В тот момент, когда начинаются решающие события, небесполезно, вне сомнений, окинуть взглядом структуру протестантской партии. Этой партии, которая полностью изменила облик государства, еще недавно поражавшего мир единством и централизацией.

Микиели воистину позаботился о том, чтобы явить все колесики ее механизма Светлейшей Республике.

«Рассказывают, — пишет он, — что все, кто придерживается их веры, разделены на 24 церкви, охватывающие и представляющие собой все провинции Франции. Когда требуется заняться какими-либо общественными делами, их проповедникам поручается принять, каждому в своей церкви, доклады от каждого из своих подчиненных и передать известие шестерым другим, также священнослужителям, избранным, как и все самые важные лица, из числа их всех. Эти шестеро докладывали двум верховным предводителям, каковыми являлись королева Наварры, пока была жива, и адмирал; и все, что было угодно этим двум, все, что оба они приказывали, незамедлительно исполнялось. Со всех этих церквей обыкновенно взимают каждый год коллективный налог в 800000 франков, и каждый равно платит налог за себя со своей стороны, один и тот же для простого народа и работающих по найму, таких как хлебопашцы, ремесленники, слуги и прочие, им подобные. Каждый облагает себя этим налогом добровольно, по велению совести, более или менее твердой суммой, какую считают для себя посильной, и платит столь скоро и с таким рвением, что это поразительно. Из этих 800 000 франков поддерживают обычные расходы и нужды; затем платят королеве Наварры, как верховному главе, сумму в 100000 франков; платят адмиралу, как жалованье на его содержание, 40 000; г-ну де Ларошфуко 10 000; капитанам Пилю и Брикемо и другим подобным военным, людям испытанным и храбрым, по 3000 и 4000 франков каждому; а избыток откладывают на непредвиденные нужды. В случае особой необходимости подати удваивают или утраивают. И таков союз, и таково согласие между ними, и они так повинуются своим предводителям, что, говорят, и султан не ведает подобного повиновения В сущности, адмирал владеет в королевстве своего рода отдельным государством, независимым от короля».

Бедный король! Даст ли он этому отдельному государству увлечь другое в своем русле с риском ужасной авантюры? Или он будет силой возвращен под опеку своей матери? Несмотря на свое неистовство, он представляет собой всего лишь орудие, которое оспаривают два противника. Два противника, поставленные на одном натянутом канате. Равновесие Екатерины зависит от ловкости одного стрелка и отваги, которую проявят гугеноты, мстя за своего вождя; равновесие же адмирала отдано на милость постоянству полубезумца Карла IX и верности искушенной в коварстве Елизаветы. Это последнее равновесие уже иллюзорно. Неумолимая судьба одним ударом вот-вот разобьет и три остальных.

22 августа Колиньи присутствует на Совете, где председательствует Месье, а король слушает мессу в своей часовне. Ничего примечательного не происходит во время этого достаточно краткого заседания. По выходе адмирал встречает Карла IX, который, выслушав мессу, рвется играть в мяч и радостно увлекает с собой «своего отца». Гаспар де Шатийон задерживается не более чем на миг и направляется в свой отель на улицу Бетизи. Пожевывая свою неизменную зубочистку, он читает прошение. Его обступают с десяток его людей. Герши по правую руку, Де Прюно по левую.

Вот и улица Пули, вот они перед домом каноника Вильмюра. Моревер поджидает за шторой, он целится и стреляет дважды. И в эту самую секунду Колиньи наклоняется, чтобы привести в порядок своего мула. Никогда столь простое движение не будет иметь подобных последствий.

Ибо этого оказалось достаточно, чтобы адмирал избежал смерти и рухнула вся комбинация Екатерины. И точно в этот момент адская машина вырвалась из-под контроля своего создателя и ринулась по своему собственному безумному пути. Одна пуля оторвала правый палец Колиньи, другая пробороздила мякоть левой руки перед тем, как застрять в кости у локтя. Старый воитель не пошатнулся.

— Взгляните, — вскричал он, — как поступают во Франции с добрыми людьми! Стреляли вон из этого окна. Видите дым?

Кое-кто из его спутников устремился к дому каноника. Слишком поздно. Они только и обнаружили, что аркебузу на столе. Выбежав через второй вход, оставленный открытым, они успели услышать, как галопом ускакал Моревер. Их товарищи доставили истекающего кровью адмирала на улицу Бетизи. Один из них поспешил за королевским хирургом, прославленным Амбруазом Паре. Г-н де Пиль отправился предупредить Карла IX.

Король в ярости сломал ракетку, разразился бранью и воскликнул:

— Вечно мне нет покоя! Что ни день, что-нибудь неладно!

Он тут же устремляется в Лувр и, ни с кем не посоветовавшись, принимает меры, которые показывают, насколько он не знаком с обстановкой: он предписывает провести расследование, запрещает горожанам вооружаться, повелевает католикам, живущим близ адмирала, передать свои дома протестантам.

Королева-мать узнает новость от Жерома де Гонди в момент, когда она приступает к обеду. Она поднимается и удаляется в свои покои. Ее невозмутимое лицо побуждает Сунигу сказать: «Судя по всему, она этого ожидала!» В чем испанец ошибается. Екатерина ожидала всякого, но никак не промаха Моревера. И теперь она в положении генерала, который видит, как завязался бой, и не может применить свой план.

Улица Бетизи. Амбруаз Паре считает, что ему потребуется сделать ампутацию. Наконец он отказывается от нее и скверными ножницами срезает то, что осталось от поврежденного пальца. Затем переходит к раздробленной руке и, произведя ряд разрезов, извлекает пулю.

Колиньи обладает исключительным терпением героев того времени. Он не испускает ни стона, в то время как его близкие разражаются слезами.

— Друзья мои, — говорит он им, — почему Вы плачете? Я полагаю, что счастлив, ибо меня так ранили во имя Божие: вот она, милость Господня, друзья мои.

Он благодарит Амбруаза Паре и, поскольку пастор Мерлен сокрушается, замечает:

— Ну что, месье Мерлен, не хотите ли Вы меня утешить?

Высокопоставленные кальвинисты не в состоянии хранить спокойствие. Они толпой сбегаются к своему вождю, и во главе их Наваррец и Конде. Никто не колеблется прежде, чем обвинить Лотарингцев и Месье. Лихорадка усиливается. Некоторые капитаны поговаривают о том, чтобы пойти убить Гиза на глазах у короля. Адмирал и Брикемо удерживают их, не подозревая, что тем самым им удалось разрушить надежды королевы-матери. Они не смогут, однако, удержать наиболее возбужденных от бросания камней в стекла отелей Гиза и Омаля, сопровождаемого свирепыми воплями. «Неблагоразумные угрозы, — напишет тосканский посланник, — ибо угрозы способствуют вооружению тех, в чей адрес звучат».

Продолжаются визиты на улицу Бетизи: Косее, Виллар, Дамвиль.

— Откуда это могло бы исходить? — восклицает Косее.

Раненый отвечает:

— Я никого так не подозреваю, как господ Гизов. Впрочем, я не хотел бы этого утверждать наверняка, но я давно уже научился милостью Божьей не страшиться ни своих врагов, ни самой смерти. Воистину лишь одно огорчает меня в связи с этим ранением: а именно, что я лишен возможности предстать перед королем, как желал бы, дабы служить ему. А еще я желал бы, чтобы он немного меня выслушал; ибо я могу сказать ему нечто исключительно важное для него и думаю, что нет никого, кто бы осмелился ему это сказать.

Дамвиль и Телиньи немедленно направляются в Лувр, где Карл велит отписать наместникам, дабы поддерживали порядок в своих провинциях. Королева-мать и Месье повторяют в своих посланиях, что «весьма скорбят в связи со случившимся с нашим адмиралом». Надо также известить посланников Франции: «Я не в силах умолчать о том, — пишет король Ла Мот-Фенелону, — что это деяние самой своей сутью оскверняет дружбу, которая воцарилась между семействами Колиньи и Гизов, но я позабочусь, чтобы они не вовлекли моих подданных в свои распри».

Екатерина по некотором размышлении решает, что стоит выиграть время. Она стенает, выражая громкими криками свое негодование. Затем Дамвиль приносит адмиралу послание. Екатерина остерегается оставить своего сына наедине с гугенотом. Нужно, как утверждает она, чтобы весь двор отправился отдать дань уважения жертве столь черного преступления.

И вот на улицу Бетизи прибывает самая блистательная процессия: король, королева-мать, Месье, Алансон, кардинал де Бурбон, Монпансье, Невер, Таванн, Косее, Рец и многие другие. Карл вне себя.

— Вы, адмирал, — восклицает он, — должны терпеть боль, а я должен терпеть позор! Но я отомщу столь ужасно, что это никогда не изгладится из памяти людской!

И он произносит пылкую клятву. Тогда берет слово Колиньи. Он вспоминает историю своей жизни, заверяет монарха в своей верности и доходит до главного вопроса:

— Верностью и рвением, которые я должен выказывать в отношении Вас, заклинаю Вас не упускать представившегося случая. Вы достаточно ясно дали понять, каковы Ваши намерения касательно войны во Фландрии. Вы обязались вмешаться в нее. Если Вы останетесь здесь и не продолжите того, что уже начали, Вы навлечете на королевство несомненное бедствие… Разве не вызывает негодования одно то, что ничего нельзя рассмотреть на Вашем тайном совете, чего герцог Альба не узнал бы в тот же миг?

Его страдания продолжаются еще долго.

— Вы говорите с немалым возбуждением, мой отец, — замечает король. — Боюсь, как бы охвативший Вас пыл не воспрепятствовал скорейшему исцелению Вашей раны. Я позабочусь обо всем, я отомщу за оскорбление, я накажу виновных.

— Их нетрудно найти, — отвечает Колиньи. — Улики достаточно ясные.

— По всей вероятности, не следует так долго беспокоить больного, — вмешивается медоточивая Екатерина.

Ей сообщили о пуле, она радуется, что та извлечена, и лицемерно добавляет:

— Мне вспомнилось, что когда господин де Гиз был убит при Орлеане, его врачи сказали мне, что если бы пуля вышла, даже будь она отравлена, не было бы смертельной опасности.

Один из присутствующих медиков отвечает:

— Мы этим не удовлетворены, сударыня, ибо, желая предотвратить такую опасность, мы дали адмиралу питье, которое воспрепятствовало бы действию яда, если паче чаяния там есть яд.

Рец предлагает, чтобы Колиньи переправили в Лувр, с тем чтобы лучше защитить его против народного возмущения. Король соглашается, но доктора объявляют, что это могло бы оказаться опасным для жизни пациента.

Прежде чем покинуть дом, Карл просит, чтобы ему показали пулю, посланную убийцей. Его матушка также разглядывает с мгновение медный шарик, который пролетел мимо цели.

Между тем Месье являет другую сторону этого беспокойного склада ума Валуа-Медичи. Он остается один с Колиньи, дабы выказать тому знаки особой дружбы. Особо утонченное коварство? Или, скорее, угрызения совести, невольно испытываемые в отношении старого недруга, которого он всеми силами стремится погубить?⁶⁴

После того как двор удаляется, протестанты принимаются обсуждать происходящее. Кое-кто желает немедленно перейти к действиям против Лотарингцев и даже против королевы-матери и Месье. Жан де Ферьер, видам Шартрский, побуждает своих друзей покинуть Париж вместе с адмиралом как можно скорее: он чувствует, что они в мышеловке. Телиньи пылко возражает ему: он еще не утратил доверия к королю. К тому же около 10 000 гугенотов, подлинная армия, собраны в сердце города и его окрестностях. Или им надлежит уступить поле боя Гизам, предать дело Нидерландов, когда, благодаря королевской поддержке, они получили возможность разбить своих врагов и взять власть? Это было бы повторением роковой ошибки принца Конде 1562 г.

Телиньи увлекает всех. Только господин де Лангуаран выходит, не сказав ни слова, вскакивает на коня и уносится во всю прыть, как если бы бежал из охваченных пламенем Содома и Гоморры. Наваррец поддерживает мнение Телиньи, быть может, с несколько излишним пылом. Самые радикальные в партии задаются вопросом, а не помышляет ли изворотливый Беарнец об одном из тех фортелей, в которых был мастером Антуан де Бурбон, его отец. Они обязывают Наваррца, равно как и Конде, подписать формальное обязательство отомстить за Колиньи, затем поручают тому и другому торжественно потребовать справедливости у Его Величества.

Два молодых человека устремляются в Лувр в сопровождении, если не под надзором большого числа сподвижников. Карл IX еще раз заявляет о своем желании наказать виновных. Он уже поручил расследование суровому президенту Парижского парламента де Ту. В помощь ему он дает друга адмирала советника Кавеня. Этого достаточно? Кроме того, он предлагает поселить в Лувре дворян из свиты принцев, дабы те оказались под лучшей охраной, так как сами они тоже найдут здесь кров. Он отдает повторный приказ гугенотам сосредоточиться вокруг своего предводителя, с тем чтобы адмирал оказался за живым оборонительным валом. Он дозволяет им даже собрать ополчение «лена Бетизи».

После этого множество дворян покидает свои жилища и занимает в целом весьма неудобные помещения близ своего вождя, которые для них отведены. Шестьдесят других, более здравомыслящих, отказываются вступить в город, «неизменно отвечая, что воздух предместий полезнее для их здоровья».

Новости одна за другой доходят до перевозбужденного населения и вызывают мощные круги по воде. Распространяются всякого рода слухи. Люди судачат то о гизовском нападении на протестантов, то о протестантском на Гизов. Послеполуденная летняя жара способствует массовому накалу страстей, а «большие потрясения невозможны, если только их не вызывает душа толпы».⁶⁵ Париж в лихорадке. Париж колобродит. Париж рокочет, как перед грозой. Любой, у кого достаточно опыта, догадывается, что молния неизбежно вспыхнет.

Екатерина Медичи в глубине своей опочивальни перебирает эти ужасающие слухи. Вот она и угодила в свою собственную ловушку, а вместе с ней и монархия. Если Карл IX не знает, какую роль сыграли его мать и его брат в покушении, расследование не замедлит ему это явить. Это открытие приведет к двойному взрыву: у полубезумца и у протестантов. Карл будет более чем счастлив найти хороший повод со всей яростью обрушиться на брата и окончательно попадет в руки адмирала; протестанты станут владыками во Франции, в то время как флорентийка отправится в изгнание. Одним ударом будут развязаны внешняя война и внутренняя, ибо ни Филипп II, ни католики не смогут такого перенести.

Но возможно, гугеноты, поверив в причастность к покушению короля, попытаются просто-напросто нанести удар по Короне, что отнюдь не вызвало бы неудовольствия испанцев.⁶⁶ Возможно, Гизы воспользуются положением и выступят, при этом не исключено, что разрушат союз между Карлом и адмиралом; не разожгут ли они католический мятеж и не учредят ли незаконное правительство?⁶⁷

Никогда еще ученица Макиавелли не оказывалась лицом к лицу со столь ужасными событиями, и никогда еще в час опасности эта женщина, которую видели бесстрастной под огнем пушек, не властвовала над собой меньше, чем нынче. И дело здесь было не только в государстве, властительницу снова захлестнула материнская страсть.

Если что-то начнется, Генрих Анжуйский станет первой жертвой. Он не ускользнет ни от братоубийственной ярости Карла, ни от гнева гугенотов. А при случае он не спасется и от Гизов, которым он соперник среди католиков и которым окажется весьма на руку его гибель, дабы осуществить государственный переворот в свою пользу.

Екатерина воображает своего любимого сына, своего «ненаглядного», погибшим, как уже случалось со столь многими принцами. Она содрогается от ужаса, плачет, молит небо, затем собирается с духом. Она'не пожалеет сил, чтобы спасти своего сына.

После того как горожане получили запрет вооружаться, прево Парижа и городские магистраты предписывают капитанам милиции вести своих людей к Городской ратуше «со всей скромностью, не вызывая ни малейшего волнения». Имя прево — Ле Шаррон. Это личность достаточно робкая, лишь недавно вступившая в должность. Его предшественник, ювелир Клод Марсель, гизар и друг королевы-матери, сохранил контроль над народными массами. Он не обращает внимания на королевский приказ.

Вместе с агентами Гизов и большим числом монахов Марсель побуждает парижан позаботиться о своей безопасности и приказывает раздать аркебузы, алебарды и кирасы.

Утром в субботу 23 августа столица выглядит как в дни мятежа. Ничто не может быть опаснее, чем союз фанатизма и бедности, а Париж — это почти разоренный город, где сильна ненависть не только к религии, но и к богатствам гугенотов. Протестанты представляют собой аристократию: аристократию клинка, мантии и торговли. Они приняли слово Кальвина, по которому материальное процветание свидетельствует о милости Господа. Их враги приписывают им несметные сокровища, добытые пиратством и ограблением церквей.

Если верить проповедникам, оправдано любое насилие, любые ответные меры против этих приспешников Сатаны. Какое искушение для тысяч бродяг, нищих, оборванных рабочих, носильщиков, возчиков, рассеянных по городу и за городом, а тут еще и Двор Чудес, настоящая разбойничья армия! Париж в 1572 г. видел обесценивание денег, беспредельный рост цен, упадок в делах. Он становится, с приходом ночи, истинным разбойничьим владением, и здешние шайки, если представляется случай, даже устраивают налеты на дома. На каждом углу висит колокол, чтобы бить тревогу.

Догадываясь, что адмирал находится во все большей опасности, Телиньи и Корнатон потребовали от короля, чтобы тот обеспечил охрану его отеля. Король немедленно ответил согласием, но никому иному, как Месье, в качестве главного интенданта, надлежало принять необходимые меры. Месье предписал личному врагу Колиньи, Коссену, командиру пятидесяти французских гвардейцев и швейцарцев, расположиться на улице Бетизи.

Между тем расследование шло своим ходом, слуги каноника Вильмюра дали показания, и виновность Гизов более не вызывала сомнений.

Гугеноты, предельно возбужденные, дошли до крайностей. Они говорили о том, чтобы оставить Париж вместе с адмиралом, о нападении на Гизов, о предъявлении требований королю. Некоторые грозили смертью королеве-матери и даже Наваррцу, который казался им явно подозрительным. Возможно, было подготовлено послание, предписывавшее сбор войск в Мо 5 сентября. Телиньи снова воспротивился предложению об отъезде. Он направил одного дворянина передать королеве-матери «что он, более чем кто-либо другой заботившийся прежде о мире, который любил, предпримет все, чтобы его нарушить, если не свершится правосудие над этим убийцей».⁶⁸

Наутро к Ее Величеству явилась делегация, торжественно призвавшая безжалостно свершить правосудие. Гугеноты были, как писал Альбери, «вооружены и готовы к войне во Фландрии с согласия короля». Карл IX на их стороне, заявил им Телиньи. Им нужно действовать здесь, а не в другом месте..

Эти разговоры внимательно выслушиваются человеком, которого никто и не подозревает в том, что он — агент королевы-матери, Бейанкуром, сеньором де Бушаванном, воспитателем Конде.

В это время совещаются также и в отеле Гизов. Только что арестовали одного из слуг этого дома. Лотарингцы решают добиться встречи с королем. Твердя, что их гнусно оклеветали и что, как они опасаются, они впали в немилость у короля, они просят дозволения покинуть Париж.

— Уезжайте, если Вам угодно, — отвечает им Карл, — я смогу Вас найти, если понадобится.

Гиз и Омаль демонстративно движутся к воротам Сен-Антуан, разделяются по дороге и баррикадируются у себя дома.

Телиньи отправляется в Лувр. Он сообщает королю, что Амбруаз Паре отвечает за жизнь адмирала. Карл бурно радуется. Екатерина, неустанно ищущая выход, выказывает меньшую радость.

Закончен утренний прием. Наспех пообедав, королева-мать направляется в свой сад в Тюильри. Она созывает герцога Анжуйского с верными ему людьми, Таванна, Невера, Бирага, графа де Реца. С высоты бастиона несколько отборных гвардейцев охраняют их совещание, которое считается, возможно, невинным, и которое так долго будет влиять на судьбу их страны.

Именно в аллеях этого «земного рая», созданного благодаря Филиберу Делорму, всплывает воспоминание о совете, данном ей в Байонне герцогом Альбой семь лет назад: поставить протестантскую партию в положение, когда она не сможет вредить, подстроив внезапную гибель ее руководителей. С тех пор эта идея, столь дорогая испанцам и иезуитам, возрождалась сто раз. Среди непримиримых католиков один папа Пий V всегда отказывался от нее, ибо, в прошлом инквизитор, он требовал суда перед карой. Екатерина никогда на ней всерьез не останавливалась, однако держала ее наготове, в качестве блестящей приманки то для Филиппа II, когда она желала усыпить его подозрительность, то для духовенства, когда заходила речь о получении субсидий. В трудные моменты она «торговала» идеей резни, насмехаясь втайне над доверчивостью тех, кого обманывала. Внезапно эта зловещая выдумка, эта мрачная фантазия показалась ей единственным выходом из положения. Вчера было достаточно одной смерти, чтобы спасти королевство. Сегодня их понадобится дюжина. Так угодно судьбе.

Итальянцы, воспитанные на истории гвельфов и гибеллинов, одобряют ее, равно как и Таванн, привыкший проливать кровь. Невер выдвигает возражения, молит за Конде, ставшего его зятем. Справедливо, что, дабы избавиться от выродка, Месье принял перспективу убийства. В конце концов, ничего не решено.

Королева колеблется перед деянием, столь противоположным ее натуре, которое разрушит труд ее жизни. Возможно, она еще на что-то надеется, вопреки всякой надежде.

Герцог Анжуйский не разделяет матушкиного оптимизма. Он боится одновременно Карла IX, гугенотов, чувств парижан, которые делают Гизов хозяевами положения. Чтобы проверить, сколь велика последняя опасность и степень заведенности католиков, он решает понаблюдать за городом. Не осмеливаясь объехать его верхом в открытую, он садится в карету со своим незаконнорожденным братом, приором Ангулемским, ярым католиком, который надеется стать адмиралом Франции.

Скрипя и раскачиваясь, это тяжелое сооружение вторгается в городской лабиринт, где близ улицы Сент-Оноре сосредоточены респектабельные особняки, лавки и вертепы. Нелегко продвигаться шагом по этим злачным местам, где из-под конских копыт так и брызжет грязь. На карете нет герба, но принца, откидывающего занавес, быстро опознают. Толпа бурлит и восклицает: «Жарнак, Монконтур!» Анжуец отвечает на приветствия, весь бледный. Это ликование — не что иное, как боевой клич.

Внезапно разносится слух, будто Монморанси вот-вот явится во главе своей конницы, с тем чтобы перерезать врагов адмирала. Маневр Гизов? Гугенотов? В любом случае, население не на шутку встревожено.

Только Анжуец сообщает матери эти неприятные вести, как внезапно объявляется Бушаван с поистине жутким докладом: безбожники вынашивают самые черные замыслы, они помышляют о государственном перевороте, поговаривают об убийстве королевы и даже короля Наварры! Другой дворянин-кальвинист, Грамон, подтверждает, что так и говорилось. Екатерина испытывает, кажется, не столько ужас, сколько удовлетворение. Видимость заговора предоставляет ей, и столь своевременно, возможность действовать. В Амбуазе и Мо корона упустила возможность предотвратить предприятия кальвинистов, которые она так точно предвидела.

Ученица Макиавелли хорошо знает, насколько теперь иной случай. В 1560 и в 1567 гг. гугеноты хотели свергнуть короля, они себя скомпрометировали как мятежники. На этот раз они рассчитывают на поддержку Карла IX и поступили бы, соответственно, как безумцы, начни действовать противозаконно. По-настоящему опасными их нынче делает как раз то, что они могут попытаться провести некоего рода переворот под защитой государя. Именно с этой целью десять лет назад Екатерина приглашала Конде!

Нынче госпожа Медичи видит все по-иному. Ей нужно любой ценой воспрепятствовать государственному перевороту, за которым последует война, католическое восстание, ее падение и, несомненно, гибель ее любимого сына. Верит ли она в реальность протестантского заговора? Неважно. Ее политика побуждает ее в это поверить.

Протестанты, кажется, готовы отбросить последние колебания. Во время ужина, где собрались, как обычно, многочисленные важные лица, вскакивает хвастливый гасконец, господин де Пардайан. Он мечет громы и молнии против убийц, посягавших на адмирала, требует немедленного возмездия, отчетливо угрожает, оскорбляет королеву-мать.

— Если адмиралу суждено потерять руку, поднимется множество других рук, дабы учинить такое побоище, что в реках королевства потечет кровь!

Сеньор де Пиль добавляет:

— Если нам не даруют справедливости, мы желаем свершить ее сами!

Екатерина по-прежнему словно каменная, но решение принято. До завтрашнего утра она опередит гугенотов, истребив их предводителей.

8 часов вечера. Королева одета в тяжелое и мрачное траурное платье, за ней следует мертвенно-бледный герцог Анжуйский. Екатерина Медичи является к королю. И наносит ему внезапный и беспощадный удар, открывая свое соучастие в покушении Моревера. А затем говорит, говорит, прекрасно зная, что слабый разум несчастного не выдержит такого напора красноречия. Она вспоминает мятежные действия и преступления адмирала, убийство

Франсуа де Гиза и Шарри, ее капитана, достойного такого сожаления. Она объявляет о планах протестантов, решившихся отомстить и захватить власть. Она указывает, что Гизы поднимут Париж с тем, чтобы им противостоять, король окажется между двух огней, Франция — в крови, корону станут попирать. Она восклицает: — Не останется ни одного города, чтобы Вы там укрылись!

Вот-вот разразится буря. Нужно немедленно действовать, устранить 10–12 человек, которые олицетворяют гугенотскую партию, партию мятежников. Их смерть подавит протестантов, а католиков позволит удержать в повиновении. Карл IX покажет, что достоин своих предков.

Король ошеломлен, но не уступает. Тогда Екатерина вовсю выражает свое горе и льет обильные слезы. Она не чувствует в себе сил противостоять близящейся катастрофе. Так как сын отказывает ей в «совершении правосудия», она требует отпустить ее. Она удалится вместе с Месье, которому тоже столь скверно отплатили за его труды. Они станут жить за пределами Франции, «там, где им ничего не придется выслушивать». Это возбуждает у Карла жуткую ревность. Однако он не сдается. Он все еще испытывает «страстное желание свершить справедливость».

Разочарованная, Екатерина спешит воззвать, ища поддержки, к Неверу, Бирагу, Таванну, Монпансье, Морвилье, Рецу, и прежде всего к Рецу, бывшему воспитателю Карла, Рецу, слывущему по духу «либералом» и повсеместно известному.

Согласно некоторым сообщениям,⁶⁹ этот итальянец в одиночку вынес главный штурм. В действительности было по-иному.

Королева-мать созвала людей, на которых возлагала последнюю надежду: они стали прибывать к одиннадцати часам, с тем чтобы держать с королем ночной совет. Несчастный суверен осажден, подвергается безжалостным атакам. Ему начинают долдонить о непрерывных заговорах, которые плетут гугеноты, ему советуют не терять «прекрасного случая, который ему дает Господь избавиться от этой чумы, добровольно совершить то, к чему вынуждает необходимость, если он желает сохранить и жизнь, и корону». Один Морвилье, застигнутый врасплох, не присоединяется к их хору. Он не в силах держаться на ногах и почти что не способен говорить.

— Сир, — бормочет он, — это великое и важное деяние, требующее зрелых размышлений, а не поспешного решения, ибо оно может повлечь за собой жестокую войну.

Но остальные настроены решительно. Они ставят короля в известность, что католики, негодующие по поводу его слабости, склонны назначить себе главнокомандующего. Они внушают ему страх перед гугенотскими дворянами, лучшими бойцами королевства, расквартированными под его крышей.

— Адмирал собирает войска в своем доме! — восклицает королева-мать.

Карл отвечает, что «дал своему подданному на это разрешение».

— Адмирал Вас ненавидит, и Вас, и ваш дом, меня, Месье и других!⁷⁰

Морвилье, весь в слезах, провозглашает, что все это правда и следует доверять словам королевы.

Нервы короля не выдерживают больше, разум колеблется. Рец, хорошо его знающий, поражает его воображение театральным великолепием деяний, которые потрясут вселенную, которые невиданны в истории, которые вызовут ошеломление и восхищение. Екатерина снова бьет на сентиментальность. Король не осмеливается действовать? Он боится гугенотов? Отлично! Она покинет его и заберет с собой победителя при Монконтуре, своего героя.

В воспаленном мозгу Карла внезапно возбужденные кровожадные инстинкты смешиваются с неистовой ненавистью к брату и старыми рыцарскими чувствами, которые восстают против измены по отношению к Колиньи.

Итак, во второй раз сказывается то, чего никто не предвидел. Будучи не в состоянии разрубить гордиев узел убийством одного человека, Екатерина желает пожертвовать дюжиной.

— Отлично! Во имя Господа, да будет так! — восклицает ее сын. — Но пусть убьют их всех, чтобы не осталось никого, кто меня потом упрекнет!

Преступный путь ведет к безумию и, что еще хуже для политики, — к абсурду.

Побудить Гизов и Шатийонов к взаимному избиению было авантюрным замыслом, который мог оказаться эффективным. Внезапное уничтожение вождей протестантов могло, как минимум на время, воспрепятствовать их ответному шагу. Но резня бессмысленна, поскольку, по свидетельству самого герцога де Невера, невозможно истребить всех кальвинистов до одного (их войска стояли лагерями в предместьях). Резня расколет единство Франции, вызовет гражданскую войну, дискредитирует короля и отдаст его во власть одной партии. Короче, помимо внешней войны, она повлечет все бедствия, которые королева-мать с такими усилиями пыталась предотвратить вот уже тринадцать лет.

Екатерина это понимает, но наделена, помимо прочего, губительным самомнением. Главное — это свобода действий, которую дает ей король и благодаря которой и будет предупрежден ответный удар гугенотов, и спасение ее сына. Несмотря на два урока, которые она получила за два дня, Екатерина все еще льстит себе, будто властна над ходом событий. Настолько, что победа, одержанная над Карлом, снова возвращает ей самообладание.

Тут король вдруг покидает этот зловещий Совет. Он бежит прочь, восклицая:

— Пусть убьют их всех! Пусть убьют их всех!

Королева, вновь поднявшаяся к себе, немедля приказывает вызвать Гизов и держит совет. В ее опочивальне собралось не более шести человек, она предвидит резню. Давая своей высокой властью законную силу предстоящим действиям, она организует проскрипции на римский лад, уничтожение определенного числа лиц, опасных для государства.

Собравшиеся методично составляют список жертв и список палачей. «Позднее Екатерина признает пять или шесть смертей своей личной заслугой».⁷¹ Исчезновение Бурбонов сделает Лотарингцев поистине могущественными. Наваррца и Конде надо все же пощадить, к великому огорчению герцога Анжуйского.⁷² Дворяне-гугеноты, которые поселились в Лувре, представляют собой большую опасность. Кажется невозможным помиловать их. Гиз, Омаль и Ангулемский приор отправят на тот свет Колиньи.

Быстро покончив с этой работой, совещающиеся переходят к средствам. Корона и католики располагают невеликими силами: гвардия, швейцарцы, агенты Гизов. Требуется связаться с парижским муниципалитетом, чтобы обеспечить успех операции и поддержать порядок.

Они обращаются не к прево Ле Шаррою, но, в первую очередь, к Клоду Марселю. Узнав о воле короля, золотых дел мастер выказывает глубокое удовлетворение. Сколько людей в его распоряжении? — спрашивает его королева. Зависит от сроков: сто тысяч и более через месяц, двадцать тысяч через день. Речь идет о ревностных католиках, о добровольцах из среды мелких буржуа и простого народа.

Поклявшись хранить тайну, Марсель получает поручение передать квартальным старшинам приказ Ее Величества.

«Пусть в ближайшую ночь в каждом доме находится кто-то вооруженный, с факелом наготове и белой повязкой на левой руке; и пусть в каждом окне горит свеча. Колокол Дворца⁷³ подаст сигнал».⁷⁴

Следом прибывает прево. Он узнает о заговоре гугенотов и получает точные указания: запереть городские ворота и беречь ключи, увести суда с Сены, вооружить городское ополчение, приказать охранять площади, перекрестки, набережные, разместить артиллерию перед городской ратушей.

Клод Марсель и Ле Шаррон выходят из Лувра и движутся по Парижу, куда, кажется, через несколько часов вернется покой. Страсбургский горожанин, который оставит воспоминания о Варфоломеевской ночи, отправляется спать, счастливый, что все наладится.

Ле Шаррон выполняет то, что ему доверено, с поразительной скоростью. Марсель созывает городских старшин, глав кварталов, десятников, у которых новость вызывает бурное ликование.

И в третий раз перст судьбы опрокидывает людские комбинации. По замыслам королевы-матери, отряды Марселя должны поддерживать боевой дух городского ополчения и, если понадобится, оказать помощь королевским войскам. Флорентийка и не подозревает, что отворяет шлюзы для выхода безумного фанатизма, который Париж столько раз проявлял в течение пятнадцати лет. Клод Марсель разделяет эту ярость. Она одолевала его много раз, и не было средства ее утолить. Нынче представляется случай, и Марсель им воспользуется.

Старый прево на свой лад истолковывает приказы двора. И муниципальные служащие слышат, как он «объявляет от имени короля, что Его Величество дозволяет им взяться за оружие, что его намерение отныне — уничтожить адмирала и его партию, что надлежит позаботиться, дабы не ускользнул ни один из этих нечестивцев, дабы их не укрывали в домах; что король также хочет и отдает приказ, чтобы прочие города королевства последовали примеру столицы».

Вот так замысел убить одного человека за тридцать шесть часов превращается в идею проскрипций, а там — и резни. «Совершено столько ошибок, — писал венецианец Кавалли, — «принято столько взаимоисключающих решений, что легко установить: эта расправа была задумана совершенно неожиданно».

Отход ко сну королевы-матери совершается обычным чередом. Новая королева Наварры, нанесшая днем визит адмиралу, также присутствует при церемонии. Она видит свою сестру Клод, герцогиню Лотарингскую, в немалой печали сидящую на сундуке, и собирается расположиться близ нее. Екатерина, увидев это, приказывает ей идти спать. Маргарита уже сделала реверанс, когда герцогиня, не в силах сдержаться, восклицает:

— Боже мой, сестра моя, не уходите!

Королева, которая не может предотвратить признания ее дорогой Клод и которая так и не простила Маргарите ее интриги с Гизом, властно запрещает герцогине говорить. Герцогиня дерзает не повиноваться. Нет явной необходимости, как говорит она, отправлять Марго на верную гибель, ибо если гугеноты что-либо откроют, они отомстят. Екатерина, разъяренная, заставляет ее замолчать, вновь настойчиво требует, чтобы королева Наваррская удалилась, и та выходит «растерянная и оцепеневшая», в то время как ее сестра принимается бурно рыдать.⁷⁵

После этого Екатерина отдает последние распоряжения и потом спускается, дабы присутствовать при отходе ко сну короля. Высокопоставленные католики стоят вплотную к протестантам, большей частью гостям Лувра.

«В течение десяти дней Карл IX жил с ними вместе, встречался с ними за королевским столом, они смешивались с его людьми. Отвратительная воля рока. Случилось так, что нож, который резал для них королевский хлеб, всадили им в сердце, что для сотрапезников и гостей, какими они были вечером, слуги, придворные и капитаны гвардии наутро оказались палачами. Слово короля Франции, чтимое у неверных и до края земли! Слово дворянина, гостеприимного хозяина, полная безопасность, при которой оставляют и отдают свое оружие, переходя подъемный мост! Все давние обычаи Франции попраны и уничтожены, и самая честь истреблена!.. Чтобы дойти до такого, понадобился великий страх».⁷⁶

Карл IX, следуя примеру своего отца, всегда страстно поддерживал культ рыцарства. Но после ужасной сцены с матерью этот нетвердый человек изменил свое поведение, как меняют костюм. Он проникся ненавистью, которую выказывал протестантам во время своей достопамятной поездки в Мо. Он теперь до конца будет играть эту новую роль, станет доказывать, что он здесь хозяин, что он никого не боится, ни перед кем не отступит, он будет истребителем еретиков.

Многочисленные кальвинисты были его спутниками в течение последнего месяца, многие сделались истинными фаворитами. Среди них — Телиньи и Франсуа де Ларошфуко, готовящиеся добровольно (как будет видно) к определенным тревожным и жестоким играм полубезумца. Карл своими круглыми глазами холодно смотрит на вчерашних друзей, которые выходят, чтобы стать жертвами расправы. Ларошфуко кланяется одним из последних. В душе полубезумца что-то шевельнулось.

— Фуко, оставайся у меня, поболтаем о чем-нибудь до утра.

Увы! У графа — любовное свидание. Его ждет возлюбленная, вдовствующая госпожа принцесса.⁷⁷

— Мой маленький господин, — говорит тот (так он его называет), — пора лечь и уснуть.

— Поспишь с моими камердинерами.

— Невозможно. У них ноги дурно пахнут.

Он выскальзывает за дверь и спешит к мадам де Конде, у которой проводит час, после чего возвращается в свое опостылевшее жилище в «лене Бетизи».

Король позволяет ему уйти. Придворный задвигает занавеси его постели, за которыми он прикидывается спящим.

Королева Маргарита присоединяется к своему супругу. Их опочивальня полна высокопоставленных протестантов при оружии, которые собираются спорить до утра.

Адмирал, после долгой беседы с Герши и Телиньи, ложится в полночь.

Королева-мать внезапно решает, что колокол, подающий сигнал, прозвенит не во Дворце Правосудия, до которого слишком далеко, а в церкви Сен-Жермен л'Оксерруа.⁷⁸

Наступает глубокая ночь. Вот уже 24 августа, день Св. Варфоломея, и Лувр, где звучит лишь поступь часовых, кажется уснувшим. Париж, бесшумно вооружающийся, выказывает такое же спокойствие. Прекрасная летняя ночь.

Екатерина Медичи и Генрих Анжуйский покидают свои апартаменты. Они хотят увидеть начало расправы и движутся «к главному порталу Лувра, что близ Зала для игры в мяч, в покой, который выходит на площадь у заднего двора». Там, в тишине и прохладе, к ним возвращается ясность ума, практически утраченная с тех пор, как провалилось покушение. Последствия предприятия, которое, как признает Генрих, «по правде говоря, мы тогда как следует не взвесили», вдруг начинают бросаться им в глаза. Боясь обуздать Гизов и население, они кидаются в авантюру, еще более скверную, нежели та, испуг перед которой их одолел. «Охваченные ужасом и отчаянием», они догадываются, какие «великие беспорядки» вот-вот вызовут.

Они глядят друг на друга, переспрашивают друг друга, и в этот самый миг гремит, точно сигнал, пистолетный выстрел. Однако никаких признаков дня не брезжит над горизонтом, колокол не звонит. Этот непонятный выстрел окончательно отрезвил и поверг в ужас мать и сына. Один из их дворян, спешно призванный, получает приказ мчаться к Гизам, «чтобы сказать ему и определенно повелеть удалиться в свой особняк и чтобы он остерегался что-либо предпринимать в отношении адмирала, это распоряжение отменяет все прежние».

Дворянин мчится во всю прыть, но вскоре возвращается. Господин де Гиз просит прощения: распоряжение прибыло слишком поздно, адмирал мертв.⁷⁹

Итак, Колиньи уснул после полуночи. В соседнем помещении находились Амбруаз Паре, пастор Мерлен и один немец, Николас Мусс. Швейцарцы короля Наваррского располагались у подножия лестницы, а некий дворянин, господин де Лабонн, охранял внутреннюю дверь. Перед этой дверью были Коссен и его люди.

К четырем утра Генрих де Гиз, его дядя, герцог д'Омаль и бастард Ангулемский выскочили на улицу с шумом и треском, сопровождаемые немалым эскортом. Коссен ждал их. В дверь постучали.

Лабонн чистосердечно повиновался и тут же пал, заколотый кинжалом. Коссен ворвался в дом со швейцарцами Месье, которые, увидав наваррских швейцарцев, заколебались. Коссен велел идти вперед французским гвардейцами. Те расчистили себе дорогу ударами аркебуз.

Слуга побежал к адмиралу. Тот уже поднялся, оделся в домашний халат, рядом были его родные. Мерлен принялся читать молитву.

— Сударь, это Господь нас призывает.

— Я уже давно готов умереть, — сказал адмирал. — А Вы все спасайтесь, если это возможно, ибо Вы не сумеете защитить мою жизнь. Я препоручаю свою душу милосердию Господню.

Николас Мусс отказался уходить. Другие бежали по крышам. Дверь спальни опрокидывается. Влетают двое гизовских убийц: пикардиец Артен и чех Ян Симановиц, прозванный Бем,⁸⁰ в сопровождении, вот ведь мрачная ирония, протестанта-отступника Сарлаба, брат которого некогда был под началом адмирала капитаном того самого города Гавра, который сыграл в судьбе адмирала столь мрачную роль. Позади них — люди, имена которых сохранит история: Гоас, Петруччи, Тоссиньи, Штудер фон Винкельбах, Мориц Грюненфельдер, Мартин Кох, Конрад Бург.

Убийцы задерживаются на миг, опешив перед благородством этого раненого с седыми волосами. Затем Бем закричал, дабы придать себе храбрости:

— Это ты, что ли, адмирал?

— Я… Подходи, не медли!

Бем пронзает его тело шпагой, и старый феодал падает, произнося с достоинством:

— Если бы это все-таки был человек! Что за грубиян! Бем и другие, охваченные слепой яростью, бьют его

по голове. Гиз кричит снизу в нетерпении:

— Бем, ты кончил?

— Сделано!

— Господин д'Ангулем не поверит, если не увидит. Чех и Сарлаб подхватывают тело и выбрасывают его

в окно. Адмирал еще не умер. Он на миг уцепился рукой за окно, затем падает к ногам Гиза и бастарда. Поскольку Колиньи, залитого кровью, трудно узнать, этот последний «вытирает лицо» жертвы.

— Ей-ей, он самый!

И бьет его ногой в лицо, равно как и герцог, убежденный, что выполнил свой сыновний долг.⁸¹

Тосиньи срывает с мертвого цепь. Петруччи, порученец герцога де Невера, отрубает голову и несет ее в Лувр. Целый рой жалких отродий, «грязных ублюдков»,⁸² пинают труп, кромсают, уродуют, волочат его по улицам до берегов Сены. Тут же его находят новые любители падали и поднимают его на Монфоконскую виселицу, под которой разводят огромный костер. Зеваки аплодируют и предаются каннибальскому разгулу.

Так погибает Гаспар де Шатийон, которому все предвещало, что он умрет, осыпанный почестями за то, что славно послужил своему королю и своей стране. Трагический конец настиг его из-за того, что он желал согласия между своим патриотизмом и своей совестью, что верил, будто можно избежать гражданской войны, затеяв войну с чужеземцами. Ему принесла смерть ненависть парижан, мстительность Гизов, страх Екатерины. Но в первую очередь он — жертва своего пакта с Англией, жертва королевы, национальный эгоизм и прирожденное коварство которой он недооценил, жертва женщины, которая предала его с легким сердцем, ибо считала, что он ее провел. Его кровь лежит на совести Екатерины Медичи. По справедливости, она должна также пасть на голову Елизаветы.

Сияние зари осветило Лувр. Ни королева Маргарита не смыкала глаз, ни король Наварры, ни те, кто при нем состоял. В дверь стучат. Это посланец Его Величества, который немедленно желает видеть своего зятя.⁸³ Генрих, сопровождаемый своими дворянами, направляется к королевским апартаментам, перед которыми находит Конде. Внутрь проводят только двух Бурбонов, дворяне остаются у дверей и мгновенно обезоруживаются.

А оба принца предстают перед Карлом IX. Позади короля находятся королева-мать и Месье. Нет больше внука Франциска I, который еще позавчера грезил о славе и брал уроки у Ронсара. На его месте — безумец, опьяненный мыслями об убийствах. Он вопит, взмахивая кинжалом:

— Месса, смерть или Бастилия!

Генрих Наваррский не долго колеблется. Если Париж стоит мессы, как он изречет двадцать один год спустя, то жизнь — тем более.

Генрих де Конде — кальвинист иного закала. Он отвечает:

— Бог ни за что не позволит, мой король и повелитель, чтобы я выбрал первое (мессу). То, что остается, — на Ваше усмотрение, и да будет Богу угодно умерить ваш гнев!

Согласно посланцу герцога Мантуи, он осмелился добавить, что пять сотен дворян готовы за него отомстить.

Карл заносит кинжал, и герцог Анжуйский, мечтающий о Марии, дрожит от бредовой надежды. Опустится ли эта грозящая смертью рука? Нет. Вмешивается Екатерина — не время истреблять принцев крови, когда Гиз может стать королем Парижа. Но, разъяренный, сорвавшийся с цепи, ее сын не позволит так легко себя унять. Он очарован видом верной добычи. Пусть мать просит и умоляет. Какое зрелище! Грозная дама, которая недавно готовила массовое убийство, льет слезы, чтобы сохранить на шахматной доске пешку, которая ей нужна!

Карл уступает. Наваррец и Конде заточены в своих апартаментах. Конде получает три дня на размышление.⁸⁴

Примерно в это время лучники и швейцарцы, изрядно выпившие, начинают прочесывать покой за покоем, галерею за галереей, высматривая важных протестантов, которые находятся во дворце, а также их многочисленных домочадцев. Некоторые гугеноты убиты на месте. Но большинство обезоружено, а затем согнано во двор, где сосредоточены войска. Тем, кто бросился к воротам, достались удары пик.

Солнце, вставая, освещает уже целую гору трупов. Здесь погибают, среди прочих, старый Бове, воспитатель короля Наваррского, Пардайан, сеньор де Пиль, противник Карла IX при Сен-Жан-д'Анжели, который в этом городе соорудил себе ожерелье из ушей священников. Перед тем как упасть, этот жуткий человек во всю глотку проклинает короля, подобно гомеровскому герою.

— Судия Праведный! Отомсти когда-нибудь за столь гнусное вероломство и жестокость!

— Увы! Так что же я сделал? — более скромно вздыхает Бришанто, в некотором оцепенении.

Многие другие гугеноты также выкрикивают проклятия юному суверену, воплощению их надежд, как они прежде именовали своего Иуду.

Карл IX показывается у окна, выходящего в этот внутренний двор, превращенный в бойню. Но он никого не согласен миловать. Он угрожает даже верному Ферваку, который просит пощады для своего друга Моннена.

— Черт побери! Учитывая, что ты для меня сделал, я хочу забыть, что ты посмел просить пощады для этого пособника Сатаны! Приказываю тебе убить его собственными руками! Или сам прощайся с жизнью!

Фервак не исполнит этот варварский приказ, но Моннен погибнет.

Карл вперяет свой тревожный взгляд в изувеченные трупы, в тела капитанов, которых недавно хотел вести к победе.

После ухода мужа королева Наваррская приказывает своей кормилице запереть дверь и засыпает. Почти что через час она пробуждается. Кто-то неистово колотит в дверь и кричит:

— Наварра! Наварра!

Кормилица отворяет, решив, что речь идет о Генрихе.

Человек, истекающий кровью — раненный шпагой у локтя и алебардой в руку, — врывается в спальню, за ним вбегают четыре гвардейца. Он бросается на кровать, обнимает королеву и скатывается с ней на пол. Оба кричат, ибо погромщики, пьяные от крови, кажется не прочь прикончить и одного, и другую. К счастью, господин де Нансей, капитан гвардейцев, входит следом. Так велико его хладнокровие в разгар этой драмы, что он разражается смехом. Он отчитывает гвардейцев, отсылает их прочь и дарует жизнь раненому. Это Филипп де Леви, сеньор де Леран.⁸⁵

Маргарита приказывает перевязать его, прячет его в своем гардеробе, снимает свою окровавленную рубашку, надевает платье для ночного выхода и, взяв в провожатые Нансея, который успокоил ее насчет ее супруга, направляется к апартаментам герцогини Лотарингской.

Галереи дворца являют ей зрелище, достойное пера Данте. Трупы, кровь, кто-то бежит, кому-то вот-вот перережут горло. Несчастные протягивают к ней руки, молят ее о помощи, которой она не может оказать. В приемной сестры Марго видит в трех шагах от себя пронзенного насквозь гугенота и падает в обморок. Приходит в себя, тут же выступает в защиту одного из наваррских дворян, господина де Миоссана, и камердинера своего мужа, Арманьяка, которых ей удается спасти.

Шум будит также молодую королеву, которая на седьмом месяце беременности. Ей открывают великую тайну происходящего. «"Как! — восклицает вдруг она. — А король, мой муж, об этом знает?" — "Да, сударыня, — отвечают ей, — он и велел так поступить". — "О, Боже мой! — поражается она. — Да что же это? Какие советники могли его к этому побудить? Господи, умоляю Тебя, прошу Тебя, смилуйся над ним и прости его, ибо, если в Тебе нет жалости к нему, я сильно боюсь, что это деяние никогда не будет ему прощено". Тут же она спрашивает, который час, и принимается молиться со слезами на глазах».⁸⁶

По некоторым свидетельствам, король представлен затворившимся в своих апартаментах 24 и 25 августа, испуганный, согласно одним, беззаботный, согласно другим, но только не играющим в мяч. Однако нет ничего невозможного в том, что Карл хотел с самого начала этой затеи принять прямое участие в резне. Этот дикий Нимрод вконец обезумел, когда дело дошло до подобных забот.

Граф де Воклюз пишет в своих мемуарах, что Его Величество, выхватив что-то «из-за изголовья своей кровати», показал ему шесть ножей длиной в руку, весьма острых, ибо шестерым надлежало исполнить свой долг в Тюильри, а именно — Его Величеству, при содействии г-на де Фонтена, его первого шталмейстера, Месье, его брату, при содействии господина де Вина, и господину де Гизу, при содействии господина де Во».

Как бы то ни было, но история запечатлела образ этого коронованного убийцы своих подданных, расположившегося на своем балконе с аркебузой наготове. Барно первый в «Reveil-Matin» представил его стреляющим по гугенотам, спасающимся бегством. Брантом, у которого не было ни малейших причин его жалеть,⁸⁷ и Гулар («Состояние Франции») подтверждают эту версию. Д'Обинье, современник побоища, писал в «Трагических стихах»:

Свет не видал еще такого короля;
По тем, кто не спешит уйти на дно, паля, —
«Ага! Попал!» — вопит…

И в своей «Всеобщей истории»: «Эти письма (посредством которых Карл IX хотел переложить свою ответственность на дом Гизов)… были подписаны той же рукой, которой этот властитель палил из окна Лувра по бегущим людям».

Мезере вторит ему. Вольтер, после того как отверг это обвинение в «Генриаде», призвал в свидетели маршала де Тессе, который утверждает, что знавал дожившего до ста лет дворянина, которому было поручено заряжать королевскую аркебузу.⁸⁸

Имеются и страстные противники этой версии, среди историков, такие как Багно де Пюшесс, Луазлер, Сольдан, Гастон Додю и многие другие. Окна, из которых король стрелял и перед которым Конвент повелел водрузить позорный столб, еще не существовало в 1572 г.⁸⁹ Картина художника Дюбуа,⁹⁰ который также был свидетелем резни, ничего не доказывает. Но в целом поведение короля,⁹¹ единственным милосердным жестом которого было пощадить Грамона, не дозволяет отвергнуть без колебаний⁹² этот отвратительный образ. Укоры совести станут мучить Карла гораздо позже, а пока, как мы увидим, многие его личные решения, в том числе и принятые без участия матери, будут содействовать тому, чтобы убийства множились. Не исключено все-таки, что жажда крови привела этого «вероломного охотника» к подобным чудовищным действиям.

Колокол церкви Сен-Жермен л'Оксерруа прозвонил в четыре часа того утра, которое история назовет «Парижской заутреней». Его тревожные удары разбудили графа Монтгомери,⁹³ видама Шартрского, Ла Форса, его брата, Жоффруа де Комона, Фонтене и других предводителей гугенотов, расквартировавшихся в предместье Сен-Жермен, будь то в силу благоразумия или по причине тесноты в домах парижан. Итак, колокол прозвучал. Королева-мать позволила ударить в него, как только узнала о смерти адмирала, таким образом, Клоду Марселю не хватило времени окружить предместье в соответствии с выработанным планом.

В то время как кальвинисты расспрашивают друг друга, возникает один пройдоха, «которого никто не видел и не знавал до тех пор». Этот человек, отдавший себя в распоряжение господина де Ла Форса, перебрался через Сену, как говорят одни, вплавь, а по словам других — «в челноке» с тем чтобы их предупредить.

Дворяне вскакивают в седло. Они еще верят в дружбу короля и думают, будто все направлено против него. И решают присоединиться к нему, «чтобы служить ему и, если понадобится, умереть у его ног». Они устремляются к Лувру, и, согласно свидетелю, который передает слова «мудрых людей, которым можно доверять», они видят с берега Карла IX на балконе, «отрекшегося от Бога» и кричащего:

— Стреляйте, стреляйте, они убегают!⁹⁴

Как бы то ни было, гугеноты подвергаются обстрелу двух сотен аркебузьеров, получивших соответствующий приказ. Монтгомери все понимает и вопит:

— В Пре-о-Клер!

Сотне дворян вскоре удается сплотиться. Но Таванн, который тоже успел смекнуть, что к чему, уже приказал Гизу бросить конницу на левый берег. Герцог повинуется. Он теряет много времени, ибо требуется пересечь мост Сен-Мишель, а ключ, который ему передали, чтобы открыть ворота Бюси, не подходит! Когда он достигает цели, Монтгомери и его люди скачут во всю прыть в западном направлении.

Если они ускользнут, операция обречена на провал, ибо у адмирала тут же найдутся последователи. Поэтому герцог де Гиз пускается в неистовую погоню, которая увлечет его далеко от Парижа.

Скачка продолжается в течение всего дня — одна из тех бешеных скачек, какие много лет спустя с таким удовольствием воспроизводят романисты и киноактеры. Кони у протестантов лучше. В частности, у Монтгомери — кобыла, которая «бежит без питья и пищи невероятно долгое время». Благодаря чему партия гугенотов сохранит свой главный штаб. У Монфора-л'Амори гизовцы оставляют погоню.

Жоффруа де Комон пытается спасти своего брата и племянников в тот момент, когда аркебузьеры Лотарингцев вторгаются в Сен-Жермен. Он вынужден вступить в бой еще до того, как «сдвинулся с места». Как только он, целый и невредимый, очутился в своем замке Миланд,⁹⁵ он пишет королеве-матери:

«Сударыня, прибыв к себе всего-навсего с двумя из моих людей и в довольно неважном самочувствии, я считаю своим долгом уведомить Ваши Величества, что чувство, захлестнувшее Париж, вынудило меня удалиться, не удостоившись чести поистине смиренно поцеловать руки Ваших Величеств и выслушать распоряжения, каковые им было бы угодно мне дать, и если бы не народное волнение, я не удалился бы, поскольку моя совесть чиста и я никогда не давал повод ждать от меня чего-либо, кроме доброй воли». Он повествует о своей одиссее и заключает не без иронии: «Это и побудило меня к решению отправиться домой, дабы незамедлительно после прибытия сюда сообщить обо всем Вашим Величествам и заверить Вас в своей неизменной преданности и верности».

Ловкий герцог де Невер тоже получил бы поручение очистить пригороды и прежде всего преследовать тех, кто сбежит. Но королева-мать не дозволила ему внести подобный вклад в общую затею. Каждый из принцев, за исключением д'Алансона, должен был принять командование отрядом карателей. Невер оказался вместе с Таванном, который, дойдя до полного озверения, призывал своих людей:

— Пускайте кровь, пускайте! Кровопускание столь же хорошо в августе, сколь и в мае.

Их орава ринулась в первую очередь на Ларошфуко. Капитан Раймон Англарес, которому было доверено спровадить на тот свет друга короля, получил формальное обещание унаследовать его должность. Согласно молве, подхваченной Брантомом, его сопровождал его сын Шико, который станет прославленным шутом Генриха III.

Видя, как люди в масках врываются в спальню, граф решил, что Карл, переодетый, как требует такого рода фарс, в их числе и собирается отхлестать его ремнем.

— Хотя бы, — сказал он, — не бейте слишком сильно!

«Он смеялся, когда ему перерезали глотку».⁹⁶

Двое его спутников, Мержей и Шамон, не смогли, в связи с отсутствием места, поселиться у него и расположились на другой стороне улицы. Встревоженные шумом, они оказались достаточно благоразумны, чтобы не выходить, и увидели нападение на дом адмирала. Им чудом удается спастись.

Резня распространилась на весь «лен Бетизи». Первым делом расправлялись с сеньорами, затем с их сотрапезниками и слугами. Даже самых смиренных, таких как столяр Ле Норман, не оставляли в живых. Герши дорого отдал свою жизнь. Субиза доставили в Лувр и умертвили среди трупов его друзей. Брион, воспитатель юного маркиза де Конти (брата де Конде), был убит на глазах своего воспитанника, который тщетно умолял палачей. Таверни при поддержке одного-единственного солдата долго выдерживал истинную осаду. И подобным же образом три гугенота укрепились в гостинице «Три короля». Они бились насмерть.

Телиньи смог бежать по крышам. По дороге ему попался сарай против дома г-на де Виллара. Увы! Его заметили гвардейцы герцога Анжуйского. Они бросаются в погоню, настигают его, пронзают кинжалами и бросают его на улицу, как и его тестя.

Таков конец пролога. Между тем повсюду эхом разносится призыв: «К оружию! Смерть им, смерть!», вперемежку с лозунгом: «Слава Господу и королю!» И если не кровавые ручьи окрасили мостовые, то все же «кровь и смерть бегут по улицам».

Погромщики с белыми повязками у локтя и крестами на шляпах не жалеют усилий.

Герцог де Монпансье, а он из Бурбонов, отличается своей благочестивой яростью. Герцог Анжуйский — во главе восьми сотен конницы и тысячи пехоты — должен поддерживать порядок. Но эти люди не долго воздерживаются от того, чтобы принять участие в охоте. Вскоре они атакуют ювелиров и гранильщиков с моста Нотр-Дам и приступают к грабежу. С менялами, с золотых дел мастерами надлежит поступать как с еретиками. Самые известные, Ле Дуй, Дюпюи, Бурсель, попадают в число первых жертв. Генрих, как говорят, выделил двум своим солдатам из присвоенного, наряду с десятью экю, «превосходные часы», взятые после убийства Матюрена Люссана, личного ювелира королевы-матери!

Принц и не помышлял насиловать мадам де Телиньи, дочь адмирала, как утверждал впоследствии посол Испании, чтобы помешать его избранию на польский престол. Зато он спас жизнь маршалу де Коссе-Бриссаку, чтобы, и это правда, угодить мадемуазель де Шатонеф.

Комон Ла Форс находился на улице Сены с двумя сыновьями, старший был болен и не в состоянии ездить верхом. Когда капитан Мартен явился по их души, он предложил невероятный выкуп в две тысячи экю. Мартен, соблазнившись деньгами, дал этим трем дворянам, их пажу Ла Вижери, их камердинеру Гасту католические атрибуты и отвел их к себе на улицу Пти-Шан. Камердинер в дом не вошел. Он побежал к Арсеналу, где разыскал невестку Ла Форса, г-жу де Бризанбур, которая обязалась выделить требуемую сумму, если ей дадут два дня. Мартен согласился подождать до 26-го.

— Даю Вам мое честное слово, — сказал ему г-н де Ла Форс, — что ни я, ни мои дети отсюда не тронемся.

Маленького барона де Рони, который станет Сюлли,⁹⁷ разбудил колокол. Его гувернер и лакей выходят узнать новости и оказываются зарезанными. Мальчик облачается в свое одеяние школьника, берет толстенный требник и, заполучив пропуск, беспрепятственно передвигается по городу, среди ужасов и беспорядков. Он добрался до Бургундского коллежа, выдержал грубую брань привратника, подкупил наконец этого субъекта и добился встречи с директором, Ла Фейем.

Ла Фей избавил его от бесноватых, которые готовы были убивать всех, вплоть до грудных младенцев. В течение трех дней он тайно кормил будущего министра Генриха IV, спрятанного в глубине чулана.

В течение долгого времени в ожидании dies irae, фанатики из парижского муниципалитета вели тайную перепись гугенотов. Париж насчитывал в то время 16 кварталов. Каждый из 16 квартальных старшин, которые за них отвечали, располагал выпиской из реестра податей, где фигурировали имена еретиков, живших в его округе. Если двор внезапно затеял побоище, то город уже давно мечтал о нем, и проповедники основательно подготовили к нему своих овечек.⁹⁸ Это объясняет размах и методичный характер бойни, которая оказалась бы невозможной, не исходи она от самого народа. Ибо имел место подлинный социальный взрыв.

Грабежи на мосту Нотр-Дам осуществляются с рвением, несопоставимым с яростью людей Месье. Дома торговцев-гугенотов очищены как от их обитателей, так и от их богатств. Николя Ле Мерсье видит, как его родных и слуг выбрасывают из окна, после чего убивают. То же самое происходит у скобяного торговца Матье. В лавках под вывесками «Жемчужина» и «Золотой молот» головорезы не оставили никого и ничего. «Маленькую девочку окунули совершенно нагую в кровь зарезанных отца и матери с жуткими угрозами, что если она когда-нибудь станет гугеноткой, с ней поступят так же».⁹⁹

Там же, на мосту, живет Антуан дю Буа, гувернер Корбейя, главного прево коннетабля Франции. Его попытка бежать переодетым не удалась.

Первая красавица квартала, г-жа де Попенкур, жена королевского поставщика перьев, заколота кинжалом, а затем брошена в воду вместе со своей служанкой. Две несчастные, еще живые, хватаются за опоры моста. Их приканчивают, бросая камни. В течение четырех дней тело госпожи де Попенкур будет оставаться здесь, так как ее роскошные волосы опутали сваи.

Мост Менял между Шатле и Консьержери. Не меньший ужас. Мадлен Брисонне, вдова докладчика в совете д'Иверни, которая бежала, переодевшись монашенкой, разоблачена, ибо ее цветная юбка мелькнула из-под власяницы. От нее требуют отречения, она отказывается, ее бьют кинжалом и бросают в воду. Таким же образом поступают и с некоей беременной графиней, «которой вот-вот придет пора родить» (беременные женщины, кажется, возбуждают у погромщиков особую ярость).

Эмальщика Бертрана и его приказчиков приволакивают сюда же с улицы Урс, чтобы прикончить. И сюда же, к Мосту Менял, стаскиваются жертвы из Луврского квартала. Множество народу сходится полюбоваться зрелищем, хохочет, оскорбляет убитых.

Улица Сен-Жермен-л'Оксерруа. Франусаза Байе, жена несчастного Люссана, ювелира королевы-матери, сломала обе ноги, выпрыгнув из окна. Сосед укрывает ее в погребе. Убийцы находят ее, выволакивают на свет, отрезают кисти рук, чтобы снять золотые браслеты, затем бросают перед дверью торговца жареным мясом, который приканчивает ее, пронзив своим вертелом. В «Знамени Франции» близ Круа де Трауар истреблены мужчины, женщины, дети, хозяева и слуги… В «Большом Олене» на улице Сент-Оноре гибнет дочь знаменосца Колиньи. Вокруг кладбища Невинноубиенных младенцев множество торговцев жертвуют жизнью за свою веру или, точнее, из-за своего имущества. Около тридцати человек гибнет у лавки ножей «Королевский Ларь». На улице Сен-Мартен беременная женщина испускает дух на крыше своего дома. В «Железном Кресте» — подлинная резня: три девицы д'Орлеан, Жан Робен и его жена, вдова Маркетт и двое ее детей. Книгопродавец Жак Кервер, капитан городского ополчения, приказывает убить своего зятя и товарища Удена, с которым у него возникли разногласия. Спир Нике, переплетчик с улицы Иуды сожжен на медленном огне вместе со своими книгами.

В здании Парламента молодой хромоногий золотых дел мастер падает от руки Рене, парфюмера, которого обвиняли, что он изготовляет яды для королевы-матери.

Жену галантерейщика Жана де Кулоня выдала родная дочь, которая впоследствии выйдет замуж за одного из убийц. Чиновник Обер выбросил на улицу свою жену-гугенотку Позже он вознаградит тех, кто сделал его вдовцом посредством ударов камней и палок. Старый столяр, еще живым полетевший в Сену, был обязан гибелью свое женушке. Он смог спастись, уйдя вплавь и переждав ночь на опоре моста. Утром он бежит к своей дражайшей половине, которая захлопывает ворота у него перед носом. Его вновь хватают и вновь топят, на этот раз — наверняка.

Герой романов Бюсси д'Амбуаз завершает старую тяжбу о наследстве, всадив кинжал в своего кузена, маркиза де Ренеля.

Президент Парламента Пьер де Ла Плас, прославленный магистрат, выкупает свою жизнь тысячью экю. Увы! Назавтра прево Сенессе приказывает ему явиться к королю. Его эскортируют лучники. Ла Плас, все поняв, не позволяет жене броситься к ногам прево, отказывается от католических атрибутов и твердым шагом выходит. Его убивают на углу.

Множество маленьких детей оказалось среди жертв и, что, возможно, еще чудовищней, — среди убийц. Группа парнишек лет десяти выволокла на мостовую крохотное существо в свивальниках, обвязанное ремнем. Юный возраст, в сущности, — т ни для кого не защита. Младенец играет с бородой мужчины, который несет его, пока тот не всаживает в него кинжал и не бросает в реку.

История человечества изобилует подобными ужасами. Последующие столетия увидят еще не такое. Но день Св. Варфоломея имеет ту особенность, что опьянение кровью, жажда убийств и сладострастие были спущены с цепи во имя Господа. Джованни Микиели констатирует это, и это приводит его в ужас. Он писал: «Видно, какой может стать сила религиозной страсти, и это кажется непонятным и варварским, когда видишь на всех здешних улицах людей, хладнокровно совершающих жестокости против безобидных соотечественников, часто знакомых, родных».

Во время подобных кризисов великая опасность грозит умеренным. Господин де Бирон, участник переговоров с гугенотами, знает это и запирается в Арсенале, которым управляет как командующий артиллерией. И не без причин. Вот идет какая-то шайка. Бирон, который держит своих людей в боевой готовности, нацеливает пушки на погромщиков, и те обращаются в бегство.

Между тем резня и грабеж идут рука об руку. Высочайший пример: король дозволяет швейцарцам «за верность долгу, которую они выказали в этом деле, разграбить и опустошить дом богатого гранильщика по имени Тьерри Бадюэр».

«Я располагаю слухами, — добавляет автор "Заутрени", — что награбленное оценивалось более чем в двести тысяч экю…

…Ограбление сеньоров, дворян, торговцев и других убитых гугенотов совершалось по личному разрешению, даваемому и даровавшемуся королем своим придворным и другим своим добрым слугам; из коих каждый, найдя какую-либо примечательную вещь среди добычи, взятой у мертвых, предлагал ее в дар королю, его матери или одному из принцев, и они принимали подарки с удовольствием».¹⁰⁰

«Я видел своими глазами, — пишет посланник герцога Мантуанского, — как солдаты королевской гвардии ведут коней, нагруженных деньгами и драгоценностями». В то время как чернь обирала трупы, около шестисот домов подверглось разграблению. «Многие, — замечает Сальвиати, — и вообразить не могли до сих пор, что завладеют однажды конями и столовым серебром, которые им достались этим вечером». Таким образом, горожане подвергались не меньшей опасности, нежели дворяне. Вплоть до того, что магистраты Городской Ратуши, сами буржуа, участвовали в беспорядках.

Ле Шаррон, склонный к умеренности, по сообщению Клода Марселя, решил принять меры, дабы положить конец разгулу. Между одиннадцатью и полуднем городские старшины направляются в Лувр.

Карл IX по-прежнему остается жертвой своего кровавого безумия. Тщетно королева, его жена, бросается к его ногам.

— Поднимите эту германскую богиню, — приказывает он камергеру, — и препроводите ее в ее покои.

И все-таки, дабы избежать осложнений с императором, он запрещает «убивать какого-либо немца и вообще любого иностранца под страхом смерти».

Королева-мать отнюдь не разделяет его экзальтации. Ей весьма не по вкусу зрелище столицы, отданной толпе. И столь же не по вкусу, что Гиз выступает мстителем за Церковь.

Городские старшины прибывают и тут же принимаются королем. Они сообщают Его Величеству, что «столько солдат гвардии, столько и всякого иного рода людей и людишек примазалось к ним, и под их прикрытием грабит и разоряет многочисленные дома и убивает многих на улицах». Они требуют наведения порядка.

Королева-мать ухватывается за этот случай, а ее сын, словно запуганный автомат, вновь повинуется и движется в направлении, которое она ему задает. Он повелевает эшевенам обойти город, прекратить все расправы и разоружить парижан. После чего его вынуждают придумать объяснения для губернаторов провинций и французских послов при иноземных дворах.

Екатерина не оставила надежду увидеть, как уцелевшие гугеноты избавят ее от Лотарингцев. Карл IX публично заявляет, что старая распря Гизов и Шатийонов трагически возобновилась, что эти два клана выступили друг против друга и один желает истребить другой. Он, король, «имел достаточно хлопот, чтобы оградить себя от беды в своем Лувре… чтобы после того как, отдав приказ по всему городу к умиротворению бунта, который к этому часу пошел на убыль, возблагодарить Бога».

Месье пишет, со своей стороны: «Вы видите, — сообщает он Матиньону, губернатору Нормандии, — по письмам короля, моего брата, что произошло этой ночью между теми, кто принадлежит к дому Гизов, и дворянами и друзьями моего кузена адмирала де Шатийона, к моему поистине великому сожалению, и что намерение короля — ничего не изменять в своем Эдикте об умиротворении!»¹⁰¹

Итак, двор после резни умывает руки. На отсутствующего, герцога Гиза, возложена вся ответственность.

Герцог де Монморанси мог бы в этот момент вступить в Париж, вырвать оружие у палачей и поступить с ними соответственно их заслугам. К несчастью, он ничего не делает. К тому же разбушевавшиеся головорезы насмехаются над провозглашаемыми во всеуслышание новыми королевскими решениями. Лаверден, Конти-Франкур, госпожа де Шатонеф со своими тремя дочерьми и множество народу попроще еще падут в день Св. Варфоломея, равно как их семьи и слуги.

Неясность дает отсрочку. Утром 25 августа здравомыслящие католики выражают свою обеспокоенность, рвение обезумевших угасает. Француз, юрист в душе, всегда озабочен законностью, а после полудня 24-го убийства противозаконны. Осмелится ли кто-либо продолжать их без ручательства суверена?

И вдруг в таковом отпадает надобность, ибо вот она, воля Божья. Некий монах провозглашает: на кладбище Невинноубиенных младенцев расцвел боярышник, «куст, сухой, мертвый и весь изуродованный, выпустил зеленые ветви и покрылся цветами». Это — чудо, доказательство того, что небо одобряет и благословляет уничтожение еретиков. Бессчетные колокола заливаются во всю мощь, ликуя по поводу знамения. «Эта страшная и неожиданная буря, обрушившаяся на большой город, словно ввергла его в опьянение, в головокружительное безумие крови и смерти».¹⁰²

Солдаты, охраняющие кладбище, не позволяют толпе удостовериться в совершившемся чуде. Но кто помышлял о проверке? Массовая истерия нарастает, возле кладбища полно людей, бьющихся в конвульсиях, вопят женщины. Скоро станут говорить о новых звездах, о плачущих статуях (очевидно, от радости). Погромщики забывают о земном властителе и возвращаются к своим трудам, дабы угодить властителю небесному.

Королева-мать не испытывает ни малейшего удовлетворения. Карл IX не изменяет позиции, приказывает переписать гугенотов и охранять их. Вот его «решение»:

«Именем короля,

Его Величество желает знать в точности имена и прозвища всех тех, кто придерживается протестантской веры, у кого есть дома в этом городе и предместьях, и недвусмысленно приказывает купеческим прево и городским эшевенам., чтобы они отправили указанных квартальных старшин по всем домам их кварталов, дабы каждый составил правдиво, и без какого-либо упущения, под страхом смерти, список имен и прозвищ мужчин, женщин и детей, какие будут в сказанных домах, с тем чтобы немедленно доставить указанные списки вышеназванному прево торговцев, который без отлагательства доставит их Его Величеству, каковой желает, чтобы указанные квартальные старшины повелели хозяевам и хозяйкам или тем, кто проживает в названных домах, тщательно охранять всех, кто держится упомянутой веры, чтобы им не было причинено какого-либо ущерба или неудовольствия, но была обеспечена добрая и надежная защита».

(Подпись: Карл. 25 августа 1572 г.)

В то же время король обеспечивает Лондон другой версией событий, говорит о чудовищном заговоре, который он едва расстроил.

Сальвиати направляет в Рим сжатый отчет: «Все гугеноты истреблены»; причиной явилась «дерзость» еретиков в течение последних дней и «бравирование» адмирала; король повелел остановить расправы и грабежи.

Нунций заключает:

«Если бы адмирал был убит из аркебузы, из которой в него выстрелили, я не решаюсь верить, что произошла бы столь великая бойня… Когда я писал в минувшие дни, что адмирал слишком выдвигается и что ему вот-вот дадут по пальцам, я был убежден, что его не могут больше выносить, и я остался при этом убеждении, когда в моей очередной депеше писал, что надеюсь сообщить в скором времени Его Святейшеству хорошую новость¹⁰³; но я не поверил бы и в десятую долю того, что вижу нынче собственными глазами».

Екатерина никоим образом не предвидела размаха резни. Но поскольку события имели место, поскольку естественно было цепляться за надежду, что все падет на сторонников Гизов, было бы абсурдно сполна ими не воспользоваться, отступив на полдороге. Здесь ясно видно коварство государыни XVI века, для которой человеческая жизнь ничего не значит (а какой монарх той эпохи рассуждал иначе?).

Карл IX приказал не причинять больше никакого «неудовольствия» протестантам. Между тем его посланцы спешат завладеть Шатийоном-сюр-Луэном, где живут дети Колиньи, и дают сигнал начать резню в провинциях.

Швейцарцы, оставленные капитаном Мартеном охранять Ла Форса и его сыновей, готовы содействовать их побегу. Камердинер Гаст побуждает своего хозяина воспользоваться этим шансом. В Париже уже говорят, что он жив и в плену. Если этот слух докатится до Лувра, все пропало. Ла Форс отвечает:

— Я дал слово чести: я его не нарушу.

Таково положение вечером в понедельник 25-го, когда Гизы, вконец выдохшиеся, возвращаются после тщетной гонки.

Лотарингские властители, и прежде всего их мать, обладают головами политиков. Они понимают, что слава досталась им на миг, а вина в преступлении, высочайше осужденном, — надолго, понимают, что им грозит возмездие протестантов, истинный ужас для честных католиков. Они разгадывают махинации королевы-матери.

Госпожа де Немур тоже итальянка и тоже читала Макиавелли. Отнюдь не ища триумфа у покрытых кровью фанатиков, ее сыновья являют себя внезапно благородными и великодушными, как если бы, отомстив за отца, утратили всякий пыл. Генрих де Гиз предлагает убежище гонимым, открывает для них свой отель, где спасается сотня гугенотов. В том числе и свирепый д'Асье, глава протестантских отрядов Юга, который сблизится с убийцей своего предводителя и «за него отдаст свою душу». Король «находит его весьма дурным человеком», парижане ошарашены. Популярность доброго герцога вот-вот рухнет. Лотарингцы догадаются об этом позднее. Прежде всего им надо опередить робкого Монморанси, который может наконец решиться и напасть на них во имя короля. Итак, они летят в Лувр, бурлят, требуют: пусть Его Величество без экивоков торжественно примет на свой счет исполнение его точных приказов.

Как и швейцарцы, двор бессилен перед неистовой толпой, которую Гизы, сменив маску, легко натравливают на монарха, который проявил вероломство и стал покровителем безбожников. Екатерина, безусловно, побеждена. Ей ничего не остается, кроме как спасти лицо и придать своему поражению видимость победы.

Вторник, 26 августа. Пышный королевский кортеж выступает из Лувра ко Дворцу Правосудия (Парламенту), точно в дни великих праздников. Король, сопровождаемый своей семьей и всем двором, собирается вершить правосудие в Парламенте. Он продвигается среди убитых, между отданными на разграбление домами и отвечает на возгласы толпы с суровой физиономией. Королеву-мать сопровождают неотразимые красавицы из ее Летучего Эскадрона, которые, отнюдь не побледнев, проявляют живой интерес к трагическому зрелищу. Протестанты сообщат, что они «предались похотливому удовлетворению, рассматривая на нагих трупах известные мужские принадлежности».

С высоты подушек, украшенных цветами лилии, откуда его отец приказал схватить Анну Дюбуа, Карл IX после заявления о гугенотском заговоре провозглашает себя единственным ответственным за расправы. Он даже подтверждает, что все свершилось преднамеренно. Потоки крови пролились, ибо этого пожелал он.

— Все, что произошло в Париже, сделано не только с моего согласия, но по моему распоряжению и при моем личном участии.

Парламент, который, помимо прочего, повелел сжечь столько еретиков, все же охвачен ужасом. Президент де Ту, умеренный, доверил накануне свое негодование своему дневнику. Это не препятствует ему произнести речь от имени собрания. Он поздравляет и благодарит Его Величество, он напоминает ему по-латыни слова Людовика XI: «Кто не умеет скрывать, не умеет править». Память адмирала осуждена и заклеймена.

«Выходя на солнце среди живых», несчастный Карл в состоянии вообразить себя могущественным монархом, обожаемым своими подданными. После того как он вкусил популярности, да еще и такого рода, его одолевает тяга к жестокой демагогии. Раздается внезапный крик:

— На гугенотов!

И вот уже некто схвачен и заколот у него на глазах.

— А, — говорить полубезумец, рассматривая жертву, — если бы это был последний гугенот!

Вновь непредвиденный случай. Несмотря на речь в Парламенте, приказ прекратить убийства, в принципе, был отменен. Эти слова короля его аннулируют. Убийцы это отлично понимают и с легким сердцем возобновляют охоту за безбожниками.

Королева-мать подумывает, вне сомнений, что лучше было бы направлять это неостановимое движение. Двор, в любом случае, вновь проникается неистовством. Герцог Анжуйский, полностью противореча своим вчерашним заявлениям, приказывает г-ну де Пюи Гайару написать от его имени «по поводу избиения протестантов, которое должно быть осуществлено также в провинции».

Этот день еще увидит кошмарные сцены. Чтобы сберечь усилия, протестантов выводят на мосты и сбрасывают в воду. Некто опрокидывает наплечную корзину, в которой лежали маленькие дети! Точно так же разгружаются и полные трупов телеги.

Франция теряет одного из самых прославленных своих сыновей, Пьера Рамю, старого профессора Коллеж де Франс, который, после того как прошел с Колиньи все его войны, основал в 1570 г. коллеж де Прель, который вносит заметный вклад в просвещение в Европе. Это навлекло на ученого жгучую ненависть Университета. И в первую очередь разъярился Шарпантье, фанатичный поборник Аристотеля, в доктрине которого Рамю пробил брешь. Жан де Монлюк желал обеспечить ему безопасность, увезя его в Польшу. Рамю отказался.

24 августа Шарпантье, ставший капитаном городского ополчения, отряжает некоторое количество своих подчиненных на штурм горы Св. Женевьевы, дабы уничтожить своего соперника. Убийцы не застают на месте жертву: Рамю решил укрыться в погребе! Увы! В понедельник он возвращается в Коллеж де Прель, который во вторник заново подвергается штурму, как и дом адмирала. Тело философа пронзает шпага, еще живого его сбрасывают с пятого этажа, затем ему отсекают голову, а тело пускают в плаванье вместе с прочими. Торжествующий Шарпантье восхваляет «это блистательное, это ласковое солнце, которое озарило Францию в августе месяце».

Улица Пти-Шан: Ла Форс ждет прибытия выкупа и освобождения. Он принимает посетителя, одного из самых свирепых карателей, красавчика Аннибала де Коконнаса, фаворита герцога д'Алансона, большого друга Ларшана, капитана гвардейцев. А Ларшану нужна смерть молодых Ла Форсов, единоутробных братьев его жены,¹⁰⁴ ибо ему тогда достанется наследство.

— Я пришел за Вами, — говорит Коконнас, — по приказу Месье, брата короля, который хочет с Вами поговорить.

Как только они выходят на улицу, сопровождающие их солдаты обнажают оружие. Ла Форс и его старший сын падают, пронзенные. Младший, Жак Номпар, достигший двенадцати лет, прикидывается, будто получил смертельный удар, и катится по земле. Паж Ла Вижери ускользает, ему удается добраться до Арсенала. В течение целого дня Жак Номпар обманывает убийц и воров, оставаясь неподвижным в крови среди трупов близких. К вечеру он слышит, как некий прохожий вздыхает:

— О, Боже, покарай их за это!

Это счетчик игры в мяч. И тогда мальчик выпрямляется:

— Я не мертв…

Он просит проводить его к Ларшану в Лувр. К счастью, его спаситель отказывается выполнять эту просьбу. И ведет к себе. Там он прячет мальчика в соломе своей постели, не забыв его перевязать.

Между тем, как всегда, когда это происходило и будет происходить в подобных обстоятельствах, на поверхность выплескивается вся муть городской жизни. Речь ныне идет куда меньше о том, чтобы служить Богу, чем о сведении личных счетов и обделывании дел. Осведомленные умельцы в спешке чеканят медали с надписью «Иисус-Мария». И продают их за изрядную цену у церковных папертей, ибо этот талисман способен отводить удары.

Относительно невинное предпринимательство. Микиели оценит в два миллиона золотом¹⁰⁵ добычу, взятую при грабежах. В Лувре обращают в звонкую монету достояние мертвых. По рассказам протестантов, королевская казна получает около трех миллионов.

Когда до этого доходит, первоначальный мотив беспорядков забывается, и религия любого, кто мешает другим, становится слабой броней. Микиели удивит, что среди жертв католиков не оказалось больше. Некоторые из них тем не менее гибнут: личные враги Гизов, вроде Сальседа, — или недруги муниципалитета, вроде Руйара, каноника собора Богоматери¹⁰⁶; крупные купцы, которым завидуют соседи. Имена последних добавляют к именам их многочисленных конкурентов-гугенотов, смерть которых послужит на пользу торговле благонамеренных.

Вот и утро 27 августа.

Юный Ла Форс, переодетый нищим, и счетчик игры в мяч шагают вдоль укреплений до Арсенала, где паж Ла Вижери не сразу узнает своего молодого хозяина. Бирон велит тайно впустить обоих и дает счетчику 30 экю. Но расходятся толки. Прибегает безжалостный Ларшан. От имени королевы-матери он требует, чтобы ему передали его родственника, как он утверждает, для защиты. Он ничего не получает и вынужден отказаться от добычи, которую уже считал схваченной. Мальчик сбежит завтра, с паспортом, которым снабдит его Бирон, совершит нелегкое путешествие и доберется наконец до своего дяди Комона. Он станет маршалом де Ла Форсом и проживет почти столетие.

Прошло пять дней с тех пор, как Екатерина вообразила, будто выстрел из аркебузы избавит ее и от Колиньи и от Гизов, спасет династию, воспрепятствует заранее проигранной войне. Всего пять дней. Но непредвиденные события следуют одно за другим в таком темпе, что обстановка 22 августа кажется далеким прошлым. Шахматная доска опрокинута, королева-мать оказывается перед полем, усеянным трупами, и спрашивает себя, какой урожай принесет это разорение. Она вновь обрела власть над собой, ясность ума, неисчерпаемые ресурсы разума, которые отказали ей в роковой час. Она больше не страшится ни войны, ни адмирала, ни реформистской партии, ни потери власти, ни, в первую очередь, угрозы, которая еще недавно висела над головой ее любимого сына. Она утешилась, и это чувство доминирует над прочими, она оживляется до веселости.

— То, что сделано, более чем необходимо, — провозглашает она, обращаясь к представителю герцога Савойского д'Эльбену, который заметит: «Она помолодела на десять лет и произвела на меня впечатление человека, оправившегося от серьезной болезни или избавившегося чудом от великой опасности».

Она простодушно признается Кавриана:

— Лучше бы это пало на них, а не на нас! Перед посланцем герцога Альбы, Гомикуром, она менее откровенна, но не перестает прикидываться.

— Итак, — спрашивает она, — я все такая же плохая христианка, какой представлял меня дон Франсес де Алава? Возвратитесь к Вашему повелителю, расскажите ему, что видели… Слепые видят, хромые ходят. Beatus gui поп fuerit in me scandalisatus.¹⁰⁷

Эта популярность, которую она снискала себе, перечеркнув все колоссальные усилия во имя единства Франции, становится ее преступленим. Парижане с энтузиазмом провозглашают королеву-мать матерью королевства и хранительницей чести христианства.

Екатерина ликует не только в силу мелкого тщеславия. Она знает, что нужно отвратить огромную опасность победы фанатиков и, стало быть, следует присвоить себе все их заслуги. Нужно также восстановить кажущееся равновесие, вернуться к внутреннему миру. Эти заботы, которые еще породят немало противоречий, отражены в курьезной «Декларации и ордонансе», которым пытаются обозначить конец Варфоломеевских событий.

Король желает прежде всего разъяснить своим подданным «причину и обстоятельства смерти адмирала и других, его приверженцев и сообщников… настолько, насколько означенные причины могли быть от них скрыты и представлены по-иному, нежели было». Расправа имела место по его приказу, «не по причине веры наказуемых и не по причине противодействия королевским Эдиктам об Умиротворении, каковые он всегда отстаивал, как все еще желает и намеревается соблюдать, оберегать и поддерживать». Речь шла о том, чтобы воспрепятствовать отвратительному замыслу адмирала, направленному против короля и его близких. Ныне Его Величество сообщает «всем дворянам и другим, кто исповедует реформатскую веру, что Он желает и намеревается, чтобы они со всем спокойствием и свободой могли жить, ничего не опасаясь, со своими женами, детьми и семьями в своих домах под покровительством вышеупомянутого своего сеньора короля». Губернаторам провинций приказано «не учинять никакого преследования протестантов под страхом смерти тем, кто ослушается и не повинуется». С тем чтобы избежать волнений, король запрещает реформатам проводить собрания или проповедовать, пока Его Величество не «убедится в спокойствии в своем королевстве».

Этот документ с великими трудами был составлен и подписан 27 августа.

Губернаторам, с другой стороны, предлагается умерить страсти. В частности, Карл IX сообщает виконту д'Орту: «Я прошу Вас отдать распоряжение об обеспечении безопасности в городе Байонне. Есть причины бояться, что некоторые скрываются под тем предлогом, что не желают, дабы на них пало отмщение, о чем я невероятно сожалею, моля Вас на такой случай провозгласить и разъяснить, чтобы все жили в покое и безопасности, не берясь за оружие, и не нападая друг на друга под страхом смерти».

Глашатаи доносят королевский указ до сведения парижан, которые, кажется, обращают на него мало внимания. Город посреди великолепного лета охвачен благочестивым рвением. Благодарственные молебны, процессии идут во всех монастырях и церквях. Учащаются паломничества на кладбище Невинноубиенных младенцев. Духовенство провозглашает юбилейные празднества и особо торжественную процессию назавтра. Король решает принять в ней участие.

Сальвиати передает «Декларацию…» в Рим. Он приписывает перемены при дворе страху «отдаления от Англии и Германии». Он убежден, что королева-мать собирается восстановить религиозное единство. «Невозможно в этом сомневаться со смерти адмирала и стольких иных достойных лиц, и, помимо прочего, она подтвердила это при встречах, которые у меня с ней были в Блуа по случаю свадьбы короля Наваррского».

Эта последняя фраза представляется доказательством предумышленности. Но встречи, кажется, скорее, были связаны с вопросом о религиозном единстве… Кроме того, даже если бы речь и шла о смерти Колиньи, невозможен вывод о наличии заранее разработанного плана. Екатерина с 1569 г. сто раз подумывала об уничтожении своего недруга.

С другой стороны, Сальвиати написал в Авиньон кардиналу д'Арманьяку: папский город мог бы проявить не меньше рвения, чем Париж, кардинал также должен возвестить о кровавой заутрене.

28 августа появляется «Декларация короля», изданная в типографии Жана Далье, переплетчика, живущего на мосту Сен-Мишель под вывеской «Белая Роза». Текст не полностью совпадает с тем, который был обнародован в городе накануне. В частности, он содержит одно важное добавление: «Также решительно запрещается… всем тем, кто по причине, указанной выше (религия), захватили и держат пленников, принимать у них какой-либо выкуп, и надлежит незамедлительно уведомить губернаторов провинций или генеральных наместников об имени и положении указанных пленников, коих Его Величество повелевает освободить и выпустить… Предписывается также, дабы впредь никто не дерзнул захватить и держать пленника по причине, указанной выше, без особого распоряжения короля или его служителей, и не пытаться забирать на полях, в усадьбах или имениях коней, кобыл, быков, коров и прочего скота… и не оскорблять ни словом, |ш действием работников, но дозволять им производить и выполнять в мире со всей безопасностью их труд и следовать своему призванию».

Видно, до какого разбоя дошло дело в течение четырех дней.

Бесхитростный читатель «Декларации…» может поверить, будто двор бесповоротно обратился к милосердию. Но Карл IX далек от безмятежности, которую обрела его мать. Он по-прежнему во власти страха, который вынудил его сказать: «Убейте их всех!» Именно из-за того, что его мучает совесть, он желал бы, чтобы ему удалось действительно избавиться от гугенотов. Поэтому он отдает устно приказ устранять тех, кто окажется не у себя дома.

Процессия выстраивается и с великой пышностью пересекает город, не без того, чтобы не наткнуться здесь или там на какой-нибудь неубранный труп. Заметна разница в поведении короля, мрачного, раздраженного, с красными пятнами на лице, с бегающим взглядом, и королевы-матери, спокойной, радостной, улыбающейся.

Двор молится во время каждой остановки, воздает почести боярышнику и завершает шествие посещением Монфокона. Блистательные сеньоры, дамы в дивных плюмажах втолковывают неотесанному сброду, кто был адмирал Колиньи и откуда исходило гибельное поветрие. Памфлетисты припишут Екатерине слова одного из римских императоров:

— Когда враг мертв, всегда становится хорошо.

Приводят сыновей убитого. Они должны увидеть жуткое зрелище. Старший горестно рыдает, другой, еще малыш, невозмутим.

Весь день 29-го город не утихает: все еще убивают, грабят, освобождают за выкуп. Но пыл уже не тот, даже Таванну все это надоело. Королева-мать страшится гнева могущественных протестантов настолько, что отныне навеки будет прикована к испанской колеснице.

Она уже избавила Филиппа II от его затяжного беспокойства на предмет флота. Ибо в первый день побоища она пишет Строцци: «Сего дня, 24 августа, адмирал и все гугеноты, которые были в Париже, убиты. Посему поспешите уведомить всех, что Вы — хозяин Ла-Рошели, и поступите с гугенотами так же».¹⁰⁸

30-го король выпускает и рассылает новое воззвание, куда более внятное, нежели предыдущие: он отменяет все приказы, касавшиеся преследования гугенотов, под страхом смерти запрещает враждебные действия против них.

На этот раз парижане, изнуренные, сытые бесчинствами, повинуются и вновь становятся достопочтенными буржуа, добрыми отцами семейств. Некоторые, особо неистовые и, разумеется, последнее отребье, продолжают бушевать до октября. Таковы Крусе, гордящийся четырьмя сотнями убийств, мясник Пезу, городской капитан, который насчитает сто двадцать трупов, Таншу, расправляющийся с пленными, благодаря которому Рец смог заполучить должность де Ломени, не избавив, впрочем, несчастного от гибели.

Как всегда происходит во время любых преследований, каждый из главных преследователей вытащит нескольких из бездны. Самый разительный пример — поведение Везена.

Господин де Везен имел личного врага, своего соседа, протестанта Ренье. 24 августа он захватил его и увел в свой замок Керси. Затем, круто повернув, сказал:

— Предоставляю Вам свободу любить меня или ненавидеть. Я привел Вас сюда, чтобы Вы оказались в состоянии сделать выбор.

Король решительно остановит убийства не раньше, чем прикажет воздвигнуть на перекрестках виселицы. Чрезвычайные посланники папы и католического государя, явившиеся поздравить погромщиков, не будут удивлены, что видят подобное.

Увы! Если столица успокоилась, то провинции в огне.

Ганс Ретце — капитан швейцарцев, которые входят в Лионский гарнизон. Он направляет городскому совету Фрибура рапорт, где, в частности, пишет: «Сюда прибыли новости (27-е августа). Губернатор Мандело немедленно велел усилить охрану ворот и занять главные площади города… Приказано также вовсю трубить, что гугеноты должны оставаться в своих домах и сдать любое оружие, и также, что католикам запрещено их притеснять или посягать на их имущество».

Господин де Мандело принимает эти меры от своего имени.

28-го в четверг католики сильно возбуждены. Они вспоминают, что протестанты отдали город на разграбление в 1562 г., и грезят о мести. Господа де Рюби и де Массо, два лионца, «жившие тогда в Париже в интересах своего города», прислали в Консулат¹⁰⁹ рассказ о Варфоломеевских событиях. Их письмо, которое прибыло в этот четверг, содержит одну опасную фразу: «Намерением Его Величества является, чтобы в этом городе было совершено то же, что и в Париже…»

Но в пятницу 29-го в 10 часов утра Мандело получает от господина Мориса дю Пейра, кавалера ордена Св. Михаила, совершенно иного рода королевское письмо, датированное 24 августа (после пересмотра позиции, который произошел в тот день к полудню). «Никоим образом не в нарушение, — пишет Карл IX, — Эдикта об Умиротворении, который я, напротив, желаю поддерживать, как никогда ранее, прошу Вас дать понять, что каждый должен пребывать в покое и безопасности в своем доме, не брать в руки оружие и не задевать друг друга под страхом смерти».

Губернатор долго беседует с Дю Пейра, затем созывает городских эшевенов. Решено, что гугеноты будут защищены и что городское ополчение должно позаботиться об их безопасности. Но фанатики не отказываются от возмездия, на которое надеялись 10 лет, возбуждение нарастает, ширится. Мандело боится, «как бы все население не взбунтовалось», теряет голову и, кидаясь из крайности в крайность, приказывает реформатам явиться в его отель.

Тех, кто приходит, немедленно арестовывают, заточают в тюрьму, отводят в дом архиепископа и монастыри. Имущество протестантов охраняется как спорное. В течение ночи имеют место различные посягательства.

Воскресенье, 31-е. Группы вооруженных людей, выкрикивающих угрозы, собираются на перекрестках. Мандело добивается тем не менее сохранения порядка до послеполуденного времени. Тут новость о возмущении, охватившем Ла-Гильотьер, побуждает его поспешить в это отдаленное место.

Тут же фанатики врываются в тюрьму, где из заключенных погибает от семи до восьми сотен. Резня осуществляется «без шума и возмущения», — как напишет Жан де Массо своему брату в Париж. Это означает: без какого-либо сопротивления.

Гудимель, один из тех, кто составляет славу Франции, композитор Гудимель, автор музыки к псалмам Клемана Маро, гибнет вместе с капитанами, адвокатами, столярами, мастерами золотых дел.

Капитан Ретце сообщает подробности: «Г-н де Лион (Мандело) велел всех их зарезать и всех раздеть донага и везти в лодках по воде, убивать в домах, повсюду, где их можно найти, и день и ночь бросать в Сону и Рону. Есть еще большое количество реформатов в тюрьме, называемой Роанн, и есть у Целестинцев. В этом месте дозволено выйти некоторым, обратившимся в католическую веру».

Известному числу этих несчастных удается ускользнуть из цитадели и найти убежище, кому в Брессе, а кому за укреплениями Монлюэля.

Однако город не в состоянии угомониться. Он одновременно боится обвинений в умеренности и привлечения к ответственности за преступления. К тому же эшевены выражают негодование по поводу милосердия, которым, похоже, воспользовались себе на благо еретики цитадели. И одновременно приказывают написать своим делегатам Массо и Рюби: «С тем чтобы людей и в дальнейшем не притесняли и не разыскивали на основании означенного чувства, мы весьма хотели бы получить от Его Величества декларацию, которая, как Вы уведомляете, необходима, дабы убедить людей не впадать отныне в беспокойство; и было бы хорошо, если бы то, что совершено в нашем городе, было бы признано законным».

Делегаты отвечают, что король удивлен лионской вялостью: расправы на Роне и на Сене были неодинаковы по размаху. Обезумевшие эшевены обращаются с упреками к Мандело, который направляет два доклада в Лувр и сообщает непосредственно Карлу IX: «Государь, на мне нет никакой вины, ибо я не знал, какова воля Вашего Величества, кроме как из приказа, к тому же запоздавшего, и буквально изнемогал от страха, что Ваше Величество скорее разгневает то очень немногое, что сделали у нас люди, тем более что во всех соседних провинциях ничего не произошло».

Едва отбыл его курьер, прибывают новые указания. В письме от 14 сентября король повелевает: «держать под хорошей охраной» мятежных гугенотов, но выпустить остальных и дозволить им жить в мире. Что касается убийств, то «Его Величество недоволен, что люди по своей личной воле предприняли такие вещи, и означенный господин де Мандело пусть отдаст приказ, чтобы не случалось отныне ничего подобного».

Нужно признаться, что требовался дар ясновидения, чтобы понять истинные намерения суверена.

В Мо, уделе королевы-матери, не проявилось никакой неопределенности, никаких метаний совести. Получивший вечером 24 августа, к концу дня Парижской заутрени, указания, прокурор Луи Косее велел немедленно арестовать двести гугенотов. На другое утро устроили перекличку, и, по старинному обычаю, каждого, кто выходил из тюремного здания, убивали на месте.

Жители Мо, воспользовавшись случаем, избавились заодно и от доброго католика, которого в особенности не выносили, сборщика податей, обязанного взимать именем королевы-матери налог на вина и на сукна!

В ночь на 25-е жители Орлеана получают королевское послание: им предписано просто вооружить католиков и ждать. Наутро прибывает письмо грозного епископа Сорбена, которое вдохновляет его овечек на бойню. Старшие должностные лица сохраняют осмотрительность, но муниципалитет явно жаждет крови: около пятисот гугенотов погибнет за три дня.

Герцог Анжуйский заверит позже поляков, что он избежал таких ужасов в своем городе Анжере. Это неточно, хотя его колебания, несомненно, ограничили размах бесчинств.

Напротив, убийства последовали за варварскими приказами герцога де Монпансье в Блуа, в Туре, в Бопрео, в Сомюре. Господин де Монсоро обратил на себя внимание своей жестокостью вплоть до Нидерландов.

В целом, губернаторы настроены решительно. Много лет спустя будут цитировать слова виконта д'Орта, которые он адресовал королю: «Я не нашел в Байонне палачей, я нашел только солдат». Орт, в сущности, уклонился от участия в резне, но его подлинное письмо (от 31 авг.) по тону менее героично. Вот оно: «Я слышал о том, что произошло в Париже 22 и 24 нынешнего месяца августа, и поскольку это — частные распри, надеюсь представить Вам добросовестный и верный отчет о тех, кого Вы вверили моему попечению, чтобы они спокойно жили и чтобы никто не посягнул ни на чье добро, согласно Вашей воле».¹¹⁰

А вот граф де Танд, губернатор Прованса, отвага и благородство души которого заслуживают памяти потомков, ответил посланцам двора, что у него нет письменного приказа, и даже располагай он такой бумагой, он не повиновался бы.

В Нормандии господин де Матиньон также хотел сдержать фанатиков. Находясь в своем замке Лонрей близ Алансона, когда прибыли новости, он велел выпустить протестантских заложников. Таким образом он выиграл несколько дней, до получения «Декларации…» от 28 августа, которую немедленно распространил. Множество жизней было спасено благодаря этому. В Мортане между тем произошел «взрыв негодования», в ходе которого погиб… главный бальи Перша!

В Руане губернатор Карруж разделяет убеждения Матиньона, но речь идет о городе, где протестанты многочисленны, а страсти католиков неумеренны. В марте бунт уже стоил жизни многим гугенотам и двум англичанам. Екатерина выразила тогда сильный гнев и потребовала примерного наказания, «чтобы избежать пагубных последствий, которые влечет за собой подобное».

Сперва Карруж прибегает к «притворным строгостям». Он приказывает арестовать протестантов, с тем чтобы их охранять. Кажется, его план удается, критический момент проходит без драм, и Карруж считает, что может оставить город 17 сентября. На следующий же день мартовские смутьяны, которые были просто изгнаны, начинают возвращаться. Под предводительством капитана Марона они вламываются в тюрьмы и режут протестантов. Напрасно тюремщик пытается спасти одного. Списки составлены тщательно, и никому не удается ускользнуть.

После чего убийцы идут на Дьепп, до того избежавший бесчинств. Губернатор Сигонь запрещает им вступать в город. Он спасает гугенотов, но при условии отречения.

Карл IX ударится в один из своих безумных приступов гнева, узнав, что жертвы в Нормандии были не особенно многочисленны. Он горько упрекнет Матиньона за то, что тот распространил королевские же приказы о милосердии: «Я нахожу поразительно странным, что Вы позволили, чтобы письма и депеши, которые я Вам направил после смерти адмирала и которые надлежало хранить в тайне и не распространять… отпечатаны и разглашены повсюду, как Вы видите по оттиску, который я Вам посылаю, сделанному в Кане, решив направить Вам эту депешу, чтобы сказать Вам, что изрядно огорчен, что сколько бы и какими бы способами указанные оттиски ни рассылались вне моего королевства, прошу Вас потрудиться заметить, какие печатники изготовили указанные оттиски, чтобы изъять и сжечь все, что они отпечатали… но нужно, чтобы это делалось быстро и осторожно, без шума, дабы, исправляя эту оплошность, не совершить какую-либо, более значительную».

Анн де Водре, бальи Труа не грозят подобные упреки. 30 августа он велит арестовывать протестантов; 4 сентября дозволяет перерезать их обычным способом. Один из исполнителей, бочар Какло, похвастается, что собственноручно предал смерти более тридцати еретиков. И лишь на другой день, 5 сентября, Водре распространит «Декларацию» от 28 августа.

Напротив, герцог де Лонгвиль поддерживает порядок и цивилизованность в Пикардии, Сен-Эрен — в Клермон-Ферране, капитан Комбелль — в Иссуаре, господин де Бори — в Перигоре, эшевены — в Лиможе, Монморанси — в Санлисе, Гландаж — в Ди, архиепископ Гримальди — во Вьенне, епископ Эннюэр — в Лизье.

В Виваре замечено «единодушное выражение осуждения парижской резни». Такие люди, как Лежер, Пелу, Шаландак де Ла Мотт, полностью препятствуют пролитию крови.

Прованс остается относительно мирным благодаря графу де Танду.

Герцог де Монпансье предписывает городу Нанту последовать примеру столицы. Собирается муниципалитет, запрещает насилие против гугенотов и провозглашает памятную присягу. Вот ее текст:

«В год 1572, 8-й день сентября мэр Нанта, городские эшевены и их помощники, вместе с городскими судьями, собравшись в ратуше, приносят присягу, которую будут хранить, что никогда ни на одну букву не отступят от Эдикта об Умиротворении, изданного в пользу кальвинистов, и станут защищать своих жителей, если против них будет что-либо учинено».

В 1623 г. мэр повелел повесить памятную доску в зале заседаний городского совета: «В память мэтра Гийома Арруи, господина де Ла Семере, мэра; Мишеля Ле Лу, господина дю Брея, его заместителя; Пьера Бильи, господина де Ла Гре, Жана-Поля Маэ, Никола Фио, господина де Ла Ривьера, Жака Дави, Жиля Делоне, Жана Овика, Гийома Ле Бре, Жана Кантена, Гийома Бретень, которые отказались повиноваться письму герцога де Бурбон-Монпансье, написанному 26 августа 1572 г. в Париже и полученному 8 сентября, призывавшему учинить резню протестантов».¹¹¹

Граф де Кабо-Шарни, губернатор Бургундии, получив два королевских письма, приказал арестовать протестантов Дижона, затем собрал Совет, во время которого Жаннен,¹¹² тогда адвокат Парламента, вошел в историю. Следом за выступлением молодого юриста посланцы двора, господа де Комартен и де Ритан, были приглашены письменно подтвердить устные приказы, которые они сюда доставили. Комартен и Ритан задирают нос: достаточно и слов дворянина каждого из них. Тогда Жаннен напоминает историю Феодосия. Этот император, отлученный от Церкви вследствие слишком поспешных расправ, обнародовал закон, по которому губернаторы, получавшие распоряжения, противоречащие нормам правосудия, должны были выждать тридцать дней, прежде чем повиноваться. Господин де Рюффе, брат Комартена, послан в Париж. Когда он прибывает, ветер меняется. И стало быть, дижонские гугеноты избавлены от смерти, кроме их главы, господина де Трава, которого убьют с запозданием, 21 сентября, согласно волеизъявлению Его Величества.

Ла Гиш, губернатор Макона, спас реформатов, но в Ла-Шарите итальянцы герцога де Невера подвергли их крайне жестокому обращению.

В Дофине протестанты многочисленны и сильны. Это обстоятельство внушает благоразумие губернатору Горду, который отказывается официально поверить в кровавые намерения короля, запрещает протестантам покидать дома и препоручает их безопасность умеренным католикам.

В Монпелье, где царит великое возбуждение с начала месяца, господин де Бельевр помещает гугенотов под хорошую охрану, «никого не оскорбив», до поры, когда представилось возможным распространить «Декларацию» от 28 августа.

Герцог Анжуйский обязал Кейлю обеспечить безопасность в городах Монтобане, Мийо и Сент-Антуане. Гугеноты опередили его и проявили «такое проворство, что они были в указанных городах через четыре дня после смерти адмирала, что явилось причиной, по которой их не могли захватить, и они удалились туда со всей равнины».

В Ниме новости из Парижа вызвали уникальный феномен. Католики и протестанты с одобрения губернатора Жуайеза договорились совместно охранять городские ворота и… не впустили туда королевские войска. В январе 1573 г. Карл IX вынужден будет приказать Дамвилю, что «есть основания действовать силой, поскольку мягкие меры не дают больше ничего».

Группа фанатиков бросается к Винье, резиденции канцлера де Лопиталя.

— Если маленькие ворота не поддадутся и не пропустят их, они откроют большие! — говорит старик, видящий, как безнадежно погублено дело, с которым он прочно связал свое имя.

Его домашние не слушают, баррикадируют дом и направляют курьера к королеве-матери. По приказу Екатерины прибегает отряд лучников и очищает площадь. И все-таки Лопиталь считается одной из жертв Варфоломеевских событий: он умрет от горя.

Капитул города Тулузы страстно противится новым предписаниям. Наконец, он требует приказа из Парижа. Его Величество отвечает только в конце сентября: нужно переписать протестантов, «держать их под хорошей и надежной охраной (то есть под арестом) и «обращаться непременно гуманно». Порядок сохраняется до 3 октября. В этот день из Парижа прибывает богатый тулузский купец Дельпек. Он набирает шайку и провозглашает, что нужно действовать, как в Париже. Тщетно магистраты ему противостоят. В тот же вечер тюрьмы отворены, благодаря сообщничеству двух членов Парламента истреблено двести гугенотов, среди которых — судья де Кора.¹¹³ Наутро повешены двое советников-еретиков, облаченные в свои красные одеяния. Аноним, который поведал эту кровавую повесть, заключает: «Не следует обвинять народ в этой резне, богатые буржуа (он приводит имена) направляли убийц».

В Гиени господин де Монпеза поддерживает порядок в течение первых недель сентября. Король поздравляет его: «Уверяю Вас, что я по-прежнему Вам доверяю… — добавляет он, — …защищая от всякого преследования тех, кто проявил хладнокровие». 20 сентября Монферран, губернатор Бордо, подтверждает: «Здешние жители сохраняют мир, одни с другими, и всем обязаны господину де Монпеза, который сдержал их, следуя воле Его Величества».

Увы! Этот покой принимаются тревожить проповедники. В день Св. Михаила отец Оже, иезуит, провозглашает великую новость: Парижская заутреня имела место по воле этого архангела. Другой, отец Эмон, заходит так далеко, что Парламент адресует ему свои предупреждения.

Монпеза, опасаясь возбуждения страстей, противостоит этому. Монферран, по неизвестным причинам, поддался напору фанатиков. 2 октября он распространяет слух, будто король повелел ему казнить сорок известных протестантов; он приказывает войскам вступить в город и получает согласие капитанов.

Затем он извещает об этом магистратов, не предъявив им никакого документа, и приглашает их на казнь еретиков. Тщетно Парламент Бордо вызывает его для дачи объяснений. Монферран объезжает город в то самое время, когда заседает Парламент, и спускает свою свору. Убито восемьдесят человек, трое из которых — депутаты Парламента, после чего шайка переходит к процедуре истребления заключенных. Их оказывается 264.

Первый президент Парламента Лажебастон, который не чувствует себя в безопасности, так как женат на протестантке, бежит в форт Га и пишет королю: «Государь, поистине неправдоподобно, чтобы Ваше сердце вдруг пожелало приказать, чтобы подобные деяния совершались в городе, столь мирном… Кажется совершенно очевидным, что здесь не было какого-либо заговора, подобного тому, что возник в Париже, и… заговора, который надлежало пресечь, и столь срочно, что нельзя было подождать обычной судебной процедуры. Поэтому целесообразно было предотвратить то, что должно быть предотвращено, как Вы объявили в Парижском Парламенте… Но в этом городе, от которого Вас отделяет более ста двадцати лье, нет ничего похожего».

Карл IX в этот период твердо желал все закончить. Он писал 30 сентября Лонгвилю: «Прошу Вас, как только получите настоящее письмо, категорически запретите всем и каждому, какого бы положения и состояния они ни были, убивать, грабить, разорять каким бы то ни образом, под флагом и предлогом веры, под угрозой для тех, кто нарушит запрет наказания смертью на месте без какого-либо рода судебного разбирательства».¹¹⁴

Он вспыливает, узнав о событиях в Бордо, страстно укоряет Монпеза за то, что он им не воспрепятствовал. Судейские сваливают вину на Монферрана. Анжуец, в свою очередь, берет сторону Монпеза, который жалобно пишет ему 22 октября: «Месье, я едва ли не свалился в лихорадке от таких бедствий и смиреннейше Вас благодарю за то, что Вам угодно было передать мне недовольство Его Величества тем, что произошло в Бордо, и доброе мнение, которое Вам угодно иметь, ибо здесь нет моей вины».

Итак, Матиньон оказывается осуждаем за умеренность, за которую герцога де Лонгвиля поздравят. А Монпеза встретит нарекания за свою слабость перед фанатиками. Нелегко в 1572 г. управлять провинцией от имени короля Карла IX.

Большая часть этих высокопоставленных должностных лиц тем не менее сумела сохранить хладнокровие, выстоять против давления одержимых и спасти свою честь перед лицом Истории.

Весьма далеко от них, на самом низу социальной лестницы, заслуживает таких же похвал иная категория лиц: это палачи, которые, за редкими исключениями, отказались вести себя как убийцы.

Полная неожиданность встретить среди тех, кто остался людьми во время разгула бесчеловечности, ни больше ни меньше как герцога Альбу. Суровый идальго неизменно держал в своей власти пленников, взятых при Кьеврене, и Монс не смог бы ему еще долго противостоять. Филипп II требовал от него расправы, которая надолго запомнится. Но герцог, более хитроумный, которому первому были выгодны Варфоломеевские события, желает, чтобы вся тяжесть содеянного пала на короля Франции. Поэтому он позволяет себе рыцарские жесты, в полную противоположность Карлу IX, как равный с равным обращается в Людовиком Нассау, воздает ему воинские почести и вдруг принимает решение после сдачи Монса освободить наконец солдат Жанлиса.

Что станет с этими беднягами? Мондусе пишет королю: «Они думают, что действовали по Вашему приказу, и теперь, видя, как Ваше Величество ведет себя в отношении Франции, они не знают больше, куда двигаться; и, в случае ухода из Монса, просят только одного: прийти и броситься к ногам Вашего Величества и получить его прощение».

Письмо датировано 18 сентября. Екатерина, безмятежная, уже готова дозволить вернуться протестантским принцам. Напротив, Карлу IX по-прежнему не дает покоя мысль: «Чтобы не осталось никого, кто меня потом упрекнет!» Но даже если ни слова не прозвучит, какие упреки прочтет он во взглядах тех, кого отправил на выручку их фламандским братьям! Достаточно им рассказать о своих приключениях, чтобы навлечь на «венценосного охотника» позор и насмешки.

Эта мысль дала Валуа сердце Нерона. Он приказывает Лонгвилю преследовать этих солдат без упрека, которых от города к городу, от деревни к деревне гонят, травят, истребляют.

Один чудом спасся: храбрый Ла Ну, который добрался до двора. Перед этим Лонгвиль дает ему благоразумный совет:

— Старайтесь быть мудрым и говорите мудро, ибо Вам предстоит говорить не с ласковым, благодушным и любезным монархом, которого вы знали прежде. Он полностью переменился. Нынче на его лице больше суровости, нежели когда-то было доброты.

Каково число жертв? Это обсуждается с первого дня резни, и редко без эмоций. Самое явное преувеличение дает Перефикс, воспитатель Людовика XIV, затем архиепископ Парижский, который говорил о 100 000 убитых. Боссюе, писавший почти в то же время, дает менее завышенную цифру: 6000. 60 000 провозглашает Сюлли; 40 000, из них 10 000 в Париже, — утверждает де Ту; 4000 в Париже и 25 000 в провинции, как подсчитал иезуит Бонами, перегоняя протестанта Креспена с его «Мартирологом» (15000), которому аббат Нови де Кавейрак вынужден был возражать, дотошно и беспристрастно. Папир Массон, историограф короля, Конон, Гейцкофер и отчеты, содержащиеся в английских архивах, приходят к довольно сходным заключениям: от 2 до 3 тысяч гугенотов зарезано в Париже, около 10 000 по разным провинциям. Петруччи и Сунига говорили о 3000 убитых в Париже.

Согласно Брантому, Карл IX «испытывает весьма большое удовольствие, видя, как под его окном находится более четырех тысяч тел убитых или утопленных, которые плывут по реке».

Соваль, автор «Парижских древностей»,¹¹⁵ отыскал два оригинальных текста с указаниями. Вот они:

I. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 15 ливров каждому, согласно распоряжению известных господ от 9 сентября 1572 г., за то, что вместе со своими товарищами-могильщиками, числом восемь, погребли тела мертвых, которые находились в окрестностях монастыря Нижон, дабы избежать заразы и дурного воздуха в городе Париже и его окрестностях».

II. «Могильщикам кладбища Невинноубиенных младенцев причитается по 20 ливров каждому, по распоряжению купеческого прево и эшевенов от 13 сентября 1572 г., за то, что погребли в течение 8 дней 1100 трупов мертвых из окрестностей Сен-Клу, Отеля и Шаюо (Шайо)».

Естественно, что много трупов застряло у излучины Сены, что близ деревни Пасси, где находился монастырь Нижон; у изгиба, который совершает речное русло между Севром и Сен-Клу близ древнего островка Месье, ныне исчезнувшего; близ устья ручья в Шайо, превращенного в сточную канаву. Могильщики получили по 20 ливров за 1100 тел, первая цифра — 15 ливров — соответствует погребению еще около 800. То есть около 1900 жертв было извлечено из воды в окрестностях Парижа. «Бюллетень Истории Протестантизма» заключает: «Как бы низко ни стояла тогда вода, она должна была бы унести далеко, как минимум, половину того, что приняла. Таким образом, получается результат, близкий к цифре Брантома».¹¹⁶

В действительности все это настолько неясно, что объективный историк не осмелится рубить сплеча и вспомнит последнюю строфу из «Новой песни против гугенотов», появившейся вскоре после событий:

Никто убитых не считал,
И падали они без счета.
День буйной ярости настал,
Вершилась грозная работа.
Покрылась трупами река,
Чтоб вскоре о кровавой мести
Дошли водой наверняка
До самого Руана вести.

Примечания:

1

Вторую начал Ришелье, а завершил Людовик XIV. Третья, с запозданием предпринятая Людовиком XV в 1771 г., оборвалась три года спустя, в связи с его смертью.

6

25 февраля 1525 г. король был пленен войсками императора Карла V Габсбурга и увезен в Мадрид, где пробыл один год.

7

Слово стало применяться после протеста, представленного этими государями в Спире, в 1529 г.

8

Известно, что Конкордат дозволял королю назначать епископов и распределять церковные бенефиции. Это одновременно обеспечивало его средством удерживать в рамках духовенство и знать и приносило известную прибыль.

9

Идет ли здесь речь о «выходке безумца» или о вдохновенном человеке, который не мог удержаться и не провозгласить истину, нам здесь важны лишь последствия его поступка.

10

Lucien Febvre, Au Coeur religieux du XVIe siecle.

11

Как заложник за отца, ибо тот, попав в плен при Павии, получил свободу год спустя в обмен на своих детей.

64

В большинстве свидетельств упоминается, что Карл IX и Колиньи беседовали между собой вполголоса и что, раздраженный вопросами матери, король заявил ей с обычной для него яростью: «Он посоветовал мне властвовать самому и не доверять ни Вам, ни моему брату». Это предложение оказало решающее влияние на Екатерину. Мы оспариваем мнение П. Шампьона и Жана Эритье, которые не признают эту «традицию».

65

Gustave Lebon, Pyhologie des foules, 1885, p. 60–99.

66

Наутро Сунига напишет Филиппу II: «Желательно, чтобы этот смутьян (Колиньи) остался жив, ибо, если он будет жить и припишет посягательство королю, то откажется от замыслов, которые лелеял против Вашего Величества, и обратится против тех, кто затеял покушение на его жизнь».

67

Как раз это произойдет в январе 1589 г. после смерти Генриха де Гиза.

68

См. письмо Каврианы к Франческо Медичи и Ж.-О. де Ту, т. VI, с. 390.

69

Особенно — свидетельству королевы Маргариты, которому мы здесь не следуем, придерживаясь мнения Пьера Шампьона и Жана Эритье.

70

Relation anglaise. Calendar of State Papers.

71

Jean Heritier. Catherine de Medicis, p. 483–484.

72

Нужно скептически относиться к содержанию одного пассажа в мемуарах Таванна, согласно которым маршал пылко молил Реца за Бурбонов и Монморанси. Мемуары были опубликованы его сыном… при Генрихе IV.

73

Т. е. Парижского парламента

74

Archives Nationales, registres de l'Hotel de Ville.

75

Мемуарам королевы Маргариты часто не доверяют, говоря, что в них делается попытка оправдать Екатерину и герцога Анжуйского. Если судить по этому эпизоду, это маловероятно. Марго всегда трепетала перед матерью, которая не могла простить ей неповиновения.

76

Michelet, op. cit., p. 448.

77

Франсуаза-Мария д'Орлеан-Лонгвиль, вдова первого Конде, убитого при Жарнаке, — вышла замуж в 1565 г.

78

Согласно неустановленному источнику, колокол, который призвал к резне, находился фактически… на месте нынешней Парижской Оперы! Эта версия утвердилась в театральных постановках, со времени создания «Гугенотов» Мейербеера.

79

Таванн подтверждает в своих «Мемуарах», что этот крутой поворот имел место, и о нем рассказывается в «Диалоге короля Генриха III с лицом, обладающим честью и положением». По поводу этого документа, который, как и «Мемуары» Маргариты, всегда вызывал противоречивое к себе отношение, мы только и можем, что принять выводы, изложенные Жаном Эритье в «Екатерине Медичи» (с. 486): «Речь идет об апокрифе, а не о подделке… "Диалог…" в целом поражает точностью деталей, отражением психологической и моральной атмосферы. Он, разумеется, сфабрикован, но не выдуман, за исключением того, что касается роли Гонди» (Реца).

80

В действительности его звали Карел Диановиц, Ф. Эрланже ошибается. — Прим. ред.

81

Брантом это оспаривает.

82

Michlet, op. cit., p. 445.

83

He соответствует действительности сообщение Маргариты, будто Наваррец пошел играть в мяч.

84

По другой версии, Карл произнес длинную речь, на которую Конде ответил не менее пространно, что в подобных обстоятельствах кажется маловероятным.

85

действительности Габриэль де Леви, барон де Леран — Прим. ред.

86

Brantome (Euvres completes publiees par Ludovic Lalanne), t. IX, p. 598.

87

Т. V, р. 255–256.

88

Анри Бордье пишет по этому поводу: «Это признано верным и неоспоримым. Вмешательство Вольтера повредило истории. Оно придало определенным душам (он имеет в виду аббата Нови де Кавейрака) жажду возражать.

89

Спальня короля была расположена в угловом юго-западном флигеле, чье строительство было закончено в 1556 г.

90

Долго хранившаяся в Лозаннском музее.

91

Жан Эритье вспоминает по этому поводу о его исключительном садизме, засвидетельствованном во множестве архивных документов, указывающих, помимо прочего, на возмещения за убытки, раздававшиеся за животных, зарезанных им собственноручно / / Catherine de Medicis, p. 487.

92

Ла Феррьер и Арман Гарнье в особенности не решаются утверждать этого категорично.

93

Который смертельно ранил Генриха II на турнире 1559 г.

94

«Подробности резни в ночь на Св. Варфоломея», взятые из рукописи Конона, адвоката Руанского Парламента, процитированные Жаном Вьено в его книге: «История реформации во Франции».

95

Ныне — собственность г-жи Жозефины Баке.

96

Michelet, р. 455.

97

Максимильен де Бетюн, барон де Рони, позже герцог де Сюлли, — сюринтендант финансов и друг Генриха IV.

98

Гюстав Лебон все же не так уж и не прав в том, что приписывает толпе столь ужасную ответственность.

99

Memoires de l'Estat de France.

100

Le Reveil-Matin, p. 66–67.

101

Bibliotheque Nationale, Fonds francais, № 193, fol. 23.

102

Michlet, op. cit., p. 467.

103

Эта фраза, вырванная из контекста, часто цитируется как доказательство преднамеренности. Ясно, что это вовсе не так.

104

Она родилась от первого брака их матери.

105

Это составило бы, если вообще возможна подобная оценка, 5–6 миллиардов в нынешней монете (легкой).

106

Тем не менее капитул решил 24-го утром, чтобы каждый каноник укрепил свой дом.

107

Блажен тот, кто не ужаснулся мне. — Лат.

108

Строцци ограничится тем, что без успеха пообещает ла-рошельцам перевезти их во Флориду вместе с семьями.

109

Орган городского самоуправления.

110

Bibliotheque Nationale, foods franc,ais, 15555, fol. 47.

111

Ph.Le Noir, Histoire ecclesiastique de Bretagne, 1851.

112

Он будет играть известную роль как министр Генриха IV, Марии Медичи и Людовика XIII.

113

Он прославился благодаря т. н. делу Мартина Герра, когда два человека выдавали себя за одно лицо. См. библиографический список к настоящему изданию.

114

Bulletin de la Societe de 1'Histoire du Protestantisme, t. XXXIX, p. 414.

115

Т. 3, р. 634.

116

La Seine et le nombre des victimes parisiennes de la Saint-Barthelemy, par Weiss, in Bulletin de l'Histoire du Protestantisme, t. XXXXVI, p. 474.