• 1 «Госпожа змея»
  • 2 «Никто этого не одобрил»
  • 3 «Гугенотская ересь сохраняется»
  • 4 Еще двадцать пять лет…
  • Эпилог
  • Часть четвертая

    Непредвиденные последствия

    1

    «Госпожа змея»

    Варфоломеевские события за пределами Франции вызвали невероятное потрясение. Но люди XVI века воспринимали вещи иначе, чем люди XX. В этом случае они испытали одновременно энтузиазм, гнев, восхищение, ужас, негодование, зависть, но в целом — оцепенение. Не было слышно никаких криков протеста, которыми сегодня ответили бы на такое деяние.

    Не считая нескольких посвященных, ни католики, ни протестанты не представляли себе охватившего двор безумия и внезапный характер преступления. Одни прославляли, другие осуждали коварство и скрытность, с какими операция была затеяна, а затем доведена до конца. Люди чести осуждали христианнейшего короля за то, что нарушил свое слово. Не заметно, однако, ни ужаса, ни презрения, которое, как нам могло бы показаться, должны были достаться на долю короля. Мало того. Впервые полубезумец стал видеться в образе подлинного суверена. Стали верить, что он способен вести себя по отношению к подданным как вели себя по отношению к своим Филипп II и Елизавета. Поверили, что он способен обманывать и метать молнии. В несколько дней его престиж вырос настолько, что Анжу, попавший в тень, познал самую горькую досаду.

    Совсем иные заботы одолевали королеву-мать, постоянно уделявшую внимание вражде своих сыновей.

    Екатерина, столь долго воплощавшая творящую мир Пенелопу, проиграла с далеко идущими последствиями безрассудно начатую предупредительную битву, в которой с самого начала все вышло из-под ее контроля. Но это «великое безумие», согласно выражению тосканского посланника, будет еще значительное время приносить ядовитые плоды. В настоящий же момент война, которой удалось избежать, и ослабление, пусть не уничтожение протестантской партии, поддерживают флорентийку в прекрасном настроении, дают ей дерзость взять на себя необычайную задачу, которую ставит перед ней стечение обстоятельств: получить с католических держав «плату за кровь» и создать новые связи между Францией и протестантским миром.

    «Эта королева не верует больше ни в Бога, ни в святых», — написал однажды нунций Франджипани. Екатерина, в сущности, и не верила ни во что, кроме блага государства. Она не испытывала угрызений совести, ибо предупредила воинственные замыслы Колиньи. Ни малейшее сомнение не помешало ей вести неслыханную двойную игру: с одной стороны, она распорядилась выбить три медали в память Варфоломеевских событий и провозгласила восстановление единства веры; с другой стороны, продолжала утверждать, что свобода совести по-прежнему будет соблюдаться, а Сен-Жерменский договор сохранит силу. Двурушничество «Госпожи Змеи», как в шутку называли ее испанцы, приняло грандиозный размах, в то время как Карл IX жил в состоянии непрерывной кровавой истерии, а герцог Анжуйский, совершенно деморализованный, «не произносил и ста слов в день».

    Сообщение Сальвиати было не основным источником сведений для Святого Престола. Секретарь Мандело послал в Рим курьера, господина де Жу, который предупредил первым делом кардинала Лотарингского. То было 2 сентября. Кардинал, вне себя, поспешил к папе в обществе французского посланника Фераля.

    Григорий XIII вспыхнул бурным энтузиазмом. Не послушав Фераля, который советовал подождать официальных депеш, он приказал устроить фейерверк.

    Начиная с 5-го стали прибывать письма: от Карла IX, от герцога де Монпансье, где с яркими подробностями рассказывалось о заговоре гугенотов «с целью возвести на престол короля их веры и отменить любое другое исповедание, кроме их»; письмо Сальвиати (от 25 августа).

    Бовилль, курьер Карла IX, был проведен Лотарингцем и Фералем к Григорию XIII. Святой отец приветствовал его не без высокопарности:

    — Благородный вестник, Карл, король Франции, носит свое имя христианнейшего монарха не просто как старый титул, дарованный ему, но по праву, которое приобрел недавно, благодаря заслугам в истреблении еретиков, врагов Христовых!

    Второе сообщение Сальвиати, указывающее, что королева-мать решила «восстановить католическую религию», вызвало предельное оживление. Госпожа Медичи, вялость которой так часто осуждалась, поднялась до ранга Матери Церкви. Папа приказал петь «Те Deum» в капелле своего дворца.

    Между тем кардинал Лотарингский с неудовольствием видит, что вся честь в этом деле выпала Валуа, и желает предотвратить возможный возврат к терпимости. Он приказывает поместить над папертью церкви Св. Людовика надпись, согласно которой Карл IX со славой следовал советам, которые получал. Это должно было одновременно скомпрометировать Святой Престол и приписать Гизам решающую роль.

    Кардинал не жалел сил при дворе. Он решил утвердить мнение, что резня увенчивает политику, вдохновленную им и принятую надолго. По его инициативе Камиль Капилупи опубликовал 18 сентября памфлет, предназначенный для защиты этого тезиса. Варфоломеевские события объявлены «Великой победой» Карла IX. Протестанты были убеждены, что памфлет отражает действительность. В течение столетий они оставались при убеждении, что между Святым Престолом и Французским Двором плелся заговор, равно как и поколения ультракатоликов сохраняли веру в заговор Колиньи. Историческая критика, которая быстро раскусила вторую из этих легенд, позднее и с куда большими усилиями избавилась от первой.117

    8 сентября Григорий XIII в Сен-Луи де Франсе торжественно возблагодарил Небо «за избавление не только короля Франции, но и всего его королевства, а также Святого Престола от бедствия, которое грозило бы, если бы Колиньи осуществил свой замысел умертвить Карла IX, провозгласить себя королем, поддержать нидерландских мятежников и пойти походом на Италию, дабы разрушить владения Церкви и столицу Рим». Таковы были измышления кардинала Лотарингского.

    Никогда ни одно событие не отмечалось в Риме с подобным блеском. Торжественные благодарственные молебны, памятные медали, артиллерийские салюты. «Те Deum» оглашало то одну церковь, то другую, следовали грандиозные процессии, живописцу Вазари сделали заказ на фреску, которая увековечила сцены 24 августа, не упустив и малейшей детали.118

    Григорий XIII и Екатерина проявили в ходе событий почти одинаковую наивность. Папа верил, будто Карл IX готов вступить в Христианскую Лигу, а протестанты исчезли из Франции. Королева-мать надеялась, что Святой Отец поддержит герцога Анжуйского в Польше и, более того, побудит французское духовенство выдать немалые суммы, в которых так нуждалась казна.

    — Епископ, — сказала она Сальвиати, — в настоящее время представился случай показать мне, властны ли Вы над духом нашего господина Папы, в чем Вы уверяете меня день-деньской, и я верю, он должен быть расположен позаботиться обо мне, равно как и о моих детях, со всем величием и со всею щедростью.

    Она быстро разочаровалась. Церковь благословила ее новую политику, но отказалась выделять для нее средства. Флорентийка тоже не скрывала неудовольствия, когда чрезвычайный легат, кардинал Орсини получил поручение передать Их Величествам поздравления Святого Отца.

    Это последнее означает, что первосвященническая благосклонность рисковала разрушить хрупкое равновесие интриг, которые плелись.

    Григорий XIII был ошеломлен, разочарован, потрясен, узнав о возражениях, выдвинутых против приезда его представителя, среди которых главным была забота не задеть протестантских вождей! Кардинал Орсини долго томился в Авиньоне, прежде чем его посольство сочли уместным. И только 23 ноября он торжественно вступил в Париж. Парижане встретили его безумными овациями, но король находился в замке Монсо, обязанный проводить свою сестру, герцогиню Лотарингскую. В этот период положение уже значительно изменилось, и легат, допущенный наконец к Его Величеству, должен был тонко перемешивать упреки с хвалами. Истинной целью его миссии было склонить Францию к вступлению в Христианскую Лигу. Несмотря на шестинедельные усилия, ему пришлось удалиться с пустыми руками. Перед самым его прибытием Екатерина позаботилась успокоить султана: ее сын ничего не изменит в их прежнем союзе. К великой своей радости избавившись от докучливого льстеца, королева в тот же день призналась:

    — Отныне, — заявила она публично, — я не позволю папе запускать руку во французские дела.

    * * *

    «В то время, как я пишу, они их всех убивают: они их раздевают донага и волочат по улицам, они грабят дома и не щадят даже ребенка. Да будь благословен Бог, который обратил французских государей к истинной вере! И да вложит Он в их сердца рвение продолжать начатое!»

    Письмо Суниги, из которого взят этот пассаж, дойдет до Филиппа II 7 сентября. Читая его, бесстрастный монарх впервые в жизни потеряет власть над собой: не сможет справиться со своей радостью. На другое утро, когда он примет французского посла Сен-Гуара, он, ко всеобщему изумлению, разразится смехом. Эти преувеличенные реакции не будут лишены хитрости, ибо он хвалит новых ревнителей церкви за их незаинтересованность.

    — Счастлива мать, имеющая такого сына! Счастлив сын, у которого такая мать!

    Сен-Гуар ответил не без цинизма:

    — Признайтесь, государь, что именно королю, моему повелителю, Вы обязаны тем, что удержали Нидерланды.

    В свою очередь, он подтвердил предположение о предумышленности резни. Филипп II с самого начала поверил этому, и поверил даже герцог Альба. Этот последний в письме к Суниге напоминает свои слова в Байонне и «что она (Екатерина) ему предложила». «Я вижу, — заключает он, — что она прекрасно сдержала слово».

    Слово! Если она его и дала (7 лет назад), ученица Макиавелли и не помышляла его сдерживать. Просто оно припомнилось ей в ее самый черный час. Разумеется, она показала, что очарована, когда Сунига, вручив ей теплое письмо католического государя, поздравил ее «с тем, что она привела в исполнение то, о чем договорилась с герцогом Альбой в Байонне». Впрочем, дона Диего она не провела. Он взял на себя обязанность развеять иллюзии короля и герцога: «Убийство адмирала было продуманным делом, а резня других гугенотов — следствием внезапного решения», — уточняет он. И в другой депеше: «Они хотели только смерти адмирала и обвинения герцога де Гиза, но адмирал не был убит выстрелом аркебузы и знал, откуда исходило покушение, и тогда, из страха возмездия, они решились на то, что сделали».

    Радость Филиппа II, который избежал смертельной опасности, не уменьшилась. «Я испытал, — пишет он, — самое полное удовлетворение, какое когда-либо знал в жизни». Он также послал во Францию чрезвычайного посланника, маркиза Эйамонте, которому поручалось восхвалить всех организаторов резни, от короля до Реца.

    Карл IX торжественно сказал дону Диего:

    — Я люблю католического государя, как моего доброго брата. И всегда буду хранить мир с подобающими чувствами.

    Екатерина подтвердила свое благочестивое рвение и по большому секрету поведала Сен-Гуару, на какую награду рассчитывала: «Я бы желала, чтобы доказательства намерений служить Богу, которые дал мой сын, тем, как поступил в отношении новой религии, послужили к убеждению католического государя дать свою старшую дочь в жены герцогу Анжуйскому». И она жаждала заполучить не только инфанту, но также и королевство для своего дорогого сыночка. В то время как польская корона достается Франсуа д'Алансону.

    Еще раз материнская страсть ослепляет госпожу Медичи. Испанцы не чувствуют себя благодарными ей за какие-либо услуги и продолжают относиться к ней самым недоброжелательным образом. Гранвель, получив ложную весть о казни Лопиталя и его жены, поздравляет Морийона, затем себя и добавляет: «Не осмелюсь сказать, что желал бы, чтобы кое-какая другая женщина (Екатерина) получила жилище, которого заслуживает». Морийон отвечает ему: «Она такая же падаль, как Лопиталь и его жена. Помолимся же Господу, чтобы эта Иезавель, которую мы хорошо знаем, поскорее за ними последовала».

    Маркиз де Эйамонте прибывает к французскому двору, расточает хвалы и бросает проницательный взгляд на дела королевства. Незадолго до его отбытия королева-мать нанесла мощный удар. В ходе праздника она повернулась в сторону сидевшего с ней рядом Диего де Суниги и сказала ему:

    — Я только что исполнила то, что Вы от меня потребовали, и дала приказ губернаторам провинций провозгласить, что все без исключения должны жить, следуя религии, которую исповедует король, мой сын.

    Посол отвечал, что готов целовать ей руки и ноги. Карл IX вскоре подтвердил слова своей матери. Он провозгласил: «Во имя Господа! Да пойдет каждый к мессе». Эдикт санкционировал его волю.

    Генрих де Гиз, пьяный от блаженства, рассказал госпоже де Немур о заседании Совета: «Король, вдохновленный свыше, не желая оставить ничего, что не согласно с христианской верой, твердо решился… полностью истребить и стереть все, что осталось от этой мятежной заразы». Сальвиати, в свою очередь, пишет: «Есть добрая надежда, что король изгонит из своих владений всех гугенотов». Здесь не имелось в виду повторение 24 августа. Вопрос стоял об организации убийства Вильгельма Оранского, о решительных действиях против Женевы.

    Итак, Екатерина открыла карты. Захлестываемая материнским чувством, она поделилась с Эйамонте и Сунигой своими матримониальными проектами. Увы, она была не в ладах с действительностью. После 1565 г. Филипп II и не воображал себе нового союза с Валуа. Франция и Испания оставались непримиримыми врагами.

    Даже итальянские князья очень ловко вуалировали свои упреки и крайнее беспокойство:

    «Испанцы поднимут голову и воспользуются случаем». Эта мысль, уже выраженная тосканцем Кавриана, устрашила Европу и отразилась в депешах большинства французских посланников: храбростью, с которой они осуждали резню, стоит восхищаться.

    Дю Ферьер, представитель короля в Венеции, пылко негодовал, что «такими средствами пожелали нанести столь великий и явный ущерб герцогу Анжуйскому и столь основательно возвеличить короля Испании, что сегодня можно сказать, что он — единственный властитель Христианского мира, который повелевает всеми остальными».

    Император Максимилиан, тесть Карла IX, считал, что совершившееся можно обернуть к выгоде его сына, кандидата на польский престол. Он сказал, между прочим, французскому послу Монморену:

    — Король и королева-мать совершили нечто весьма скверное и вызывающее сильное неодобрение. Они это еще поймут.

    Однако волей-неволей приходилось возвращаться к политике Франциска I. Истребитель еретиков в своем государстве, король Франции должен вне его границ заручиться их дружбой.

    * * *

    Без труда можно представить, какой шум поднимается в лютеранских княжествах Германии, дружественных Франции, и в протестантских кантонах Швейцарии, ее лучших союзников. Никто не может больше хоть сколько-нибудь верить слову христианнейшего короля. Карла IX называют «изменником, бессердечным злодеем», его представители подвергаются оскорблениям и угрозам. Адмирал вызывает страстное сочувствие народа, у всех на слуху жуткие сцены тех парижских дней.

    Что касается принца Оранского, который недавно рассматривал возможность капитуляции герцога Альбы, то он оставляет «всякую надежду на людей» и ждет, когда полностью будет применен так называемый Байоннский план.

    Но уже задействованы агенты королевы-матери, в частности Фрегоз, затем вступает в игру лично Рец. Осенью князья, крупные поставщики наемников, поговаривают, что придержат свое негодование, если Карл подкинет им две-три сотни тысяч экю. Весной 1573 г. Фрегоз, заверив их, что его властитель никогда не сблизится с папой и с Испанией, может гарантировать доброжелательный нейтралитет, если не старую преданность германских государств.

    В этот миг Варфоломеевские события производят неожиданное действие: отзыв и опалу герцога Альбы, который вскорости будет заменен умеренным правителем, Рекесаном. Таков был результат тайных переговоров между королем Испании и Вильгельмом Оранским, наутро после трагедии. Но Молчаливый хорошо понимал, что лишь исчерпанность казны продиктовала такую позицию Филиппу. Он не замедлил опять обернуться к Франции и признать Карла IX защитником Голландии, в то время как Людовик Нассау, задушевный друг Колиньи, поддержал кандидатуру его погубителя на имперскую корону!

    Правда и то, что Англия не пыталась возбуждать ни непримиримости, ни злопамятства.

    * * *

    Во время резни на глазах у английского посла убили двух его слуг и одного протестантского священника. Сам он оказался в опасности настолько, что герцог де Невер выставил стражу вокруг его дома. Во время первого же затишья он покидает эту резиденцию, так опасно расположенную — в предместье Сен-Жермен, — и бежит искать защиты… дона Диего де Суниги, живущего неподалеку. Именно здесь предложено убежище старому Брикемо, одному из подчиненных Колиньи, чудом спасшемуся.

    26 августа Уолсингем послал благодарность королеве-матери за то, что его защитила, и расспрашивал ее о причинах Парижской заутрени. 1 сентября Лансак и Мовисьер, сопровождаемые двенадцатью гвардейцами, явились за ним, чтобы проводить в Лувр.

    Карл IX заверил посла в своей преданности Елизавете, выразил надежду, что недавние события не заставят его в этом сомневаться. Он пообещал наказать убийц трех англичан. Екатерина, к которой после этого явился посол, сообщила о заговоре, который удалось пресечь. И гарантировала послу соблюдение Эдикта об Умиротворении. А на следующий день Мовисьер осведомился у него, не прервутся ли его хлопоты в пользу брака его государыни с Алансоном.

    — Все, что я вижу, — ответил англичанин, — меня отнюдь не воодушевляет.

    Эта реплика обеспечила ему вторую аудиенцию.

    — Союз, который мы заключили, — сказала Екатерина, — это союз с Вашей королевой, а не с адмиралом. В чем наш промах?

    Уолсингем, не владевший более собой, закричал, что Варфоломеевские события — это вызов протестантским монархам. Не произошла ли резня в силу существования Байоннской конвенции?

    Госпожа Медичи, в свою очередь, потеряла хладнокровие:

    — То, что Вы упомянули о Байонне, — одна из выдумок адмирала, чтобы натравить нас друг на друга… Будьте уверены, Ваша королева ему ничем не обязана.

    Она показала завещание, найденное среди бумаг мертвого. Колиньи, как известно, рекомендовал королю соблюдать равную осторожность по отношению к испанцам и англичанам.

    — В этом, сударыня, он проявил себя поистине верным слугой французской короны.

    Флорентийка, смутившись, тут же оборвала спор и повела речь о браке д'Алансона. На что Уолсингем потребовал у нее подтвердить свою добрую волю соблюдать Эдикт об Умиротворении, а она ответила, что недавно открывшиеся происки не позволяют больше признавать право на существование реформированной веры.

    — В любом случае, гугеноты получат столько же свободы, сколько католики в Англии.

    — Наша королева не издавала такого эдикта, а если бы издала, то держала бы слово.

    — Она свободна в своих поступках, как и мы в наших.

    Уолсингем перешел к самой сути вопроса:

    — Может ли Англия, в случае войны с Испанией, всегда рассчитывать на Францию?

    — Разумеется. Даже в случае нападения короля Испании, ничуть не трудно пообещать Вам помощь. Единственное наше желание — хранить мир в нашем королевстве.

    Вслед за этим положение ухудшили два события: Брикемо был арестован вопреки нормам международного права, а супруга английского посла, которая бежала из столь негостеприимного приюта, стала свидетельницей того, как зарубили двух сопровождавших ее священников возле парижских ворот.

    В это же время Елизавета приготовила для французского посла Ла Мот-Фенелона театральную аудиенцию. Следуя необычному церемониалу, весь двор собрался в замке Вудсток и столпился позади королевы, облачившейся в траур. Встреча была мрачной и суровой.

    — Я боюсь, — заключила Елизавета, — что те, кто побудил короля отречься от своих законных подданных, могут заставить его отвергнуть и нашу дружбу.

    Гнев и страх распространились по Англии. Епископ Лондонский потребовал в ответ на резню голову Марии Стюарт. Королева отозвала Уолсингема, которого обязала перед отбытием выразить страстный протест королю и королеве-матери. Тот выполнил поручение, но не спешил покидать Париж. Елизавета не могла обойтись без того, чтобы не дать некоторое удовлетворение общественному мнению. В действительности ее чувства ничуть не походили на те, которые выражали ее представители и которые звучали в ее речах.

    Дочь Генриха VIII и Екатерина Медичи поддерживали под псевдонимами тайную переписку,119 от которой, к несчастью, почти ничего не сохранилось. Две королевы судачили о разных вещах с большой свободой, и, кажется, не приукрашивали свои мысли. Ни одну из них в действительности не заботили средства, которые другая пускала в ход против своих непокорных подданных. На слова Екатерины: «Она свободна в своих поступках, как и мы в своих», точно эхо, отзываются Елизаветины: «Каждый поступает по своему разумению, как сочтет наилучшим». Королева Англии не испытывала ни малейших сомнений касательно своего изрядного вклада в бедствия собратьев по религии. Она хотела отвадить французов от Нидерландов, что ей в скором времени удалось. И вовеки не простила Колиньи Гаврского дела, отчего не оплакивала его кончину. Самодержавная владычица, готовая чуть что позвать палача, она не могла примкнуть к партии подданного — мятежника, пусть даже он прощен, против другого деспота. Духовная глава своей церкви, она осуждала демократические тенденции французских кальвинистов. Наконец, ей требовалось долго выжидать и лавировать, чтобы тридцать лет спустя обеспечить свой триумф.

    2

    «Никто этого не одобрил»

    Екатерина предложила своей куме рассказ, который рассеял тучи. Подобно итальянке, великая мастерица двойной игры, Елизавета затаилась. Она не хотела отталкивать Филиппа II, которому случай показался благоприятным для того, чтобы поссорить Францию и Англию. Уже завязывались переговоры с Испанией «о возобновлении торговли». Гуарас, агент герцога Альбы, скромная роль которого была так важна несколько месяцев назад, возвращается в Виндзор. Эта новость достигает Лувра и вызывает бурное беспокойство. Неужели Франции суждено оказаться в изоляции и платить издержки примирения Габсбургов с Тюдорами? С тем чтобы предотвратить беду, Екатерина сочла необходимым оправдать Варфоломеевские события, торжественно подтвердив существование протестантского заговора. Кавень, докладчик прошений, друг Колиньи, был спасен герцогиней Феррарской, Рене Французской, которая неблагоразумно посвятила в тайну свою дочь, госпожу де Немур. И госпожа де Немур его выдала.

    Королева-мать решила вырвать у него, как и у Брикемо, признание, которое послужило бы ее целям. Во время допроса с применением пытки Брикемо не выказал особого мужества, даже предложил средство взять Ла-Рошель. Кавень, сам не дрогнувший, укорил его, что у него «робкое сердце». И тот, и другой отказались произносить слова признания, которое, в любом случае, не спасло бы им жизнь. Тем не менее они были объявлены виновными в государственной измене.

    Колиньи, судимый посмертно, предстал на процессе как «преступник, виновный в оскорблении Величества, смутьян и нарушитель мира, враг покоя и общественной безопасности, верховный глава, вдохновитель и организатор заговора против короля и его государства».

    Парижский парламент постановил, чтобы его тело или «то, что от него осталось», было повешено на Гревской площади, затем привязано к хвосту коня, который его проволочит, и наконец — вывешено на Монфоконе; «чтобы все его портреты были разорваны и поперты ногами палача, его имущество конфисковано, герб разбит, дети объявлены неблагородными, мужланами, простолюдинами, бесчестными, недостойными и неспособными завещать состояние или нести службу, исполнять должности, получать звания и владеть имуществом во Франции». Замок Шатийон надлежало снести до основания. А на его месте водрузить столб с медной доской, содержащей текст обвинения. Кроме того, Парламент решил, что каждый год 24 августа общественные молебны и торжественные процессии будут благодарить Бога за то, что помог раскрыть столь жуткий заговор.

    Основательно поразмыслив, Екатерина решилась на смелый шаг: направила Мовисьера просить Елизавету стать крестной матерью ребенка, которого скоро произведет на свет королева Франции.

    Елизавета, польщенная, но не подавшая виду, помедлила с ответом. Она не без насмешки сказала Мовисьеру:

    — Вы видите, я немало смущена после того, что недавно произошло. Если я обращусь с просьбой представить мне кого-либо, неважно кого, он решит, будто я хочу от него избавиться!

    * * *

    Генрих де Бурбон, став Генрихом IV, рассказывал порой своим приближенным о событиях, развернувшихся вокруг его «кровавой свадьбы». И вдруг обрывал рассказ:

    — Посмотрите-ка, — спрашивал он, — мои волосы не стоят дыбом?

    И затем охотно добавлял следующее: «Через 8 дней после резни большая стая воронья налетела на флигель Лувра. Шум побудил многих выйти и посмотреть, что это, и дамы признались королю, что это их ужасает. В ту же ночь король, через два часа после того, как лег, вскочил с постели, поднял всех в своей опочивальне и послал в том числе и за мной, чтобы все услышали в воздухе мощный треск и хор голосов, вопящих, стонущих и воющих, точь-в-точь таких, как в ночь резни. Они раздавались так четко, что король, веря, что возобновились беспорядки, велел гвардии броситься в город и остановить побоище. Но когда ему доложили, что город мирно спит и неспокойно только в воздухе, он все же не успокоился, поскольку шум продолжался семь дней, и всякий раз в один и тот же час».

    Неспокойной эта жуткая марионетка оставалась до своего последнего вздоха. Это были не угрызения совести, которые он скоро подавил. Но он то хотел бежать от страшной действительности, то снова пытался «убить их всех», то искал невозможного забвения. Он уносился на охоту, изнемогал в объятиях любовницы, разгуливал по ночам по городу в маске и предавался самым прихотливым безумствам. После чего харкал кровью.

    Месье по-прежнему внушал ему все тот же ужас, да еще перед ним возникло новое пугало: его младший брат, Франсуа, недоносок, душа которого была под стать безобразной наружности, не побоялся предложить себя на роль главы партии «недовольных».

    24 августа юный принц то и дело громко восклицал:

    — Ах! Какая измена!

    Затем, когда королева-мать разбирала адмиральские бумаги, юноша защищал память покойного. И всяко, не на рыцарский лад.

    Что касается двух других принцев, Наваррского и Конде, они не спешили с обращением. Старый протестантский священник, вернувшийся к католичеству, Юг Сюро дю Розье, получил задание изучить с ними катехизис. Наваррец, после того как прошел первый страх, желал получить формальный приказ, которого Карл отдавать не намеревался. Но никто не сомневался в том, что он подчинится. Конде, напротив, стал упорно противиться, да настолько, что однажды вечером Карл, вновь во власти своих демонов, порывался его убить. После этой выходки кардинал де Бурбон, дядя принца, сумел указать ему на тщетность сопротивления и добился отречения. Все члены семьи Бурбонов последовали этому примеру, в том числе и нежная Мария Клевская, красота которой послужила одной из косвенных причин побоища. В конечном счете, король Наваррский стал последним, кого обратили.

    28 и 29 сентября в день Святого Михаила, покровителя французского воинства, давшего свое имя рыцарскому ордену, основанному Людовиком XI, праздновался в Соборе Богоматери с необычайной торжественностью. После мессы, посвященной памяти усопших капитанов, Их Величества заняли место на хорах под балдахином из золотой парчи. Кавалеры ордена окружили их, одетые в белое и облаченные сверху в длинные плащи из серебряной парчи. Их головные уборы были из темно-красного бархата, расшитого золотом и жемчугом. «Они молились, — должен был написать Симон Гулар, — за души многих, у кого совесть была куда гуще окрашена красным, нежели их уборы».

    Король, перед которым горели восковые свечи, причастился. Месье последовал за ним, затем — король Наварры. Королева-мать поднялась, чтобы лучше видеть движения своего зятя. Генрих, склонив колени перед алтарем, вернулся, отдал поклон королю и дамам. Тут Екатерина не могла дольше оставаться бесстрастной. Оборотившись к изумленным послам, она разразилась хохотом.

    У нее вызвал ликование не только предполагаемый конец гугенотской партии, но и унижение ненавистного ей юнца, которому предсказание Нострадамуса и магическое зеркало Руджиери обещали корону.

    Прибыл курьер, который, не нарушив церемонии, известил ее об уничтожении протестантов, взятых в плен в Монсе и освобожденных герцогом Альбой. Двор Карла IX был действительно «в крови и в шелку».

    Екатерина предложила своей дочери «расторгнуть брак». Но Маргарита, которая не простила ей ни Анжу, ни Гиза, чувствовала себя одинокой в этом жестоком мире. За какого монарха может выйти сестра «вероломного охотника»? Куда лучше остаться женой первого принца крови.

    — Вы отдали меня тому, — ответила она, — при ком я и должна остаться.

    Обращение Бурбонов вызвало обилие других обращений. «Нунций владел запасом полностью готовых булл, формул отречения, где требовалось только поставить подпись. Каждый брал белый крест и держал четки».120 Лучшая подруга королевы-матери, госпожа де Крюссоль д'Юзес, в прошлом гувернантка детей Франции, которую испанцы обвиняли, что она вырастила принцев «в гугенотском духе», уступила 19 сентября.

    Молодой Рони получил письмо, где его отец предписывал ему поступить как король Наварры и разделить «судьбу этого принца до смерти, чтобы никто не мог его упрекнуть за то, что он покинул государя в миг бедствия». Впрочем, несгибаемые гугеноты вскоре потеряли свои должности и свое имущество.

    Большая часть уцелевших крупных аристократов отреклась от кальвинизма. Единственными реформатами, которые оставались при дворе, были смиренные Амбруаз Паре и Нанон, хирург и старая кормилица, без которых Карл IX не мог обойтись.

    Поразительно, что церковь выразила удовлетворение по поводу обращений, в которых отсутствовала хотя бы видимость искренности. Новые католики называли мессу «обязанностью». Мемуары из «Положения Франции» изобилуют любопытными подробностями121 на эту тему: «Жестокие и яростные избиения настолько ошеломили сторонников этой веры, которые остались в живых, что, раздумывая в течение часов и многих недель после этой ужасной бури, они чувствовали себя настолько растерянными, что во всех уголках королевства происходили внезапные отречения, и в особенности — по формуле, приведенной выше,122 от которой отрекшиеся могли отступить в добрый час, избежав опасности. Другие, посетив раз или два мессу против своей совести, а затем найдя путь к бегству, немедленно покидали французское королевство. Были и такие, кто спасся в период резни, а затем немедленно вернулся, под предлогом заботы о семьях и об имуществе, и отрекся. Но очень большое число, не тронувшись с места, начало быстро забывать свою веру, часто ходить к мессе, ласкать убийц и священников. Настолько, что немного времени спустя после резни казалось, что многие, кто шесть недель спустя участвовал в больших церковных процессиях, никогда и не исповедовал иной веры. Правда, что были многие, кто, оставшись при своем, после того как раз или два сходили к мессе, были затем высланы, стеная и протестуя, что желают следовать своей вере».

    Между тем страх и приверженность к своей вере выбросили целую толпу протестантов за пределы страны. Англия, Германия и прежде всего Женева видели, как прибывают массами беженцы, достойные сожаления. Достойна сожаления и Франция, которая, потеряв столько великолепных капитанов, оказалась к тому же лишена интеллектуальной элиты и существенной части мелких буржуа, самых предприимчивых. Ибо эмигранты принадлежали, по обыкновению, к этим двум социальным категориям. Дворяне, богатые буржуа, крестьяне были слишком привязаны к своей родине.

    Двор, который никоим образом не предвидел последствий своего внезапного преступления, изрядно колебался, как ему обращаться с этими людьми.

    Герцог де Невер подготовил длинную докладную записку, предназначенную для герцога Анжуйского, а через него — для Совета. Поучительный документ, показывающий настроение умов ультракатоликов наутро после их кровавой победы.

    Варфоломеевские события, как утверждал благочестивый ментор, результат не столько людской воли, сколько «просто дозволения Господа… чтобы придать больше блага и великолепия Его Церкви». Король не несет ответственности за резню, совершавшуюся «гнусной городской чернью, безоружной, не считая небольших ножей». Этот сброд послужил Богу, «чтобы очистить и облагородить Его Церковь». Государю надлежит завершить труд, добившись религиозного единства и заставив каждого жить «по-католически на деле, а не по-видимости».

    А что гугеноты? Были ли они «возвращены в католическую веру» или остались «упрямцами», надлежит различать мятежников, поднявшихся против престола, и тех, кто искренне заблуждался. Среди первых никто не достоин сохранить высокое звание, вторым можно дозволить не лишаться привилегий. И те и другие должны утратить часть своего достояния: дворяне — одну шестую, буржуа — одну десятую.

    Но уже не время было мечтать о подобных мерах. В провинции набирало силу гугенотское сопротивление.

    Строцци не смог захватить Ла-Рошель, единственный французский океанский порт, город почти независимый, союзный англичанам и голландцам, «укрепленный природой и людским искусством», кормящий «племя, суровое и грубое, приверженное торговле и мореплаванию, богатое и от природы надменное».123

    Эта цитадель приняла беженцев из соседних провинций. Побуждаемая мэром Жаком Анри и буржуа Жаком Сальбером, крепость защитила их, создав анклав в десять лье в окружности. Женщины, дети, состояния переправлялись в Англию, скапливались люди, образовался гарнизон в тысячу триста старых солдат и две тысячи суровых и решительных буржуа. На о. Гернси Монтгомери приготовил флот, чтобы оказать помощь. Никто не мог вообразить, что королева Англии останется глухой к мольбам, которыми ее засыплют.

    Со своей стороны, Ним, Монтобан, Монпелье, Сансерр, Сомньер (Лангедок) преобразились в протестантские бастионы, где отныне ничего не значила воля короля.

    В это же время обнаруживаются два феномена, поистине неожиданных, два феномена, которые, безусловно, не предвидела Екатерина, когда велела Мореверу целиться из аркебузы: протестантскую партию охватил республиканский дух, и жуткий триумф фанатизма обернулся триумфом партии «политиков», в чьих глазах государство первенствовало над церковью.

    Уничтожение кальвинизма, поддержка Эдикта об Умиротворении — эти противоречивые обещания, которые служили флорентийке для балансирования, были равно иллюзорны. Назревала четвертая гражданская война, в которой гугеноты собирались выступать не во имя короля, но впервые — против короля. Не стоит больше вопрос о согласовании лояльности и долга перед Господом. В Женеве ученики роялиста Кальвина содействовали «взлету всех демократических возможностей, которые несет в себе кальвинизм».124 Отман написал книгу «Франко-Галлия», призванную глубоко взволновать умы и подтолкнуть Францию к образованию коллективного правительства. «Естественная переоценка ценностей в миг, когда прекращается прежняя полемика с католиками и место ее занимает оспаривание прав государя и прав Божественных».125

    Эта идеологическая революция разражается, когда религия внезапно оказывается лицом к лицу с «бледным богом в мертвенно-белой маске»,126 политикой. Предел иронии. Третья позиция представляла взгляды королевы-матери, те, которые она тактично сформулировала и должна была бы поддерживать после опубликования Эдикта от января 1562 г. Примат общественного спасения над спасением душ, не была ли то истинная доктрина твердой реалистки — флорентийки с оттенком язычества?

    Естественная реакция на ужасы 24 августа привела массы разумных католиков к мысли принять случившееся. Но это движение, которое месяц назад оказало бы огромную помощь Екатерине и, несомненно, избавило бы ее от совершения своего отчаянного поступка, это движение позволило ей избежать худшей опасности. Ибо, отнюдь не консолидируясь у трона, как им, казалось, было предназначено, «политики» уже помышляли об альянсе с протестантами и даже о мятеже. Их глава, Монморанси, который больше не появился при дворе, был умеренным, не способным воспламенить порох. Напротив, его брат Дамвиль вызвал существенные волнения. Что до герцога д'Алансона, надежды этой партии, он направил эмиссаров к своей «нареченной», королеве Елизавете, и мечтал, чтобы его увез английский флот!

    Бирон, уцелевший в ходе Варфоломеевских событий, намечался в губернаторы Ла-Рошели, но отказался. Карл IX обратился тогда к Ла Ну, спасшемуся при Монсе, протестанту-роялисту, который, согласно Кавриана, обладал тремя достоинствами: добродетелью, постоянством и военным талантом.

    Завязались переговоры, с самого начала грозившие неудачей. С октября месяца война казалась неизбежной. Нужно было любой ценой нейтрализовать королеву Англии и еще раз заявить о серьезности заговора, который мог бы оправдать в ее глазах Парижскую Заутреню.

    * * *

    27 октября добрая королева Елизавета Австрийская родила принцессу. Несмотря на разочарование, которое всегда вызывало рождение девочки, в Лувре начались обычные торжества.

    Вечером того же дня дикая толпа то ли участников религиозной резни, то ли революционеров заполнила Гревскую площадь, зловеще освещенную дымящимися факелами. У одного из окон Ратуши, позади занавеса, стояли король, королева-мать и король Наваррский. Раздался невероятный шум, когда привезли телегу, в которой находились закованные, забросанные грязью Кавень и Брикемо. Зрелище стало еще жутче, когда появилось набитое сеном чучело, изображавшее адмирала, которое волочили от Консьержери, привязав к хвосту коня. Три виселицы вырисовывались на фоне ночного неба. Осужденных с трудом к ним доставили, ибо обезумевший сброд хотел их растерзать. Был оглашен приговор Парламента. Затем Брикемо начал подниматься по лесенке. Лейтенант превотства спросил его, не желает ли он сделать последнее признание. Старик уже обрел стоицизм, достойный его друга адмирала. Он сказал:

    — Молю Бога, перед судом Которого скоро предстану, простить короля и всех, кто причина тому, что я умираю невиновным, равно как желаю, чтобы Он простил мне грехи, которые я совершил.

    Взойдя на последнюю ступеньку, он заговорил опять:

    — Я бы хотел поговорить с королем, но… Палачи уже схватили его, и то были его последние слова. Кавень умер, не раскрыв рта. В свою очередь, чучело в одежде и со знаками отличия Колиньи тоже закачалось на виселице. Какой-то бойкий малый прилепил к его лицу кусочек мастикового дерева, имитирующий легендарную зубочистку. Екатерина, давно уже нечувствительная,127 ничуть не была садисткой. Ее присутствие должно было показать, какое значение она придает заговору. Совсем не так обстояло дело с Карлом. Христианнейший король, окруженный факелами, подошел поближе, чтобы рассмотреть качающиеся трупы и чучело человека, которого он боготворил три месяца назад. «Никто этого не одобрил», — вынужден был написать Брантом. Карл не вернулся после этого в Ратушу, где роскошным банкетом отмечались одновременно казнь его жертв и рождение его дочери. В то время как двор пировал, толпа опрокинула виселицы, искрошила трупы на кусочки и стала спорить за право обладания каждым. «Среди всех этих трагедий, — пишет Уолсингем Лейстеру, — последняя — самая ошеломляющая и самая невероятная. Лично наблюдать за казнью одного из своих подданных и одного из своих самых старых солдат — неслыханный пример в христианском мире. Бог не позволит, чтобы монарх с таким характером долго правил своими людьми».

    3

    «Гугенотская ересь сохраняется»

    Альбер де Гонди, граф де Рец, был человеком незаменимым. Один из организаторов Варфоломеевской резни, сполна ею воспользовавшийся, он знал, как умерить негодование лютеранских князей. И опять же его Екатерина послала в Лондон поддержать Месье, дабы соблазнить Елизавету. Законченный артист «Комедии дель Арте», Рец потряс Карла IX 23 августа своими патетическими монологами. В присутствии королевы Англии он блеснул талантом адвоката, гибкостью обольстителя. Он ходатайствовал по делу своего повелителя, гарантировал его добрые намерения, но в первую очередь стремился показать слабость разгромленной, пришедшей в полное расстройство партии. Великая государыня хорошо понимала, что было бы безумием жертвовать ради побежденных дружбой с Францией. Эта дружба, в которую кинулись с головой король и его мать, потребовала бы в награду… да хотя бы добиться для них займа! Рец добавил много всего заманчивого и лестного.

    С другой стороны, Елизавета располагала письмом, полученным вскоре после резни из Бордо, где протестанты Ла-Рошели предлагали ей возвратить себе наследие Плантагенетов: «Ваше Величество не может и не должно вступать в союз с теми, кто хочет истребить ваших людей в Гиени, которая принадлежит Вам целую вечность и которой Ваше Величество окажет честь, дозволив вооружиться. Принимая это во внимание, мадам, если Вам угодно им помочь Вашими силами и средствами, они пожертвуют своими городами, поставят под угрозу свои жизни и достояние, ради того, чтобы признать Вас своей суверенной владычицей и законной госпожой».

    Елизавета, не пожалев для Реца знаков дружбы, попыталась еще некоторое время балансировать. В итоге она не согласилась на такое безрассудство, как помощь Ла-Рошели, и к концу декабря высказалась, что не против стать крестной матерью дочери Карла IX. Таким образом Англия продемонстрировала Франции, что не держит зла за Варфоломеевские события.

    В то же время корабль ждал в Дувре, готовый направиться к нормандскому берегу с тем, чтобы забрать Алансона, а возможно, Наваррца и Конде. Может, Алансону не хватило духу? Более вероятно, что Екатерина, предупрежденная Мовисьером, сорвала эту романтическую затею. Это так и не выяснилось. Как бы то ни было, госпожа Медичи ничем себя не проявила и, без всякого самопринуждения, играла роль счастливой бабушки.

    * * *

    1 февраля 1573 г. Сомерсет, граф Вустерский, чрезвычайный посол королевы Англии, торжественно вступил в Париж, как до него кардинал Орсини и маркиз де Эйамонте. Но почести и милости, которыми его осыпали, вызвали неприкрытое неудовольствие, которое испытали его «коллеги».

    — Я хочу, чтобы дружба между нами продолжалась всегда и чтобы весь свет знал об этом, — сказал ему Карл IX.

    Екатерина, весьма оживленная, выразила надежду, что примет однажды крестную мать ребенка. Вустер был еще католиком, в чем, по словам Суниги, для Инквизиции имелись основания «немного поработать». Сальвиати ничуть не больше желал с ним встретиться и прикинулся больным. После чего он испытал сомнения, ибо благочестивая императрица, жена Максимилиана, согласилась стать второй крестной матерью.

    2 февраля, в день Сретения, в Сен-Жермен-л'Оксерруа проходила со сказочной роскошью, которой завидовала Европа, при запятнанном кровью и разоренном дворе, церемония крещения. Когда послы выражали свои поздравления молодой королеве, дон Диего толкнул Вустера и прошел вперед него с сознанием того, что спас честь Его католического Величества.

    Несколько дней спустя вся аристократия, в том числе и новообращенная, собралась присоединиться к герцогу Анжуйскому, который уже принял командование армией, призванной низвергнуть Ла-Рошель. Алансон, Наваррец, Конде, Монморанси шли бок о бок с Гизом, Невером, Рецем и самыми худшими из убийц 24 августа.

    Папа, желая благословить их предприятие, пожелал прислать королю «шпагу чести и шляпу». Несвоевременная милость. Христианнейший король без обиняков дал понять Святому Отцу, что не желает в открытую компрометировать себя в глазах протестантского мира. Подумать о почетной шпаге еще будет время после победы.

    Несмотря на усилия честного Ла Ну, «тонкость» не привела ларошельцев к соглашению. Их сопротивление только усилилось. Началась осада, долгая, жестокая, коварная, во время которой погибли многие убийцы адмирала, в частности Омаль и Коссен, которые в предсмертной муке не переставали повторять:

    — Будь проклят день Святого Варфоломея!

    Появился английский флот, выпустил несколько залпов и пропал, но город, как бы ни терзали его чума и голод, отказывался сдаться. Тех, кто заикался о капитуляции, вешали в течение часа. В лагере Месье между двумя приступами плелись заговоры. Именно тогда Монморанси сплотил партию «политиков» и «недовольных», и они в открытую приняли покровительство д'Алансона. Именно'здесь произошли их первые контакты с гугенотами. Главы католиков возненавидели друг друга, полки оберегали себя один от другого с куда большей озабоченностью, чем остерегались врагов.

    После краха четвертого приступа против «Евангельского бастиона» «политики» тайно предложили осажденным решиться на вылазку. Воспользовавшись сумятицей, сторонники Монморанси атаковали v гизовцев, Алансон — штаб самого Месье. То была бы Варфоломеевская ночь для католиков. Неестественность этого братоубийственного заговора настолько поразила гугенотов, что они не верили своим глазам.

    В то время как они мученически боролись, не сомневаясь, что попадут на небеса, их польские собратья по религии пылко защищали дело принца, жаждущего их истребить.

    Прославленный герцог Анжуйский, как утверждал Монлюк в Кракове, обладающий чертами героя, проникнутый терпимостью, невиновный в Варфоломеевских событиях, решительно настроен уважать свободу совести своих будущих подданных. Умелый посол пообещал также политику умиротворения во Франции, посредничество Карла IX между Польшей и султаном, между султаном и Венецией. Обольщенные поляки воображали, как их пшеница, солонина и кожи движутся через Оттоманскую империю к владычице Адриатики, где находят спрос любые товары.

    Сейм собрался 5 апреля на равнине у берегов Вислы. 9 мая Генрих де Валуа был избран королем Польши под крики: «Галла! Галла!»

    Екатерина плакала от радости. Эта дипломатическая победа не только осуществила ее самую заветную материнскую надежду, государыня могла также гордиться своими трудами. Колиньи хотел рискнуть жребием Франции, столкнувшись с Испанией. И вот, девять месяцев спустя, госпожа Медичи мирным путем нанесла сокрушительное поражение наследственному врагу. Чтобы примирить Польшу и султана, тогда властителя большей части Венгрии, она блокировала императора, воспрепятствовала его союзу с Филиппом П. Вильгельм Оранский только что признал Карла IX покровителем Нидерландов. Многие немецкие князья желали предоставить ему имперскую корону. Чтобы замкнуть блокаду Габсбурга, только и осталось, что заключить брак Елизаветы и д'Алансона.

    Без единого пушечного выстрела ученица Макиавелли парализовала Филиппа II, предотвратила его агрессию против Франции, которая, выйдя из кровавого затмения, внезапно вновь явилась в зените. «Мой государь, — писал Сен-Гуар Карлу IX, — силой или разумом, но Вы сделаетесь повелителем мира!»

    «Таковы великие труды Екатерины: потерять в один день все, завоеванное за два года интриг и усилий, разорвать столько союзов, с такими хлопотами заключенных, а затем вывернуть, как перчатку, эту Европу, дрожащую и негодующую: вот он, триумф самой блистательной дипломатии!»

    Король Польши не мог уронить свой престиж перед несокрушимыми стенами измученного города. Когда был отбит восьмой приступ, Екатерина оставила эту затею. Как будто, по прошествии года, ее поведение зависело только от дел иностранных, она не испытала никакого замешательства, демонстративо заклиная немецких князей не вмешиваться и убеждая Карла IX заключить мир с гугенотами.

    Какой мир? Тот, в духе Сен-Жерменского договора и Эдикта 1570 г., тот, что был до дня Святого Варфоломея!

    Свобода совести, свобода отправления культа для крупных феодальных сеньоров; а также для городов Ла-Рошели, Монтобана и Нима, вывод оттуда королевских гарнизонов. Все это было поспешно составлено и подписано (Ла-Рошельский договор).

    Перед обнародованием эдикта, который должен был санкционировать это ошеломляющее соглашение, испанский посол прибыл в Лувр со своей жалобой.

    — Как может быть, чтобы Вы, христианнейшие Монархи, после того как решили сослужить Богу столь великую службу, после дня Святого Варфоломея… нынче заключаете мир с теми, кто остался в ничтожном меньшинстве и без предводителей?

    Королева-мать кротко ответила:

    — Мы не можем поступить по-другому!

    Дон Диего, разъярясь, посоветовал Филиппу II обрушиться на Францию после того, как герцог Анжуйский тронется в путь. Нунций направил в Рим более умеренный доклад и прозрачно заключил: «Все значение договора состоит в том, что по этому соглашению гугенотская ересь сохраняется и поддерживается в королевстве».

    Между двумя вероисповеданиями продолжались столкновения, соотношение сил едва ли изменилось. Варфоломеевские события послужили только тому, чтобы воспрепятствовать иностранной войне прибавиться к внутреннему беспорядку.

    4

    Еще двадцать пять лет…

    Заговоры и гражданские войны не замедлили возобновиться. Карл IX, выйдя из своего жуткого опьянения, остался под грузом своих тяжких преступлений. Пораженный туберкулезом, он умер в двадцать четыре года, в кровавом поту, и эта смерть, подобно роковой кончине его отца, представлялась протестантам проявлением небесного гнева. Его последние слова были:

    — О, моя мать…

    Затем три группировки с оружием в руках стали оспаривать власть в королевстве. Чтобы не дать рухнуть единству Франции, старая королева должна была призвать короля Польского. Последствия Варфоломеевских событий привели к тому, что он потерял плоды своей прекрасной победы. Для французов полной неожиданностью был этот Генрих III, столь отличный от герцога Анжуйского. Чудачества, доходившие до экстравагантности, женоподобное величие этого последнего монарха эпохи Ренессанса, этого крайнего декадента, было полной противоположностью образу победителя при Монконтуре, который остался в памяти народа. Его подданные зубоскалили над ним, быстро забыв прежний образ их былого идола — фанатика, внесшего изрядный вклад в резню гугенотов, нашедшего в себе качества монарха, способного следовать наставлению своей матушки: «Пусть их пристрастия никогда не будут вашими».

    Экстремисты предчувствовали опасность появления суверена, который получит перевес и поднимется над группировками. Поднялся жуткий вал клеветы. Эта кампания осуждения и финансовые бедствия с самого начала лишили нового короля рычагов власти. Дало о себе знать одно из тех несчастий, которые предвидела Екатерина вечером 23 августа. Воинственные католики сгруппировались в мощную Лигу, предводительствуемую Гизами и финансируемую Испанией. Тем временем Генрих Наваррский бежал, отрекся от католичества и стал главой кальвинистской республики, порожденной Варфоломеевскими событиями. Алансон, со своей стороны, стал выступать как вождь мятежников.

    Генрих III вынужден был капитулировать перед этими двумя противниками, которые и сами не ладили между собой, но на следующий год он восстановил свое доминирующее положение и добился «Королевского мира» (1577). Несмотря на продолжение бедствий, относительное спокойствие дало Франции некоторую передышку до 1584 г. В этот момент смерть д'Алансона (герцога Анжуйского с 1576 г.), обострила династические вопросы, и распри вспыхнули вновь.

    Отныне Генрих Наваррский был наследником престола, на котором члены Лиги желали видеть Генриха де Гиза. Наваррец отказался вернуться к католицизму, и Генрих III лишил его прав наследования, Лига выдвинула требование проскрипции реформатов. Последствием этого силового нажима стала новая гражданская война, самая страшная из всех. Она затянулась на тринадцать лет!

    В конце 1587 г. Генрих III, при тайном содействии Наваррца, которому Монтень служил как вестник, еще раз преуспел в том, чтобы поставить в тупик оголтелых приверженцев двух партий. Именно тогда Елизавета велела снести голову Марии Стюарт, и великая война, которую так давно ждали, разразилась между Испанией и Англией.

    Филипп II собрал «Непобедимую армаду»; но перед тем, как бросить на еретический остров этот флот, везущий множество инквизиторов, он хотел нейтрализовать Францию. Гиз, для которого он не жалел громадных субсидий, обязан был явиться в Париж, невзирая на королевский запрет, и вызвать смуту. «День Баррикад» отдал ему столицу, но не монархию, ибо Генрих III чудом ускользнул и добрался до берегов Луары.

    Разгром «Армады» был катастрофой для Лиги. Тем не менее когда король созвал Генеральные Штаты в Блуа, воинственные протестанты и «политики», устрашенные, уступили гизовцам три четверти мест, и Валуа оказался их пленником.

    В этот критический момент единство Франции зависело исключительно от силы духа этого властителя, которого памфлетисты называли Антихристом. Католик до глубины души, Генрих мог обеспечить себе покой, облегчить свою совесть, лишив наследства вождя гугенотов. Он предпочел не уступать. Гиз, которого не оставляли в покое испанцы, решил немедля взяться за оружие. Генрих предотвратил это и приказал убить его вместе с его братом, кардиналом де Гизом. В кармане убитого нашли улику. «Чтобы продолжить войну во Франции, — писал герцог Филиппу II, — нужно, самое меньшее, семь тысяч ливров» (23 декабря 1588 г.).

    Но следует лишний раз напомнить: монарх — верховный судья, источник справедливости, обладал в XVI столетии абсолютным правом лишить жизни опасного подданного. Вот это-то право и было применено в отношении к Гизу, которого подкупили чужеземцы, дабы погубить таким образом государство, убийство Гиза приобретало характер казни. Побоище 1572 г. осталось преступлением, дело было затеяно экспромтом, решение вырвано принудительно, а последствия предоставлены воле случая.

    Екатерина, в первую очередь правительница и мать, в 80-е гг. досадным образом направляла свою политику, после того как род Валуа оказался обреченным на угасание. Она безумно жаждала обеспечить наследование трона сыну своей предпочитаемой дочери, герцогини Лотарингской, и, ненавидя Наваррца, поддержала Гизов.

    Трагедия в Блуа, разыгравшаяся без нее и вопреки ей, убила ее. Она испустила дух тринадцать дней спустя, всеми покинутая, «точно дохлая коза».

    Узнав о гибели своего героя, Париж поднялся. В то время как приверженцы Лиги, многие из которых видели Варфоломеевские события, предались разгулу насилия, Сорбонна провозгласила французов свободными от их долга по отношению к государю, и муниципалитет доверил исполнительную власть Генеральному Совету из 40 человек. Большая часть крупных городов принесла против Генриха III «Клятву Единения», а герцог де Майенн, брат Гиза, был назначен главным наместником. Воцарился террор. Половина католиков обрушилась на другую половину, подозреваемую в лояльности или в умеренности. Испанский посланник действовал как покровитель Лиги, финансировал ее войска. И тогда кальвинистская армия, бездействовавшая с предыдущего года, продвинулась до Сомюра.

    «Это — конец королевства», — писал венецианский посланник. По сути дела, государство Генриха III уменьшилось до трех городов: Тура, Блуа и Божанси. То было куда меньше, чем владения Карла VII до появления Жанны д'Арк.

    Одолеваемые подобными бедствиями, Валуа обратились к Бурбонам. Чтобы спасти свою партию, обе ветви Капетингов забыли о религиозных разногласиях и потоках крови, которые их разделили. Договор, который они подписали, ознаменовал примирение монархии и протестантизма и в политическом отношении противостоял Варфоломеевским событиям.

    30 апреля 1589 г. под восклицания восхищенного народа, перед двумя армиями, привычными биться друг с другом в течение 26 лет, сын Екатерины Медичи и сын Жанны д'Альбре кинулись в объятия друг друга.

    — Теперь можно и умереть, — сказал Наваррец, — я видел моего короля!

    Но именно Генриху III предстояло умереть в итоге этого обретения, о чем он знал. Уже грозившее ему отлучение не могло больше его пощадить. Обрушившись на него, оно заклеймило его для фанатиков как законную охотничью добычу. Последний Валуа пожертвовал жизнью ради Франции. Три месяца спустя монах-фанатик Жак Клеман смертельно ранил его ударом ножа вблизи готового капитулировать Парижа. Прежде чем испустить дух, Генрих III успел призвать Наваррца и обязать двор принести ему присягу, как законному наследнику короны. А также умолял его перейти в католичество.

    Генрих IV последовал этому совету лишь через четыре года. Еще пять лет прошло, прежде чем он провозгласил, что «последствия гражданских войн устранены, партии иссякли, мир властвует по всей стране».

    Его Нантский Эдикт (1598 г.) воспроизвел январский (1562 г.), а его реализм, терпимость, озабоченность национальным единством были такими же, как и у Екатерины Медичи сорок лет назад. Руины, множившиеся в течение этого долгого периода, обилие смертей и преступлений не доказали, безусловно, ничего, кроме безумия крайнего фанатизма.

    Но никакой опыт не смог возобладать над этим мракобесием. И когда оно возобновилось, дух Варфоломеевской ночи взыграл в Равайаке, как только Генрих IV пожелал, в свою очередь, вторгнуться в Нидерланды.

    Эпилог

    В течение четырех с лишним столетий не утихают жаркие споры вокруг Варфоломеевской ночи. Это повествование вдохновлено тщательным третейским судом, который взяла на себя современная историческая критика. И теперь представляется достаточным сформулировать ее заключение.

    Л. Пастор очень хорошо сказал: «Сегодня вне дискуссии, что Варфоломеевские события не были последним этапом долго готовившегося плана; равно никто не сомневается, что они не диктовались личными и политическими мотивами и никоим образом — религиозными… Преступление было направлено не против гугенотов, но против главы одной из организовавшихся партий, который попытался влиять на короля во внешней политике».

    Напротив, мы не согласны с этим историком папства, когда он обвиняет Екатерину в том, что она «затеяла уничтожить Колиньи исключительно для того, чтобы сохранить бразды правления».

    После того как она затратила невероятные усилия в пользу мира, она решила устранить Колиньи в час, когда государственный переворот представился ей единственным средством предотвратить внешнюю войну, которую она заранее считала проигранной, восстание ультракатоликов и, разумеется, утрату своей личной власти. Провал макиавеллистского плана, нацеленного одновременно против адмирала и Гизов, и ужас при мысли, что ее любимый сын должен платить по счетам, побудили ее следом за этим совершить акт отчаяния, которому неуравновешенность Карла IX и массовый фанатизм придали внезапно чудовищный размах. Никогда судьба так не насмехалась над человеческим высокомерием. Как только машина была запущена, слепой случай, абсурд, животные страсти завладели людьми и разгулялись вовсю.

    Варфоломеевские события — не столько политическая драма и не столько злодеяние, совершенное во имя веры, сколько один из тех феноменов, которые являют воочию слепые, неуправляемые силы, подчиняющие себе людской жребий.

    На ком лежит ответственность? Долгое время королева-мать одна несла всю ее тяжесть. Крайнее суждение, как и все суждения людей пристрастных. Мы не демонстрируем оправдательных сентенций в пользу флорентийки, но стоит послушать ее заклятого врага, то есть — ее зятя.

    Очутившись проездом в Блуа, Генрих IV задержался как-то в церкви Спасителя, где были временно помещены останки Екатерины. Он не больно по-рыцарски усмехнулся и сказал:

    — Хорошо, что она уже там!

    Когда некоторое время спустя Грулар, первый председатель Парламента Руана, вменил королеве-матери все несчастья, творившиеся во время гражданских войн, то Беарнец живо отпарировал:

    — Э, помилуйте, ну что могла сделать бедная женщина, когда у нее умер муж и она осталась с пятью маленькими детьми на руках, а два великих семейства во Франции задумали овладеть короной: нашей и Гизовской? Не пришлось ли ей поэтому то и дело менять маски, чтобы провести и тех, и других, сохраняя, что ей и удалось, пока суд да дело, своих детей, которые, следуя один за другим, правили под мудрым руководством столь сообразительной женщины? Меня удивляет, как она чего похуже не натворила!

    То же беспристрастие побуждает отдать поклон надменной фигуре Колиньи. И в то же время не предъявить ему от четырех серьезных упреков. Адмирал заблуждался, ставя дилемму: внешняя война или гражданская; заблуждался, недооценивая силы ультракатоликов, связанных с Испанией; заблуждался, отдавшись миражу альянса с Англией; заблуждался, возлагая свое дерзкое предприятие на неуравновешенного юнца.

    Карла IX сравнивают с Гамлетом. Справедливо, что этот несчастный желал выйти из-под жесткой опеки и показать себя достойным своих предков, прежде чем, увы, потерял почву под ногами. Но случай у него более трагический, нежели у персонажа Шекспира. Ибо потрясение, вызванное неудачей, пробудило кровожадное безумие, дремавшее в глубине его больного мозга. И если этот ученик Ронсара не отвечает за то, что страсти были спущены с цепи, он — подстрекатель множества преступлений, совершенных в те мрачные дни.

    Елизавета Английская тоже замарала себя в крови. Она тем самым предопределила свой жребий, потому что ее двойная игра, раскрытая Екатериной, убедила королеву-мать, что война, желанная для Колиньи, обернется для Франции катастрофой, и это в значительной мере толкнуло флорентийку на роковой путь.

    Филипп II в течение долгого времени требовал истребления гугенотов. В конечном счете, он куда меньше содействовал трагедии, чем королева Англии.

    Видно, какую роль играли, соответственно, герцог Анжуйский, Гизы, Рец, Таванн, Невер. Роль Клода Марселя оказалась решающей. И еще важнее, что толпа всегда проявляет себя одинаково, чуть только любая идеология высвободит ее дикие инстинкты.

    Самое существенное из последствий Варфоломеевского побоища — то, что оно предотвратило франко-испанскую войну. И все-таки мы никогда не узнаем, как в точности видели положение вещей королева-мать и адмирал. Мы не узнаем также, к погибели или к торжеству Франции привел бы этот великий поединок, затеянный за полстолетия до Ришелье.

    Под углом исключительно внутренней политики, Парижская Заутреня обладает той особенностью, что стала юридической западней, изменой правительства, неспособного осуществлять свою власть. Размах и продолжительность бесчинств тем более заслуживают, чтобы задержать на этом внимание.

    Если ограничиться только Францией, убийства XV столетия в ходе войны Арманьяков и Бургиньонов, июньские дни 1848 г., движение Шуанов, Коммуна — вызвали бесконечно больше жертв: эти периоды истории еще меньше могут быть названы безмятежными. Геноцид XX века заставил померкнуть массовые убийства века XVI в.

    И тем не менее резонанс Варфоломеевской ночи не затухает; ужас, который она вызвала, жив и поныне. Если французы ведать не ведают о жестоких деяниях генерала Кавеньяка при II Республике, никого не оставляет равнодушным колокол Сен-Жермен-л'Оксерруа.

    Мы видим две причины такой устойчивости жуткого воспоминания. Политическая и дипломатическая подоплека трагедии в целом забыта. В умах сохраняется только взрыв религиозных страстей, чудовищный пример братоубийственной нетерпимости.

    Это не все. Как и Террор, Варфоломеевская резня имеет социальную природу. В ее ходе, конечно, гибли и буржуа, и духовенство, но гнев толпы был направлен в первую очередь против высшей аристократии. Шатийон, Ларошфуко, Ла Форс, Телиньи, многие другие принадлежали к старинным феодальным домам Франции. Даже католические сеньоры, такие как Бирон и Коссе-Бриссак, были на волосок от гибели. Их недруги, напротив, большей частью — люди иностранного происхождения: Гизы — лотарингского, Медичи, Невер, Бираг, Гонди — итальянского. Бедствия известной личности всегда вызывают больше чувств, чем бедствия анонимной группы. Известны те, кого убили 24 августа, до сих пор известны их потомки. То, что эти крупные сеньоры, эти прославленные военачальники были оттеснены вновь пришедшими, представляется противоестественным.

    Невозможно понять Варфоломеевскую резню, рассматривая ее отдельно от ее эпохи. Она несет на себе отпечаток XVI столетия, гуманистического и фанатического, героического и жестокого, столетия, когда терпимость имела лик измены. Но в первую очередь она стала жуткой демонстрацией людского безумия.


    Примечания:



    1

    Вторую начал Ришелье, а завершил Людовик XIV. Третья, с запозданием предпринятая Людовиком XV в 1771 г., оборвалась три года спустя, в связи с его смертью.



    11

    Как заложник за отца, ибо тот, попав в плен при Павии, получил свободу год спустя в обмен на своих детей.



    12

    Дофин Франсуа, скончавшийся в 1536 г., и Карл герцог Орлеанский, умерший в 1545 г.



    117

    Во втором издании произведения Капилупи, появившемся в октябре, кардинал уже не так радикален.



    118

    Ликование, надо сказать, заметно поумерилось, когда до Рима дошли точные рассказы о творившемся в Париже. Папа отказался принять Моревера. Он велел передать ему: «Я скорблю, что среди стольких мертвых невинных ничуть не меньше, чем виновных». Но не отменил заказ на фреску Вазари.



    119

    Испанский и тосканский послы признают тем не менее ее существование. Они то и дело на нее ссылаются.



    120

    Pierre Champion, La Jeunesse d'Henri III, p. 118.



    121

    Bulletin de l'Histoire du Protestantisme, t. XL, p. 420.



    122

    Формула, составленная Гонди, архиепископом Парижа.



    123

    Кавриана.



    124

    Henri Hauser, La Preponderance espagnole.



    125

    Там же.



    126

    Michelet, op. cit., t. X, p. 4.



    127

    ЕЕ давно превозносили и еще больше корили за доброту.









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх