Ольга

Прожив в Москве после долгого перерыва почти три месяца, Ян с трудом но привык к бурному темпу жизни, который предложили ему столица, война, воздушные тревоги и бесконечные поездки и поиски людей в связи с новым назначением. В смысле условий бытия он был неприхотлив: за двадцать лет работы ему приходилось трудиться в различных районах страны, жить в избах, в комфортабельной квартире, как в прошедшем году в Риге, в комнатах, сдававшихся внаем, бывать на Севере и в Средней Азии. Он был счастлив вернуться в столицу, был доволен маленькой квартиркой, предоставленной ему сейчас неподалеку от стадиона «Динамо», хозяин которой отбыл на фронт, однако не мог не переживать об одном: в наркомате, где он не был четыре года, не осталось знакомых. Проходя по длиннющим, извилистым коридорам здания на Лубянке, с бесчисленным количеством высоченных дверей, он отмечал в памяти кабинеты, в которых работали его личные друзья, и думал, что вот сейчас кто-то из них выскочит, остолбенеет от неожиданности, что-нибудь завопит в смысле где пропадал, хоть позвонил бы, но тщетно. Заглядывать же в ставшие чужими кабинеты и тем более спрашивать о ком-то не было принято, во всяком случае в их кругу. Мало ли как можно было истолковать такого рода интерес к человеку, о судьбе которого говорить не только с незнакомыми не положено, но и с друзьями не рекомендовалось. Раньше бывало, в коридорах нет-нет да и раздавалась латышская речь. Поэтому, проходя мимо стадиона «Динамо» и увидев силуэт знакомой долговязой фигуры с приметной длинной шеей, Ян улыбнулся в предвкушении приятной встречи и, перегнав широко шагающего военного, вгляделся в знакомые черты.

— Дима, ты? — воскликнул он радостно.

Тот опешил от неожиданного оклика, остановился, затем заулыбался:

— Надо же войне случиться, чтобы снова пришлось увидеться. Здравствуй, Ян, — ответил долговязый. Оба улыбаясь смотрели друг на друга, Ян снизу вверх, Дима — наоборот, ибо был на две головы выше.

Ян отлично помнил этот день встречи. Было 3 июля, и он находился под впечатлением незабываемого выступления по радио товарища Сталина.

— Откуда ты взялся, славный представитель латышского народа? — спросил Дима.

— В час борьбы наше место — находиться рядом с великим русским братом, помогать надо брату, — с присущей ему насмешливой интонацией ответил Ян. Оба рассмеялись. Чтобы избежать дальнейшего взаимного прощупывания и сразу определиться, Ян добавил: — Три месяца хожу по Лубянке и никого из друзей не встретил.

— Я туда только раз заходил, но мне повезло больше — кое-кого повидал из «стариков». А ты где трудишься, — приступил к обычным в таких случаях расспросам Дима. — Может к нам пойдешь?

— У меня свой стадион есть, — кивнув на «Динамо», ответил Ян. — Стадион под названием Латвия. Готовлю людей туда.

— Ах, это твоя епархия, — протянул Дима и предложил, — пойдем присядем.

Они прошли в Петровский парк, высмотрели по привычке скамейку на отшибе и, не сговариваясь, одновременно зашагали к ней.

— Сталина слушал? — спросил Дима.

— Да, конечно, Трудно вождю в эти дни. Ты заметил, какой у него голос прерывистый был? И акцент неимоверный? Да, все так неожиданно обрушилось.

Оба помолчали.

— Будем, как Иосиф Виссарионович сказал, развивать партизанскую войну. Фашизм надо бить любым оружием, но в гроб его загнать. Священная война, — повторил в раздумье Дима слова вождя, — сколько она продлится?

Сели, закурили. Указав на стадион, Дима добавил:

— Мое дело здесь крутится. Поближе к футболу местечко отыскал. Хлебное дело.

— Да ладно трепаться, — сказал Ян, — спецбригада в тыл врага, да?

Дима кивнул.

— Направление у нас одно, но масштабы разные, — продолжил Ян. — У тебя группы, целя бригада создается, я слышал. У меня — одиночки для набора опыта. Да и тех пока найдешь, побегать надо. Ищу их среди добровольцев в армию. С латышским языком. Но трудно, профессионалов нет.

— Да, все так внезапно началось. Никто не ожидал, что все кувырком пойдет. Если бы время на подготовку оставалось, на мобилизацию, — Дима вздохнул. — Ты, Ян, откуда появился?

— Пять месяцев прослужил в Латвии, своей родной, в наркомате. Пришлось повстречаться и познакомиться с немецкой агентурой поближе. Кое-кого разоблачили, посадили, так сказать, но это слезы, Дима, слезы.

— Что так?

— Да много ли сделаешь за те месяцы, что нам немцы отпустили?

— О чем ты?

— Дима, дорогой, для нас там ясным стало только одно: абвер весь год до начала нападения готовился к нему. Мы брали живьем, так сказать, его агентов, захватывали рации, документы. Всем их снабжали из Кенигсберга. Из всего было видно, что работа их в условиях нашей власти рассчитывалась на год. Год отпустили нам, понимаешь? А дальше — Советов не будет. Советам крышка. Вот все их Установки своей агентуре.

— И что же мы? Следовательно, не оценили? — спросил Дима.

— Мы все честно сообщали наверх, а вот как товарищу Сталину докладывали, не знаю.

— Все оказалось внезапным, как снег на голову, ты же слышал сегодня его речь, — сказал Дима.

— Вот именно. Мы там, на территории Прибалтики, никаких толковых позиций своих не оставили, не успели, вышибли нас молниеносно, — согласился Ян и посмотрел на приятеля выжидающе. Черт его знает, как друг Дима оценивает внезапность!

— А до Латвии где ты служил? — спросил Дима.

— На Урале служил, в лагере.

— Ты? В лагере?

— А чему ты удивляешься? Служил, а не сидел, и то хорошо. Не началась бы война, мало ли что могло произойти. Ты, я слышал, тоже с орбиты сходил или вранье?

— Правда. В тридцать восьмом отправили в управление по строительству Беломорканала, в Медвежьегорск, в тридцать девятом сказали, что иди, брат, на пенсию.

— Тоже, значит, на работу с заключенными попал?

— Да, дорогой Ян.

Оба посмотрели друг на друга понимающе. Повеяло взаимодоверием. Ставшие чужими лубянковские коридоры разводили поневоле.

— И что ты делал два года, работал?

— Почти ничего не делал, жил под Москвой, чем-то время убивал, как все дачники. Вспоминал о прошлом, все думал: за что? Да не мог сообразить, что мы, старые чекисты, такого сделали, что нас вот так погонят, как бродячих псов, кого куда. И не два года, а полтора. В ноябре тридцать девятого меня уволили, с прошлого месяца, как только началось, — на службе.

— Ты что, месяцы считал?

— Ян, я дни считал. Поверь! И считать мне надо не с тридцать девятого, а с тридцать седьмого года. Вот так. Не знаю, как тебе.

— Так же. Полная аналогия. Раньше, бывало, нет-нет, да и земляков встречал, по-латышски мог поговорить. Три года как не с кем перемолвиться стало. Опала есть опала. Вот так. Все новые. Единственных соплеменников видел лишь в лагерях. Но с ними не пообщаешься, попадешь под подозрение и самого к ним отправят. Бывало и так. Только прошлым летом душу отвел. Да что горевать! Давай об этом после войны поговорим!

— После победы, — уточнил Дима.

— Ясное дело — не в плену у Гитлера, — усмехнулся Ян.

— Об одном переживаю: тех, кому в двадцатые было по двадцать, как мне, как тебе, теперь было бы по сорок. Как нужен был бы их опыт там, в тылу врага, на землях, где они воевали в гражданскую! — сказал Дима.

— Не говори. За этот опыт кровью тогда платили, жизнями, и сейчас еще разок заплатим. Молодежь наша на все пойдет, но, пока она научится делать это так, как наше поколение, — умело, времени потребуется тьма, а где его взять? Сам бы пошел с ними. Но нет, говорят, сиди, учи. Вот и сижу. А мне бежать надо, — заторопился он, взглянув на часы. — Тебе-то рядом, а мне крюк делать, на электричку. Слушай, давай увидимся у меня, я недалеко от твоего «Динамо» сейчас живу, тогда и поговорим. Дай блокнот, запишу свои координаты. Друзей вспомним.

Ян быстро записал адрес и телефон, и друзья расстались, чтобы на самом деле встретиться лишь в 1944 году здесь, в Москве. Так уж получилось. При выходе из парка они крепко пожали друг другу руки и разошлись. Диме, или Дмитрию Медведеву, ставшему впоследствии широко известным партизанским командиром, Героем Советского Союза, до ворот стадиона «Динамо», где собирали кандидатов в партизаны, было рукой подать. Яну, полному энергии будущему шефу Казика, Конрада и иже с ними, требовалось времени больше: он пошел в метро, доехал до Курского вокзала, сел на электричку и направился за город, где готовили кадры для заброски в его родную Латвию.

…Сегодня, спустя два месяца после той встречи с Димой, Ян вновь ехал в пригородном поезде. По привычке не привлекать внимания к району нахождения их базы, нескольким домам дачного типа, и к соответствующей станции или платформе, он обычно выходил на следующей за нужной ему и быстрым шагом шел на работу, благо было недалеко. Над этой его привычкой посмеивались. Он никак не мог внушить своим коллегам, что все едут по утрам в Москву на работу, а приезды в это же время из города пяти-шести здоровых мужиков, выходящих на одной платформе, бросаются в глаза.

Центр подготовки находился в леске, на почти одинаковом расстоянии от обеих станций. За короткое время работы Ян исходил основательно здешние окрестности, учил своих подчиненных разным премудростям ведения наблюдения, ориентированию на местности. Он не переставал удивляться, как легко можно было при даже слабой наблюдательности обнаружить признаки принадлежности к одному и тому же ведомству: если встречались зеленый забор определенного колера и зеленые простенькие занавески на окнах, то не сомневайтесь, что здесь работают свои. Все снабжались с одного склада, и вариант, следовательно, был один — только эта цветовая гамма на заборе и лишь такие занавески. Ян пробовал было поговорить с начальством на темы конспирации, но бесполезно, его не слушали, отмахивались, считали это мелочью на фоне важности подготовки людей для заброски в тыл врага. Один из начальников посоветовал ему меньше обращать внимание на чужие дома и одновременные приезды по утрам преподавателей из Москвы. Ян намек усвоил: действительно, ему что ли больше всех надо? Он не раз сталкивался с ситуациями, когда зарождение инициативы приравнивалось к проявлению нездорового интереса, и незачем было наклеивать самому на себя ярлык великого конспиратора, как о нем уже стали поговаривать. Это было лишним, и он уходил в свою работу, не отбрасывая, однако, мысль, что какой-то немецкий агент сумел бы здорово отличиться, разгадай он секрет простеньких зелененьких занавесок в домах, находящихся друг от друга на приличных расстояниях.

Свою, как он называл, воспитанницу он застал в комнате с радиоинструктором Петром Петровичем, который, как ухватил Ян, изучал с ней способы устранения встречающихся неполадок рации. Поскольку подготовленных ранее радистов в распоряжении Яна еще не было, решили, что его воспитанница в течение двух месяцев овладеет навыками радистки, а там видно будет. Если все сложится как планировали, то рацией ее снабдят позже. Правда, в глубине души Ян не думал, что ей придется работать на рации. Обычно радисты направлялись в тыл в составе групп с рациями, шифротаблицами и прочими причиндалами и, главное, со свежеприобретенными и нерастраченными навыками работы на рации. А здесь? Кто его знает, как сложится ее судьба. Попадет она в тыл к врагу, причем одна, и сколько времени пробудет в таком качестве, в отрыве от всех, кто скажет? И никто, думал он, на нее обязанности радистки затем не возложит. Не положено. Радист должен быть без неясностей, рядом со своим командиром. Здесь же она пойдет на оседание, ей поручат изучение и подбор людей для работы в Риге, активную деятельность. Она будет на виду, в общении с другими, и для этого ей рация не к чему. С другой стороны, конечно, хотелось иметь там, за линией фронта, широко подготовленного разведчика. Когда готовишь одиночек, хочется их универсальности, ловил себя на мыслях Ян, хотя такие качества были сродни всезнайству.

Увидев заглянувшего шефа, Ольга и инструктор поняли, что он ищет встречи, как шутили они, и минут через пятнадцать закончив занятие, она постучала в его кабинет.

— Можно? Доброе утро, — по-латышски сказала она.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил шеф также на родном языке.

Ему приятна была и эта серьезная молодая женщина, и то, что они могли общаться на своем языке, и то, что вскоре с ее помощью служба будет располагать хоть какой-то информацией в оккупированной Латвии.

— Знаете, — сказал он, переходя на официальный тон, — начальство согласилось с нашим предложением и решило остановиться на смоленском варианте. И вы будете чувствовать более уверенно, и немцы, удостоверившись в вашей правдивости, придут в восторг от собственной проницательности в случае глубокой проверки легенды, — улыбнулся он.

— Я тоже так думаю, — бесхитростно ответила она, и шеф увидел в ее выразительных глазах удовлетворение, что с нею согласились.

«Слишком серьезна. Чересчур правдивые глаза, все в них читается. Или я преувеличиваю? Мне кажется? — думал Ян в эти минуты. — Не хватает у нее легкости общения, начисто лишена навыков трепа. Это видно мне, станет ясным и им. А почему бы и нет?» — и он залюбовался своей воспитанницей.

Перед ним сидела женщина, которой через две недели надо будет очутиться далеко от этой дачки. Молодая, невысокая, хрупкая, загорелая, с короткой стрижкой темных волос, с вдумчивым, спокойным взглядом, она была готова к этому броску в неизвестность.

«Внутренне готова, — решил Ян, — однако над внешним обликом ей придется подумать. Его надо доработать, даже исказить. Пусть будет крикливой, даже истеричной. Это при намеченной легенде придаст ей естественность, а иначе можно влипнуть. Попробуем порепетировать».

Ольга была для него не просто курсанткой, которую готовили для заброски в тыл. Во-первых, он знал ее с девических лет, когда она жила в Смоленске со своими родителями, а он служил там. Во-вторых, она была его первой кандидатурой, которую он нашел в начавшемся водовороте войны.

Когда его назначили начальником подразделения, отвечающего за подготовку и заброску людей на разведывательную работу в Латвию, то, естественно, начали осваивать методику их поиска и отбора. Решили, что прежде всего следует пересмотреть тех, кто сам добровольно пошел в Красную Армию. В одном из военкоматов его подчиненный наткнулся на знакомую фамилию. Ольга? Где же она? Медсестра, вот что! Но она же училась в техникуме связи. Ей и карты в руки для работы радисткой. Ян знал, что ее родителей, старых большевиков репрессировали, но он сумел доказать, что их дочь, ровесница революции, предана общему делу и что такими кадрами не бросаются. Его рекомендациям вняли, ибо в те июльские дни анкетные подходы начали давать сбой и уступать свои позиции здравомыслию.

Когда Ольгу вызвали на переговоры, то акции Яна, как он выразился, подскочили сразу на несколько пунктов — она произвела впечатление прежде всего своей осознанной ненавистью к фашизму, редким в те первые недели войны качеством в возрасте двадцати пяти лет. Один из коллег Яна позже, после ее отбытия, спросил его, откуда это у нее, ведь товарищ Сталин только-только в своей июльской речи призвал к священной войне против фашистской Германии, а тут, на тебе, молодая девица и ворочает такими категориями. Ян усмехнулся и сказал, что она не такая уж девица, у нее есть муж и ребенок, и что в ее образованности, наверное, повинны ее родители — революционеры с дооктябрьским партийным стажем. Коллега был из тех, с кем Ян мог говорить подобным образом, оба они, участники гражданской войны, имели таких наставников. Вначале, при обсуждении вопроса о мотиве появления Ольги на территории Латвии, ограничились лишь тем, что она возвращается на родную землю, бежит от большевиков, предполагалось дать ей другую фамилию. Однако, поразмыслив, решили, что к такому варианту служба еще не готова. Ведь мыслилось ее проживание на легальном положении, встречи с родней, привлечение их к работе, а это противоречило бы фамилии выдуманной. Конечно, если бы время позволило, то можно было создать из Ольги совершенно другое лицо, найти ей родственные корни, которые бы выдержали проверку. Но времени не было, а информация требовалась, надо было форсировать ее засылку. Толчок дала сама Ольга. Своим кротким, тихим голосом она как-то неярким августовским утром заявила:

— Знаете что, товарищ Ян, пусть мои родители послужат своей власти на этом свете еще раз. Я их дочь, их репрессировали в тридцать седьмом, Смоленск пал 16 июля, вот я и иду в Латвию к родне. И все, — просто заключила она.

Ян согласился, обсудил вариант со своими подчиненными и начальством. Кто-то поморщился, что как это будет выглядеть в политическом плане: дочь репрессированных бежит к немцам и вообще… Но Ян, который не желал ее обидеть и навязывать ей эту мысль сам, но подвел Ольгу к ней, показав тупики иных вариантов, только и ждал такого предложения. Между собой они называли это решение «смоленским вариантом».

Этот ход давал возможность выпутаться, по его мнению, из любой ситуации с точки зрения личной безопасности. Проверят немцы — все сходится: и Смоленск, и родители, и учеба, и дочь, и муж. Но какие преимущества это могло дать для работы, Ян представлял туманно: в Москве еще не знали, честно говоря, режима оккупационных властей, и Ольге предназначалось пробить брешь в этом незнании…

— Значит, согласились? — повторила Ольга. — Когда и как я перейду туда?

— Подожди, подожди, не гони лошадей! Будем гнать — телега перевернется и мы убьемся. Надо все обдумать.

— Я думаю, вы меня перебросите где-то поближе к Латвии, да? — осмелела в своих предположениях Ольга.

— Нет, — помотал головой Ян, — надо, чтобы ты побывала еще раз в Смоленске. Не всегда короткий путь оказывается самым удачным. Пусть тебя в Смоленске кто-то из знакомых увидит. Ты им скажешь, что хотела эвакуироваться в Москву, к дочери, не дошла, по дороге вывихнула ногу, пролежала в деревне почти два месяца, и этим сроком ты закроешь нашу подготовку, вернулась домой, в Смоленск, что делать не знаешь, пойдешь к родне в Латвию. Подходит?

— Логично, а в какой деревне я лежала?

— Вот здесь точности не требуется. Ты же там не была. Просто в деревне, в ста километрах от Смоленска, там от деревни два дома осталось, русские отступили, немцы прошли на восток к Москве. И все. В Смоленске тебя проверят — и все сойдется. Знакомых найди не дураков, чтобы подтвердили твои шатания, а деревню ты не запомнила, тебе не надо же было тогда предполагать, что будешь давать показания господам фашистам, ведь так?

— Да, иначе подозрительно окажется — ах, какая я умная, все помню.

— Если ты в Смоленске не побываешь, у тебя не будет крепкого тыла, — гнул свое Ян. — Твое положение окажется каким-то туманным, верь — не верь. Другое дело — партизаны, они в лесах, они на нелегальном положении, им документы не нужны, а если потребуются, то лишь чтобы отбрехаться от старост или полицаев, которыми немцы напихивают села. И вот что, Ольга. В эти оставшиеся дни давай поработаем над твоим внешним видом и лексиконом.

— Вам что-то не нравится, мой латышский вас не устраивает? — вспыхнула она.

— Подожди, подожди! Язык у тебя нормальный, не твоя вина, что на родном языке ты уже пять лет, когда родителей увезли, не говорила. Это объяснение всегда при тебе, да и экзамены тебе устраивать по языку не будут. Смоленск не Рига, это все поймут. Речь о лексиконе. Ты жертва большевиков, ты бежишь к родне, в Латвию…

— А до этого я бежала в Москву, почему, спросят? — разозлилась Ольга.

— К дочери и мужу двигалась тогда, а сейчас там фронт проходит. Осталась Рига, — отпарировал Ян. — Подходит?

И не дожидаясь ответа, он продолжал в одобряющем, ласковом ключе:

— Тебе надо побольше злости, если хочешь знать, даже какого-то кривляния, гримас на лице, понимаешь, отвращения к нашему строю, боли за родителей и…

— Вы хотите, чтобы я уже здесь сейчас впала в истерику? Вот увижу фашистов, тогда…

— Да нет, не то. Они твои освободители, а ты кипишь недовольством, обидами по отношению к нам.

— Погодите, погодите, товарищ Ян, — скопировала Ольга его манеру разговора, — но не все сразу. Ненависти как таковой я наберусь, успею, посмотрю, что от Смоленска осталось и использую свои чувства как надо в разговорах с ними. Вы что хотите, чтобы я вас сейчас в оборот взяла за своих родителей? Так вы меня отправите не в бой на запад, а в лагерь на восток, — вдруг выкрикнула Ольга.

Ян опешил. Такого замыкания, такого выброса искр, всплеска эмоций он не ожидал. «Так вот она какая! Вулкан в засаде. А что если… А что, если родители перетянут, ведь это может случиться? Теоретически, а? Я ошибся? Ошибаются и не такие деятели. Тогда конец мне. Восток мне светит. Да черт со мной! Идея скомпрометируется. Выходит, если родители там… то детям не верить? Одна несправедливость порождает другую? Но в конце концов у нее муж, ребенок. Нашел! Она же туда идет жизнь отдать за Родину, за Сталина! За родителей, за тебя, за всех нас кабинетных стратегов, за писарей, так сказать». Почему-то в уме проскользнула фраза о том, что писарей и блядей Петр I при построениях распоряжался ставить на левом фланге. В последних рядах. На правом те, кто в бой идут. Она идет в бой, и надежд, что останется живой, мало до ничтожности, до призрачности. То, что сейчас ты мусолишь здесь, на теплой даче — одно, а она там, эта бедная девочка, окажется щепкой в мутном потоке войны, беженцев, оккупантов, в незнакомой Латвии, неизвестном ей образе жизни. Ты толкуешь ей о том, чего сам не знаешь. Если бы увидеть все своими глазами, посмотреть на оккупационные порядки, а потом учить этих мальчишек и девчонок. Завтра же пойду к начальству, пусть дадут возможность мне и подчиненным поехать и подопрашивать пленных, может окажется и кто-то из бывших в Риге. Почему бы и нет?..

— Не надо волноваться, Ольга, — сказал он мягко. — Я к тому, что ты очень серьезна, вдумчива, ты доброволец, ты ненавидишь фашистов, ты кроме советской власти ничего не видела, пела всю жизнь советские песни, понимаешь? Там же тебе надо перевоплотиться. Сыграть роль обиженной, беженки, ограниченной вздорной бабенки, истеричной, в меру истеричной, — поправился он, — с тем чтобы тебе поверили. Вообще-то, тебе с твоими данными надо было идти в партизанский отряд. Придет время — будут они и в Латвии. Там все ясно: врага увидал — действуй, как командир приказал. Здесь же ты будешь одна, по крайней мере первое время…

— Товарищ Ян, — подняла она на него повлажневшие глаза и тронула рукав его пиджака, — вы не волнуйтесь, я выполню все, но не могу же я сейчас, здесь, вот так сразу переделаться в эту самую, как вы выразились, вздорную бабенку! Я же не актриса, — и она, улыбнувшись, напомнила: — Вы же говорили в прошлый раз, что расскажете мне о моих задачах.

Ян вздохнул. То ли это прикосновение его тронуло, то ли ее слова, чтобы он не волновался, то ли по мере приближения срока ее заброски возникла мысль о том, что этот воробушек там навоюет. «Ладно, курс намечен, надо выдерживать направление движения!» Он достал и разложил на столе огромный план Риги с изображенными на нем чуть ли не каждым домом, во всяком случае с ясно видимыми кварталами домов, разместил это бумажное разнолоскутное одеяло так, чтобы на поверхности стола оказался центр города, и принялся объяснять.

— Не будем загадывать многого. Основная твоя задача — благополучно добраться до Риги, обосноваться там на жительство, мы подчеркиваем — на законных, легальных основаниях. Поселишься или у сестры своей двоюродной, или по ее рекомендации у кого-то другого. Но не прячась по углам, а на основе тамошних законов, если надо зарегистрируешься в полиции, короче, как положено. Ты нам потребуешься как жительница Риги, понятно? С подлинными документами, в спокойном месте города, я имею в виду такой район, где нет облав, военных объектов и прочей дребедени, у которых обычно шастают полиция, солдаты, там всегда ворье, за которым следят, около, скажем, мостов, там — охрана, понимаешь? К тебе прибудет наш человек, твой командир, но без настоящих как у тебя документов, и надо избежать риска, чтобы на него сразу не обратила внимания вся эта названная мною шушера, доходит?

В такт отрывистым вопросам своего инструктора Ольга кивала головой, схватывая особенности своей будущей роли. Указания и советы она воспринимала легко, играючи и, если говорить честно, то мало задумывалась над тем, что слушать мудрые выкладки здесь, в Подмосковье, — это одно, а перемножить их на условия центра Остланда, каковым стала столица Латвии, — совсем иное дело! О, если бы она пожила где-то на оккупированной территории, скажем в Польше или в Чехословакии, мало ли где в Европе, засиженной нацистами словно мухами, тогда она отнеслась бы к вроде простым советам товарища Яна не то что с серьезностью, этого у нее хватало, но под углом зрения или жизни, или гибели. А так… так она воспринимала сказанное как заботу, внимание, как… необходимый, в соответствии с расписанием, полезный урок, как воспринимали это многие ее коллеги по учебе на различных дачах с зелеными занавесочками.

— Смотри сюда, — журчал голос инструктора, — представь себе за точку отсчета вот эту фронтальную линию, улицу Бривибас, слева на ней — памятник Свободы, справа от нее пошла перпендикулярно, загибаясь влево, улица Элизабетес, — он показал очерченный на плане район, — вот в этом треугольнике вплоть до Даугавы находились правительственные учреждения, здания бывших посольств, улицы и дома, где проживали богатые семьи, в основном немецкие, — его палец запрыгал, — рядом с памятником Свободы и с университетом — бывшее германское посольство, вот — французское, дальше английское и так до улицы Аусекля, там было посольство США. Видишь?

Ольга кивнула. План Риги она уже изучала как предмет будущей своей деятельности в качестве разведчицы, представление у нее о городе было, но только книжное.

Как бы уловив ее мыль, Ян продолжал:

— Все исходишь собственными ножками, только тогда все поймешь, а сейчас схвати основную мысль. Как мы понимаем, в этом шикарном районе должны разместиться немецкие учреждения: военные, тыловые, гражданские, ну, не знаю, какие еще. Особняки посольств, здания учреждений, все лучшее отойдет или уже отошло оккупантам. Жить тебе в этом районе никак нельзя, ты беженка, таких, как ты, знаешь, — он подыскивал слово, — под колпак брать обязаны. А найти друзей или подружек из тех, кто там в обслуге работает — вот твоя задача или, — он мечтательно посмотрел в потолок, затем обвел пальцем выбранный им район, — устроиться там на работу хоть служанкой, хоть посудомойкой.

— Да не переживайте вы, — сказала Ольга, — обзаведусь я знакомыми в этом аристократическом уголке. Сяду на трамвай, приеду от сестры из Задвинья, войду во двор и давай спрашивать, кто тут из Смоленска, беглые, — развеселилась она. Ян улыбнулся.

— Там повышать голос на улице запрещалось. Полицейские вокруг посольств ходили и следили за тем, чтобы раньше девяти утра посторонние не шатались, а въезжать на эти улицы даже молочнику можно было только с ручной тележкой на резиновых колесах, на лошади — ни в коем случае, — пояснил он.

— Когда наши начнут бомбить порт и причалы на Даугаве — шум появится обязательно, — не сдавалась Ольга. — И резиновые колеса на танках даже не помогут.

— Мечтай, мечтай, это тебе не возбраняется.

— А о чем вы мечтаете? — спросила она.

— О том, чтобы посланные мною люди…

— … залезли в абвер, так зовется это любимое вами родственное учреждение?

Ян кивнул. Согласно курсу подготовки он рассказывал Ольге об учреждениях разведки и контрразведки рейха, их функциональных задачах, но сведения о них, которыми он располагал на сегодня, были скудными. Он не скрывал своего незнания и подчеркивал, что только сейчас такие наши лазутчики, как Ольга, смогут наладить сбор сведений, так необходимых для борьбы с врагом, которая только начинается. Он постоянно учил Ольгу с вниманием относиться к каждому новому знакомству там, куда она направлялась, и сегодня не преминул указать ей на это:

— То, что ты сумеешь познакомиться с обслугой фашистов, я не сомневаюсь. Однако не подходи к этому слишком просто, ибо тот, кто на них работает, делает это уже продолжительное время, имеет доходы, держится за место. Ты должна прежде всего находить тех, кто их ненавидит, как ты, как я, как мы все. Это не просто…

И он долго втолковывал ей о разных трюках, к которым прибегают сотрудники этих служб для проверки интересующих их людей, сознавая при этом, как мелко он сам плавает, несмотря на пять месяцев работы в Латвии перед войной. Да, ему пришлось участвовать в разоблачении пары десятков немецких агентов, но этот опыт был мало пригодным при работе с Ольгой. Он с товарищами имели дело со служащими полиции, офицерами, деятелями правых партий, торговцами, короче — обеспеченными жителями, которые скрывали лишь свои шпионские дела, но никоим образом не беспокоились где и как им жить. Это был их мир, и Ян с коллегами вламывались в него по необходимости и выходили из него с удачей или впустую, по нулям.

Другое дело Ольга, которой придется начать с нуля, постепенно обрасти полезными связями, создать, как учил ее Ян, небольшой плацдарм для приема и устройства других разведчиков.

— Когда ты доберешься до своего дяди в Курземе, — продолжил он очередной раздел инструктажа, — то постарайся получить первичные документы, удостоверяющие личность, там, в сельской местности, это легче будет сделать, чем в Риге, а потом, осмотревшись, двигай к месту назначения. Со связью решим так: через два месяца, скажем, с 10 ноября, по субботам с семи до восьми вечера у кинотеатра «Сплендид Палас» тебя будет ожидать наш человек.

— Как я его узнаю?

— Узнавать будет он. Мы ему покажем твое фото. Если ты почувствуешь, что за тобой следят, иди на встречу в платочке, он поймет и к тебе не подойдет, если ты уверена, что все в порядке, одень берет. Выходи до тех пор, пока не познакомитесь. Ясно?

— Да!

— Он подойдет к тебе с паролем: «Если желаете, могу предложить вам два билета на последний сеанс Моя дама не придет». Ответ: «Только если не в последних рядах — я неважно вижу». После знакомства договоритесь о встрече, исходя из обстановки, где удобнее поговорить. Учти, что человек будет обязательно приезжим, для его проверки спроси потом в разговоре с ним, у какого стадиона он виделся со мной. Если ответит, что у «Динамо», то это мой посланец. Слушайся его. Ясно?

Здесь Ольга впервые за все время отрицательно покачала головой:

— Не понимаю. Если мы с ним паролем обменялись, друг друга признали, то зачем еще один пароль, чтобы все запутать?

Ян недовольно поморщился.

— Для твоей же безопасности, чтобы тебе подстраховаться. Предположим: гонца нашего поймали, выудили у него пароль, отзыв, за них же сразу хватаются, послали на встречу с тобой другого, своего человека. Он, Ольга, все произнесет правильно там, у кино. Он и меня тебе опишет, почему бы и нет? Я был в Риге на официальной работе, кто-то предаст, сломается из тех, кого мы тут готовим, и может выболтать вплоть до описания этой дачи. А вот штришок насчет стадиона промелькнет мимо внимания, при помощи его ты и убедишься, что говорить с подлинным моим посланцем.

— Вы хотите сказать, что кто-то из нас может там, в тылу врага не выдержать и стать предателем, Да. — Ольга смотрела на своего учителя с каким-то ужасом. Глаза ее сузились, лицо стало бледным, и вся она стала похожей на дикого зверя. — Как вы можете сказать такое, товарищ Ян! Ведь я… ведь … мы идем на священную войну, как сказал товарищ Сталин, а вы толкуете о таких грязных вещах!

Ян встал, подошел к ней, погладил рукой по плечу:

— Успокойся, в такой борьбе, с таким противником ко всему надо быть готовым. И лучше я тебя предупрежу об этом, чем ты узнаешь это с риском для жизни на собственной шкуре. К твоему сведению, разведчики чаще всего горят на том, что их выдают, предают, называй как хочешь, собственные друзья, соратники, реже они попадаются на личных оплошностях и еще реже их находят путем розыска. Умный одиночка работает десяток лет, вообще, сколько надо, и никто ничего не распознает. Но стоит против разведчика собрать первичную информацию, выявить способы связи, тут отмобилизуют до последнего соглядатая. Противник все сделает, чтобы разоблачить, сломать его, заставить работать на себя. Вот так…

— Меня им не сломать, — вполголоса сказала Ольга с полными слез глазами.

— Верю. Но я стараюсь, чтобы ты вообще не попала к ним в лапы, чтобы ты чувствовала опасность ловушки на расстоянии. Понимаешь? Мы еще будем говорить об этом с тобой. Две недели у нас в запасе, может, чуть меньше. У тебя есть одно слабое место.

— То, что я не вздорная бабенка, да?

— Нет, — засмеялся он, — у тебя нет опытного командира, с кем ты могла бы посоветоваться там. Тебе нужен советчик — тогда тебе цены не будет.

— А сейчас я что, дура?

— Нет, — покачал он головой, — ты умная, ты кажешься постороннему человеку очень умной, интеллигентной, серьезной, и это, как бы выразиться, входит в противоречие с тем, что ты бежишь в сторону оккупантов, фашистов, разбойников, которые по сути своей лавочники без образования, вообще дерьмо, которые книги сжигали, — как последний аргумент почти выкрикнул он. — Вот за это противоречие я и боюсь.

— Товарищ Ян, как будет, так и будет. Иного варианта пока у нас нет. Вы сами говорите. Я свою роль сыграю до конца…

Они еще говорили долго, обсуждая детали работы Ольги и ее поведения там, в тылу врага.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх