АБОРТ

Андрей Гаврилов, молодой предприниматель (стеклопакеты, витражи) вернулся из Челябинска, где был в командировке.

Выйдя из аэровокзала, он с некоторым подозрением, свойственным всем возвращающимся москвичам, втянул носом воздух, в котором сложно перемешивались запахи мокрого асфальта, автомобилей, свежевымытой листвы и ближайшей шашлычной.

Гаврилов был в хорошем легком настроении, как человек, завершивший хлопотное дело и предчувствующий нечто приятное. Ехать домой ему не хотелось тем более что там не знали еще о его приезде, и он решил отправиться к своей любовнице Кате. (Собственно, он решил это еще в самолете).

Предприниматель поймал такси, уверенно бросил чемодан на заднее сидение, а сам развалился рядом с шофером. Шофер, маленький армянин с блестящей лысиной и сизыми щеками, вопросительно покосился на пассажира.

— На Зелёный проспект. И давай, батя, побыстрее: к женщине своей еду, – сказал Гаврилов.

Шофер понимающе поднял кверху указательный палец. Всю дорогу Гаврилов шутил и травил байки, а в конце, не спрашивая сдачи, бросил на сидение две сотни. Армянин же в качестве ответной любезности пожелал ему нечто предсказуемое, что в устах у русского звучит всегда скверно, а у южных народов, не вкладывающих в это никого смысла, кроме изначально-плодородного довольно мило.

Катя открыла ему сразу, будто ждала на пороге. Она была босиком, в синем домашнем халате. Темные волосы собраны сзади в пучок. Она стояла в прихожей опустив руки вдоль туловища, и смотрела на Гаврилова.

— Привет! Не узнала, что ли, Мумрик? Или у тебя любовник под кроватью? – удивился он, протягивая ей розы и бутылку красного вина.

Гаврилов всегда называл Катю Мумриком, находя это необыкновенно забавным.

Катя взяла розы и поднесла к лицу, не нюхая их, а словно загораживаясь.

— Ты когда приехал? — спросила она сквозь букет.

— Только что, — Гаврилов кивнул на чемодан.

— Я тебя сегодня не ждала… Уже спать собиралась лечь, — задумчиво сказала Катя. — Ужинать будешь?

— Еще как! Я так голоден, что человека бы съел, — пошутил Гаврилов.

Пока он был за столом, Катя сидела к нему боком, и смотрела, как он поглощает ужин. Во всей ее позе, в руках, машинально разглаживавших складки скатерти, в сутулившейся спине, в том, что она совсем не смотрела на свое отражение в зеркальной двери кухни, было нечто обмякшее, усталое…

Гаврилов смутно ощущал, что сегодня его любовница ведет себя иначе, чем всегда, но по своему обыкновению не пытался разобраться в женских настроениях зная, что все равно ничего не поймет. «Будешь в бабьи мысли вникать — сам обабишься!» — подумал он.

Поужинав, Гаврилов отодвинул тарелку и вытер полотенцем губы.

— Иди ко мне! Всё-таки десять дней не виделись, — с обычной бесцеремонностью сказал он и, придвинувшись, стал целовать Катю в подбородок в шею, в губы, вначале неторопливо, а потом, по мере увлечения, всё быстрее.

Он предвкушал уже продолжительное удовольствие, которого был лишен все дни командировки. Обычно, когда он целовал ее так, Катя начинала вначале смеяться потом наклоняла голову, словно пытаясь увернуться, потом на секунду замирала и порывисто обнимала его. Но сегодня что-то шло не так. После нескольких поцелуев она, словно очнувшись, порывисто отстранилась и встала.

— Что с тобой, Мумрик? — удивился Гаврилов.

— Мне сегодня нельзя, — сухо сказала Катя.

— А-а, — разочарованно протянул он. — Красный флаг?

— Нет… Я позавчера аборт сделала.

Гаврилов не сразу понял, что она ему сказала.

— Ты о чем, Мумрик? Какой аборт? — спросил он.

— Не знаешь, какие аборты бывают? Почитай медицинскую энциклопедию. Это там одно из первых слов.

Катя говорила безучастным мертвым голосом, и, услышав этот голос, Гаврилов вдруг осознал, что всё сказанное правда.

— Я представляю, что такое аборт. А ребенок чей? — спросил он.

Катя посмотрела на него с ненавистью.

— Будто ты не знаешь, что твой! Небось еще и на тебя был похож, с таким же лицом, с такими же руками, ногами, такой же самоуверенный и эгоистичный… му… сволочь такая же! — выговаривая каждое слово, сказала она.

Гаврилов порывисто встал, опрокинул стул и даже не заметил этого.

— Слушай, а сколько ему было? В смысле, ребенку… — зачем-то спросил он.

— Восемь.

— Чего восемь? Месяцев?

— Ты что, маленький? Кто в восемь месяцев аборт делает? Восемь недель.

Внезапно Гаврилов понял, что всё то время, пока он был в командировке и еще почти семь недель до того, у него был ребенок. И только позавчера, всего каких-то тридцать-сорок часов назад, может быть, в то самое время, когда он уже вышел из гостиницы, чтобы ехать в аэропорт, его ребёнок перестал существовать и лежит теперь в каком-нибудь хирургическом ведре, похожий на кусочек сырого мяса.

Гаврилов никогда раньше особенно не думал о детях и не спешил ими обзаводиться, хватало одного, от жены, но теперь, когда он услышал, что вот так просто и легко, утаив от него, взяли и убили его ребенка, его вдруг захлестнуло глухое раздражение, почти ненависть к стоявшей рядом женщине.

— Не понимаю, зачем ты это сделала. Могла бы и со мной проконсультироваться, ведь меня это тоже касается.

— И что бы ты проконсультировал? — с иронией напирая на это последнее слово, спросила Катя.

— Сейчас об этом уже не время говорить. Но, по-моему, вполне можно было оставить, — чуть поколебавшись, ответил Гаврилов.

— Оставить? — крикнула Катя. — Ты телевизор давно смотрел? Зачем ребенку сейчас жить?! Всюду насилие, грязь, инфекции, радиация. Чтобы его на войне убили? Чтобы он жил в этой гребанной стране, где всем на всех наплевать? А если война будет, это ты понимаешь?

Гаврилов слушал ее, скривив рот. В словах Кати, явно слышанных ею от кого-то еще и усвоенных, он не видел логики, а видел лишь беспомощные попытки оправдаться.

— И тебе не надоело? Ты сама себя обманываешь! — сказал Гаврилов.

Катя покачнулась, будто он толкнул ее в грудь. Ее лицо ее как-то съежилось, стало вдруг маленьким и некрасивым.

— Значит, я виновата, убийца я, а ты чистенький? — крикнула она. –

Сейчас-то просто говорить, что ты его хотел! А ты не хотел, не хотел! Помнишь я когда-то спрашивала, почему у вас с женой только один ребенок и ты сказал:

«Да ну их! Чего дураков плодить?»

Катя кричала, нелепо, нерасчетливо всплескивая руками. Голос у нее звучал жалко, визгливо. Кожа на лбу собралась в четыре складки — первая у бровей была самая толстая. В этот момент Катя — всегда тщательно следящая за собой — была очень некрасива, но она не замечала этого, и Гаврилов не замечал.

— Не придирайся к словам! — рассердился Гаврилов. — Мало ли что я сказал?

Главное — как бы я поступил. Ты даже меня не проко… не сообщила! Ведь когда я уезжал в Челябинск, ты уже знала о ребенке?

— Знала. Но я еще сомневалась, оставлю его или нет.

— Значит, всё-таки сомневалась?

— Конечно. Первые недели я даже хотела оставить его. Даже почти решилась тебе сказать.

— А почему не сказала?

— Не сложилось в тот вечер. Ты тогда с собой еще этого идиота приволок…

— Замятникова? Он не идиот.

Катя его не слушала. Она слушала себя.

— Идиот! Он запускал глаза мне под юбку и вытирал мой рукой свои жирные губы — рыцарь, видите ли! А на другой день ты позвонил и сообщил мне, что уезжаешь. Я была уверена, что ты меня бросаешь. Вначале притащил этого оплывшего мерзавца, себе на замену, а сам…

Гаврилов понял, что это очередная ложь, но не ложь ему, а ложь самой себе ложь, так тесно слитая с правдой, что уже нельзя отличить, где ложь и где правда. Если сейчас разрушить все доводы Кати, снести все ее бастионы убедительной лжи, то останется только голый факт — а именно то, что она сделала аборт, убила в своем животе его, гавриловского, ребенка. Ему снова стало больно и досадно.

— Это всё ерунда, эмоции, — пожал он плечами. — Я тебя не бросал, и ты это отлично знаешь.

— Но ты мне даже не звонил оттуда!

— Неправда, звонил.

— Да, звонил! Но только один раз за все десять дней! И слышал бы ты свой голос: холодный, равнодушный. Сказал, что не знаешь, когда приедешь. И женский смех откуда-то доносился. Небось был там с какой-нибудь шлюхой, с мерзкой вонючей, заразной шлюхой!

— Ни с кем я там не был! Я звонил из кафе, — возмутился Гаврилов. — И вообще, ты могла позвонить сама. Телефона не было?

— Не могла. Я не хотела.

— Неправда, что не хотела. Тебе нужен был повод, чтобы убить моего ребенка и свалить с себя вину.

— Твоего ребенка! — горько передразнила его Катя. — Вот именно, твоего! Да тебе плевать на него, главное только, что он «твой!» «Моя» машина, «моя» квартира, «моя» дача, «мой» ребенок! А вот нет его уже — твоего! Тю-тю! Раньше надо было приезжать!.. Скажи, если бы я оставила ребенка, ты бы развелся с женой?

— Это беспредметный разговор! — сухо сказал Гаврилов, чтобы не брать на себя лишних обещаний. — Ребенка уже нет, значит, нет и повода для обсуждения.

— Не хочешь говорить? Тогда я сама тебе скажу! Ты бы ее ни за что бы не бросил, хотя и обманываешь с кем попало! Думаешь твоя жена тебя любит? Ее это тоже вполне устраивает! Ты трус, неудачник, эгоист, похотливый кобель!

Под конец Катя перешла почти на визг и стояла напротив Гаврилова наклонившись вперед и с ожесточением глядя на него. Она выкрикивала ужасные оскорбления, всё то, что скопила за долгое время и каждое ее слово было справедливо и несправедливо одновременно. Она не замечала ни своего распахнувшегося халата, ни того, что ее лицо стало вдруг некрасивым, почти старым и на нем обозначились все складки и морщины, незаметные до сих пор.

Появилось много такого, о чем Гаврилов прежде не подозревал. Например, что самый дальний нижний зуб выглядит неважно, а рядом на зубе несколько точек.

Вроде пришеечного кариеса. И как он раньше это не видел?

Наблюдая все это почти анатомически, Гаврилов одновременно размышлял, как внутри женщины, которую он любил и с которой жил два года, могло оказаться столько ненависти.

Он старался сдерживаться, но его тоже охватила вдруг злоба к этой неожиданно ставшей чужой женщине.

Несколько секунд он безуспешно боролся с этим чувством, а потом схватил Катю за плечи и стал трясти ее так, что голова женщины моталась вначале вперед, а потом назад.

— Отпусти меня, у меня будут синяки на руках! — испугалась она.

— Заткнись! Тебе говорю, заткнись! Или я тебе шею сверну! — крикнул он.

Женщина взглянула на него и неожиданно обмякла у него в руках как жертва.

— Сверни! Сверни! — горячо прошептала она.

Она откинулась назад и запрокинула голову. Увидев ее шею, ту самую которую он недавно целовал, Гаврилов очнулся. Он выругался длинно и грязно и оттолкнув женщину, заходил по комнате. Он подошел к бару, достал початую бутылку коньяка и сделал несколько крупных обжигающих глотков. «Дрянь!

Фальшивка!» — пробормотал он, и непонятно было, к чему относятся эти слова — к женщине или к коньяку.

Катя сидела на полу, поджав под себя ноги, и раскачивалась взад и вперёд.

В ее движениях, нелепых и неосознанных, была детская попытка убаюкать себя.

— А мое положение ты понимаешь? — вдруг быстро, продолжая раскачиваться заговорила она. — Ничего стабильного, постоянного, всё шатко. Тебя дома жена ждёт, а я кто? Завтра бы я ходила опухшая, беременная, ты бы стал мной брезговать. Ты даже уши себе одеколоном протираешь, я знаю… Мудак чистоплюйский, микробов боишься… Нашел бы себе кого-нибудь моложе, унесся к ней, а я одна и с мокрыми пеленками? Кому я тогда буду нужна? Мне даже каши не на что будет купить.

— Денег я тебе не даю? — вспылил Гаврилов. — Каши тебе купить не на что?

Тебе? Кому ты это говоришь? Мне? Да я тебе всю квартиру барахлом забил! На одни эти чертовы розы кашу год можно жрать! Ты думаешь, потому его прикончила что денег нет? Да просто связываться не захотелось — так и скажи.

Он схватил с подоконника вазу с розами, швырнул ее пол и стал топтать цветы ногами. Но злобы — настоящей злобы — уже почти не было, одна только фальшь. Вскоре он остановился и, тяжело дыша, опустился в кресло.

Гаврилов точно не помнил, столько он так просидел, а потом поднял глаза и увидел, что Катя смотрит на него. Она смотрела на него робко, смиренно как смотрела, как когда-то, когда их роман, не сожительство еще на том этапе только начинался. Гаврилов почувствовал, что захоти он, он сможет сейчас остаться у этой испуганной, растерянной женщины, которая убила своего ребенка потому только, что он был еще слабее, чем она сама, и никого не было рядом чтобы ее остановить. И еще Гаврилов почувствовал, что не улети он в Челябинск а останься в Москве, ребенок выиграл бы свой бой, и слабая мятущаяся женщина смирилась бы и пошла бы по дороге, по которой шли до нее тысячи других. Но теперь уже ничего нельзя было изменить. Его игра была сыграна, не начавшись.

Ребенок, этот счастливый везунчик, отправился в ведро или куда они там отправляются? Почему везунчик? Да само появление ребенка было почти чудом учитывая обычную осторожность Кати.

— Послушай, а вот сегодня… зачем ты мне сказала об аборте? Ну сделала бы и сделала. Нет, тебе хотелось унизить меня, хотелось, чтобы мне было больно? – поинтересовался он.

— Отстань от меня! Уходи! Я думала, пожалеешь, а ты терзаешь…

Гаврилов встал.

Катя вздрогнула, шагнула к нему, чтобы удержать, но вместо этого крикнула:

— Уходи и больше не приходи! Слышишь! Никогда!

Гаврилов обулся, снял с вешалки плащ, поднял чемодан и, ощущая себя театральным страдальцем, вышел на площадку. Лифта он ждать не стал — спускался по лестнице. А она всё бежала за ним по ступенькам и не то кричала, не то бормотала:

— Да постой же! Никогда больше не приходи, убирайся! Вон пошел, вон! Да постой ты!

1999









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх