Риги, ее домов, улиц, людей, башней, колоколен. Он у нас один. Не надо ему писать листовок, Эмилия, поверьте мне. Мало ли что с ним будет? Но если придется, то познакомьте меня с ним.

Глаза Вали смотрели серьезно. Он прижала томик к груди, лицо ее посуровело и сделалось непреклонным. «Да, это мой характер», — подумала Эмилия, а вслух в несвойственной ей, мягкой манере произнесла:

— В нашем тихом омуте чертей прибавилось. Давай будем с тобой на ты. Ладно? — И она привлекла Валю к себе.

В тот же вечер, 21 ноября, Тейдеманис и Пуриньш честили на высоких тонах бригаду сыщиков, выезжавших в Истренскую волость для ареста Тони. Давно уже начальник и заместитель по оперативным делам не выступали единым фронтом против разгильдяйства в собственных рядах. Это их сближало, роднило и создавало фон истинного фронтового братства. Набычившийся Тео лез, как всегда, напролом. Дипломатичный, изворотливый Пуриньш бил незадачливых порученцев исподтишка, заходил с разных сторон и доказывал безмозглость оппонентов, которые и не думали защищаться перед двумя такими величинами.

— Какого дьявола вы залезли в дом самого объекта? — гремел Тео.

— Там, верно, только окончили печь хлеб в честь скорого прихода дочери и запах вился над деревней, они и перепутали дом, — добавлял Пуриньш.

— Кто из вас предложил лезть именно в дом Черковских, — орал Тейдеманис.

— Начальник местной полиции, — наконец выдавил из себя старший группы захвата.

— И вы послушали олуха, который умеет только стрелять кабанов, евреев, цыган и ловить рыбу? — спросил Пуриньш. — Вы днем побывали в деревне, определили наблюдательные пункты, откуда просматривался весь дом?

— А зачем им? Им подавай теплые печи — греть задницы. Эта девица сделала то, что вы не сообразили, канальи, все высмотрела и удрала, — шумел Тейдеманис.

Экзекуция продолжалась. Гестаповцы были очень заинтересованы в поимке Антонины там, в деревне, вдалеке от Риги, и ее изоляции. Они планировали в таком случае получить на Валю изобличающие показания, что она пришла от партизан. Другие люди, соприкасавшиеся в Валей, таких свидетельств дать не могли: кто знает, откуда она пришла. Да мало ли что можно было выбить из жительницы тех мест — связной партизан?

Ланге и Пуриньш лелеяли надежду захватить Тоню и сделать из нее предательницу или с ее помощью то же самое, что и с Валей. В их понимании там, где речь шла о человеческой жизни, можно было приставить острый нож к горлу и сказать: «Иди с нами или прочь из жизни». И победа была бы обеспечена. Тем более над слабыми женщинами. Однако получился промах.

В начале декабря Мария делала пачку свадебных фотографий, которые попросили повторить. Валя в комнате что-то писала. Вдруг Мария влетела в комнату.

— Валя, смотри, смотри! — воскликнула она и бросила мокрый еще снимок на бумаги Вали, отчего та быстро выдернула свои листки. — Смотри, это же наш дружок стоит в последнем ряду крайним справа.

Там действительно стоял Граф собственной персоной. Валя стала с интересом рассматривать снимок, спросив, кто женился и что за форма на некоторых молодых людях. Мария сказала, что насколько она знает, то жениха звать Лешей, невесту — не знает как, а парни в форме служат в какой-то там роте, да-да, в украинской, где и служил до бегства и наш… Она не успела досказать, как Валя перебила ее:

— А это кто? — и указала на узкоплечего, худощавого молодого мужчину в очках с тонкой оправой, с черной шапкой волос и с огромными ушами. Он стоял во втором ряду и, поджав тонкие губы, спокойно взирал в объектив.

Мария глянула туда же, развела руками и сказала:

— Я не знаю кто это.

— Зато я знаю, — прошептала Валя — С ним училась в университете, он учился на архитектора. Из очень богатой семьи. Его фамилия Эрис, он турок. Их семье принадлежало кафе на улице Кришьяна Барона, а живут они… точно на углу той же улицы и Парковой, в большом угловом доме, не исключено, что это их собственный дом. Но ведь он работает в «латышском отделе политической полиции». Как он влез на эту свадьбу? Ой, мамочки, это же страшное дело. Позови, позови Эмилию.

Объяснившись по телефону условной фразой с Эмилией, Мария пошла досушивать снимок.

Пришла Эмилия. Валя ей все объяснила. Добавила, что не раз сидела в турецком кафе Эриса, а потом сокурсники показывали, где живет его семейство.

— Эмилия, — сказала Валя, — надо не просто предупредить всех этих людей на снимке, это, пожалуй, рано еще делать, кроме паники ничего не будет. Надо выяснить, кто его привел туда, как он проник и чем он занимается. Стало быть, он бродил вокруг тех, кто бежал в партизаны в октябре, да? Ой-ой, что делать? Но сообщить надо, что такой тип лезет, вынюхивает… Посылать мне в отряд этот снимок без толку. Время уйдет. Надо найти здесь людей. Кого?

— Я тебя познакомлю с Густавом. У них своя группа. Это сильный парень, он мастером по станкам на текстильной фабрике работает. Комсомолец тридцатых. Дадим ему этот снимок. Я ему все объясню. Пусть поработают, выследят этого турка. Поручу Густаву, а потом, если захочешь, то познакомлю с ним. Идет?

— Да.

В тот же вечер Эмилия увиделась с Густавом. Она пришла к нему домой в тот момент, когда он играл в карты с Семеном Смушкиным, сыном богатого еврейского торговца, который вопреки происхождению еще в конце тридцатых вместе с Густавом принимал участие во всякого рода стычках с полицией. Недавно, выправив себе надежные документы на русского, перестал скрываться по подвалам, чердакам и легализовался. С юмором рассказывал он, как однажды в числе других беглецов из гетто прятался на каком-то складе вермахта под охраной немецких солдат, и когда их хотели арестовать латышские полицейские, то немцы защитили беглых, не пустив полицейских на склад.

Эмилия, увидев чужого человека, не знала как ей поступить. Густав рассеял ее сомнения, сказав, что Семен свой парень, что можно говорить, вдруг она расскажет, где сегодня можно достать списки карателей, проживающих в Риге. Очевидно, эту тему они обсуждали между собой. Густав, пошутив таким образом, думал, как на самом деле добраться до преследователей Семена.

— Скоро и Ольга подойдет, ты же встречала ее? — спросил Густав.

— Видела, по-моему, — осторожничала Эмилия.

— Это наш руководитель, — с некоторой обидой за столь скромный ответ об Ольге, которую он боготворил, сказал Семен.

— Вот, смотри, — решилась Эмилия и вытащила снимок.

— Так это свадьба Елены и Алексея! — воскликнули одновременно Густав и Семен.

— И что из этого? — спросил Густав.

— Кого ты здесь на этой фотографии знаешь, а кого нет? — допытывалась Эмилия.

— Я на самой свадьбе не был, он, — кивок на Семена, — тоже. Так что всех я не знаю. Эти ребята в форме украинского батальона более или менее известны. У Кириллыча надо спросить. Он их всех знает.

— Подожди, подожди спрашивать. Вот это знаешь кто? — и она ткнула в Эриса.

— Я знаю. Точно это он. По кличке Ушастый. Сын владельца кафе «А ля Туркиш». Он же в СД или в гестапо работает, — воскликнул Семен. — Я с ним на футбольном поле встречался. Вот так гость, вот так подарок. Как же так? Вот это нырнул Ушастый в самую гущу наших!

Семен, парень экспансивный, как волчок закрутился.

Эмилия рассказала о соображениях Вали, выдавая их за свои, указав лишь, что Эриса на фото опознала дочь Марии, знавшая студенческую молодежь.

— Кто же привел его на свадьбу и зачем? — спросила Эмилия.

— Эмилия, дорогая, здесь какой-то черный замысел был. У этих ребят в квартире есть шапирограф. Они слушают московское радио и составляют листовки. Не можем же мы всех ребят спрашивать, кто привел этого хлыща. Растрезвоним еще на полгорода. Не пойдет. Ладно, Эмилия, мы все обдумаем толково. Могу тебя уверить в одном — в нашей группе провокаторов нет, о наших делах никто ничего не знает. Такую клятву мы дали и держим. Аминь.

Эмилия ушла в хорошем настроении. Густав надежен, как сейф: все хранит в себе и на фальшивый ключ не поддается.

Густав и Семен остались. Семен стал вычерчивать на большом листе бумаги точки, в которых может бывать Эрис, дорожки, по которым следует шагать тому домой, на работу. Вариантов для слежки за Эрисом было совсем мало: работа его на бульваре Реймерса, наблюдение за которой ничего не даст, кроме опасности самому быть схваченным патрульной службой. Оставался дом. Пришли Ольга с Кириллычем. Густав и Смушкин рассказали о фотографии и сомнениях Эмилии.

Кириллыч предложил:

— Шлепнуть его надо, чтобы не лазил, не вынюхивал.

— Пока не выясним, с кем он из гостей свадебных пришел — нельзя, — отрезала Ольга. — Вот что, Семен, последи за ним. Изучи подходы к его дому и по вечерам пошустри там. Мы хотя бы знаем двадцать человек с этого снимка. Может, кто и нырнет?

Семен ушел.

— Я давно хотела с вами, друзья, поговорить о том, что сама в себе уже носить не могу. Нам надо уходить в Освею. Последняя группа ушла в конце октября. Я просила, молила Рагозина. Он отказал: то билетов нет, то пропусков нет. Вчера я встретила его, накоротке. Он вернулся! Поговорили о том, что надо быть осторожнее, что в последние дни опять многих взяли. Он говорит, что больше группами из Риги не пойдут. Сказал, что обо мне в отряде знают. Я договорилась на завтра с ним увидеться, переговорить. Я сомневаюсь, что из этого что-то получится. Но я предлагаю, чтобы Кириллыч и Миша попробовали уйти с помощью одной моей знакомой из Даугавпилса, к которой пусть Кириллыч предварительно съездит, повидается. Может, до Лудзы он проводит. Отвезет все, что мы здесь насобирали, хотя бы польза будет.

— Все это хорошо, но как твоя знакомая нас встретит, кто мы для нее? С улицы два дяди пришли путь к партизанам искать? — спросил Кириллыч.

— Есть у меня один приятель двухгодичной давности, которого я встретила у этой женщины, — и Ольга поведала о Зарсе и встрече с ним у Антонии.

— Если бы у меня был такой знакомый, — сказал Густав, — то я бы попробовал. Попытка не пытка. Он же ничего плохого за эти два года тебе или нам не сделал, на знакомство с тобой не лез. Вдруг будет полезен? — высказался Густав, не подозревая, что лучше спросил бы о путях в Освею у Эмилии. Но и так бывало! Идею подала Ольга, ее стали развивать и пришли к какому-то выводу.

— У тебя есть его координаты? — спросил Густав.

— Вообще-то есть. Он мне дал свою визитную карточку с указанием номеров телефонов, рабочего и домашнего, и адреса. Но карточку я оставила у дядьки в Дундаге.

— Ну ты молодец! Чтобы легче найти было твоего поклонника…

— Нет, — серьезно, как всегда, ответила Ольга, — чтобы не попасться с нею по дороге. Не забывай, тогда у меня документов никаких не было. И потом подвести человека! Только из тюрьмы с визиткой какого-то человека и справкой об освобождении! Да не вешайте вы головы, я же все запомнила. И вот все записала на бумажке. Это абсолютно точно.

Густав повертел бумажку в руках, покрутил головой и сказал:

— Для начала я пойду и позвоню ему на работу. Договорюсь о встрече. Я, Ольга, с тобой пойду, да и Кириллыч подстрахует.

— Ты думаешь, так надо?

— Только так, — Густав набросил пальто и пошел к ближайшему телефону-автомату. Он отсутствовал минут сорок. Ольга уже и волноваться стала. Наконец Густав вернулся. Запыхавшийся, но веселый.

— Роман, да и только! — сказал он, ввалившись в комнату. — Позвонил на работу. Там говорят, что уехал господин Зарс по делам, будет только в конце следующей недели. А сегодня пятница. Думаю, дома все-таки. Позвонил — молчок, никто трубку не берет. Думаю, если отсиживаться вздумал, то трубку брать не будет. Я к нему домой. Тихо. Тут тетушка спускается по лестнице. Спрашивает меня, кого вы ищите? Зарса, говорю. Последнюю неделю я его не видела, но здесь рядом на улице Робежу живет его мать, госпожа Аустра Ласе. Черт побери! Так я-то с ней знаком! Когда пришла новая власть в сороковом году, она и выступала, и на торжественных собраниях в президиумах сидела. С началом оккупации ее забрали, но где-то через два-три месяца выпустили. Я думаю, она подпольными делами в старой Латвии занималась. Иначе к чему такой почет в сороковом и арест при фашистах? Господи, так я тетушку Аустру с пятнадцати лет знаю! Это вот здесь, в десяти минутах ходьбы. Ольга, если Антония — подруга матери Зарса, то и сходи к ней сама. Зачем нам ждать его? Существо дела не меняется.

— Прямо сейчас? — рассказ Густава о матери Зарса подстегнул Ольгу.

— А что? — подал голос Кириллыч. — Мы тебя проводим и около дома покрутимся.

— Там ты особо не раскрутишься, всё голо, но в отдалении переждем.

И они отправились.

Мать Альфреда встретила Ольгу несколько натянуто. Вот так, без рекомендаций, к ней давно никто не заходил. Ольга рассказала ей все, кроме заброски из Москвы и своей подпольной группе. Рассказала о Смоленске, об Антонии, нечаянной встрече с ее сыном, аресте, тюрьме, восьми месяцах там проведенных, освобождении, сегодняшней жизни. Показала свою записку с координатами сына хозяйки, объяснила судьбу его визитной карточки. Изложила свою просьбу о помощи двум хорошим людям из военнопленных, никаких не изменников Родины, а патриотов, которым надо отсюда уйти в партизаны, передать важные сведения.

— Ты так со мною откровенна, девочка, — и она покачала головой.

— Я знаю, что вас тоже арестовывали.

— Но я не знаю, почему они так быстро выпустили меня. Хотели сделать из меня своего рода ловушку, мол, полетят мотыльки на огонек? Не знаю. Ты первая пришла через два с лишним года после моего ареста и такой ворох всяких разностей на меня вывалила, что голова пошла кругом. Ты отважна и, вроде, не безрассудна, но как ты решилась прийти ко мне и все так высказать?

— Я немного знаю вашу подругу Антонию, кроме добра я от нее ничего не видела. Я немного знакома с вашим сыном — он предложил в трудный час обратиться к нему. Его нет, мы искали. И у меня нет выхода спасти хороших людей! — воскликнула она. — Так лучше я рискну, но попробую спасти их. Они никакие не изменники…

…Аустра немного задумалась. Антония была в Риге в прошлом году, навестила и ее, Аустру. Рассказала о беженке с такой изломанной судьбой, о ее восьмимесячном пребывании в тюрьме, назвала и имя — Ольга. Антония о многом поведала: и о гетто, и о расстрелах, и о судьбе наших красноармейцев, которые брели в плен по пыльным дорогам, не сумев защитить даже себя. «Но странно другое: почему Альфред не обмолвился мне об Ольге? Правда, встреча у него было случайная, скоротечная, координаты свои он ей дал на случай помощи, но о тюрьме он не знал. Откуда он мог знать?»

— Успокойся, Ольга. Антония мне рассказывала о тебе. Кстати, как твоя фамилия, только настоящая, без всех этих превращений в конспиративных целях?

— Моя? Гринберг. Я живу под нею и здесь.

— Гринберг? Твои родители жили в Штатах до революции и мать звали Полиной?

— Да.

— Боже мой, боже мой! Я все время сидела и думала, на кого ты похожа. Да вот фотография твоей матери, — и Аустра достала из тяжелого альбома хорошо известный Ольге снимок. — Теперь для меня все ясно: и кто ты, и как здесь очутилась. Восемь месяцев тюрьмы! — и она горестно покачала головой и заплакала в бессильной ярости.

— Но родителей твоих нет в живых? — в надежде на опровержение спросила Аустра.

— Нет их, уже пять лет, как погибли мама и папа, — и Ольга тоже заплакала…

— Я слышала много хороших слов о них от своей мамы, бабушки Альфреда. Это были революционеры первой когорты партии. Подумать только, таких людей! Сколько я переживала за тех, кто отсюда уходил в Россию так или в порядке обмена заключенными, или попросту бежали, а там люди исчезали… Ладно, перейдем к делу, времени у нас мало. Твоих друзей я лично изменниками не считаю. Это Сталин так распорядился считать…

— Ну что вы, тетя Аустра, разве так можно…

— Мне можно, тебе — не советую, не повторяй мои слова. Во всей Европе известно, что сын Сталина в плену у немцев, и он его тоже, как всех, изменником считает. Это же издевательство над сыновними чувствами к Союзу, да к нему самому! Разве это отец? Отказаться от сыновей Родина разве может? Словоблудие это, дорогая ты моя. Вот что, записку эту ты мне отдай на время. Себе новую напишешь. Как сделать, как сделать, чтобы Антония поняла меня, мою просьбу и ни о ком упоминать не надо было бы? Я на обороте записки напишу так: «А! Вот я нашла записку с координатами, оставленными в твоем доме и переписанными знаешь кем. Выполни просьбу ее друзей. С оказией верни записку мне, я буду знать, что все в порядке». Все понятно?

— Вам и ей, наверное, ясно.

— Антония все вспомнит, и тебя, и Альфреда, она постарается выполнить просьбу, но надо, чтобы кто-то из местных проводил этих ребят до нее. Так безопаснее.

— У нас есть такой, он живет неподалеку отсюда, Густавом его звать.

— Так это Густав по кличке Шкаф. Вот оно что! Когда вы думаете двинуться?

— Через неделю или больше, как управимся.

— Хорошо. Только знаешь что? — Ласе помолчала. — Альфреду ты об этом сейчас, если встретишь, не рассказывай.

Она еще раз замкнулась, ушла в себя. Потом сказала:

— Что же с тобой будет?

— Побуду еще здесь, если подвернется возможность — уйду тоже, но пока на мне и другие люди.

— Ты, как капитан с мостика, должна уйти последней?

— Вроде этого.

— Если у них все пройдет хорошо, то попробуем и с тобой, а?

— Дело не во мне, ребята должны вынести отсюда информацию…

Расцеловавшись на прощание, Ольга ушла. Она шла к маячившим вдалеке фигурам и думала, что получила от этой чужой женщины материнский поцелуй, о котором уже успела забыть.

— Ну что? Судя по времени, чая было выпито много, — сказал, подойдя, Густав.

— Вы знаете, ребята, — ни капельки. Забыла тетя Аустра про чай, а я не напоминала.

— Так ты уже племянницей стала, — отметил Кириллыч.

— Почти. Пошли домой, все расскажу. Но если в двух словах, то ехать вам нужно будет втроем: тебе, Густав, надо проводить Кириллыча и Соломатина до Антонии, а потом…

Разговор с Рагозиным вышел тягостным, состоял из упреков и недоговоренностей.

— Скажи, Иван, ну почему ты перед последним походом никого из нас не предупредил?

— Ольга, лишних мест не было, я имею в виду пропусков и билетов. Как в лодке — сколько мест, столько людей, если перегрузим, то ко дну пойдем. И потом, всем командовал Шабас, не я.

— Брось, не крути, Иван. Шабас — проводник, а группу ты комплектовал. Твои дружки Гудловский и Чувиков пошли небось. А Немко и Выбло нет, Соломатин и Кириллыч — тоже нет. Федор Зенченко тоже, я — тоже. Чего же такое неравенство?

— Пойдете в следующий раз, не все же сразу.

— После последнего погрома? Уже и идти-то некому: Немко, Выбло арестованы.

— Шабас о тебе в отряде очень хорошо говорил, и там решили, чтобы ты в отряд пошла, как исключение. Ты знаешь, что женщины туда не шли.

Сам Рагозин думал, произнося эти слова: «Только тебя не хватало мне туда вести. Тогда крышка. Лучше из отряда не возвращайся! Тейдеманис велел с тебя глаз не спускать».

— Я ничего не скрываю и не таю, нечего перед своими в секреты играть, — в свою очередь наступал Рагозин. — Немцы схватили Немко и других ребят потому, что рыщут, кто взорвал эшелон, кто на трибуне рванул. У тебя же все тайны, ты о своих делах все молчком больше. Так? Меня же предупредили там, в лесу, что осторожнее надо быть со взрывами — дождетесь репрессий.

— Вряд ли все группы тебе, Иван, доложат, кто чем занимается и что делать будут.

Каждый при этом думал о своем: Рагозин старался выведать, не причастна ли к взрывам группа Ольги, ибо допросы захваченных из «центра» ребят ничего не дали; Ольга же думала о том, что ничего не скажет ему о готовящемся уходе в Освею. Интуитивно в ней поднималось чувство глухой вражды к нему за сокрытие сроков ухода последней группы.

…Поздно вечером этого же дня в квартиру Густава постучали. На пороге стоял Семен Смушкин. Он был бледен, возбужден, его лицо было искажено гримасой страха, ужаса, в общем чего-то трагического, происшедшего совсем недавно.

— Я выследил. Это Иван. Рагозин Иван, — повторил он как-то бессвязно. Рухнул на стул и замотал опущенной головой.

— Что ты выяснил? Расскажи толком, — цепенея от страшного предчувствия пересохшими вдруг губами произнесла Ольга.

— Видел, что Эрис встречается с Рагозиным, — он сделал паузу. — Сегодня, сейчас, вечером. Три дня вечерами я встречал Эриса около его дома. У него в доме на парадной лестнице идет ремонт, наверное, обломились ступеньки лестницы, что-то вроде этого там меняли.

Семен охрип и судорожно глотал воздух. Вероника принесла стакан воды. Он отпил воду.

— Я прятался около решетки дома Беньямина напротив, на Парковой. Смотрю, идет Рагозин. Вошел он во двор дома Эриса. Я придвинулся ближе, перебежал Парковую. Смотрю, в подъезде черного хода дома Эриса кто-то стоит курит, огонек сигареты виден. Рассмотреть, кто стоял, я не мог, не кошка. Но человек этот вошел в подъезд, за ним затопал Рагозин. Я за ними. Они прошли три пролета, там лестница винтовая, крутая, но она капитальная, каменная, как в церкви, — возбужденно выстреливал фразы Семен. — Они остановились, и тут Эрис говорит тихо: «Запомни, квартира восемь». Очевидно, Рагозин там первый раз был. Щелкнул замок. Они вошли. Все. Вот так, — и Семен откинулся в бессилии на спинку дивана.

Семен! Храбрый, мальчишески выглядевший Семен вот этим своим наблюдением, которому цены не было (но будем говорить честно, никто до конца не поверил), подписал себе смертный приговор.

Наступила тишина. Первой очнулась Ольга.

— Но ты мог и ошибиться, — сказала она.

— Да, я мог ошибиться, обознаться, — вдруг спокойно сказал Семен. — Но я приближался к ним, шел за ними. Я эту жилистую, как у индюка, шею Рагозина ни с какой другой не перепутаю, так же как и акцент Эриса. У него произношение по-русски твердое, как у всех восточных людей.

— Это невероятно, — сказал Густав. — Да, Эрис проживает в этом доме. Это-то хоть ясно и доказано. Но чтобы Иван? — Густав пожал плечами.

Все замолчали. Вероника подошла и прижалась к Густаву.

— Но надо что-то делать, — сказала она.

— Убить этого гада надо, убить, вот что делать, — вскричал Семен. — Вот что делать! Иначе он добьет нас…

— Тихо, успокойся, — голос Ольги приобрел повелительные нотки. — Но Рагозина на свадебном снимке нет. Нет же? — переспросила она.

В дверь постучали. Пришли Кириллыч, Федор и Михаил Соломатин. Практически собралась вся группа. Ольга пересказала им сведения Семена. Все загудели.

— Не верю, здесь что-то не так, — сказал Федор. — Иван начал сотрудничать с партизанами тогда, когда мы уже сбились в группу. За это время подобный ему мог бы нас продать? Но мы целы. Значит, среди нас всех нет…

— О чем ты говоришь, Федя? — перебил его Михаил. — 20-го забрали столько народа, что мы не знаем сколько. Всех мы никогда не знали. Серега-минер нам тогда помог. Сейчас мы в стороне, Рагозин тоже. На всех нас можно думать?

— К Эрису, если он такой тип, как Густав рассказал, могут ходить разные деятели. Не так ли? Как к Вагнеру тропа не зарастала? Семен же не сумасшедший, не болван, черт возьми, — повысил голос Кириллыч.

— Что-то надо делать, я боюсь, — и Вероника посмотрела на Густава вновь.

— Я поговорю с Эмилией. Может она с кем-нибудь посоветуется. В конце концов она принесла это дурное начало об Эрисе, — сказал Густав.

— Что вы философствуете! — вдруг вскричал Семен. — Неужели не приходит в голову, что Рагозину все легко удается. И билеты, и пропуска. Почему он может жить на двух фамилиях? У кого из вас есть двойные документы…

— У тебя есть, — спокойно сказал Федор.

— Да не могу же я жить под еврейской фамилией, дурила ты! — закричал Семен. — А ему?..

— Это не аргумент, Семен, — мягко сказала Ольга. — У всех у нас жизнь здесь двойная.

— Но он, он путается с Эрисом! Не мы! Если мы не покончим с ним, то… — Семен неистовствовал.

— Хорошо, завтра мы встретимся у Анюты. В этом составе, — чеканила слова Ольга. — Ты, Федор, придешь с Рагозиным, но ни полслова ему не скажешь. Скажешь, что хотим поговорить о самой последней переправе в лес, нам, дескать, надо уходить с его помощью. Ты, Густав, там не нужен. Но утром сходи к Эмилии и посоветуйся с ней. С работы отпросись. Надо, надо, Густав. До обеда скажи мне о результатах. Семен, — обняла она Смушкина, — оставайся спать здесь. Я постелю тебе. Будешь, меня охранять. Хорошо?

Семен вздохнул. Кириллыч с Михаилом вызвали Ольгу в другую комнату.

— Ольга, — сказал Кириллыч, — слежку за Эрисом и Иваном надо продолжать.

— Согласна. Но вам уходить надо, парни вы мои. Какая тут слежка! Бежать надо. Навалятся они на нас. У меня после таинственного ухода той группы с Рагозиным и Гудловским, сегодняшнего разговора с Иваном, этой фотографии, вечернего представления Семена — голова идет кругом. У меня подчас создается какая-то иллюзия, что я где-то зависаю, что нами играют, что мы какие-то, по-латышски говоря, ампелмани, но это немецкое слово, в переводе с немецкого — марионетки, что ли, за ниточки нас кто-то дергает, лишает самостоятельности. «Это годится, это можно, об этом забудьте, так нельзя». Я подросту схожу с ума, ребята. Когда меня арестовали тогда, то я была одна и отвечала за себя. Нет, убегайте скорее. Одной легче. Отобьюсь. Пусть кто-то из вас забежит ко мне на базу с утра. Посоветуемся. Пока, — Ольга встала на цыпочки и поцеловала обоих.

Ушел Федор. Уложили Семена. В доме стало тихо. Семен лежал с открытыми глазами, виденная вечером ситуация опять и опять прокручивалась перед ним, как детский бесконечный ролик фильма про зверюшек. «Я видел, я видел невероятный факт. Я его запомнил и честно им всем пересказал. Другого я добавить не могу. Если я убежден в своей правоте, то каждый миг жизни Ивана несет нам смерть. Мои друзья не видели, того, что видел я. У них выбор: верить мне или нет. Если нет, то все мы пропадем. Но верить они не могут — я их не убедил, мне показалось, я взвинченный, упрямый, нездоров, т. е. полудурок, так можно было понять сейчас последние слова Федора. Но я все видел, своими глазами. Нет, я должен спасти своих друзей». С этими мыслями Семен заснул.

На следующее утро Густав, наказав Веронике сказать на фабрике, что задержится, помчался к Эмилии. Он рассказал ей все, что Семен узнал о встрече Эриса с Рагозиным. Эмилия вышла с ним на улицу, велела сходить на рынок, прогуляться и через час быть у нее. Когда он вернулся, то у Эмилии находилась невысокого роста хрупкая женщина, с широко расставленными глазами, в очках.

— Густав, — представился он.

— Вероника, — ответила незнакомка.

— У меня жена Вероника, — сказал он.

— Значит, это совпадение, — почему-то смутилась она.

— Вероника очень знающий человек, это она узрела на фотографии Эриса и насторожила нас всех, — сказала Эмилия.

— Моя Вероника, жена моя, — пояснил еще раз Густав, — спрашивает, что с нами будет, исходя из виденного Семеном. Выходит, что Рагозин…

— Не может быть, не может быть, — вскричала Валя. — Мне представили его там, в отряде, Густав. Он партизанский разведчик. Он наш разведчик, вы понимаете? То, что Эрис эсэсовец, мне известно точно. Но Иван мог видеться с ним и по заданию. Вы понимаете? И потом Рагозин мой связник. Я, правда, еще не встречала его здесь, но увижу. Так что ваш Семен мог и не ошибиться, но не надо делать скоропалительных выводов.

— Ах вот что, — Густав повеселел. — Хитрая штука жизнь.

— Не спешите с выводами. Доведите мои соображения до Ольги. О ней мне говорило мое начальство. Есть мнение ее в отряд перетянуть. И вообще, я хотела бы с ней встретиться.

— Давайте организую, — сказал Густав.

— Через несколько дней, хорошо? — сказала Валя.

На этом и разошлись.

Густав передал разговор Ольге. Та, заботясь о безопасности заброшенной, как некогда она сама, Вали, посвятила в толкование идеи, по которой Рагозин мог встретиться с Эрисом, своих друзей. Все чуть успокоились, и назначенная встреча у Анюты началась мирно. Отсутствовали Соломатин и Густав. Рагозин в пределах допустимого рассказал о: пребывании у партизан. Вновь начали обсуждать вопрос об уходе в отряд.

— Поймите, ребята, дом родителей Шабаса уже засвечен, через этот пункт идти нельзя. Надо искать что-то новое, — убеждал Рагозин.

Внезапно поднялся Семен Смушкин. Бледный, сосредоточенный, заикаясь от волнения, он прервал Рагозина.

— Слушай, падло, ты с каких пор ссучился и работаешь на немцев? Что ты нам сказки рассказываешь и за нос нас водишь? Отвечай, гад! Говори всю правду!

Рагозин вдруг сложился, как для броска, сунул руку в карман, успел произнести:

— Да вы что, братцы, ты что плетешь, Семен?

Произошло какое-то инстинктивное движение в сторону Семена, очевидно, чтобы заслонить собой напраслину, которую тот только что изрыгнул из себя в направлении готового к прыжку Ивана. Раздался выстрел. Стрелял Семен. Рагозин схватился за плечо. На пиджаке проступила кровь. Семен нажал на спусковой крючок еще раз, еще… Маленький испанский пистолетик марки «Лама», над которым все ребята потешались, говоря, что его в свое время выронил из камзола Дон-Кихот, а Семен подобрал, замолчал, что-то в нем заело. Семен метнулся к двери, Федор успел лишь ударить его сзади по спине ногой, и тот скатился по лестнице. Оставшиеся бросились к Ивану. Он держал правую руку у плеча и только повторял:

— Надо же, надо же, на своего же товарища налететь и всадить пулю. Врагов кругом не хватает, в кого стрелять.

Кириллыч осторожно снял пиджак. Под мышкой левой руки в добротной полукобуре у Рагозина находился мощный пистолет «Вальтер». Разрезав Рубашку, Кириллыч, а вслед за ним и другие увидели, что рана неопасна, пуля прошла, не задев кость, навылет. Кириллыч с помощью Ольги осторожно обработал рану, перевязал плечо, и Рагозина скрыли у надежного человека на островке Звиргзду на Даугаве. Пришедшему навестить Гудловскому он рассказал о случившемся, тот доложил по начальству. Тейдеманис сообщил Ланге. Решили, что пусть все идет своим ходом: Иван здоров как бык, поправится, но дней десять может пофилонить в кровати, тем более, что друзья по подполью его навестят, новости расскажут, а случай с ним и его спокойствие послужат общему делу. Не трубить же тревогу в поисках Смушкина и раскрывать этим дружбу с Рагозиным!

…На Рождество Альфред Зарс, как обычно, навестил свою мать. Когда он шел по переулку к дому матери, навстречу ему попался здоровый мужчина, живший где-то неподалеку, не раз виденный, но не знакомый. Шел снег, и он узнал его больше по: очертаниям фигуры. Виделись они с матерью не часто, но в этот день он почитал своим сыновним долгом встретиться с нею, преподнести небольшую коробочку со сладостями, попить кофе, поболтать о разных разностях.

Мать встретила его приветливо. Она была в хорошем настроении, одела одно из немногих избежавших продажи симпатичных платьев, которые сама шила, но в основном чужим людям. На что и существовала. Помощь от сына была мизерной.

Пока мать пошла на кухню готовить сравнительно хороший кофе, принесенный сыном, Альфред занялся массивным фамильным бронзовым канделябром на пять свечей, водруженным на верхней полке серванта. Когда он снял его оттуда, чтобы поставить на стол, вложить и зажечь принесенные с собой свечи, то с серванта спорхнула и упала на стол какая-то бумажка. Скосив глаза, ибо руки были заняты, Альфред увидел написанные чьей-то рукой его координаты: номера служебного и домашнего телефонов, домашний адрес, название фирмы и свою фамилию. «Что за черт, — мелькнула мысль, — кто-то переписал с визитки? Но не матери же это надо! У нее и так все в голове». Он хмыкнул, одной рукой стал зажигать свечи, почти не глядя на них, обжигая при этом пальцы и чертыхаясь, другой перевернул записку и пробежал глазами текст, написанный рукой матери, составленный ею тогда, с Ольгой. А! Антония? Не так уж много у матери друзей… в твоем доме… Ну да, я там все написал. Помочь? Кому, Ольге? Ее друзьям? Я же тоже друг. Конечно. И приписка уже с оказией, оттуда? От Антонии? «Отправила в Пасиене, к Адели». Все это сразу отложилось у него в памяти, но до сознания еще не доходило. Так он и стоял, тупо уставившись на записку с обгоревшей спичкой в руках и тремя зажженными свечами, когда в комнату вошла мать и сразу все ухватила одним взглядом.

«Проклятие, Густав только что вышел от меня и тут же раздался звонок в дверь. Я автоматически схватила записку со стола и сунула его под этот массивный подсвечник, который как будто мог спасти в сохранности тоненький листок с тайной, — подумала она. — Стара стала, растерялась. Не вспомнила, что обязанность Альфреда поджигать этого монстра. Господи!»

— Во что ты уставился с таким вниманием, что и свечи не горят?

— Уставился от удивления, это же мои телефоны и адрес, но записанные чужой рукой. Кому они понадобились?

— Если ты их кому-то предложил, то они тому же лицу и понадобились. Что здесь странного? — забрала она записку, сложила ее и спрятала в нагрудный карман платья.

— Если я правильно понял, то ты писала Антонии, в Даугавпилс?

— Тебя это так занимает?

— Прости, мать. Но свои координаты я давал не кой беженке в доме Антонии. Два, три года тому назад? Не помню.

— Будем пить кофе, зажги свечи.

— Да-да.

Мать распаковала коробочку, поохала насчет сладостей, и они сели пить кофе. После паузы собачья привычка «взять след» возобладала почти бессознательно.

— Не помню, как звали эту беженку, но она искала меня?

— Нет, ее друзья тебя спрашивали. Она им и переписала твои координаты.

— И надо было помочь? Я не прочитал записку до конца, — на уровне шестилетнего соврал он.

— Мать приняла эту ложь.

— Это было давно, месяца два назад. Антония послала двух ее подружек к одной знахарке, одна из девиц страдала бесплодием, — самозабвенно лгала мать, стараясь отвести удар от неизвестных ей даже по имени и виду Кириллыча и Соломатина.

Но Альферад след взял. Он прекрасно знал, как мать спасала людей Коминтерна. Выучка выдавать была заложена в нем с молодости. То, что мать плела насчет бесплодия, было враньем. Знахарок и в Риге, и в окрестностях полно. Необязательно ради них мчаться ближе к партизанам. Эти игры ему знакомы были преотлично. Опыт, практика, точность на его стороне. Он не спешил, не хотел подозрений со стороны матери. Полчаса здесь ничего не решали. «Мужик, встреченный мужик. Если он принес записку, значит, все дело происходило вчера, сегодня; или состоится на днях. Если раньше, то так и так опоздали, но эту чертову куклу Ольгу надо брать».

Закончив спокойно кофепитие, Зарс ринулся к Пуриньшу.

— Ты уверен, что знакомые Ольги двинулись к Адели в Пасиенскую волость? — спросил тот с кислым видом Зарса на кухне, куда вышел от гостей, певших что-то веселое в рождественский вечер. — вообще, какого черта все события происходят у тебя вечерами, тем более праздничными?

— Не у меня происходят, у них случаются, а я только докладываю вам, ваша светлость, а вы изволите быть недовольными.

— Заткнись, Альфред, — дружески хлопнул его по плечу Пуриньш. — Ладно, едем в отдел. Магда! — позвал он жену. — Надо отлучиться на часок.

— Александр, это нехорошо, — грудным голосом произнесла Магда, — а гости?

— Развлекай, — и вместе с Зарсом они бросились к остановившимися неподалеку саням извозчика.

Переговорив с Тейдеманисом, у которого тоже были гости, Пуриньш пришел к однозначному выводу перекрыть дорожные подъезды к Пасиене, устроить засады в больнице, где работала Адель, и около деревни, где она жила. Дали соответствующие телефонограммы. Немедленно связались с Даугавпилсом, отдали приказ о задержании и допросе через три дня по особому сигналу Антонии.

Заре по приказу Пуриньша в тот же вечер выехал в Даугавпилс для встречи с Антонией, у которой следовало выведать, кто у нее был, с какой целью, куда двинулись визитеры.

Утром двадцать шестого, выйдя из местного поезда Резенек-Зилупе, Кириллыч и Соломатин бодро зашагали по направлению к волостному центру Пасиене, ожидая, что вот-вот кто-нибудь подхватит их на машину или повозку. Услышав, а затем и увидев нагоняющую их машину, они слегка отступили за деревья на дороге в ожидании небольшого грузовика. К своему ужасу они рассмотрели, что машина набита полицейскими. Те их тоже увидели и поняли, что это люди, на розыск и задержание которых они были направлены. Полицейские скатились с машины и стали охватывать незнакомцев с флангов.

Предложили им сдаться. В ответ раздались одиночные пистолетные выстрелы. Двух полицейских Соломатин все же уложил. Кириллыч стрелял плохо. Единственное, что он сделал полезного в эти скоротечные минуты боя, так это вытащил из наплечного мешка банку и забросил ее в дупло дерева. В банке были сведения, собранные в свое время Дьяконовым о тех, кто снюхался с фирмой Вагнера, поступил в РОА, бежал из лагеря и погиб в нем, приняв мученическую смерть. Кириллыча и Соломатина в этой последней графе списка не было… Не дошли до партизанской бригады и также и те сведения, которые так тщательно собирала группа Ольги…

Еще днем позже, окончательно поправившись, Рагозин разделался с Семеном Смушкиным. Видя, как подпольщики ухаживают за ним, Рагозин понял, что кроме голословного обвинения у Семена за душой ничего не было. Посоветовавшись с начальством, он получил приказ покончить со Смушкиным, а то мало ли что у того может появиться завтра. Он задушил Семена прямо на конспиративной квартире подпольщиков по улице Стабу 102. Рагозин использовал аналогичную версию: с гестапо связан Смушкин, который хотел, убив Рагозина, нарушить связи подпольщиков с партизанами. Гудловский и Чувиков это подтвердили.

Вот так печально для подпольщиков закончился 1943 год, и еще более ужасающе начался 1944 год, оказавшийся последним в их жизни…









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх