• Уроки Нарвы
  • Преодоление
  • Польская трясина
  • Бремя войны
  • Часть вторая

    БРЕМЯ ВОЙНЫ

    Уроки Нарвы

    11 февраля 1700 года саксонская армия под командованием генерала Я. Х. Флемминга перешла границу шведской Лифляндии и устремилась к Риге. Два месяца спустя 20-тысячная датская армия вторглась во владения союзника Швеции, гольштейн-готторпского герцога. Так же, как и его кузен Август, Фредерик IV начал боевые действия без объявления войны, чем, кажется, даже обрадовал Карла XII: перед ним открывался шанс стать не просто героем, а благородным героем, наказывающим еще одного коварного врага.

    Однако начавшаяся Северная война сразу же пошла не по сценарию союзников. Саксонцы и датчане увязли: первые под Ригой, взять которую с ходу не удалось, вторые — в Голштинии, под Тённингемом. Это сразу же подняло акции Петра — он стал очень нужен. В июле в Москве объявился посланец саксонского курфюрста, барон Ланген с поручением поторопить царя со вступлением в войну. Но Петр остался верен себе. Да, ничего другого он так не желает, как помочь своим союзникам, но «заключение мира [с турками] задерживается». Он уже приказал своему послу в Константинополе искать мир всеми способами, «даже и к собственной невыгоде», однако известий об успехах пока нет.

    Царь не лгал. Послу Емельяну Украинцеву в самом деле было наказано не особенно упорствовать за столом переговоров. Был очерчен и предел уступок — удержать Азов и Таганрог, остальное можно по крайности отдать. Однако Украинцев, дипломат старой школы, с уступками не спешил. Он повел торг столь умело, что смог добиться 30-летнего перемирия с наименьшими потерями. Этот договор в момент памятного разговора царя с бароном был уже подписан (3 июля 1700 г.). Однако дорога из Константинополя была не близкая, так что гонцу Украинцева еще предстояло проплыть и проскакать сотни верст, а Петру еще промучиться в томительной неизвестности.

    Лишь 8 августа депеша о мире была доставлена в Москву. По этому случаю вечером был устроен фейерверк. Но народ, глазея на расцвеченное огнями небо, недолго радовался миру. Спустя десять дней, 19 августа с Красного крыльца дворца дьяки прочитали новый государев указ. Это было объявление войны Швеции: «Великий государь указал, за многие неправды свейского короля, и в особенности за то, что во время государева шествия через Ригу, чинились ему многие противности и неприятности, идти на свейские города ратным людям войною». Так буднично началась Северная война, одна из самых продолжительных и тяжелых в истории России.

    Получивший долгожданную свободу рук, Петр не подозревал, что по злой иронии судьбы число его союзников уже сократилось. 7 августа, за двенадцать дней до объявления войны Швеции, датский король Фредерик IV подписал в Травентале, замке близ Любека, мир с Карлом XII. Травентальский договор, составленный при участии морских держав, заинтересованных в сохранении статус-кво на Балтике, обязывал Швецию и Данию прекратить военные действия. При этом датский король разрывал союз с саксонцами и сохранял союз… с Петром по той простой причине, что о нем ни шведы, ни гаранты новоиспеченного договора ничего не знали. Беда только в том, что от сохранения союзнических отношений Россия на тот момент ничего не выигрывала: сокрушенная Карлом XII, связанная по рукам и ногам договором, Дания не была готова к возобновлению войны.

    В конце августа Петр выехал в Новгород. Следом за ним потянулись обозы с воинским снаряжением и боеприпасами, конные и пешие полки, осадная артиллерия. Многочисленная, сбитая из различных формирований — от дворянских сотен и гвардейских рот до казацких и калмыцких отрядов, — русская армия двинулась на неприятеля.

    Европейские войны XVII–XVIII веков были преимущественно «сезонные». Столкновения и передвижения войск обычно начинались весной и продолжались до осени. Затем интенсивные военные действия прекращались, раскисшие от хляби дороги пустели, части распускались по домам или располагались на зимних квартирах. Случалось, однако, что бои шли без пауз, прихватывая осенние и зимние месяцы. Для русского дворянства участие в подобных «зимних походах» служило хорошим поводом предъявить правительству особый счет с солидным реестром требований. Основания для этого были. Ведь служба зимой не просто затратна и тягостна. Это отступление от традиции, когда дворянин, отслужив государю положенное, мог заняться собственными делами. Так что для ведения военных действий в неудобное время нужны были очень веские причины.

    Были ли они у Петра, объявившего войну на исходе лета? Или царь пошел на поводу у собственного нетерпения? Доводы Петра кажутся весомыми. Союзники были нужны царю не менее, чем он — союзникам. Доверие же можно было поддерживать, лишь выполняя взятые обязательства. Петр обещал вступить в войну со Швецией сразу же по заключении мира с Османской империей, и, когда это случилось, он, не мешкая, это сделал, выступив к Нарве.

    Трудно сосчитать, сколько раз русские армии подступали к этой, некогда возведенной крестоносцами на реке Нарове крепости. Иные из этих подступов были удачными, как в 1558 году, иные заканчивались, перефразируя петровское «азовское невзятие», «невзятием нарвским», как это случилось в 1590 году. Неизвестно, размышлял ли об этом царь. Одно несомненно: он горел желанием помериться силой со шведами, король которых, как оказалось, лишь искусно «притворялся» вздорным и никуда негодным правителем. Уже в дороге Петр получил первое, не вселявшее оптимизма известие о своем противнике. Почерк молодого короля отличался дерзостью и стремительностью. Покуда войска датского короля Фредерика IV неспешно продвигались по дорогам союзного шведам Шлезвиг-Готторп-Гольштейнского герцогства, Карл XII посадил свою армию на корабли, переплыл Эресунн и высадился вблизи Копенгагена. Датским генералам с 4 с половиной тысячами солдат не хватило мужества атаковать шведов в самый подходящий для этого момент, когда те, вымокшие и потерявшие строй, выбирались с лодок на берег. Высадка стоила Карлу XII трех убитых — ничтожная цифра, ошеломившая самих победителей. 21 августа шведы двинулись на Копенгаген. К этому моменту Травентальский договор уже был подписан, но Карл с упрямством, достойным восхищения, игнорировал эту новость и продолжал наступление — он был недоволен тем, что в договор не был внесен пункт об отказе Фредерика IV от союза с Августом II. В конце концов под давлением гарантов Травентальского мира, Англии и Голландии, шведский король уступил и прекратил движение, тем более что датчане приняли его ультиматум. Разумеется, Петр не был в курсе всех этих тонкостей, но главное ему было и без этого понятно — Дания выбывала из войны, а с ней и весь датский флот, столь необходимый союзникам на Балтике. Хотя бы потому, что ни он, Петр, ни Август флота не имели.

    Травентальский мир огорчил не одного Петра. Сам победитель посчитал, что англо-голландское вмешательство вкупе с советами собственных дипломатов лишило его победы. По-своему Карл XII был прав: никогда еще шведы не были так близки к тому, чтобы надломить военную мощь своих извечных соперников — датчан, как в августе 1700 года. Вот только чем бы впоследствии обернулось для Швеции столь радикальное изменение сил на Балтике, пугавшее и Англию, и Голландию, и северогерманские герцогства и княжества? Карл XII предпочел об этом не задумываться, решив в дальнейшем полагаться не на доводы дипломатов, а на собственную интуицию. Интуиция же подсказывала ему одну линию поведения: садиться за стол переговоров лишь после того, как удастся сокрушить противника. Иначе говоря, он твердо решил в дальнейшем не торговаться о мире, а диктовать его. Это вполне отвечало характеру шведского короля, предпочитавшему подобно его кумиру, Александру Македонскому, не развязывать, а разрубать межгосударственные узлы.

    Саксонский курфюрст продолжал борьбу. Но Петр уже знал, что дела его в Лифляндии шли не лучшим образом. Рига устояла, заставив саксонцев отступить от ее бастионов. Современники не знали, чем объяснить эту неудачу, ведь обстрелы города осадной артиллерией вызвали большие разрушения и толки о капитуляции. Зато перед царем открывался шанс отличиться — прервать череду неудач и взять Нарву.

    Петр планировал стянуть под Нарву всю свою полевую армию. Однако подход войск затягивался, и к моменту появления Карла XII под стенами крепости осаждавших в окопах и шанцах было около 35 тысяч человек{5}. Цифра весомая, а в сравнении с тем, скольких человек привел король для освобождения Нарвы, просто внушительная. Этого должно было с лихвой хватить и на то, чтобы отбиться от войск Карла XII, и на то, чтобы продолжить осаду крепости. Главные силы русской армии составляли два «генеральства», или дивизии, — Автомона Головина и Адама Вейде и гвардейские полки. Ждали также подхода 9 полков «генеральства» Н. Репнина, но князь замешкался и не успел подойти до начала сражения.

    Помимо регулярных частей, к Нарве двинулись конные дворянские сотни. По принципам формирования, вооружению, принципам ведения боя их можно с полным основанием отнести к «осколкам» Средневековья. К началу XVIII века дворянское конное ополчение сохранилось в тех немногих странах, которые только вступили на путь создания армии нового типа. Петр принужден был мириться с существованием ополчения, поскольку создание полноценных кавалерийских формирований требовало много времени и денег. Как ни странно это кажется на первый взгляд, в конных сотнях пребывал цвет дворянства — московские чины, для которых служба здесь стала своеобразным убежищем от напора «неразрядных людей». Свою роль имело и материальное положение столичных чинов, позволяющих им явиться на службу «конно, людно и оружно». Всего в дворянских сотнях, отданных под начало Б. П. Шереметева (кроме московского дворянства, значительное число было новгородских и смоленских дворян), было около 6 тысяч человек. К этому стоит добавить огромный артиллерийский парк в 184 орудия, призванных крушить стены и башни крепости.

    22 сентября передовые части подошли к Нарве, небольшой гарнизон которой — менее 2 тысяч человек, включая 400 человек жителей, — готовился отразить нападение. Не мешкая, солдаты принялись возводить батареи и шанцы. На случай попытки деблокировать Нарву извне, вокруг русского лагеря были построены укрепления, ключом к которым стали две устроенные на небольших возвышенностях батареи. Ров, вал и «испанские рогатки» довершали внешнюю линию обороны, создавая ощущение относительной безопасности — как-никак русская армия всегда оказывалась сильнее в обороне, нежели в наступлении.

    20 октября начался обстрел крепости. Но «бросание бомб» не произвело того эффекта, который ожидался. Несмотря на внушительное число орудий, осадный парк представлял собой бессистемное «сборище» разнокалиберных, нестандартных орудий, отлитых в разное время и по разным технологиям. Так, самое мощное орудие — 40-фунтовая пищаль «Лев» — было отлито за 110 лет до осады знаменитым мастером Андрем Чоховым, создателем знаменитой Царь-пушки. Большие трудности возникли из-за пороха. Он оказался столь низкого качества, что едва добрасывал ядра до крепости. Сказалась и плохая выучка артиллеристов, не имеющих элементарных представлений о баллистике и правилах стрельбы. Огромные усилия, потраченные на то, чтобы подкатить к бастионам Нарвы «большой наряд», оказались затрачены впустую. Спустя десять дней после начала бомбардировки крепости большинство орудий прекратили огонь. Причины — плохой порох, малочисленность зарядов, рассыпавшиеся из-за ветхости станки. Капитану бомбардирской роты Петру Михайлову осталось только сокрушаться: все старое и неисправное…

    В конце сентября до осаждавших докатились слухи о высадке шведской армии в Ревеле и Пернау. Слух вскоре подтвердился — 6 октября головной корабль «Вестманланд» с королем на борту бросил якорь в Пярну. Место высадки было выбрано не случайно: от Пярну можно было устремиться и на саксонцев, и на русских, что должно было, хотя бы на время, сбить союзников с толку. Но на самом деле Карл XII уже твердо знал направление удара. К середине осени потребность в немедленной помощи Риги отпала: саксонцы сняли осаду и отошли на зимние квартиры в Курляндию. Таким образом, вызволять надо было Нарву. Петр позднее эту ситуацию прокомментировал в собственноручной приписке к «Истории Северной войны»: король высадился «для сикурсу Риги, но когда услышал, что саксонцы уступили, тогда обратил сие намерение сикурсовать Нарву».

    Дав время угодившим в шторм войскам прийти в себя, Карл II устремился к Везенбергу (ныне Ракваре). Тогда же молодой король вернул жителям Ливонии ряд привилегий, отмененных Карлом XI. Как ни преклонялся Карл XII перед своим отцом, который был для него образцом настоящего правителя, в это время он еще прислушивался к разумным советам. Этот неожиданный шаг сразу расположил к нему местное население. Было составлено даже 5-тысячное ополчение, пополнившие слабые гарнизоны городов и крепостей провинции.


    Известие о высадке шведов вызвало переполох в царском лагере. К Везенбергу с конными сотнями был отправлен Б. П. Шереметев. 3 октября, двигаясь по Ревельской дороге, он достиг Везенберга, но затем, испугавшись собственной смелости, повернул назад. Позднее, оправдываясь перед царем, Борис Петрович объяснял свой маневр тем, что позиция в Везенберге показалась ему крайне неудобной. А между тем он отступил, не встретив ни одного шведа.

    Первое соприкосновение с противником произошло в районе Пурце в конце октября. Ни одна из сторон не добилась решающего успеха, но к Шереметеву попали нескольких пленных, включая двух офицеров. На допросе они заявили о высадке в Лифляндии 30-тысячной армии под началом самого короля. Прозвучавшие цифра сильно озадачила Бориса Петровича. Если бы не строгий приказ Петра I наблюдать за неприятелем, то будущий фельдмаршал, похоже, не задумываясь, устремился бы назад, на соединение с главными силами. Впрочем, страх перед шведами пересилил даже страх перед царем. Шереметев стал пятиться, как рак, забрасывая царя пространными «объяснительными» отписками. В одной из них он сообщал, что покинул позиции у Пюхъяегги (Пихиноша) «не для боязни, для лучшей целости и для промыслу над неприятелем». Далее Шереметев разнообразил оправдания: то «вода колодезная безмерна худа», то «кормов конских нет», то «все пожжено», то негде найти пристанище. Словом, Борис Петрович со своей конницей действовал из рук вон плохо. Он не только не задержал Карла XII в двух чрезвычайно удобных для обороны дефиле у Пюхъяегги и Силламягги, но и не сумел хотя бы приблизительно установить численность неприятеля.


    В самый канун появления Карла под Нарвой Петр оставил армию и устремился в Новгород. Перед отъездом на совещании 17 ноября царь назначил командующим фельдмаршала герцога де Круа. Строгий наказ царя слушаться фельдмаршала, «яко самому ему (царскому величеству) под тем же артиклом», цели не достиг дай не мог достигнуть — герцог за два месяца пребывания в России мало что успел понять и узнать. Если вдуматься, то печальная история с де Круа — свидетельство острейшей нужды царя в знающих и опытных военных специалистах. Петр был явно озадачен проблемой командующего, который оказался бы способным повести за собой войска и подчинить генералов, ревниво отстаивавших свою «суверенность». У самого царя к 1700 году таких людей не было. К началу войны всеми уважаемый Патрик Гордон сошел в могилу. Следом за ним ушел из жизни «сердечный друг», адмирал Лефорт. Впрочем, несмотря на высокий чин, Лефорт едва ли годился на должность главнокомандующего: война со шведами — это все же не война с «Ивашкой Хмельницким», в которой знаменитый «дебошан» добился столь впечатляющих «побед», что преждевременно сложил голову.

    Из «генерал-фельдмаршалов» у царя оставался еще первый кавалер ордена Андрея Первозванного, Федор Алексеевич Головин. Но он был такой же картонный фельдмаршал и генерал-адмирал, как покойный Лефорт. В действительности опытный Головин нужен был царю не на поле сражения, где от него было мало проку, а за столом переговоров. Оттого, покидая Нарву, государь взял его с собой. Наконец, сам Петр, как известно, ни по своему скромному чину капитана, ни по принципиальным соображениям на должность главнокомандующего не претендовал. Оставался де Круа, нанятый, собственно, для этой цели. Он еще в Голландии в мае 1698 года, напрашиваясь на русскую службу, выложил перед великими послами рекомендательные письма самого императора Леопольда I. В них герцог — «храбрый, опытный генерал» (49 лет службы под знаменами четырех монархов), который обязательно «снискает новую славу под русскими знаменами». Что же еще было нужно после этого? Разве только толику здравого смысла: герцог не рвался к месту новой службы (он добирался до нее почти два года), что, конечно, должно было насторожить царя, которому не следовало спешить с передачей в руки де Круа командования.

    Заметим, что это обвинение в адрес Петра — одно из самых мягких. Обыкновенно критика жестче — зачем вообще Петр за огромные деньги взял на службу «ничтожного» и «трусливого» командующего? Критика несправедливая. Фельдмаршал был вовсе не трусливым и ничтожным — он был типичным фельдмаршалом, т. е. в меру знал военное дело, в меру был удачлив, благоразумно осторожен и осторожно смел. Даже постоянные смены «хозяев», которые становятся поводом для упрека, дело для XVII–XVIII веков обычное. Кодекс космополита-наемника, вне зависимости от должности и чина, — это постоянный поиск денег, славы и чести. Так, знаменитый герцог Мальборо, которого упорно и безуспешно пытались переманить на русскую службу, начинал свою карьеру под началом маршала Тюренна и удостоился похвалы самого Людовика XIV. Это, однако, не помешало ему в последующем успешно бить французов. Так что послужной список де Круа никак не смущал царя. Напротив, служил доказательством профессионализма: раз четыре государя брали его на службу, значит, это востребованный полководец.


    Сам герцог попытался отказаться от назначения, «отговариваясь недавним прибытием в армию». Действительно, за два с половиной месяца пребывания в русской армии генерал-фельдмаршал мало что мог узнать. Но Петр отказа не принял. Вечером того же дня состоялся военный совет. На нем Шереметев высказался за то, чтобы выйти из-за укреплений в поле и дать противнику сражение. Однако верх взяла другая точка зрения: остаться в траншеях, под прикрытием «испанских рогаток», валов и рвов, и здесь встречать противника. Зная, чем кончится все дело, предложение неожиданно расхрабрившегося Шереметева кажется чуть ли не единственно верным. Между тем возобладало мнение, которое разделяли большая часть участников совета. Осады, маневры и передвижения, призванные перерезать линии снабжения, на худой конец, оборонительные бои на заранее подготовленных позициях были куда предпочтительнее рискованных сражений. Так что едва ли есть основания попрекать старших офицеров и генералитет в трусости. Они действовали так, как в большинстве случаев принято было поступать. Смелость же Бориса Петровича в свете недавних его действий кажется нарочитой, было бы куда больше пользы, если бы он применил ее несколькими днями раньше, заставив Карла развернуть свои силы еще до подхода к Нарве.

    Военный совет вместе с новым командующим исходил из того, что Карл XII станет поступать, как принято, то есть неспешно подойдет к русскому лагерю, даст после утомительного перехода отдых войскам, произведет тщательную рекогносцировку и только после всего этого приступит (и приступит ли?) к решительным действиям. Ошибка заключалась в том, что молодой шведский король не считался с устоявшимися правилами. Методичная кордонная система была не для Карла XII. Он, как выяснится под Нарвой, предпочитал поступать вопреки всем правилам и тому, что называлось здравым смыслом. Вот только почему-то к концу первых компаний Северной войны получалось, что здравый смысл оказывался на стороне Карла XII, а не его противников, разбитых и обращенных в бегство, значит, действовавших неразумно. Король не стал ждать отставших, не дал продолжительного отдыха уставшим полкам и предпочел атаковать почти с ходу. Примечательно, что подобного взгляда придерживался не один король, но и многие его генералы. Замысел операции исходил вовсе не от Карла, а от генерал-лейтенанта Реншильда. Это он предложил сделать ставку на внезапность и на сокрушительный напор, что шведы умели лучше всего делать, и получил полную поддержку Карла, который взял на себя всю ответственность за рискованный план.

    Это, однако, не значит, что молодой командующий действовал очертя голову. Армия выступила из Везенберга налегке, не обременяя себя обозами, каждый солдат нес с собой запас продовольствия и боеприпасов. Шли скоро, на плечах Шереметева, не обращая внимания на отставших. В последней ночевке перед Нарвой — в поле, под мелким дождем — из списочного состава оказались 8430 человек. Несмотря на дефицит времени, король успел накоротке провести разведку и оценить позиции противника. Удалось даже измерить глубину и ширину рва перед внешними укреплениями (де Круа велел выставить усиленные посты, чтобы помешать разведке, но его приказание в частях просто проигнорировали) и изготовить фашины.

    Как уже говорилось выше, внешние, обращенные к шведам укрепления представляли собой непрерывную линию валов и рвов с земляными бастионами в центре и на флангах. Казалось, это должно было дать оборонявшимся немалые преимущества — штурм земляных укреплений был чреват огромными потерями. Но нельзя на протяжении семи километров везде быть одинаково сильным, особенно если вытянуть войска в одну линию и не оставить крупных резервов. Зато, владея инициативой и концентрируя силы на главных направлениях, можно было добиться решительного перевеса над неприятелем в нужном месте и в нужный момент. В этом и заключался замысел задуманной Карлом операции — прорваться, обойти и бить, не давая прийти в себя.

    Дав войскам небольшой отдых после тяжелого перехода, король выстроил полки в две штурмовые колонны и утром 19 ноября двинулся на русские позиции. Сам Карл XII в окружении телохранителей-драбантов занял место в центре, откуда было легче следить за тем, как шведская армия{6} продавит русские позиции. Сражение начала шведская артиллерия — 37 орудий, сосредоточенная в местах прорыва. Русские отвечали, не выказывая никакого желания выйти из окопов и схватиться с неприятелем в поле. Тогда Карл в виду своей армии сошел с лошади, встал на колени и стал молиться о победе. Затем, обняв нескольких ближайших к нему солдат, приказал дать сигнал к штурму — пустить в небо две ракеты.

    Было около двух часов пополудни. Под барабанный бой и клич «С нами Бог!» шведы кинулись в атаку. Словно подыгрывая им, в лицо русским солдатам и артиллеристам неожидано ударил заряд снега. Шведские гренадеры, шедшие в головах колонн, закидали рвы фашинами и разметали «испанские рогатки». Суматошный огонь русских — видимость упала до 30 шагов — не остановил атакующих. Быстрота и слаженность сделали свое дело: шведы с ходу преодолели укрепления и обрушились на стоявшие за ними полки И. Ю. Трубецкого. Удар двух колонн был направлен так, чтобы отрезать фланги от центра, что и удалось сделать.

    Для любой армии прорыв боевых порядков — тягчайшее испытание. Спасение в одном — в стойкости войск и энергичных ответных мерах. Но такое по плечу лишь закаленным и опытным воинам. Петровская армия ни тем, ни другим похвастаться не могла. Тем более что командование быстро потеряло управление войсками, а растерявшиеся офицеры просто не знали, как следует поступать в подобной ситуации. Однако паника охватила далеко не все части. Там, где удавалось сохранить строй, солдаты продолжали драться; там, где шеренги разламывались и рассыпались пятились и бежали. Пытаясь спастись, некоторые падали и притворялись убитыми. Разгадавшие эту хитрость, разъяренные шведы протыкали штыками и шпагами всех лежавших.

    Королю удалось взломать оборону на сравнительно узком участке фронта. Целые полки русских оказались в стороне от боя. Учитывая, что у Карла почти не осталось резервов, вмешательство свежих русских частей могло поставить шведов в трудное положение. Однако отсутствие единого командования, а главное, стремления и воли предпринять что-то решительное, способное переломить сражение, парализовало русскую армию. Когда сбитая с валов дивизия Вейде подалась влево и потеснила конницу Шереметева, последний, вместо того чтобы попытаться зайти шведам во фланг и тыл, повернул к Нарове. Добраться до моста, где уже кипел бой, дворянские сотни не решились. Зато у них хватило храбрости перебраться через реку в том месте, где она, обтекая острова, казалась мельче. Переправа дорого обошлась Борису Петровичу. Утонули до тысячи всадников. Позднее Карл XII признавался, что «смелый маневр» Шереметева вырвал у него вздох облегчения: «Я ничего так не боялся, как русской кавалерии, чтоб она сзади не наступала, однако ж они мне такую любовь сделали, что назад чрез реку на лошадях переплыли».

    Левая колонна шведов погнала солдат Трубецкого к единственному мосту через Нарову. Смятение было невероятное. На мосту произошла такая давка, что о каком-то порядке не приходилось и думать. Под тяжестью отступавших настил моста не выдержал и надломился. Известие об этом усилило панику. Казалось, теперь уже нигде нельзя было найти спасение! Кто-то кидался в холодную волу и тонул. Но вскоре шведы наткнулись на боевые порядки двух гвардейских полков, которые в отличие от частей дивизии Трубецкого и Головина не собирались бежать. Огородившись повозками — здесь располагался артиллерийский парк армии, — семеновцы и преображенцы отразили противника. Заслышав сильную перестрелку, Карл XII в одиночестве поскакал на выстрелы и едва не погиб — вместе с лошадью завяз в болоте. Подоспевшие драбанты с трудом вытащили короля, оставившего в болоте шпагу и сапог. Несмотря на это происшествие, Карл примчался к месту боя и в одном сапоге возглавил атаку своих гренадер. Вид его в этот момент был, по-видимому, довольно комичный. Вообще надо признать, что с сапогами Карлу XII сильно не везло. Под Нарвой ему пришлось щеголять в одном сапоге. Накануне Полтавы получить в сапог пулю. После возвращения из Турции в прибалтийские владения Швеции — пересекал Карл Европу в бешеной скачке, почти не покидая седла, — король смог снять сапоги, только их разрезав, так распухли ноги. Словом, между королем и сапогами была явная… несовместимость. А между тем Карл обожал высокие сапоги с большими шпорами, один вид которых должен был подчеркнуть его готовность в любую минуту дня и ночи совершать героические поступки.

    Чтобы сломить семеновцев и преображенцев, Карл приказал перебросить с правого фланга гвардейцев. Но и их появление не внесло перелома. Именно тогда прозвучала уважительная фраза короля в адрес своего противника: «Каковы мужики!»

    История умалчивает о том, как де Круа пытался руководить сражением. Зато абсолютно точно известно, что вскоре после начала битвы фельдмаршал со своим штабом отправился к королю сдаваться. Очевидцы не преминули поведать, что герцог явился в весьма импозантном виде — в красном плаще, одна нога была обута в щегольской французский сапог, другая — в сапог русский (опять сапоги!). Сколь правдиво это утверждение, иллюстрирующее размеры паники, охватившей войско и его главнокомандующего, трудно сказать. Но любопытно знать, как комментировали бы современники и потомки внешний вид де Круа, окажись он — представим на мгновение невозможное — победителем?

    Карл XII встретил фельдмаршала далеко не радушно. Будучи смельчаком, он призирал трусость в любом ее проявлении. Герцог был взят под «жестокий арест». Так уж случилось, что в нашем сознании де Круа никак не ассоциируется с понятием «свой». Между тем формально он — первый в отечественной истории фельдмаршал на русской службе, плененный неприятелем.

    Как уже отмечалось, далеко не все части поддались панике. Пример показали уже упомянутые преображенцы и семеновцы. На левом фланге сохранили свою боеспособность полки дивизии генерала Вейде. К вечеру они даже потеснили противника, хотя успех развить не сумели — сказалась не столько усталость, сколько отсутствие связи с другими частями.

    Осенние ранние сумерки развели сражавшихся. Не обошлось, однако, без досадного для шведов недоразумения: один из батальонов, «щеголявший» трофейными знаменами, был обстрелян своими же — шведы, не разобравшись, посчитали, что русские перешли в контрнаступление.

    Между тем исход сражения, как это ни странно, не был до конца ясен. Несмотря на очевидные успехи, шведский генералитет с большим опасением ждал рассвета. Численность русских казалась неисчерпаемой, тогда как сами победители были на пределе физических возможностей. Что, если завтра русские, не те, что побежали, а те, что сражаются, убедятся в малочисленности неприятеля и воспрянут духом? Беспокойство шведов заметно поубавилось бы, узнай они о настроениях в русском лагере. Здесь царили глубокое уныние и растерянность.

    Назывались имена плененных генералов и старших офицеров, число разгромленных частей. Связь с полками Вейде не была установлена, из-за чего все считали и их разбитыми. Так что свои потери казались огромными, мощь шведов неодолимой. Складывалась своеобразная ситуация, когда каждая из сторон преувеличивала возможности противника. В этой ситуации преимущество получал тот, кто владел инициативой. Инициатива была у Карла. Новоявленный «Александр Севера» не стал дожидаться утра. Он приказал затащить орудия на гребни захваченных укреплений и начать обстрел вагенбурга гвардейцев. В русском лагере было признано за лучшее начать переговоры с королем. Но какие могли быть переговоры с человеком, который после Травентальского мира признавал лишь один язык — язык ультиматума? Карл XII продиктовал условия, ни на минуту не дав царским генералам повода усомниться в своем праве поступать таким образом. Русским разрешено было покинуть лагерь со знаменами и стрелковым оружием. Артиллерия, воинские припасы доставались победителю. Условия были приняты, и рано утром по наскоро восстановленному мосту семеновцы и преображенцы вместе с солдатами из дивизии Головина перешли реку Нарову. Поскольку шведы выявили случаи нарушения соглашения, Карл XII приказал отобрать знамена и разоружить двинувшиеся следом части Трубецкого и Вейде. При этом были задержаны все офицеры и генералы — около 700 человек.

    Последствия «злосчастной Нарвы» казались катастрофическими. Из 35–40 тысяч человек к своим вырвались около 23 тысяч человек. Потери составили 6–7 тысяч человек, остальные угодили в плен. Шведские данные еще более внушительны. Только в бою русских полегли 8 тысяч человек. В плен попали 18 генералов, в том числе Автомон Головин, Иван Трубецкой, Адам Вейде, князь Василий Долгорукий. Первым двум пришлось ждать своего освобождения до 1718 года, покуда их не обменяли на плененного под Полтавой фельдмаршала, графа Реншильда. Старших офицеров — командиров полков и батальонов — оказалась в плену около 60 человек. К этому стоит добавить колоссальные материальные потери, включая вооружение и всю артиллерию. Собственные потери шведы ограничили куда более скромными цифрами — менее 700 убитых и 1247 раненых.

    Престиж России, и без того невысокий, рухнул в одночасье. Шведы и их союзники, в первую очередь французские дипломаты, выжали из нарвской победы все возможное и невозможное. Карл XII был возведен в ранг нового Александра Македонского. Причем не только своими. В неординарных решениях молодого военачальника убеленные ветераны поначалу сомневались — а как же иначе, ведь вел их в бой 18-летний мальчишка, который еще несколько месяцев назад, выбираясь на датский берег, спрашивал про летящие над головой пули: «Что это свистит?» Но все оправдалось, король добился оглушительной победы да и вел себя необычайно храбро, ни на секунду не выказывая робости и не теряя хладнокровия. Когда после боя Карл XII снял галстук, из него вывалилась мушкетная пуля. Несомненно, попала она в него на излете, но надо же было так увлечься боем, чтобы не заметить пули! Между тем Карл именно так и будет вести себя в каждом последующем сражении — с холодной головой горячиться в бою. Прибегая к известной аналогии, уместно даже утверждать, что он находил упоение в бою. Однако, на наш взгляд, все же точнее иное, не столь лестное для «северного героя» сопоставление: в Карле XII шведская история возродила своего последнего викинга-берсеркера.

    Перед «очарованием» короля-победителя не устояли даже ученые, проповедовавшие идеалы просвещения. Великий Лейбниц после Нарвы объявил, что Москве уготована участь быть покоренной Швецией, и приветствовал установление власти Карла «в Москве и дальше вплоть до Амура».

    Первая Нарва, как никакое другое событие, засвидетельствовала факт отсталости России. Правда, при знакомстве с ходом сражения иногда кажется, что русским просто отчаянно не везло. Но это не так. На самом деле все эти случайности — от несвоевременного отъезда царя до вьюги в лицо — лишь умножили общую слабость и неподготовленность страны и армии к войне в целом. Громкая победа шведов сложилась из мелочей, но таких, которые оттачивались и пригонялись друг к другу долгими годами; мелочей, требовавших образованности и опытности офицеров, обученных до автоматизма солдат. Победа приходила к ним, потому что барабаны вовремя подавали сигналы, посыльные скоро разносили приказы, начальные люди всегда знали, что надо делать, даже тогда, когда было не ясно, что делать. Отлаженная система управления армии превращала ее в идеально настроенный механизм, не знавший сбоев.

    Но и этого мало. Нужна была и была вера, скрепленная протестантской суровостью и приправленная спокойной уверенностью в силе шведского штыка и полководческой мудрости короля-мальчишки и его советников. Такое нельзя создать в одночасье. Такое складывается из прошлых и настоящих побед, оказывающихся залогом побед будущих. Такое обеспечивалось общим уровнем развития страны, ее четырьмя университетами, в которых, кстати сказать, учились немало шведских офицеров и генералов.

    Что могли этому противопоставить русские? Царь сам позднее определил состояние своего войска как «младенческое… а искусства — ниже вида». Отсюда естественный вывод: «…Какое удивление такому старому, обученному и практикованному войску над таким неискусным сыскать викторию?»

    С известными оговорками можно утверждать, что первая Нарва перечеркнула многое из прежних реформаторских усилий, продемонстрировав их поверхностность и ограниченность. С. М. Соловьев в своих известных «Публичных чтениях о Петре Великом» обмолвился, что царь привел под Нарву армию, которая совсем недалеко ушла от армий царей предшествующих — одним словом, «ветхое рубище с новою заплатою». Очевидность того, что в новое время одними «заплатами» обойтись уже никак нельзя, поставила перед Петром вопрос о системности реформ. На первый взгляд это звучит несколько парадоксально: нет ничего более конвульсивного и хаотичного, чем петровские усилия восстановить боеспособность армии после Нарвы. Царь метался по стране, судорожно выискивая деньги, людей, вооружение, продовольствие, припасы. Тем не менее сам масштаб обрушившегося несчастья заставил его заняться многими отраслями хозяйства и вопросами государственной политики. В действиях царя было мало системы, но зато постепенно прорисовывался системный подход. И если, по определению того же С. М. Соловьева, «неудача — проба гения», то Петр здесь оказался гением самой высшей пробы. Оказалось, что для него — чем хуже, тем лучше. Известна оценка Петром Нарвы: «Когда мы сие несчастие (или, лучше сказать, счастие) под Нарвой получили, то неволя леность отогнала и к трудолюбию и искусству день и ночь прилежать принудила и войну вести с опасением и искусством велела».

    Но, может быть, царь лукавит? Ведь это признание прозвучало после Полтавы и Гангута, тогда, когда исход войны был почти бесспорен. А что на самом деле думал битый Петр сразу же после Нарвы? Да почти то же самое, хотя, конечно, Нарву как счастье еще не воспринимал. На двенадцатый день после нарвского побития, посылая Шереметева разорять владения шведов в Ингрии, он писал: «Не годится при несчастии всего лишаться». Из текста видно, что он подразумевает под этим. Нельзя падать духом. Негоже опускать руки. Не следует искать отговорки и оправдания. Надо продолжать трудиться. Вот чему его научила катастрофа 19 ноября.

    И еще одно. В оценке Петром Нарвы ощутим личностный момент. Похоже, он не может забыть о своем неосмотрительном отъезде из армии в канун сражения. Дело это действительно темное и для историков не во всем ясное. Крайности сильно разнятся. От обвинений Петра в заурядной трусости — бросил армию на никудышнего герцога де Круа и бежал, до полного оправдания царя — уехал, потому что не ждал сражения, за подкреплениями: 10 тысячами солдат Репнина и 8 тысячами казаков Мазепы, вынашивая планы вместе с саксонцами зайти от Печор в тыл Карлу и т. д. Историки вполне справедливо ссылаются на эпизоды из жизни Петра, когда он проявлял храбрость, не задумываясь, рисковал жизнью. Все так. Но как быть с другими случаями, такими, как паническое бегство из Преображенского в Троицу или бессильное отчаяние в Прутском походе? Известно, и у Петра случались минуты слабости. Один из пристрастных свидетелей — за собственное пленение следовало оправдаться (он сдался вместе с герцогом де Круа) — так описывал царя накануне отъезда из-под Нарвы: тот был растерян, полувменяем, пьян. Вывод прост: если таков государь, то что спрашивать с них, переметнувшихся с первыми выстрелами к шведам? Нет нужды спорить по поводу правдивости этой информации. Как нам кажется, в беспощадной оценке происшедшего под Нарвой, сделанной Петром, — косвенное признание того, что и он сам не без греха, что что-то действительно было.

    И это что-то точит и точит его, не давая забыть о собственной слабости. Надо ли после этого кидать в Петра камни? Ведь важно не только, как упал. Еще важнее — как поднялся.

    Преодоление

    После некоторого колебания — идти «добивать» Петра или нет — Карл XII двинулся в Польшу. Свою роль сыграла амбициозность короля. Какую славу можно было добыть, разгромив «царя варваров»? Иное дело — Август II, курфюрст саксонский и король польский. К тому же, как мы знаем, Карл намеревался примерно проучить своего кузена: «Поведение его так позорно и гнусно, что заслуживает мщения и презрения всех благомыслящих людей». Карл вознамерился лишить беспутного Августа польского престола.

    Амбиции короля были подкреплены вполне здравыми соображениями. Из двух оставшихся союзников в антишведской коалиции самым сильным признавался Август. Его и следовало громить в первую очередь. Упрекнуть Карла в том, что в 1700 году он недооценил Петра, едва ли будет справедливо. В способность России быстро оправиться от поражения не верил никто.

    К тому же после блистательной победы сами победители выглядели далеко не лучшим образом. Об этом обстоятельстве как-то забывают, но между тем дело обстояло именно так. Виной тому — не Петр и Август, а вечные спутники всех военных кампаний того времени: болезни, трудности с амуницией, продовольствием и фуражом. Спустя месяц-другой после Нарвы в полках осталась лишь треть личного состава, способного выступить в поход. Испытывала армия большие трудности и в боеприпасах. Казна в спешном порядке вытряхивала из карманов шведских подданных последние кроны и эре, чтобы приобрести для короля порох и свинец. Словом, далеко отрываться от своих баз было рискованно, и даже Карл, поначалу сильно разгоряченный нарвским успехом, на этот раз внял разумному доводу.

    После Нарвы царь превратился во всеобщее посмешище. Сидевший в Гааге А. А. Матвеев писал Петру: шведский посол самолично ездил к послам других стран и «с великими ругательствами… не только хулит ваши войска, но и самую вашу особу злословит». Посланник Петра в Вене князь Петр Голицын терпел такие унижения, что впору было плакать. Французский и шведский послы при полном попустительстве императорского двора открыто насмехались над князем. Лишь заинтересованность в канун Войны за испанское наследство в России, которая хоть как-то отвлекала на себя Швецию — традиционного союзника французской короны, заставляла имперских министров цедить слова приветствия при встрече с царским министром. Голицын, впрочем, не обманывался. Он прекрасно видел, что кроится за натянутыми улыбками. «Всяким способом надобно домогать получить над неприятелем победу, — умолял князь. — Хотя и вечный мир учиним, а вечный стыд чем загладить?.. Непременно нужна нашему государю малая виктория… А теперь войскам нашим и управлению войсковому только смеются».

    Каждое слово в письме Голицына прямо-таки кричало о его правоте. Но легко было выпрашивать викторию, хотя бы и малую, а как добыть ее, если войска при одном только имени Карла XII приходили в смятение? Так случилось летом 1701 года, когда Карл форсировал близ Риги Западную Двину и кинулся на саксонского генерала Штейнау. В союзной армии было четыре петровских полка — около 4 тысяч человек, которых царь прислал на помощь Августу. Пользы от них не было никакой, поскольку, еще не вступив в бой, полки обратились в бегство. Казалось, что с такими солдатами ничего нельзя сделать. Еще счастье, что с уходом Карла в Польшу против Петра в Прибалтике остались малочисленные и не самые лучшие неприятельские силы.

    Все последствия рокового просчета шведов относительно России станут видимыми лишь несколько лет спустя. В первые же месяцы после Нарвы все представало для Петра и его соратников в самом мрачном свете. Беда заключалась, конечно, не в падении международного престижа России, а в ее отсталости, прежде всего культурной и технологической. Всего нужно было до зарезу, и ничего не было. Петра терзало множество проблем. Где взять после Нарвы регулярное войско? Как снабдить его артиллерией и оружием? Где найти знающих и толковых людей для строительства оружейных и металлургических заводов? Как быть с офицерским корпусом? Кем восполнить плененных офицеров и генералов? И на все нужно было сыскать ответы, и не завтра или послезавтра, а немедленно, сейчас.

    Известна способность Петра проявлять необыкновенную энергию и настойчивость в моменты кризисные. Но, говоря об энергии и железной воле царя, многие поневоле забывают о стране, история и культура которой приучили ее население к самопожертвованию. Едва ли какое-то иное общество могло столь терпеливо переносить тяготы и жертвовать благами, как российское. Да, в этом, несомненно, присутствовали известная косность и покорность привыкших к бесправию сословий. Да, для этого общества была свойственна убежденность в том, что именно самодержец имеет право распоряжаться их богатством, трудом и даже жизнью, не спрашивая на то согласия обладателей этой самой жизни. Однако было бы ошибочно объяснять такую позицию лишь одной привычной к слепому повиновению. В продолжение нескольких веков общество отдавало власти скудные ресурсы ради того, чтобы выжить, сохраниться, отстоять веру и себя в этой вере. То была модель взаимоотношений с самодержавной властью, особенно подходящая для кризисных моментов. Модель необычайно затратная, разрушительная для личности и сословий, но одновременно и эффективная с точки зрения достижения общей цели. Ведь то, что для большинства европейских монархов уже тогда было крайностью, недопустимым пределом, за который не дадут шагнуть сами подданные, для русских государей оставалось нормой. Так что мобилизовать ресурсы, обобрать все сословия, напрячь до хруста костей и кровавого пота все общественные группы для российской монархии было делом обычным. Потому и выходило, что не столько России «повезло» с Петром, сколько Петру после Нарвы — с Россией и подданными.

    Первая забота царя после поражения — собрать оставшиеся силы. Когда улеглось первое смятение, выяснилось, что не все войска рассеяны. Разжав железную хватку шведов, пришли под своими знаменами семеновцы и преображенцы; вышли с оружием солдаты и офицеры дивизии Головина; пропев последнею бесславную «лебединую песню» поместной армии, приплелись дворянские сотни; кое-кто из полков Трубецкого и Вейде счастливо ускользнул из плена хитростью и бегством. Удача также, что к Нарве не успели подойти полки дивизии Репнина. Соединенные вместе, все эти силы стали ядром новой армии. Впрочем, сам Репнин с частью войск был вскоре отправлен в Курляндию к Августу — царю во что бы то ни стало надо было удержать упавшего духом единственного союзника от мыслей о сепаратном мире.

    Одновременно были продолжены новые наборы в армию — пеший рекрут с 50 дворов, конный — со 100. Всех, пожелавших записаться в солдаты добровольно, велено было принимать «без всякой задержки и взяток».

    Преимущества новой рекрутской системы набора становились все более очевидными. Надолго, если не навсегда, оторванный от дома и хозяйственных забот, крестьянский сын попадал во власть капралам, сержантам и офицерам, которые методично вколачивали в него суровую военную науку: держи строй, береги от сырости порох, от порчи ружье и амуницию, слушайся и слушай команду. Всякое действие, любой прием повторялись десятки раз. Заряжание кремневого ружья включало 26 приемов (потом их стало 14). Их следовало довести до автоматизма, радуясь, что прежде на то, чтобы зарядить мушкет, надо было 44 движения. Новые приемы стрельбы позволяли хорошо обученным мушкетерам делать до пяти выстрелов в минуту. В боевой обстановке такую скорострельность достичь было невозможно да и не нужно. Но все же палить плутонгами, ничем не уступая противнику, следовало уметь. Из трех рекрутов до обстрелянного солдата — ветерана регулярной армии доживал, в лучшем случае, один. Остальных уже в начале службы укладывали в землю болезни и шведские штыки — страшная плата за создание регулярной армии, о которой если и вспоминают, то как-то мимоходом, вскользь.

    Огромные усилия были затрачены на вооружение. Часть оружия поначалу приобреталась за границей. Казне оно обходилось очень дорого, и поэтому стали искать способы снизить расходы. Иностранные ружья разобрали на части и раздали тульским мастерам, как образцы. Свои ружья получались хуже, но зато стоили дешевле. Впрочем, по мере появления ружейных мануфактур собственное стрелковое оружие перестало уступать по качеству иностранному.

    Немалые трудности возникли с артиллерией. Поставленный во главе артиллерийского дела Андрей Виниус должен был после первой Нарвы в кратчайшие сроки восполнить огромный недостаток в орудиях разных типов и калибров. «Для Бога поспешайте артиллерию», — писал Петр, предпочитавший в этом случае просить, а не приказывать.

    Из-за нехватки металла пустили на переплавку колокольный лом и «лишние» колокола. С испуга собрались снимать даже медную кровлю с кремлевских теремов. Потом все же сообразили, что это лишнее. Колокольной же меди к середине 1701 года навезли около 90 тысяч пудов, а израсходовали только 8 тысяч. Причина — из колокольной меди орудия получались не лучшего качества: были они непрочны, из-за большого процента олова затравочные отверстия скоро прогорали. Приходилось дно орудий заливать металлом и просверливать выше новые запальные отверстия. Это, конечно, отражалось на боевых характеристиках орудий.

    Тульские и подмосковные металлургические и металлообрабатывающие заводы и мастерские работали с большим напряжением. Одновременно мастера стали осваивать Урал, где была найдена превосходная руда. С 1701-го по 1704 год здесь было построено семь плавильных заводов. Неудивительно, что нарвскую артиллерийскую прореху удалось залатать очень быстро. К концу зимы 1701 года армия получила около 260 пушек и мортир. Иностранные наблюдатели не без досады должны были признать высокое качество обновленной русской артиллерии. Петр, конечно, по праву мог гордиться достигнутым. Однако он всегда помнил, чего это стоило ему и стране. Поэтому даже в минуту торжества, подобной той, которую переживал после взятия Нотебурга, писал: «Радуюсь, что новая артиллерия, слезами омоченная (выделено нами. — И.А.), разбила крепкий орех» (царь обыгрывал древнерусское название Нотебурга — Орешек. — И.А.).

    Слезами омоченная! Лучше не скажешь.

    На все это нужны были большие деньги. Знаменитое петровское высказывание, что деньги — суть артерии войны, было, что называется, выстрадано им. В поисках средств приходилось прибегать к давно известным способам пополнения казны и придумывать новые, выказывая чудеса изобретательности и скопидомства. Привычно множатся и растут в размерах разнообразные подати и чрезвычайные обложения. Беспощадно взимаются фискальные задолженности. Немалый доход приносит чеканка новых денег.

    Появляется новая должность, с затейливым названием «прибыльщик». Призвание прибыльщика — изыскивать новые способы пополнения казны. Первым прибыльщиком стал крепостной человек Б. П. Шереметева Алексей Курбатов. Он еще до Нарвы предложил «для пополнения казны» ввести в обиход гербовую бумагу. Отныне для того, чтобы осуществить любую сделку или подать челобитную, следовало приобрести клейменую бумагу. Сделок было множество, причин ударить челом — еще больше, и тонкие денежные ручейки от проданной «орленой бумаги» стали стекаться полноводными рублевыми реками в казенные сундуки. Курбатов с товарищами, вдохновленные поддержкой царя, и в дальнейшем изыскивали все новые и новые объекты для обложения, начиная с налогов на рождение и похороны и кончая сборами с ульев и конских дуг. Беда только, что опустошалась казна быстрее, чем пополнялась, — безденежье стало неотъемлемым спутником войны.

    Деньги нужны были не только для армии, но и для союзника. Август выказывал воинственность и верность союзу, лишь получая из Москвы денежные вливания и помощь войсками. Переговоры с королем в марте 1701 года в Лифляндской Бирже обошлись Петру в кругленькую сумму: в течение трех лет ему надо было выплачивать курфюрсту наведение войны по 100 тысяч рублей. Это не считая содержания отдельного корпуса, который должен был действовать под началом Августа.

    После Нарвы Петр обретал душевное равновесие на свой манер. Уже в начале декабря 1700 года он приказал Шереметеву идти разорять Ливонию и Лифляндию «для лутчего вреда неприятелю». Причем Петр, зная склонность Бориса Петровича не торопиться, заранее ему выговорил: «Не чини отговорки ничем». Первая диверсия Бориса Петровича не принесла ему славы. Но лиха беда — начало. Такие вылазки если и не наносили большого вреда неприятелю, то благотворно действовали на русское войско, оно постепенно приходило в себя.

    В 1701 году шведы попытались нанести удар по Архангельску. Карл приказал флоту организовать диверсию: «Сжечь город, корабли, верфи и запасы». Нападение должно было отбить охоту у западноевропейских негоциантов плавать в единственный порт России. А это означало, что в самый ответственный момент Петр лишится потока необходимых товаров. Однако тщательно подготовленная операция провалилась. Шведские корабли с десантом не сумели одолеть Ново-Двинскую крепость. Они потеряли два судна, посаженные на песчаные мели русским рыбаком-лоцманом Иваном Рябовым. Царь был крайне обрадован таким оборотом дела, ставшим для него «нечаянным счастьем».

    Однако главные события происходили в Восточной Прибалтике. Здесь против Шереметева действовал шведский отряд численностью 7–8 тысяч человек. Для защиты шведских владений этого было совершенно недостаточно. К тому же составляли этот отряд преимущественно местные жители, не страдавшие избытком шведского патриотизма. Во всяком случае, они не были готовы стоять до последнего ради Швеции, бывшей для них скорее суровой мачехой, чем родной матерью. Командующий корпусом полковник Шлиппенбах, начальник умный и деятельный, хорошо видел недостатки полурегулярных формирований и забрасывал Карла XII и Государственный совет просьбами о подкреплении из коренной территории королевства. В ответ ему было приказано рассчитывать на людские резервы провинции. Карл был по-своему прав — основные силы следовало сосредоточить против главного противника. Ошибка, как мы уже знаем, заключалась в другом — в определении королем этого самого «главного противника».

    Помимо корпуса Шлиппенбаха, прибалтийские владения должны были защищать городки-крепости. Но и здесь дела обстояли неважно. Большинство укреплений устарели и находились в плачевном состоянии. Сведущие шведские фортификаторы писали, что они скорее «вредны, чем полезны». Уже знакомый нам генерал-губернатор Лифляндии Дальберг задолго до Северной войны призывал шведские власти обновить укрепления края. Иначе, предупреждал он, русские возьмут их и «получат выход к Балтийскому морю, о котором они мечтали с незапамятных времен». Но Стокгольм совершенно по-русски положился на авось и отказал в просьбе на основании отсутствия средств. Лишь с началом войны кое-что было сделано для ремонта крепостей, но эти меры явно запоздали. Однако не следует думать, что Петру предстояло иметь дело с крепостями, которые можно было разорять с легкостью птичьих гнезд. Даже наскоро подправленные и подновленные, они оставались серьезными препятствиями на пути к Балтике.

    Зимой 1700/1701 года в полках Шереметева насчитывалось уже около 30 тысяч человек. Однако Борис Петрович по-прежнему предпочитал действовать мелкими партиями, состоявшими из казаков, татар и калмыков — больших мастеров пограбить и вовремя унести ноги. Такое «нерыцарское» ведение войны Петра совсем не смущало, напротив, признано было полезным для «утомления неприятеля».

    Столкновения 1701 года носили локальный характер, что не мешало сторонам иногда превращать их в ожесточенные сражения. Так, у мызы Рыуге небольшой отряд Корсакова был жестоко потрепан солдатами полковника Шлиппенбаха. Тотчас с подачи шведов в европейских газетах появилось сообщение о поражении 100-тысячного войска русских (у Корсакова было менее 4 тысяч человек). Кажется, в собственные побасенки готовы были поверить сами шведы — король тотчас произвел Шлиппенбаха в генералы. Последний смотрел на ситуацию куда критичнее. Поблагодарив короля за производство, Шлиппенбах не без сарказма заметил, что предпочел бы вместо чина получить 7 или 8 тысяч солдат. Запросы, надо заметить, у генерала были весьма скромные, если иметь в виду значение для Швеции защищаемого им края. Но Карл придерживался иного мнения. Последствия не заставили себя ждать.

    В конце декабря 1701 года Борис Петрович Шереметев осмелился сойтись с Шлиппенбахом под Эрестфером. Шведские дозоры вовремя обнаружили 13-тысячный отряд Шереметева, но ошиблись в его численности. Шлиппенбаху доложили всего лишь о 3–5 тысячах русских. Шведский генерал устремился навстречу, имея около 4 тысяч солдат и 3 тысяч ополченцев. После упорного 5-часового боя русская пехота сбила неприятеля с позиций и заставила отступить к Дерпту. В качестве трофеев Бориса Петровичу досталось 6 орудий, более 350 пленных и несколько знамен.

    Радость по случаю победы была великая. Более чем скромный успех принес генерал-фельдмаршалу Шереметеву орден Андрея Первозванного и царскую, усеянную бриллиантами «персону». На фейерверк, устроенный в честь первой победы, ушло едва ли меньше пороха, чем на само сражение. Любопытно осмысление царем случившегося. Победа оценивалась посредством аллегорий, становившихся благодаря своеобразному петровскому стилю мышления неотъемлемой частью «викторианской практики» XVIII столетия. Голландец де Бруин, оказавшийся свидетелем празднования победы в Москве, оставил их подробное описание. Подбор фигур-аллегорий на первый взгляд кажется неожиданным и даже случайным. Однако на деле все было пронизано глубоким дидактическим смыслом. Петр не просто радовался успеху. Он превращал его в средство обучения неразумных подданных. Побуждая к усвоению языка новой культуры, царь стремился к тому, чтобы одновременно усваивалась безусловная ценность преследуемых им целей. Словом, он вербовал на свой лад единомышленников. Так, во время празднования участники могли лицезреть фигуры Времени и Фортуны с пальмовыми ветвями (напомним, что ветвями вайи народ приветствовал Христа при входе его в Иерусалим). Здесь же картуш с надписью «Наперед поблагодарим Бога!». То были призыв к терпению и уверенность в божественном покровительстве. Изображение бобра (!) с надписью «Грызя постоянно, он искоренит пень!» служило наглядной иллюстрацией поговорки про терпение и труд; настойчивый рефрент темы терпения свидетельствовал о том, что власть была сильно обеспокоена реакцией масс на растущие военные тяготы. Наконец, зритель мог видеть нарисованный древесный ствол с молодой ветвью и море, освещенное солнцем. Аллегория венчалась картушем «Надежда возрождается!». Вся композиция не оставляла уже никаких сомнений в том, как царь воспринял скромную победу графа Шереметева. Хотя и сражались на земле, но за выход к морю; бились вблизи никому не известной мызы, но за давнюю и сокровенную государственную мечту, которая теперь может стать действительностью: «Надежда возрождается!»

    Шумно отпраздновав победу — Петр вообще все праздновал шумно, — царь вполне здраво оценил его с практической точки зрения: «Мы дошли до того, что шведов побеждать можем; пока сражались двое против одного, но скоро начнем побеждать и равным числом». До этого, впрочем, было еще далеко.

    Как полководец Борис Петрович отличался медлительностью и необычайной осторожностью. «Не испытлив дух имею», — как-то признался он в письме к адмиралу Федору Апраксину, и эта характеристика, как никакая другая, отразила ведущую черту личности новоиспеченного фельдмаршала. Если русская поговорка предлагала семь раз отмерить перед тем, как отрезать, то Борис Петрович отмерял трижды по семь раз и при этом забывал отрезать. Во всех иных случаях подобное качество для полководца едва ли можно было признать положительным. Но после Нарвы оно имело большой плюс. Осмотрительный Шереметев избегал ставить свои полки в ситуацию изменчивую, быстротекущую, когда офицеры терялись и не знали, что им делать, а солдаты от испуга переставали слышать и слушаться команды. Для армии, в которой все учились, это была неплохая школа и, кажется, единственно верная тактика.

    Было у Бориса Петровича еще одно качество, очень подходящее ко времени. Шереметев умел, не теряя достоинства, со всеми ладить. Для петровского круга он был свой человек, почти «европеец», носивший не виданное на Руси звание «мальтийского кавалера» (получил его, путешествуя по югу Европы) и побывавший даже у самого папы. Но и для традиционалистов он свой — по манере, аристократическому происхождению, привычкам и жизненному укладу. Московские и провинциальные дворяне охотно служили с ним. Шереметев — не выскочка, не чета безродному Меншикову. Его знатность не ущемляла ничьей чести, осторожность и медлительность воспринимались как здравомыслие. Такой не станет рисоваться и попусту рисковать чужими жизнями. Одним своим мешковатым видом русского барина, лишь по недоразумению остриженного и втиснутого в немецкий кафтан, Борис Петрович привлекал к себе сердца старорусского дворянства. Он сплачивал, вселял покой и уверенность. Именно такой полководец и был нужен в первые годы Северной войны.

    В июле 1702 года Шереметев встретился со Шлиппенбахом у мызы Гуммельсгоф. На этот раз победа оказалась много весомее. 7-тысячный шведский корпус (против 18 тысяч фельдмаршала Шереметева) был уничтожен почти полностью. Шведский генерал едва сумел с остатками конницы отойти в Пернов.

    В августе на реке Ижоре Ф. М. Апраксин потрепал другой шведский отряд, под началом Кронгиорта. Теперь, если неприятель и мог сопротивляться, то только в крепостях. Восточная Прибалтика начала переходить под власть русских войск.

    Успех Шереметева под Гуммельсгофом вновь был громко отпразднован. В этом был свой смысл: под победные залпы на полях сражений и в россыпях огней фейерверка скорее затягивались раны нарвского позора. Петр высоко оценил победу фельдмаршала: «Зело благодарны мы вашим трудам». Обрадованный царской милостью, Борис Петрович тотчас испросил разрешение отлучиться в свои имения: леность и хозяйственная жилка перевешивали в нем даже честолюбие. Петр разрешения не дал. «Труды» фельдмаршала победами под Эрестфером и Гуммельсгофом не окончились. Шереметев был отправлен разорять Ливонию, в чем и преуспел: «От Дерпта и рубежа по сю сторону мыз и деревень ничего не осталось», — доносил фельдмаршал.

    Среди разоренных местечек оказался и городок Мариенбург. Подступил к нему Борис Петрович в августе 1702 года. Жители оставили свои дома и по мосту перешли на остров, где возвышался старый замок. Построенный в XIV веке, он не мог устоять против правильной осады. Тем не менее небольшой гарнизон упрямился и не выкидывал белого флага. Наконец удача улыбнулась Шереметеву — бомба угодила в пороховой склад. «Боги Пресвятая Богородица твоим высоким счастьем помиловали… прилетели две бомбы в одно место», — сообщал царю Шереметев, невольно зачисляя Бога и Богородицу в… канониры. Взрыв разнес стену замка, после чего осажденные, не дожидаясь приступа, вступили в переговоры. Солдаты и офицеры гарнизона были объявлены пленными. Жители получили право свободного выхода, однако им не пришлось воспользоваться этой возможностью — несколько смельчаков шведов попытались взорвать крепость. Нарушение условий капитуляции (подобное произошло и при сдаче русских войск под Нарвой) дало повод объявить пленными всех жителей города. Это малозначительное событие в истории Северной войны едва ли стоило бы даже упоминания, не будь среди задержанных жителей некой Марты Скавронской. Благодаря вмешательству его Величества Случая она не ушла в шведскую Прибалтику и не канула в безвестность. Ей предстояла совсем иная судьба — стать женой Петра и императрицей Екатериной I.

    Но пока приглянувшаяся сначала драгунам, потом генералу Бауэру, а затем и самому фельдмаршалу Шереметеву Марта стирала белье своим новым господам, ее будущий супруг отправился в Архангельск отражать очередное нападение неприятеля. Слух оказался ложным. Убедившись в безопасности города, Петр решил приступить к тому, о чем давно мечтал, — к освобождению тех «отчин и дедин» по реке Неве и Финскому заливу, которые в начале XVII века шведы отвоевали у Московского государства. Решено было занять крепости, контролирующие полноводную Неву, от Нотебурга до Ниеншанца. Прорыв на этом направлении сулил серьезные стратегические преимущества.

    Чтобы начать движение от истоков Невы, следовало вытеснить шведские корабли с Ладожского озера. Кораблей было немного — несколько бригантин и галер. Но Петр и этим похвастаться не мог. Теснили шведов солдаты и казаки, посаженные в лодки. Достаточно было одного ядра, чтобы раскидать такую, с позволения сказать, абордажную партию, однако русские проявляли удивительное хладнокровие. Атакующим должны были помочь две яхты, которые от Белого моря тащили волоком по знаменитой «Осударевой [государевой] дороге». Прорубленная в лесных чащобах, дорога-просека тянулась от поселка Нюхчи до Повенецкого погоста на севере Онежского озера. Затем суда по озеру и Свири устремились к Ладоге.

    Настойчивость русских привела в замешательство хозяйничавшего на Ладоге адмирала Нумерса. К тому же приближались осенние шторма, особенно опасные на озере. Адмирал почел за лучшее уйти в Выборг. Это дало возможность Петру подступить в конце сентября 1702 года к Нотебургу.

    Нотебург — крепость важная. Тот, кто владел ею, контролировал весь водный путь из Балтики, по Неве, Ладоге и далее, в глубь России. Стратегическое положение крепости хорошо понимали новгородцы, а в последующем московские великие князья и цари. Шведы приложили немало сил, чтобы в годы Смуты завладеть крепостью. С 1611 года на ее башнях стали развеваться королевские знамена. К 1702 году укрепления крепости безнадежно устарели. Недостаточной была и численность гарнизона — 450 человек. Тем не менее стоявший на острове Нотебург оставался сильной крепостью. Стремительное течение полноводной Невы осложняло любую десантную операцию.

    Шведы отклонили предложение о капитуляции. 1 октября начался артиллерийский обстрел. Десятки бомб обрушились на крепость. Мирные жители, главным образом жены офицеров, «ради великого безпокойства от огня и дыму» попросили разрешение оставить Нотебург. Ответил сам царь, придавший своему отказу юмористический оттенок. Мол, он, капитан-бомбардир Петр Михайлов, не осмеливается даже передать эту просьбу Шереметеву, «понеже ведает он подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением их опечалити не изволит, а если изволят выехать, изволили бы и любезных супружников своих вывесть купно с собою». В сомнительном с точки зрения юмора отказе царя не было стремления к излишнему кровопролитию. То была обычная практика XVIII века, заставлявшая прибегать к любым средствам, ведущим к победе.

    Офицерские жены своих «супружников» из Нотебурга «вывести с собою купно» не смогли. Осада продолжилась. 11 октября последовал штурм. Охотники на лодках пристали к острову. Выскочили, облепили лестницами стены — оказались коротки! У трех проломов, пробитых артиллерией, атакующих встретили плотными выстрелами. Петр, наблюдавший за штурмом с берега, велел бить отбой. Но это была уже не та армия, которая показывает спину при первой неудаче. Командир семеновцев, подполковник Михаил Голицын осмелился нарушить приказ. Он велел оттолкнуть от берега лодки, чтобы не было соблазна отступать, и бить барабанщикам приступ. Теперь уже ничего не оставалось, как победить или умереть. Солдаты кинулись на второй штурм. В самый разгар сражения подоспел с подкреплением Меншиков. Исход сражения оставался неясным, когда противник, исчерпав силы, выбросил белые флаги.

    Штурм дорого обошелся русской армии. Были убиты и умерли от ран более 500 человек. 22 человека за трусость были повешены.

    Взятие Нотебурга завершило третий год войны. Петр, правда, остался верен себе и предложил продолжить «генеральный поход». Но этому решительно воспротивился Шереметев, объявивший, что люди устали «всесовершенно», а «паче же лошади», отошавшие на худых кормах. Лошади — не люди, и против такого аргумента оказался бессилен даже царь. Он приказал отвести полки на зимние квартиры, а сам спешно отправился в столицу. «Сам ведаешь, сколько дела нам на Москве», — сообщил он с дороги Борису Петровичу.


    Ранняя весна следующего года застала Петра в армии. Правым лесистым берегом Невы русские полки подошли к Ниеншанцу, небольшой крепости, закупорившей устье реки (примыкавший к крепости городок к этому времени был уже разорен самими шведами). В конце апреля начались осадные работы. Затем последовали штурмы, отраженные неприятелем. Впрочем, исполнив свой долг, защитники крепости согласились начать переговоры. 1 мая гарнизон капитулировал. На следующий день Петр вошел в крепость, дав ей новое название — Шлотбург.

    Почти в то же время, ничего не зная о капитуляции, к крепости подошли два судна из эскадры адмирала Нумерса. Они приветствовали гарнизон орудийным залпом. Им наугад ответили, и введенные в заблуждение корабли бросили якоря. Можно представить, как загорелись глаза Петра при ошибке шведов. Позднее в письмах соратникам царь станет ссылаться на Шереметева, который якобы приказал капитану Петру Михайлову и поручику Меншикову взять «на шпагу» фрегаты. Но, конечно, адресаты писем ни на минуту не могли усомниться, кто выступил инициатором дерзкой затеи.

    7 мая корабли «Гедан» и «Астрил» были атакованы 30 лодками с солдатами. Половиной лодок командовал Петр, другой — Меншиков. У шведов в сумме было 18 пушек, по 9 орудий на борт — не так уж и мало, чтобы отразить абордажные партии. Однако лодки налетели столь неожиданно, что неприятель не воспользовался выгодами своего положения. Корабли были взяты «на шпагу». Поскольку шведы «пардон зело поздно закричали», сгоряча многих покололи.

    Петр был чрезвычайно горд победой. По его приказу Тихон Стрешнев должен был сыскать в архиве Разряда упоминание об аналогичных случаях в отечественной истории. К удовольствию царя, боярин сообщил, что искать «нечево, примеров таких нет». Это было не совсем точно. Чуть меньше пятидесяти лет назад донские казаки именно так захватили недалеко от этого места, у острова Котлина, будущего Кронштадта, шведскую галеру. На Черном море запорожские и донские казаки на своих легкокрылых стругах-чайках также не раз брали на абордаж турецкие каторги. Но сказанное вовсе не умаляет совершенного солдатами и офицерами 7 мая 1703 года. Петр с чистой совестью мог приказать вычеканить памятную медаль с надписью: «Не бываемое бывает».

    За захват шведских кораблей Петр и Меншиков получили ордена Андрея Первозванного. «Хоть и недостойны, однако ж от господина фельдмаршала и адмирала мы с господином поручиком (Меншиковым) учинены кавалерами святого Андрея», — писал Петр. Как мы помним, высший орден первым получил Головин. Затем кавалерами стали гетман Мазепа и Шереметев. Что касается царя, то он сам отложил свое награждение «впредь до случая». Теперь случай представился, и царь надел синюю ленту за дело, в котором взаправду рисковал жизнью. В дальнейшем его венценосные преемники станут получать Андрея Первозванного при рождении, только потому, что соизволили появиться на свет в императорском семействе. В этом большая разница. Петр служил и получал заслуженные награды. Его наследники просто награждались.

    Май 1703 года оказался богат на события. Устье Невы сразу привлекло внимание царя своим стратегическим положением — самая восточная точка Финского залива, близкая к русским границам. «Господь Бог заключительное место сие даровал», — объявил Петр после взятия Ниеншанца. Теперь он решил закрепиться на этом «заключительном месте». Но где? Ниеншанц был сразу отвергнут. Невелик, далек от моря, «место не гораздо крепко от натуры». Надо было найти что-то получше.

    Поиск подходящего места потребовал немалых трудов. Феофан Прокопович позднее сообщал о том, что царь старательно обследовал берега Невы. Не обошлось «без совета и прочих, в деле том искусных». Свой выбор царь остановил на острове Яниссаари, что в переводе с финского значит Заячий остров. Было еще одно название, шведское — Люст-Эйланд — Веселый остров. Если вспомнить, что в казематах построенной здесь Петропавловской крепости станут томиться декабристы и прочие «государственные преступники», то шведский вариант приобретает жутковатый оттенок.

    16 мая на острове была заложена крепость, с которой и начнет отсчет своего существования Санкт-Петербург, будущая столица Российской империи. Крепость должна была иметь шесть бастионов, за возведением которых следили А. Д. Меншиков, Н. Ю. Трубецкой, Н. М. Зотов, Г. И. Головкин, К. А. Нарышкин. Едва ли это их обрадовало. Ведь каждому приходилось отвечать за возведение своего бастиона. Сам Петр остался верен себе, взвалив на свои плечи шестую часть работ. Он возводил бастион, названный Государев или Капитанский. Земли под бастионы не хватало, и ее пришлось отвоевывать у Невы и болотистой низменности. Для этого били сваи и ставили вплотную друг к другу срубы. Срубы заполняли камнями и землей, моля Бога, чтобы вода не размыла, а илистая почва не поглотила их. Поистине, Петр приближался к заветной мечте о создании собственной Голландии, жители которой вели постоянную борьбу с водной стихией за жизненное пространство. Вот только голландцы принуждены были это делать из-за малоземелья, чего никак нельзя было сказать о России.

    29 июня 1703 года, в день Святых апостолов Петра и Павла город официально получил свое имя — Санкт-Петербург. Это событие дало основание некоторым историкам считать именно 29 июня началом Петербурга. Заметим, что для людей того времени церемония освящения имела несравненно большее значение, чем почитаемая нами дата основания. Название — Петербург — утвердилось не сразу. В первые месяцы в обиходе использовались и другие, «конкурирующие» названия города: Петрополь, Питерполь, S. Петрополис. Сам Петр называл город по-разному, чаще всего на голландский манер — Санкт-Питербурх. История превращения Санкт-Питербурхав Санкт-Петербург, по признанию историков, прослеживается плохо.

    В честь кого был назван город? На берегах Невы основывался город Святого Петра. Имя святого приоритетно, хотя привычное для многих толкование Петербурга как города Петра I также имеет под собой почву, ведь апостол Петр был небесным покровителем царя-реформатора. Современники также склонялись к такой «двойственной» трактовке: автор заметки в «Ведомостях» (октябрь 1703 года) писал об основании царем на берегу Невы крепости «на свое государское имянование».

    Обращение к апостолу Петру имело глубинные смыслы. Это было напоминание о Риме, что вполне укладывалось в уходящую в прошлое доктрину о Москве — Третьем Риме. Как водится при Петре, традиционализм имел ощутимо новационный привкус. Ведь прежде упор делался все же на Второй Рим, «столицу» православного мира — Константинополь. Первый же Рим более ассоциировался с имперскими традициями, не столь актуальными в предыдущих столетиях. Но времена изменились. Именно имперское начало стало приобретать при Петре доминирующее значение. Петербург в этом движении — то, что следует отнести к началу, провозглашение же Петра императором, а Московское государство Российской империей — апофеоз. Но, опять же, между «началом» и «апофеозом» лежала Полтава, без которой пройти этот путь едва ли было возможно.

    Новый город, который шведы не без основания именовали не иначе как «барачным», был уязвим. Особенно большая опасность исходила с моря, на котором безраздельно господствовали шведы. Уже осенью 1703 года, как только устье Невы покинула эскадра шведского адмирала Нумерса, Петр принялся за возведение береговых батарей. Внимание царя привлек остров Котлин — будущий Кронштадт. Но еще до строительства укреплений на Котлине решено было перекрыть фарватер, используя песчаные отмели южного берега Финского залива. Здесь зимой 1703–1704 годов насыпали нечто вроде острова (в ход пошли все те же срубы-ряжи, собранные прямо на льду), на котором выстроили форт Кроншлот. Его 14 пушек вместе с 60 пушками, установленными позднее на Котлине — Кронштадте должны были отваживать от Санкт-Петербурга непрошеных гостей. Петр, по своему обыкновению, итог всех этих усилий свел к афористичной фразе: «Теперь Кронштадт в такое приведен состояние, что неприятель в море близко появиться не смеет. Инако расшибем корабли в щепы. В Петербурге спать будем спокойно».

    На самом деле спать спокойно долго не удавалось. Первые месяцы жизни Петербурга протекали под несмолкаемые орудийные залпы. Русские войска продолжали отвоевывать у шведов близлежащие крепости. 27 мая 1704 года пал Ямбург. За ним пришла очередь Копорья. В июле было отражено нападение шведов на Санкт-Петербург и заложена Олонецкая верфь. В итоге небо над Москвою не раз расчерчивалось огнями фейерверков, а кремлевские башни украшались трофейными знаменами. Петр приучал не только к тяготам, но и к победам. Однако в роскошном ожерелье из захваченных крепостей не хватало двух главных жемчужин — Нарвы и Дерпта.

    Нарва нужна была Петру не просто для того, чтобы смыть недавний позор. Важнее было закрепиться во вновь завоеванных землях, что трудно было сделать, не овладев этой крепостью и Дерптом. К тому же приходилось спешить из-за тревожных известий, приходящих из Речи Посполитой. Август II мог лишиться польской короны и пойти на мир со шведами. Нетрудно было догадаться, что последует за этим: сам Карл XII пожалует в гости.

    В мае 1704 года русские полки подошли к Нарве. Гарнизон встретил их жестоким огнем и вылазками. Но если шведы думали, что имеют дело с прежней армией, то они сильно ошибались. Прозрение наступило достаточно быстро. «Видно было, что они намерены добиться своего, невзирая ни на какие потери», — признался один из шведских офицеров.

    Одновременно был осажден Дерпт (теперь хватало сил сразу на две крепости). Приехавший наблюдать за осадой Петр был крайне недоволен деятельностью Шереметева. Вместо того чтобы сосредоточить всю мощь осадных орудий против слабых стен на юге, фельдмаршал обрушил огонь на сильные северные бастионы. Борис Петрович стал оправдываться тем, что при атаке с юга придется преодолевать низменный заболоченный участок, в котором солдаты увязнут. Петр не принял объяснений. План Шереметева был подвергнут резкой критике, об остроте которой можно лишь догадываться по злому письму царя Меншикову «…Все негодно, и туне людей мучили… Зело жаль, что две тысячи уже бомб выметано беспутно».

    Осадные батареи были перевезены на новое место. Теперь уже не приходилось говорить, что бомбы метались «беспутно». Через десять дней после приезда Петра, 13 июля, в проломленные в южных стенах бреши устремились колонны штурмующих. Войска не увязли, хотя местами пришлось идти по пояс в воде. Впрочем, и шведы не особо упорствовали — гарнизон быстро капитулировал.

    После падения Дерпта к осаждавшим Нарву частям подошли полки Шереметева. 150 пушек и мортир принялись крушить крепость, превращая ее стены и бастионы в груды камня. Шведы упрямились. Возведенный в генералы Горн в 1700 году отбился от русской армии, имея около 2000 тысяч человек. Теперь под его знаменами были 4500 человек и надежда на помощь со стороны Шлиппенбаха. Вот тут-то Горна как раз и поджидало жесточайшее разочарование. Для Петра не остались тайной его надежды на помощь. Два русских полка, переодевшись в синие мундиры, с ружейной и орудийной стрельбой принялись изображать шведский «сикурс» — идущую из Риги подмогу. Обрадованный Горн приказал отворить ворота, чтобы устремиться навстречу Шлиппенбаху. Однако стоило шведским драгунам отойти от крепости, как их дружно атаковали. Итоги сражения едва ли можно было назвать значительными. Но то, каким способом была достигнута победа, вызвало у Петра и его окружения бурный восторг. Шведы, мастера до всяких военных хитростей, сами угодили в ловушку! Петр определил происшествие двумя меткими фразами. Первая, ироничная, «как умных дураки обманули», была, несомненно, из лексикона «Всешутейшего» собора, в котором очень любили высмеивать «умников». Вторая, столь же озорная фраза впоследствии была растиражирована в многочисленных сочинениях о Петре: «Высокопочтенным господам шведам поставлен зело изрядный нос».

    Подобные уколы, несмотря на всю их болезненность, не решали главного — судьбы Нарвы. По приказу царя осадная артиллерия сосредоточила огонь по бастионам «Глория», «Гонор» и «Виктория». После десятидневной канонады в укреплениях были пробиты бреши. Горну предложили сдаться. Комендант ответил грубым отказом, сопроводив его «некоторыми хульными словами». 9 августа начался генеральный штурм. Потребовалось меньше часа, чтобы осаждавшие ворвались в крепость. Обозленные упорством защитников Нарвы, солдаты неистовствовали. Начались резня и грабеж. Напрасно трубачи трубили отбой — их никто не слушал. В реляции о взятии крепости было сказано, что солдат пришлось от кровопролития «унимать» крайними мерами.

    Виновным в кровопролитии был признан Горн. Петр, в общем-то, стремившийся демонстрировать рыцарское отношение к побежденным, на этот раз не удержался и отвесил коменданту увесистую пощечину. Но едва ли царь был прав в своем негодовании. Горн стремился лишь до конца исполнить свой воинский долг, отлично понимая, что после падения крепости русское половодье затопит шведские владения до самой Риги.

    При европейских дворах — не в пример первой Нарве — успех русских остался почти не замеченным. Не потому, что о нем не ведали, — царские послы поспешили сообщить о новой победе русского оружия. Просто в Европе не верили, что эти завоевания всерьез и надолго. Рано или поздно, но «северный герой» обрушится со всей шведской мощью на царя. В исходе столкновения никто не сомневался, оттого и поздравляли царских министров очень сдержанно, памятуя о мстительности Карла XII. Что же касается самого шведского короля, то до сих пор на людях он пренебрежительно отзывался об успехах царя в Прибалтике. Даже отчаянные призывы из Стокгольма обезопасить прибалтийские владения Швеции не могли сокрушить его непробиваемый оптимизм: придет время — и за все будет отплачено русскими с процентами. «Пусть строят, все равно все это будет наше», — небрежно ронял король в ответ на известия о строительстве царем новых крепостей и укреплении старых. Но потеря Нарвы — места его славы — Карла задела. Получив известие о ее падении, он помрачнел и надолго замолчал. Можно лишь догадываться, какие мысли в этот момент одолевали монарха. Быть может, он впервые всерьез задумался о том, что ошибся с выбором главного противника? Отвоеванный у Августа Торн, крепость, куда более сильная, чем Нарва, обошлась ему в 40 убитых. Цифра, конечно, приятная во всех отношениях, но разве так должен сражаться главный враг?


    Для Петра вторая Нарва — черта под отрезком жизни длинною в четыре года. В начале этого пути — крушение надежд, стыд и отчаяние. Потом — лихорадочные дни, вмещающие в себя невероятное количество дел; кибитка, служившая одновременно и спальней, и кабинетом; написанные на ходу письма и указы, в неразборчивом почерке которых — все рытвины и ухабы бесконечных российских дорог; мелькание городов, городков и деревень, где любой приличный дом, даже дворец — для него не более чем постоялый двор, временное пристанище. Петр с его государственным умом и умением видеть много дальше своего окружения, несомненно, осознавал значимость произошедшего и радовался. Но, по обыкновению, радость эту выражал иносказательно — шутил и каламбурил. В коротеньком послании Кикину он обыгрывает слова «Нарва» и «нарыв»: «Иного не могу писать, только что Нарву, которая 4 года нарывала, ныне, слава Богу, прорвало». Между тем, если вдуматься, в этой фразе больше боли, чем радости, ведь в самом деле болело, не переставая, четыре года!

    В Нарве — пускай видят его возросшую силу — Петр не отказал себе в удовольствии принять польских и турецких послов. С первыми был заключен союзный договор. Со вторыми дело обстояло сложнее. Турция настойчиво требовала уничтожить в Азовском море русский флот. Несмотря на донесения русского посла в Константинополе П. Толстого о неготовности Порты к большой войне, приходилось считаться с тем, что отказ выполнить это требование обернется ухудшением отношений. Тем не менее Петр и его дипломаты пошли на это. Турецкому послу пришлось довольствоваться лишь словесными заверениями в дружбе.

    Польская трясина

    Отказавшись от похода в Россию, Карл XII шаг за шагом втягивался в польские дела. И хотя его войска уже маршировали по дорогам Великого княжества Литовского, спеша оказать помощь противникам польского короля, формально Оливский мир между сторонами долго сохранялся. В августе 1701 года Карл распространил по Речи Посполитой обращение с исчислением бед, навлеченных на Польшу королем Августом, и с призывом лишить его престола. Обращение, хотя и породило немалую смуту в головах поляков, к детронизации не привело, что еще более раздосадовало короля-героя. Он, что называется, закусил удила и уже ни под каким видом не собирался отказываться от своей «благородной» цели — наказания недостойного монарха.

    В мае 1702 года Карл XII занял Варшаву. Август в это время находился в окрестностях старой столицы Польши — Кракове. Шведский король решил воспользоваться ситуацией и разгромить своего недруга вместе с примкнувшим к саксонцам гетманом Любомирским. Сражение произошло под Клишовом, где объединенные польско-саксонские войска — 22–24 тысячи человек при 53 орудиях — поджидали 12-тысячную шведскую армию. Сражение открыли хоругви Любомирского шумной кавалерийской атакой, завершившейся короткой стычкой с пикинерами и картинным отходом поляков с поля боя. Истинные причины поспешного отступления крылись не в недостатке мужества кавалеристов, а в установке Любомирского не портить отношения ни с Августом II, ни с Карлом XII. Атакуя, поляки формально поддержали своего короля и выступили против вторгнувшихся на территорию страны шведов. Отказываясь сражаться, они сохранили возможность для переговоров со шведским монархом. Но они плохо знали Карла, которого никогда не смущало количество врагов. Что с того, станет ли воевать с ним Речь Посполитая или не станет? Не случайно ломавший голову над необъяснимыми поступками Карла французский посол де Жискар пришел еще в 1701 году к неожиданному заключению: «Я серьезно думаю, что король Швеции боится остаться без врагов, если он заключит мир с Августом. От его предрассудков может вылечить только беда». Забегая вперед, скажем, что и беда масштаба полтавской катастрофы Карлу мало помогла. «Больной» был неизлечим. Что уж здесь говорить про 1702 год, когда болезнь только «прогрессировала», принося не беды, а победы. Враждебная демонстрация поляков дала повод Карлу XII открыть военные действия против Речи Посполитой. Последнее имело два следствия. Во-первых, шведский король отныне мог активнее вмешиваться в польские дела и озаботиться поиском своего кандидата, призванного сменить на престоле Августа. Во-вторых, можно было перестать беспокоиться о снабжении собственного войска и перейти к широким реквизициям, по принципу «война кормит войну». Для Речи Посполитой наступали тяжелые времена, превратившие страну в огромный постоялый двор, посетители которого — иноземные армии — упорно отказывались платить по счету.

    …Отступление поляков поставило саксонцев в трудное положение. Август принужден был двинуть пехоту на центр шведских позиций. Одновременно саксонская кавалерия двинулась в обход правого фланга неприятеля. Командовавший здесь Реншильд быстро загнул фронт эскадронов, которые встретили саксонцев «караколем» — переменной стрельбой, а затем кинулась на противника с обнаженными палашами и шпагами. Саксонцы не уступали. Лишь постепенно выявилось превосходство шведов, достигнутое благодаря тесному взаимодействию кавалерии и пехоты. Все закончилось переходом шведов в общее наступление. Шведская кавалерия, выстроившись плугом, обрушилась всей своей массой на противника. Этого саксонцы уже не выдержали. Шеренги их были опрокинуты. Часть кавалерии бежала с поля боя, часть оказалась загнана в болото и там изрублена. Карл одержал блестящую победу, принесшую ему, однако, сомнительные политические дивиденды. Католическая Польша не отступила от своего короля, которому удивительно быстро удалось оправиться от поражения и собрать новую армию.

    Началось скучное преследование саксонцев и поляков по дорогам Речи Посполитой. Это преследование иногда заканчивалось схватками, иногда — захватом городов, таких, как Данциг, Краков, Львов, Познань. Но до конечной цели, которую поставил перед собой Карл, по-прежнему было далеко. Своевольная польская шляхта не спешила принять его условия и определиться с судьбой Августа II. Не потому, что питала особую привязанность к своему королю, а из-за ущемленной национальной гордости. Полякам трудно было примириться с тем, что их исконное право выбирать монарха пытается присвоить пришлый государь-протестант. К тому же из-за реквизиций, поборов и грабежей отношение к незваным гостям становилось все более враждебным. Вскоре поляки от угроз перешли к настоящей партизанской войне. У шведов стали безвестно исчезать отставшие от частей солдаты, а то и целые отряды, отправленные для фуражирования.

    Ответ последовал незамедлительно. Шведы не церемонились. Действовал принцип коллективной ответственности. Иначе говоря, чинить расправу стали с каждым, кто попадался под горячую руку. Карл XII наставлял Реншильда: «Жителей деревень, которых вы схватите, при малейшем подозрении в неблаговидных против нас поступках следует повесить, чтобы они боялись и знали, что если нас разозлить, то не будет пощады даже для детей в колыбели». Королевское слово не расходилось с делом. «Недавно я приказал сжечь целый город, а его жителей — повесить», — говорит Карл генералу, не удосужившись даже сообщить название несчастного городка (то был город Нешаву), стертого по его приказу с лица земли. Подобные действия «освободителей» от «канальи-саксонца» очень скоро напомнили полякам о самых мрачных временах знаменитого «потопа» — шведского вторжения в Речь Посполитую в 50-е годы XVII столетия.


    Всепольский сейм призвал шляхтичей к оружию. Но Карл все же не напрасно пестовал недругов Августа — в ответ на скорую руку была сколочена прошведская конфедерация во главе с познаньским воеводой Станиславом Лещинским. Последнего, пусть и не сразу, Карл стал прочить в польские короли. В конце концов это ему удалось. Однако штык, пускай даже такой острый, как шведский, не мог заменить добрую волю подданных. Первое явление Лещинского на троне оказалось кратковременным. После Полтавы никто из поляков не стал защищать своего марионеточного монарха, и корона Пястов вернулась на голову, или, точнее, пышный парик Августа Сильного (кстати сказать, эту самую корону Август в 1706 году предусмотрительно увез с собой, из-чего Карлу пришлось делать для своего «обворованного» ставленника дубликат).

    Впрочем, в 1703 году до всех этих событий было еще далеко. Пока же Август прилагал отчаянные усилия сохранить свой престол, а Карл XII — его отобрать. Последнему это дорого стоило. «Польская трясина» все сильнее засасывала шведского монарха. Такой поворот более всего устраивал Петра I. И дело не столько в завоеваниях, которые он мог сделать в Ингрии и Лифляндии, сколько в возможности получить драгоценное время для военного строительства.

    Успехи царя в Прибалтике заставили обеспокоиться членов шведского Государственного совета. Здесь опасались, что оставленный без присмотра царь московитов со своей армией окрепнет настолько, что потом с ним будет трудно справиться. Первый министр, граф Пипер, хорошо осведомленный о царивших в Стокгольме настроениях, умолял короля двинуться на Север: «Для Швеции это гораздо важнее, чем решать вопрос, кому сидеть на польском престоле». Но Карл оставался при своем мнении. Сначала низложение Августа, затем уже вторжение в Россию.

    Усилия по сколачиванию антиавгустовской конфедерации постепенно стали давать свои плоды. Видя, с каким упорством Карл XII гоняется за Августом, в Польше пришли к мнению, что единственный способ избавиться от шведов — это избавиться от… саксонского курфюрста. К тому были убедительные доводы: громкие победы шведов, разорение имений сторонников Августа, посулы Лещинского. В Варшаве был собран элективный сейм. Во время его работы в среду шляхтичей-депутатов затесались темные личности в жупанах и венгерских кафтанах. Они почти не говорили по-польски, но зато принимали воинственные позы и кричали «виват!» при имени Станислава Лещинского. Как оказалось, то были шведы, на время облачившиеся в польские одежды. Задача у них была простая — всеми способами внушить депутатам большую «лояльность» к ставленнику Карла XII. Среди прочих и этот немудреный аргумент оказался веским. Мало кто, стоя рядом с такими убедительно ярыми почитателями познаньского воеводы, мог открыто усомниться в достоинствах кандидата на трон. В ноябре 1705 года новоизбранный 27-летний король Станислав Лещинский подписал с Карлом мирный договор, согласно которому, Польша превращалась в союзника Швеции. Для Стокгольма это был несомненный выигрыш. Для Речи Посполитой рокировка королей таковой не была. Теперь ей предстояло под шведскими знаменами воевать с Саксонией и Россией. Впрочем, далеко не все в Речи Посполитой признали законным избрание Станислава Лещинского. Партия Августа II продолжала поддерживать прежнего короля и сотрудничать с царем.

    Петр с нарастающей тревогой следил за событиями в Речи Посполитой. Несмотря на военную и финансовую помощь, которую он оказывал Августу, трудно было предсказать, как тот поведет себя в трудную минуту. Царь по-прежнему выказывал Августу внимание, был подчеркнуто предупредителен и любезен, но доверия уже не было: союзник был из тех, кто при подходящем случае только вильнет хвостом — и поминай, как звали. «В короле крепости немного», — предупреждал царя посланник при дворе курфюрста князь Григорий Долгорукий. Петр и сам знал, что в курфюрсте «крепости» мало. Зато он виртуозно умел клянчить и вымогать. «…От короля всегда — дай, дай, деньги, деньги», — в сердцах жаловался на Августа Петр Меншикову. Однако, как ни был плох Август, другого союзника не было и выход его из войны казался чуть ли не катастрофой. Оставалось надеяться на заинтересованность Августа в России да на упрямство Карла, с которым трудно было сговориться. Пока же царь активизировал действия своих войск в Лифляндии: «…чтоб сего Богом данного случая не пропустить». Расчет был прост: пользуясь слабостью шведов, забрать у них побольше городков и местечек, чтобы потом было чем торговаться. Действительно, в эти годы Петр и не заикался о включении всего завоеванного здесь в состав Московского государства. Мечтая об Ингрии, он готов был пожертвовать всеми завоеваниями в Лифляндии. Больше того, он готов был уступить даже часть Ингрии и довольствоваться только одним, главным для него «пристанищем» — Петербургом. Но это были именно мечты — шведский король и слышать ничего не хотел о переговорах с царем.

    Эта неуступчивость Карла XII пугала Петра. За этим чувствовалась нечеловеческая уверенность в своих силах. Особенно беспокоился царь за Петербург, оборона которого была ослаблена с уходом лучших полков в Литву и Польшу. Приходилось считаться с возможностью внезапного нападения на город со стороны Выборга и моря. Летом 1705 года шведский адмирал Анкерштерн объявился в Финском заливе. Тягаться на море с его эскадрой, в составе которой было семь линейных кораблей, не приходилось и думать. Оставалось надеяться на финское мелководье, опасное для крупных судов, и береговые батареи, уже выручавшие Санкт-Петербург.

    В начале июня 1705 года шведский адмирал предпринял попытку приблизиться к городу. Его остановили огнем орудий и воздвигнутым поперек фарватера «палисадом» из притопленных бревен. По словам датчанина Юста Юля, это была военная хитрость адмирала Корнелия Крюйса. Шведы «купились» — приняли бревна за вбитые в дно сваи, которые грозили проломить днища кораблей. Вражеская эскадра стала поспешно убирать паруса и поворачивать назад. Окончилась неудачей и десантная операция на остров Котлин. Высадившихся на берег морских пехотинцев встретили в штыки солдаты гарнизона. Шведы не выдержали дружного отпора и отступили к своим лодкам.

    Неудача не остудила рвения адмирала Анкерштерна. Тем более что Карл, несмотря на свое демонстративное пренебрежение к успехам царя в Восточной Прибалтике, отдал строгий приказ взять и разрушить Петербург. Но и Крюйс не дремал, готовясь отразить неприятельские приступы. На берегу возводились новые батареи. Успешно использовалась узость фарватера, которая сильно затрудняла шведам возможность воспользоваться преимуществами в классе кораблей.

    Очередное сражение сразу же пошло под диктовку Крюйса. Атака десанта захлебнулась. К тому же русские артиллеристы на Котлине, ощущая под ногами твердую почву, целились и стреляли лучше шведских канониров. Шведы вновь не выдержали огня и ушли в море. Им не удалось прорваться к Петербургу и вступить в артиллерийскую дуэль с бастионами Петропавловской крепости. Едва ли не единственная в истории Петропавловской крепости возможность выступить в роли, изначально ей предназначенной, так возможностью и осталась. Едва ли первые петербуржцы сетовали по этому поводу. Но невоюющие крепости имеют обыкновение быстро превращаться в застенок. Не избежала этой печальной участи и Петропавловская крепость.

    Позднее шведы предприняли еще несколько безуспешных попыток атаки города с суши и моря. Но, сколь ни ожесточенны были эти столкновения, судьба Санкт-Петербурга, как, впрочем, и всего затеянного Петром на Балтике, решалась не в Ингрии и даже не в Лифляндии, а там, где развертывались главные события Северной войны. В 1703–1706 годах этим местом оставалась Речь Посполитая.

    Карл XII никак не мог поразить Августа II, которому каждый раз удавалось ускользать от своего неутомимого преследователя. Карл, конечно, мог настигнуть кузена в его наследственных владениях, но это могло привести к столкновению с Веной. Император выступал гарантом неприкосновенности всех немецких земель и княжеств, входивших в состав империи, и идти в тот момент на обострение отношений с Веной Карл и его министры не считали возможным. Потому шведскому королю и приходилось без особого результата гоняться за саксонцами и коронными войсками по всей Польше. Только одну Варшаву королю с генералами пришлось несколько раз «освобождать» от сторонников Августа. Как ни странно это звучит, но Карл XII изъездил и изучил враждебную ему Польшу куда лучше, чем родную Швецию.

    Петр прилагал огромные усилия для поддержки единственного союзника. Основные силы русской армии постепенно перемещались в Литву, ближе к Августу. Это открывало возможность при необходимости быстро прийти на помощь к союзнику. Плюс, впрочем, легко превращался в минус. Возросла опасность того, что шведский король настигнет армию Петра. И действительно, зимой 1705–1706 годов Карл решил воспользоваться появившимся шансом. Получив известие, что русская армия расположилась на зимовку в Гродно, король форсированным маршем устремился из Польши в Литву. За 16 суток шведы преодолели 300 километров и вышли к Неману.

    Русскому командованию долгое время ничего не было известно о движении неприятеля. Сам Петр, обеспокоенный известием об астраханском мятеже, в декабре 1705 года оставил гродненский лагерь и по зимнику поспешил в столицу. Армия была оставлена на короля Августа, который окружным путем добрался до Гродно и был принят с подчеркнутым почтением. К этому времени Петр окончательно разочаровался в своем союзнике, который проявлял подлинную настойчивость лишь в сердечных баталиях. Но законы дипломатического «политеса» побудили царя ограничиться мягкими упреками за предпочтение Венеры Марсу.

    Жест вежливости — передача командования Августу — был сделан еще и потому, что ничего серьезного не предвиделось: считалось, что кампания 1705 года закончилась, а кампания 1706 года еще не начиналась. К тому же появление Августа позволило уладить конфликт между нанятым на русскую службу фельдмаршалом Огильви и Меншиковым. Меншиков был недоволен тем, что фельдмаршал оттеснил его на второй план, и требовал всей полноты власти. Петр щадил самолюбие своего любимца. Перед отъездом он отдал под его начало всю конницу, оставив за Огильви командование пехотой. На деле это означало многовластие, или, если быть совсем точным, безвластие, поскольку Август был командующим номинальным. Но если с этим можно было примириться в спокойной обстановке, то в условиях боевых действий подобный расклад вел к катастрофе.

    Известия о приближении шведов пришло в Гродно в первых числах января 1706 года. Но в главной квартире посчитали, что это не более чем слухи, специально распускаемые противником. Особенно самоуверенно повел себя Меншиков, даже не удосужившийся выслать конные партии для разведки. В приближении 20-тысячного шведского войска окончательно уверились только 11 января, когда каролинам оставалось до Гродно всего два-три перехода. Срочно был собран военный совет с единственным вопросом: что делать? Вариант движения навстречу Карлу XII не обсуждался: царь перед отъездом строго-настрого запретил помышлять о генеральной баталии. Огильви предложил обороняться в укрепленном лагере: зимой шведы едва ли смогут оставаться долго на одном месте и отойдут. Русские генералы высказались за отступление, причем скорейшее, пока неприятель не перерезал дороги на Полоцк.

    Огильви возразил: во-первых, ему просто претит мысль отступать с армией, вдвое превышающей армию противника; во-вторых, движение в жестокий мороз могло привести к большим потерям, чем пребывание в лагере; в-третьих, из-за нехватки лошадей придется бросить большую часть орудий. Военный совет ни к чему определенному не пришел. Тогда «командующий» Август отрядил гонца Петру, чтобы тот за 450 верст от Гродно принял правильное решение. Этим Август не ограничился. Он объявил о своем намерении привести на помощь саксонскую армию, для чего в ночь на 18 января покинул Гродно, прихватив в качестве конвоя несколько драгунских полков.

    Убедившись в том, что русские не собираются выходить в поле, Карл XII принялся осматривать гродненские укрепления. Они оказались на удивление прочными, и король, не имея сильной артиллерии, на штурм не решился. Да и зачем было укладывать в снег прекрасную шведскую пехоту, когда можно было и так запереть русских в Гродно? 15 января шведы двинулись на восток и встали в 70 верстах от Гродно, в местечке Желудки (Жалудки). В результате этого маневра царская армия оказалась отрезана от границ России. Теперь войскам оставалось либо выйди в поле и принять сражение, либо умереть в лагере голодной смертью. Столь мрачная перспектива была вполне реальной: в провианте, фураже и дровах для обогрева скоро обозначилась большая недостача.

    Грозная весть о блокаде Гродно застала Петра в Москве. Царь не медлил. Уже 13 января он устремляется назад, к армии. Чувствовал он себя в эти дни как никогда плохо, однако, по своему обыкновению, крепился и даже не стал дожидаться посланного следом доктора. Больше, чем болезнь, донимала государя неизвестность: из Гродно, как назло, не было ни одного нарочного. «Бог ведает, как сокрушаемся о том, что нас при войске нет. Лучше б жестокую рану или болезнь терпели», — сетовал царь, уже готовый к самому худшему известию.

    С дороги Петр отправил письмо Репнину, который должен был доложить генералитету следующее: царь соглашался на то, чтобы полки ждали саксонцев в Гродно; однако, если те замешкаются, следовало, «не упуская времени», отступать самой короткой дорогой к своим границам. Главное, что требовал Петр, — сохранить «целость войска». «О пушках тяжелых не размышляйте; ежели за ними трудно отойтить будет, то, оных разорвав, в Неметь (Неман. — И.А.) бросить». Письмо пришло слишком поздно — Карл уже успел сделать свой ход, блокировав русскую армию.


    Между тем военно-стратегическая ситуация продолжала ухудшаться. 2 февраля 1706 года 8–9-тысячный корпус Реншильда, оставленный присматривать за почти 30-тысячной саксонской армией (в нее входили также польские и русские части), разгромил ее под Фрауштадтом. Шведы действовали энергично — сначала отступали, заманивая противника и выискивая подходящую для сражения позицию, затем перешли в решительное наступление, не связывая себя даже артиллерией. Петр был крайне раздосадован поведением «саксонских бездельников», обратившихся в бегство после 45 минут боя. Жалко было своих солдат, четыре часа отбивавшихся от неприятеля и брошенных саксонцами, а затем варварски переколотых и застреленных по приказанию Реншильда (эта бойня 500 пленных даже для того времени не имела равных по масштабам и холодному, бесчеловечному расчету); жалко было денег, посланных Августу на содержание войска. «Только дачею денег беду себе купил…» — иронизировал над собой Петр. Но самое главное — в ожидании саксонской помощи упустили время. Гродненское «сидение» превратилось в гродненскую «мышеловку».

    После Фрауштадта у Петра не осталось более сомнений относительно того, как надо поступать. Тем более что болезни, холод и недостаток продовольствия все более давали о себе знать. Прорыв и только прорыв мог дать шанс на сохранение «целостности войска». Но теперь его следовало подготовить особенно тщательно, выбрав подходящий момент и направление. Полки выступили из лагеря 22 марта. Двинулись они не на восток, где их ждал Карл XII, а на юго-запад, в сторону Киева, огибая обширные припятские болота. Теперь, чтобы настигнуть русских, королю надо было переправиться на другой берег Немана. Но недаром операция по совету царя была приурочена к ледоходу. Едва шведы навели понтонный мост, как ледяные глыбы снесли его. Лишь через неделю, когда по реке пошло мелкое сало, шведам удалось ступить на правый берег. Но Карл не был бы Карлом, если бы сразу признал свое поражение. Он надеялся настичь противника, двигаясь напрямую через припятские болота. Однако погода преподнесла королю неприятный сюрприз. Ранняя весна сделала дороги совершенно непроходимыми. В непролазной грязи вязло и тонуло все, от орудий до королевской кареты. С трудом достигнув в двадцатых числах апреля Пинска, Карл прекратил бесполезное преследование. «Я вижу, что здесь написано мое „поп plus ultra (предел возможного. — И.А.)“», — объяснил он свое решение окружающим.

    Известие о благополучном выходе из гродненской «мышеловки» чрезвычайно обрадовало царя. До сих пор у него, по собственному признанию, «всегда на сердце скребло». Петру не терпелось отправиться к армии, но его не пускали доктора. Обычно несговорчивый, Петр, едва болезнь отпускала, игнорировал их советы. Но на этот раз скрутило так, что пришлось подчиниться. Царь появился в Киеве, где после всего пережитого приходила в себя армия, лишь в начале июля 1706 года.

    Гродненская история не прошла даром. Шведы еще раз напомнили о своей разящей силе. К финалу двигалась и эпопея с Августом. Было ясно, что загнанный в угол союзник лишь искал подходящий момент, чтобы хлопнуть дверью. Петр уже не сомневался, что вскоре «…вся война на однех нас обрушается». Между тем случившееся показало, что ни армия, ни офицерский корпус к этому «обрушению» еще окончательно не готовы. За три с лишним года до Полтавы прорех оказалось слишком много, чтобы чувствовать себя спокойно. Следовало воспользоваться оставшимся временем, чтобы укрепить войска и вселить в них уверенность.

    Решено было отказаться от услуг фельдмаршала Огильви, который не оправдал связанных с ним больших надежд и еще больших денег. Петру вообще не везло в попытках пригласить на должность главнокомандующего фельдмаршала, чьи знания и опыт полностью устроили бы его. Не имея возможности найти ничего более «стоящего», Петр почти смирился с этим печальным обстоятельством, тем более что принимать окончательное решение выпадало все равно ему. Огильви тем не менее отпустили по-доброму. «Невзирая на все худые поступки, надобно отпустить его с милостью, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком, чтоб не хулил государя…» — писал Шафиров Меншикову, не без иронии замечая, что к подаркам фельдмаршал «зело лаком и душу свою готов за них продать». Справедливости ради заметим, что эти высоконравственные рассуждения о склонности фельдмаршала к подаркам звучат довольно комично: если, по Шафирову, Огильви «зело лаком» на подношения, то какие определения следует применять к самому автору письма, едва не угодившему за вымогательство и взяточничество под топор, не говоря уже об адресате?

    Существовавшие после Гродно опасения, что по весне Карл двинется на Киев, рассеялись, когда стало известно о возвращении шведских войск на запад. Август II вновь собрал армию, после чего шведский монарх уже не мог идти в Россию без оглядки на свои тылы. К тому же изменившаяся внешнеполитическая ситуация дала наконец возможность Карлу XII без особых для него последствий перенести военные действия на территорию Саксонии. А что могло быть более убедительным для упорствующего Августа, как не вид бравых шведских драгун на улицах Дрездена? В конце августа Карл XII пересек границу имперской Силезии. Демарши императорских министров его на этот раз не пугали — на новую войну Вена не была способна. К тому же в Силезии шведы не задержались. Спустя несколько дней их обозные фуры уже подпрыгивали на брусчатых мостовых саксонских городов.

    Вот где шведы сполна узнали, что такое «цивилизованная» страна. В отличие от жителей Речи Посполитой, саксонцы и не помышляли о сопротивлении. Во-первых, потому, что на то не было никаких указаний. Во-вторых, немцы здраво рассудили, что лучше потерять часть, чем все. Иными словами, они изъявили готовность откупиться от шведов контрибуцией. Пребывавший в полном упадке духа Август II был вполне солидарен со своими подданными: надо было мириться с Карлом, мириться любой ценой, пока неугомонный родственничек не додумался лишить его еще и курфюршества. Последовало указание Августа договориться с Карлом XII, для чего камер-президенту А. А. Имхофу и тайному советнику Г. Э. Пфингстену был выдан чистый лист с одной лишь подписью монарха. Такое доверие было сродни капитуляции: при угрозе срыва переговоров саксонские дипломаты должны были просто заполнить под диктовку победителей этот заранее заверенный Августом лист. Против такой сговорчивости даже Карлу XII трудно было что-то возразить.

    13 (24) сентября в Альтранштадтском замке, близ Лейпцига, был заключен мир. Август II отказывался от польской короны и признавал права Станислава Лещинского. Саксония прекращала войну со Швецией и разрывала союз с Россией. Победителям выплачивалась контрибуция и предоставлялись зимние квартиры.

    Несомненно, это были тяжелые и унизительные условия. Курфюрсту впору было петь песенку про «милого Августина», для которого, как известно, «все прошло, все!». Впрочем, пел ли ее курфюрст или нет, тайна. Зато документально подтверждено, что в продолжение одиннадцати месяцев шведской оккупации песенку охотно распевали подданные Августа, причем в варианте, прямо-таки убийственном для короля. Согласно новой версии, милый Август-Августин потерял все — и Польшу, и Саксонию — и остался ни с чем, «по горло в…» зловонной жиже.

    Август в самом деле угодил в сентябре 1706 года в незавидное положение. Будучи во главе саксонского и присланного ему на помощь русского войска, он не смел объявить об Альтранштадтском договоре своему недавнему союзнику. То была тайна, старательно оберегаемая курфюрстом, благо, о тайне десятинедельного перемирия удалось договориться со шведами. Но останавливал Августа не стыд, а страх. Он опасался Петра, боялся реакции стоявшего во главе русского корпуса А. Д. Меншикова. И в самом деле, чего только стоило одно только обязательство передать шведам в плен все русские вспомогательные войска, оказавшиеся в Саксонии! Король принужден был разыгрывать перед Светлейшим настоящий спектакль, то проявляя показную воинственность, то призывая к умеренности и осторожности: надо ударить по шведам наверняка, но… со временем, попозже. Одновременно Август попытался связаться с командующим шведским корпусом генералом А. Мардефельтом и убедить его всеми силами избегать сражения. Аргумент был веский — мир с королем, пускай пока тайный, им уже подписан! Но здесь случился неприятный конфуз. Мардефельт Августу не поверил, посчитав послание короля очередной уловкой. Таким образом, редкая попытка Августа сказать правду завершилась полной неудачей. Король так много лгал, что ему просто перестали верить.

    Пока шла эта странная игра в «веришь — неверишь», Мардефельт был настигнут польско-саксонско-русским войском у Калиша. Меншиков рвался в бой, Август, стоявший формально во главе союзных войск, как мог, уклонялся. К этому времени до Александра Даниловича дошли неясные толки о переговорах курфюрста со шведами. Август уверил его, что это наглая ложь. Сдаваться шведам он не собирается и готов «жестокие разорения терпеть». Меншиков успокоился и отписал царю: в тех злых слухах «зело сумневаюсь». С позиций тогдашней дипломатии произошедшее говорит скорее в пользу Августа, нежели Александра Даниловича, любившего кичиться своей прозорливостью. Подобные обманы, если словесно и осуждались, наделе широко применялись. Несколько лет назад Петр также пытался ввести в заблуждение Карла. Но одно дело обманывать самому, другое — быть обманутым другим. Узнав в конце концов об Альтранштатдском мире, Петр будет искренне возмущен поступком своего «друга, брата и соседа».

    Надежды Августа, что генерал Мардефельт уклонится от боя, не оправдались. 18 октября 1706 года состоялось сражение. Его исход решили русские части, сумевшие после жестокого боя окружить шведов и заставить их сложить оружие. Меншиков был вне себя от счастья, тем более что успех, бесспорно, принадлежал ему. Победа была славная, добытая в упорном сражении, где обе стороны, по словам Светлейшего, «регулярно бились». Со стороны шведов последнее не было, конечно, новостью. А вот русские войска в тяжелую минуту про «регулярность» могли и забыть. Однако этого не случилось. Иностранные посланники при дворе царя, рассуждая о последствиях Калиша, пришли к выводу: победа придаст больше уверенности русским и «возбудит [стремление] против шведа смелее поступать».

    Зато победа сильно испугала Августа. Чувствовал он себя отвратно. Курфюрст только что парафировал мирный договор, который, получается, тут же и разорвал. Надо было оправдаться перед Карлом XII. Но как это сделать? Август выпрашивает у Меншикова всех пленных шведов во главе с Мардефельтом. А затем без всяких условий их отпускает. Одновременно к Карлу пишется письмо, в котором Август клялся в своей непричастности к досадному недоразумению, случившемуся при Калише. Карл XII, разумеется, не поверил ни одному слову «канальи-кузена». Однако признал за лучшее принять извинения. Август был прощен. Альтранштадтский мир устоял.

    Шведы выжали из заключенного договора все, что только было можно. И если политически Альтранштадтский мир принес им не только дивиденды, но и «убытки» — резкое усиление влияния Швеции в Центральной Европе напугало многих политиков, то материальная «прибыль» оказалась колоссальной. Король пополнил и «откормил» свою уставшую армию, для чего не стеснялся в средствах, тем более что это были средства поверженного врага. Когда генерал Стенбок, большой мастер по выбиванию контрибуций с побежденных, представил ему «калькуляцию» ежемесячных затрат Августа на содержание оккупационной армии, Карл XII, не мудрствуя, увеличил сумму более чем в два раза — с 240 тысяч до 625 тысяч рейхсталеров. Как известно, король был отменный математик. Но это была уже не математика, а обыкновенный грабеж. В итоге шведская оккупация обошлась Саксонии примерно в 35 млн рейхсталеров. Словом, полностью реализовалось пророчество Петра, который писал, что Карл XII «Саксонию выграбит» и на полученные миллионы «войско зело умножит». Понятно, против кого.

    Надо, однако, отдать должное бесстыдному «жизнелюбию» Августа II. Лишившись польской короны с правом по-прежнему называться королем (но не польским), он до поры до времени затаился в ожидании нового счастливого поворота капризной «девки Фортуны». Исподволь Август продолжал поддерживать своих поредевших союзников в Речи Посполитой против Карла и Станислава Лещинского — а вдруг повезет вернуть корону? Одновременно в качестве потомка императора Фридриха II курфюрст предъявил свои права на Неаполь и Испанские Нидерланды. Даже в кругу далеких от скромности европейских монархов неутомимое рвачество Августа — явление выдающееся, заставляющее задуматься о том, насколько можно полагаться на Саксонию как возможного союзника. Альтранштадтский договор в этом смысле окончательно излечил Петра от последних остатков близорукости в отношении бывшего государя-союзника. Он готов был при необходимости заново выстраивать с ним взаимоотношения, но уже без пустых надежд на чувство благодарности и преданности слову.

    Альтранштадтский мир — зенит славы Карла XII. Северный союз прекратил свое существование. Из прежних участников коалиции войну продолжал вести лишь Петр I. Формально ему помогали конфедераты, поляки-сандомиряне, не признавшие Лещинского. Но их возможности были крайне ограниченными. Отныне одно слово Карла, подкрепленное закаленной армией в тридцать тысяч человек, могло изменить течение событий на континенте. Связанные Войной за испанское наследство, европейские правители со страхом взирали на победоносного героя, пытались предугадать его намерения. Сам новый австрийский император Иосиф I трепетал перед ним, молчаливо снося одно оскорбление за другим: сначала — пересечение границ империи и оккупация Саксонии, затем — бесцеремонное вмешательство в дела Силезии и вырванное у него обещание ни в чем не стеснять лютеранскую веру. А что еще оставалось делать «бедному» Иосифу I, когда австрийские формирования были скованы французами, а шведы, успевшие привыкнуть за годы Северной войны брать столичные города, стояли не так уж и далеко от Вены? Швеция превратилась в козырную карту, заполучить которую хотели многие или по крайней мере от нее избавиться, но так, чтобы она не досталась никому. Лучшем средством здесь был бы поход шведов на восток, итог которого ни у кого не вызывал сомнения. Даже недавние успехи царя в Прибалтике потеряли свою весомость. Петру просто дали потешиться. Теперь наступал час расплаты. За Нарву, Нотербург, Дерп, Митаву, за основанный Санкт-Петербург и само стремление преодолеть «варварство».

    Петр I, как никто другой, считался с перспективой потери всего. После Альтранштадтского мира были предприняты поистине титанические усилия, чтобы дипломатическим путем избежать катастрофу. Усилия прилагались сразу по нескольким направлениям. В первую очередь пытались договориться с самим Карлом XII. Одновременно царь и его дипломаты не отказывались от идеи сколотить новый антишведский союз, появление которого заставит короля хотя бы на время отказаться от планов похода на восток. Шли также поиски нового претендента на корону Пястов, способного пошатнуть положение Станислава Лещинского. По замыслу, эта угроза так же должна была отвлечь Карла XII: не мог же он, в самом деле, оставить на произвол судьбы своего ставленника? Русские дипломаты действовали в Вене, Копенгагене, Люблине, Берлине и даже в Ватикане, при дворе Папы Климента XI. Особые надежды возлагались на посредничество Англии. Расчет строился на том, что усиление Швеции, традиционного союзника Франции, вызовет большое неудовольствие в Лондоне. Не забыт был и коммерческий интерес англичан: нацию мореходов и купцов упорно убеждали в том, что торговлю с Россией куда удобнее вести через Петербург, нежели через отдаленный Архангельск.

    К переговорам с Карлом XII решено было привлечь Джона Черчилля, герцога Мальборо, «крайнего фаворита», по определению А. А. Матвеева, королевы Анны. Слава герцога как полководца, победителя французов и их союзников при Рамельи и Ауденарде спорила со славой шведского короля-героя. Считалось, что подобное посредничество будет лестно для Карла. Скуповатый Петр I был даже готов уплатить «милорду Марлборуку» за его посредничество двести тысяч ефимков. Царь, впрочем, усомнился, что такою «дачею» удастся герцога склонить к переговорам, «понеже чрез меру богат». Но сомневался царь совершенно напрасно. Герцог оказался падок на посулы не меньше фельдмаршала Огильви. Тем более что его «чрезмерное богатство» было отягчено «чрезмерными» долгами, которые надо было возвращать вместе с процентами.

    Царские дипломаты не скупились на обещания. За мир со Швецией Петр готов был отправить в огонь Войны за испанское наследство целый корпус, 30 тысяч человек. При этом Мальборо мог обещать шведам возвращение большинства завоеванных русскими городов, включая Дерп и Нарву.

    Герцог благосклонно выслушивал царское предложение, не забыв выставить свои условия или, точнее, свою цену за предстоящие хлопоты. Барон Генрих Гюйссен, который от имени царя вел с ним переговоры, поспешил сообщить о требованиях лорда Черчилля. Они были «скромны»: титул князя вместе с доходами от «своего» княжества и дорогие подарки. Как ни странно, алчность герцога не отпугнула, а, напротив, обрадовала Петра. Раз много просит, значит, всерьез хочет взяться за дело. Царь предложил достославному вымогателю на выбор три «княжества» — Владимирское, Сибирское и Киевское с пожизненной рентой в 50 тысяч ефимков ежегодно. В придачу были обещаны рубин, каких «зело мало», и орден Андрея Первозванного.

    Дальше получилось совершенно по Пушкину относительно того, как легко обмануться, когда «обманываться рад». Мальборо щедро расточал обещания, вовсе не собираясь ввязываться в переговоры со шведским королем. Больше того, удаление Карла XII из Саксонии в далекую Россию было выгодно англичанам и их союзникам. Здесь, как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Однако повел себя Черчилль безупречно: обворожил посла в Англии Артамона Артамоновича Матвеева (разъехались «с несказанно какой любовью!»), пообещал «крепко говорить со шведом» и прислал Петру письмо, именуя себя в нем «препокорным, благожелательнейшим и препослушным рабом Иоанном». Похоже, герцог всерьез надеялся при помощи красноречия подлатать свой прохудившийся бюджет.

    Петр быстро разобрался с истинными мотивами Черчилля. В международных делах обманывался царь часто, к этому привык, но на этот раз было обидно за потерянное время и растраченные впустую усилия. Уж слишком высока была ставка — спасение Ингрии, Петербурга, всего того, что было сделано и еще предстояло сделать. Впрочем, крах посредничества — естественный результат не просто одной игры Мальборо. Даже если бы тот действительно захотел договориться с Карлом XII, ему все равно этого не удалось бы. Всякий договор — это все же согласие двух сторон. В Альтранштадте Мальборо встретился с королем, который оставался совершенно равнодушен к европейским вопросам, зато вскипал благородным негодованием при имени царя. Да и рабочий стол его, замечал герцог, «покрыт картами России», так что не нужно было прилагать никаких усилий, «чтобы побудить Карла оставить Германию и обратить шведское оружие против России». Словом, задача изначально была нерешаемая, и следует только радоваться, что царь ограничился лишь посулами и подарком собственной «персоны», а не редкостным рубином и денежными подношением в размере содержания нескольких пехотных полков.

    Не удалось заключить мир или по крайней мере перемирия со Швецией и при французском посредничестве. Версаль был не против пристегнуть царя к антигабсбургской «упряжке», которую — естественно, в совершенно ином статусе — должен был тянуть и Карл XII. Но шведский король остался глух ко всем воззваниям своего традиционного союзника. Скандинавские исследователи, имея в виду очевидную выгоду от французского посредничества и уступчивости царя, бьются над объяснением столь странного поведения Карла, упустившего едва ли не единственную возможностью сохранить полноценное шведское присутствие на континенте. Обыкновенно в ход идут обвинения Карла в легкомыслии, высокомерии, упрямстве, авантюризме и т. д. Все это так — и все далеко не так. В этом объяснении нет исчерпывающего ответа. Во-первых, потому, что исчисление отрицательных черт личности Карла сомнительно «методологически», ведь пока Карл побеждал, все эти черты имели положительную окраску и совсем иные определения: не высокомерие, а уверенность, не упрямство, а решимость, не авантюризм, а склонность к неожиданным и оригинальным ходам и т. д. Во-вторых, рациональное объяснение, исходящее из знания последующего, совсем необязательно рационально и логично с точки зрения тогдашнего настоящего. И дело здесь не только в твердой уверенности Карла в своем превосходстве, которое разделялось большинством современников. Более важно знание тех глобальных целей, которые шведский монарх ставил перед собой. А он, хотя и мыслил прямолинейно и негибко, никогда не мельчил в своих планах. Его целью было сокрушение Московского государства, причем не столько в смысле достижения победы в отдельной войне, сколько в опрокидывании России в ее прежнее, дремотное состояние. С этих позиций обвинения Карла в иррационализме или, попросту говоря, в недальновидности таковыми не выглядят. Король наметил цель и определил средства, которые казались вполне адекватными и поначалу вполне достижимыми. Другой вопрос — почему из этого ничего не получилось. Но это именно другой вопрос.

    Надежды Петра и его окружения сколотить новый антишведский союз быстро рассеялись. И дело не в отсутствии старания, а в сложившемся международном раскладе. Доминирование Швеции казалось состоянием чуть ли не вечным. Во всей Центральной Европе не было правителя, который бы осмелился бросить открытый вызов шведскому королю, обладавшему к тому же долгой и злой памятью. Для этого надо было быть безумцем или… Петром I, которому просто некуда было деваться. Оттого на все призывы русских дипломатов остановить рост шведского могущества следовало или глухое молчание, или ни к чему не обязывающее сочувствие. В итоге ничего не оставалось, как признать полное дипломатическое фиаско. Война неудержимо валилась «на одни русские плечи».

    Бремя войны

    Бремя войны и реформ давило на всех. Историки, несмотря на целый ряд попыток, до конца так и не могут точно сказать, насколько усилился пресс налогов и повинностей за эти годы. Отчасти это объяснимо. Уж очень неопределенными оказываются слагаемые. Если с прямыми налогами еще можно разобраться, то как учесть разнообразные отработочные повинности и косвенные налоги? Они давили на каждого неравномерно, в зависимости от сословного статуса, места, времени. И как, к примеру, измерить прореху в хозяйстве какого-нибудь крестьянина, принужденного в разгар страды работать на верфи или строительстве канала?

    Тем не менее существуют цифры, достаточно красноречиво иллюстрирующие тяжесть войны и реформ. Исходные в них — показатели стремительного роста расходов на армию, вооружение, государственный аппарат, экономическое развитие. Содержание армии в первый год войны обходилось казне в полмиллиона рублей. В 1710 году на армию пришлось истратить уже 2 млн рублей. Это не считая расходов на флот — 444 тыс. рублей против 81 тысячи в 1701 году — и артиллерию — 80 тысяч рублей и 20 тысяч, соответственно. Из крупных расходов можно назвать траты на содержание союзников. В год выхода Августа из войны «саксонским бездельникам» перепало 230 тысяч рублей, о печальной «судьбе» которых, как мы помним, сокрушался Петр. На порядок меньше, но все же достаточно дорого обходилась внешнеполитическая деятельность. Причем пик расходов пришелся на канун Полтавы, когда царь питал надежду предупредить вторжение посредством дипломатии. В 1706 году внешнеполитическое ведомство поглотило почти 24 тысячи рублей, когда как в 1710-м, когда за дружбу с Россией готовы были заплатить многие европейские дворы, внешнеполитическая деятельность обошлась вдвое дешевле — в 12 тысяч.

    Многократный рост государственных расходов побуждал к усилиям чрезвычайным. Правительство шло проторенными путями — увеличивало уже существующие и вводило новые налоги и дополнительные чрезвычайные сборы, имевшие особенность превращаться в постоянные. Таким, к примеру, стал сбор десятой деньги с купечества и крестьянства на формирование 10 новых драгунских полков, объявленный в 1701 году. Полки давно уже воевали, были биты шведами и били шведов, а деньги на «формирование» продолжали взимать до 1719 года.

    Однако и власти понимали, что возможности тяглового двора не беспредельны. Немало усилий было затрачено на совершенствование косвенного обложения, удобного тем, что позволяло опустошать карманы представителей всех слоев населения. Знаменитые петровские «прибыльщики» проявляли чудеса изобретательности, придумывая все новые и новые разновидности «сборов» и «запросов». Хорошо известный всем гербовый сбор с орленой бумагой — лишь эпизод их неутомимой деятельности. Следом посыпались сборы и новые «оброчные статьи» — на бани, мельницы, рыбные ловли, постоялые дворы, проруби, бортные угодья и т. д. С 1704 года появился налог «на промышленных людей». Не забыты были торговые и таможенные пошлины. Даже взвешивание оптовых партий товара было превращено в источник дохода, равно взимаемого с продавца и покупателя.

    Был пополнен список казенных монополий. Этот способ извлечения дохода издавна был знаком царским подданным, давно уже смирившимся с государственным диктатом в отношении самых прибыльных видов товаров. Петр обновил этот список. Злополучная соль, ставшая поводом для знаменитого Московского бунта 1648 года, вновь превратилась в прибыльную казенную монополию. Ее власти продавали населению вдвое дороже, чем покупали у солепромышленников. Так из щепоток соли «складывались» многие петровские нововведения, горькие для народа в прямом и переносном смысле.

    Правотворчество приказных деятелей и прибыльщиков бурно фонтанировало в продолжение всего петровского правления. Но были годы, отмеченные истинными рекордами фискального творчества. Апогей пришелся на 1704–1705 годы. Из вышедших в этот период 131 указов 76 вводили новые подати, сборы и «запросы».

    Огромный военный бюджет бил по сословиям не только непомерным перенапряжением народных сил. Из хозяйственной жизни изымались физически крепкие работники. Первоначально в армию старались брать преимущественно даточных и «гулящих» людей, избегая привлечения тягловых крестьян. Однако потребность в людях была столь остра, что с 1704 года сети были раскинуты шире — на военную службу стали забирать земледельцев. Первый опыт, проведенный Поместным приказом в Московском уезде, современники назвали «поголовным» — брали «не с дворов, а всех поголовно молодых» крестьян. На следующий год опыт повторили в 16 центральных уездах, отправив в Военный приказ почти 10 тысяч новобранцев. Новая система требовала какой-то упорядоченности, и это было осуществлено по привычным шаблонам подворного исчисления: обычно брали одного рекрута с 20 тягловых дворов. Так в годы Северной войны в жизнь русского крестьянства прочно вошла рекрутчина. Примечательно, что новая повинность не радовала и помещиков, для которых каждая потеря крепких крестьянских рук — урон, трудно восполнимый. Пройдет немного времени, и вербовщики из приказов начнут жаловаться, что помещики на рекрутские станции повезут крестьян «худых, и старых, и в службу не пригодных». Строгие внушения не всегда помогали — помещик, игнорируя угрозы и наказание, упорно твердил свое: «Иных крестьян у меня нет».

    Рекрутская система породила множество проблем. Среди них особенно болезненная — побеги. И раньше бегство дворян со службы было вечной головной болью властей. Однако на дворян-нетчиков можно было найти управу. Они рисковали жалованьем, статусом служилого человека и, главное, своим поместьем, которое нельзя было спрятать или унести с собой. Рекрут, взятый из «тягла», ничего не имел. Малорадужными казались и перспективы солдатской службы — смерть или ранение, болезни и муштра. Неудивительно, что масштабы побегов превосходили цифры потерь в боях. Бежали со «станций», из маршевых команд и самих частей. Рекрутов стали клеймить — ставить на руку крест, забивать, точно преступников, «в железа» — мало толку. В ход пошли угрозы пострашнее, вплоть до казни. Не помогло. Пришлось наказание чередовать с объявлением амнистии — прощение давалось тем, кто в назначенный срок добровольно возвращался в свои части. До Полтавы такие амнистии объявляли дважды, и дважды они проваливались — бежали сотни, возвращались единицы. Потому вновь прибегали к привычному средству «вразумления» — смерть и каторга. С 1700-го по 1709 год рекрутские наборы дали армии пополнение порядка 130 тысяч с лишним человек. К этой цифре следует прибавить даточных людей, надолго отрываемых от мест жительства для разнообразных работ.

    Растущее давление на тягловые разряды населения неблагоприятно отразилось на демографической ситуации: с 1678 года по 1710 год число попавших в переписные книги дворов сократилось с 791 тысячи до 637 тысяч. Разумеется, не все 154 тысячи убылых дворов падают на первое десятилетие Северной войны. Однако есть все основания говорить, что пик падения связан именно с этим периодом. Известно, что в уездах, расположенных вблизи районов военных действий, число пустующих дворов достигало 40 %. Цифры, сопоставимые с разрухой времен несчастной Ливонской войны.

    Если историки ощущают большие трудности с обобщающими цифрами, то в жалобах и в стенаниях современников, эмоционально выражающих свое недовольство, нет недостатка. Особенно если обратиться к таким своеобразным источникам, как челобитные. Изучать историю и делать по ним заключение — все равно что есть клюкву без сахара и удивляться, отчего кисло. Изначально это был жанр преувеличений. И все же к негодующим, протестующим и плачущим голосам нельзя не прислушаться. Это тоже характеристика эпохи, в которой стонут и жалуются все.

    Вот отдельные голоса. Крестьяне: «Как Бог его нам на царство послал, так мы и светлых дней не видали. Тягота на мир, рубли да полтины да подводы; отдыху нашей братии крестьянину нет». Дворяне: «Какой он царь? Нашу братью всех выволок на службу, а людей наших и крестьян в рекруты побрал. Никуда от него не уйдешь, все распродали на плотах (судостроении), а сам он ходит в службу, и как это его не убьют? Как бы убили, так бы и служба минулась, и черни бы легче стало».

    Кнутобойный характер подобных признаний несомненен. Пожелание смерти государю — преступление из разряда тягчайших. Чтобы произнести вслух подобные слова даже в узком кругу, нужны были причины действительно веские, а недовольство запредельное. Но рост материального бремени и служебных тягот — лишь одна, хотя и немаловажная сторона дела. Не менее болезненным оказался слом привычного уклада жизни. Жернова войны и реформ беспощадно перемалывали все то, что совсем недавно считалось неприкасаемым и незыблемым. Эта структурная ломка серьезно изменяла духовную и социальную составляющую общества. Кризис идентичности, вызванный отказом власти от многих традиционных ценностей, обернулся протестными настроениями и даже протестным поведением. Стрелка на барометре социального самочувствия различных сословий колебалась между надписями «переменно» и «буря». В этих условиях выступления против новшеств и правительственного курса, наконец, против самого инициатора преобразований — Петра I — были неизбежны. Удивляться, скорее, надо их относительной слабости, не сопоставимой с тяжестью и масштабом перемен.

    Одним из первых, кто обратил внимание на это противостояние, был С. М. Соловьев. «…На стороне преобразователя были лучшие, сильнейшие люди, — писал он, — отсюда то сильное, всеобъемлющее движение, которое увлекало одних и не давало укорениться враждебным замыслам других; машина была на всем ходу; можно было кричать, жаловаться, браниться, но остановить машину было нельзя».

    Сколь ни велик авторитет выдающегося историка, одно признание за Петром исторической правды и мощи государственного аппарата («машина… на всем ходу») вовсе не значит, что преобразовательному движению нельзя было воспрепятствовать. Не говоря уже о сомнительной ссылке С. М. Соловьева на присутствие в команде Петра «лучших людей». Уместнее причислить последних все же к людям энергичным, нахрапистым, а иногда и абсолютно бессовестным, о чем не раз писали критически относящиеся к окружению царя современники и позднейшие историки. Все эти качества, несомненно, давали им преимущества перед рефлектирующими противниками преобразований, большей частью ищущих идеал в безвозвратно уходящей старине. Однако едва ли эти обстоятельства объясняют долготерпение сословий. Скорее, более важными были привычка к покорности, восприятие самодержавной власти как власти, всегда и во всем правой и праведной, власти, которой нельзя противиться. Бесспорно, в отечественной истории государственная машина «на всем ходу» — сила огромная, равно созидательная и разрушительная, будь то «каток» Реформатора или Опричника. Но в каждом случае еще важны умонастроение сословий и их способность корректировать это движение. Последним сословия владели плохо или совсем не овладели по причине аморфности и ограниченности легальных механизмов воздействия на власть. Оппозиции, чтобы как-то успешно противостоять замыслам царя, необходима была легитимность. Не случайно антиреформаторские настроения так или иначе замыкались на царевиче Алексее. Только имя наследника давало противникам Петра санкцию на законность. Но это же обстоятельство оборачивалось слабостью оппозиции: Алексей был не той личностью, которого можно было противопоставить отцу. Оставалось одно — ждать, покуда все не переменится, то есть не вернется к исходному естественным путем: Петр сойдет в могилу, Алексей взойдет на престол и все отменит…


    Разнообразные формы протеста, с которыми сталкивался Петр, не кажутся случайными. Как и то, что они не имели перспективы слиться в единое целое. Слишком различными, а иногда и прямо противоположными были цели, которые преследовали противники Петра. У каждого из сословий были свои специфические способы и формы протеста, зависимые от статуса, реального положения и менталитета. Труднее всего приходилось низам. Петровское время, несмотря на декларативные заявления о торжестве закона, еще более сузило пространство легального отстаивания тягловым населением своих интересов. Ссылки на старину и традицию меркли перед высшими соображениями «государственной пользы» и «общего блага». Но если легальные способы отстаивания прав и интересов оказывались малоэффективными, то поневоле приходилось прибегать к иным средствам. Едва ли не самой распространенной формой протеста стали побеги.

    Еще один способ народного ответа на политику и произвол властей — бунт. Война и реформы вызвали к жизни немало антиправительственных выступлений. Самым крупным и опасным стало движение донских казаков в 1708 году. Казаки были вооружены, организованы, имели немалый боевой опыт. Особенно было опасно их появление в районах развитого помещичьего земледелия и на засечных чертах, жители которых еще не разучились держать оружие. Так случилось при Алексее Михайловиче, когда отряды Степана Разина прорвались в Среднее Поволжье и в города Белгородской и Симбирской черт. Властям пришлось приложить огромные усилия, чтобы унять пламя бунта.

    Между тем правительство во многом само было повинно в том, что Дон оказался точкой наивысшего напряжения. Казаки ревниво оберегали свои права и вольности. Одно из этих неписаных прав — с Дона не выдавали беглых. «Мы никого к себе не призываем, но никого не выдаем», — в такой категоричной форме отвечали казаки на все требования выдворить с Дона пришлых людей. Возрастающие давление со стороны Москвы вызывало протесты не только новоприбылых людей. Недовольство проникло в среду старых казаков, старшины, которым не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, чем все может закончиться. Отсюда — фрондирование старшины, заигрывание и науськивание голытьбы против властей, двойная игра. Тот же войсковой атаман Лукьян Максимов «санкционировал» в 1708 году расправу над разыскным отрядом Юрия Долгорукова, призвав казаков «…его, князя, убить, где изъедут». Исподволь раздувая огонь бунта, Лукьян Максимов и не подозревал, что, вступив в схватку с Кондратием Булавиным, сам сгорит в этом пламени. Позднее главный усмиритель восстания князь Василий Долгорукий объяснял двойственное поведение атамана тем, что тот пытался скрыть свои проступки — укрывательство беглых.

    При Петре на Дон люди бежали сотнями. Эта ситуация сильно беспокоила власти. В их намерение вовсе не входили задача пополнения вольницы людьми и обеспечение домовитых казаков дешевой рабочей силой. Летом 1707 года на Дон была направлена воинская команда. Ее начальником был назначен подполковник, князь Юрий Владимирович Долгорукий, человек энергичный и скорый на расправу. Князь должен был найти, переписать и выслать всех беглых «в те же городы и места, откуда кто пришел».

    Появление Долгорукова с солдатами было встречено сначала с настороженностью, затем — с глухой ненавистью. Максимову удалось не допустить розыска в Черкасске и на Нижнем Дону. Долгорукий был выпровожден в верховые городки. Демонстрируя свою «лояльность», войсковой атаман снарядил в помощь князю представителей старшины. Услуга весомая — изымать по куреням беглых без помощи казаков государевым людям было трудно. Однако одновременно Лукьян Максимов направил в хоперские и верхнедонские городки тайные грамотки с призывом расправиться с сыщиками или, на худой конец, «уходить и хорониться [от них] по лукам».

    В двойной игре Максимов показал себя искусным мастером. Князь Долгорукий напрасно доверился ему. Организуя сыск, он повел себя так, будто явился не на Дон с его вольными традициями, а в крепостную российскую глубинку, внимающую насилию с безропотной покорностью. Наезжая на городки, солдаты хватали и вязали новоприбылых людей, «природных» же казаков в отместку за укрывательство беглых вразумляли кнутами. Дон застонал. По всей реке, от верховья до низа, по городкам «запольных» рек заговорили о нарушении коренных прав Войска. Тут же поползли слухи, что творят расправу царевы слуги по воле бояр, прибыльщиков и немцев, а не истинного государя Петра Алексеевича, давно уже изведенного на чужбине. В узком пространстве протестного сознания актуальными были вовсе не проблемы правды или неправды подобных толков; важно, что коллективное сознание получало благодаря им санкцию на антиправительственное выступление. Бунт превращался в правое дело. Защищали не только исконные права Дона, избивали и избавлялись от «государевых изменников».

    Само это избавление случилось в ночь на 9 октября 1707 года. Князь остановился с отрядом в пятьдесят человек в Шульгинском городке. Вечером к городку подошел со своими людьми Кондратий Булавин. Казаки, собравшиеся вокруг атамана, были люди тертые, много испытавшие, которых в приказном делопроизводстве обыкновенно называли «ведомые воры».

    Многие имели фамилии-прозвища, каждое из которых — характер: Федор Беспалый, Никита Голый, Семен Драный, Иван Лоскут. Последний ходил еще со Стенькой Разиным «лет семь», то есть с самого начала его атаманства, еще до знаменитого похода на Каспий «за зипунами». Такое сообщество могло остудить клокочущую ненависть к карателям только пролитием большой крови. Она и пролилась. Заговорщики смяли караул, перебили поставленных по куреням людей Долгорукова. Сам князь погиб в станичной избе, похоже, не успев ничего толком сообразить. Нападавшие, подступив к окнам и двери, расстреляли всех находившихся внутри куреня.

    После расправы над Долгоруким Булавин снискал горячие симпатии вольницы. В городках по Донцу его встречали хлебом-солью. Отряд быстро разросся до тысячи человек. Но своими решительными действиями Булавин поставил старшину перед необходимостью сделать выбор — или отмежеваться от взявших большую силу «воров», или открыто примкнуть к ним. Последнее для Максимова и его единомышленников означало еще попасть в зависимость к Булавину, популярность которого росла с каждым днем. К тому же старшина боялась разрыва с Петром. Предел ее мечтаний — прекращение сыска. Это было достигнуто. Дальше надо было любым способом помириться с царем, даже если этот способ — голова Булавина.

    18 октября 1707 года у Закотного городка на речке Айдаре Максимов с верными ему казаками настиг и рассеял отряд Булавина. Известие о разгроме бунтовщиков успокоило царя. «Итак, сие дело милостию Божиею все окончилось», — обрадовал царь Меншикова в ноябре 1707 года.

    Радость, однако, оказалась преждевременной. Сбили пламя — углей не затоптали. От наказания ускользнул главный зачинщик бунта — Кондратий Булавин. Он отправился в Запорожье в надежде найти здесь новых сторонников. Буйное низовое войско, не любившее Москву с ее самодержавными традициями и постоянными попытками стеснить их права и вольности, не прочь было тряхнуть царством. Призыв бить бояр, прибыльщиков и приказных особенно пришелся по душе молодым сечевикам. Запорожские гультяи даже лишили власти кошевого атамана Петра Сорочинского, вознамерившегося отказать Булавину. По территории войска пошли гулять булавинские «прелестные письма»: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с… атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным… погулять по чисто полю, красно походить, сладко попить да поесть… то приезжайте на черны вершины самарские»{7}.

    Булавинское красноречие сильно кипятило кровь запорожцев. Но даже сочувствовавший Кондратию Афанасьевичу новый кошевой атаман, Константин Гордиенко предпочел выждать. Булавин покидал Сечь с обещанием атамана примкнуть к выступлению, только если Кондратию удастся привлечь к борьбе калмыков и татар Белгородской и Ногайской орд. Отказано было Булавину и в намерении призвать в поход на Русь крымских татар. Гордиенко посчитал этот шаг не ко времени и просто не пустил в Крым мятежного атамана.

    Все это время Петр требовал от Мазепы и запорожцев поимки «вора Кондрашки Булавина». Настойчивость царя легко объяснима: соединение донских и запорожских казаков грозило большими бедами. Запорожцы, в свою очередь, напоминая властям об очередном годовом жалованье, от выдачи Булавина уклонялись — мол, не кого было вязать. В Москве знали, что это неправда: Булавин спокойно передвигался по Сечи, вербуя с разрешения Гордиенко «охотников». Затем он переправился через Днепр и двинулся к Новобогородскому городку. Его войско быстро росло. Но еще быстрее росли притязания атамана, замешанные на желании прихвастнуть и заодно вселить неуверенность недругам. Согласно грамоткам атамана, с ним шли уже семь тысяч донских казаков, шесть тысяч запорожцев, пять тысяч татар. Трудно сказать, что больше напугало властей — завораживающая магия больших цифр или действительные данные, получаемые от лазутчиков. Но воеводы испугались. Лейтмотив их обращений в центр — скорее шлите подмогу. Киевский воевода Д. М. Голицын стал слезно вымаливать у царя хотя бы один полк, потому что «мне без людей одною особую что можно было учинить?». Царь внял голосам воевод и послал против повстанцев… два полка. Нет смысла спорить о том, мало это или много. Важно другое: отныне воевать с Карлом XII приходилось с уроном в два полка.

    Между тем атаман Максимов стремился всеми силами отмежеваться от Булавина и заслужить доверие государя. Наскоро собранная посольская станица привезла покаянное послание от Войска. Трудно со всей определенностью сказать, в какой мере в Москве поверили в искренность очередных заверений в преданности. Шатания казаков никогда не были новостью. Но шатания прощались, если они не переходили грань, опасную для существующих порядков. Войско к ней приблизилось, но не переступило. К тому же ситуация не позволяла особенно привередничать. В Москве на многое готовы были закрыть глаза и сделать вид, что не сомневаются в непричастности «природных» казаков к «воровству». За верность и «усердие к успокоению того возмущения» им было даже обещано жалованье. Десять тысяч давались не просто так — с наказом к скорейшему выкорчевыванию остатков бунта и к захвату его заводчиков. Добить булавинцев должна была не армия, а сами казаки.

    Максимов на этот раз очень старался. Посланные им станицы во главе с верной старшиной хватали всех заподозренных в бунте. В угоду правительству возобновлен был сыск беглых. К сечевикам отправлена была грамотка, которая должна была опровергнуть утверждение Булавина, будто бы все Донское войско намеревается выступить против Москвы: «Мы царю Петру Алексеевичу служили верно и за православную христианскую веру и за него, великого государя, готовы головы свои положить».

    Но еще энергичнее действовал Булавин. В марте 1708 года он объявился в Пристанском городке на Хопре. Войсковой круг повстанцев объявляет Максимова и его сторонников из числа старшины изменниками Дона, которые выдают сыщикам «не токмо новопришлых, но и старожилых казаков». В конце марта Булавин двинулся к Черкасску, по пути пополняя свое войско и хватая тех, кто отказывался примкнуть к восстанию. Бесстрастная логика бунта диктовала свои беспощадные правила противостояния — кто не с нами, тот против нас. При подходе к Нижнему Чиру всех противников Булавина «побили и потопили», отсекая тем самым и своим надежду на примирение.


    Тут уж, хочешь — не хочешь, но бейся до последнего и побеждай или терпи поражение и погибай.

    В начале апреля пятитысячное войско Булавина встретилось у Красной Дубровны с казаками Максимова. Неожиданное нападение повстанцев в момент, когда стороны, по сути, начали переговоры, решило дело. Застигнутые врасплох сторонники войскового атамана были рассеяны. 26 апреля победители подошли к Черкасску. Окруженный водою и валом, ощетинившись несколькими десятками орудий, Черкасск мог без труда отбиться от восставших. Но крепость городов зависит не только от высоты валов и глубины рвов, но и от отваги и крепкостояния защитников. В Черкасске оказалось мало охотников отдавать жизнь за потерявшего былой авторитет войскового атамана. Город был сдан. Булавин вошел в «казацкую столицу». Максимов и пятеро его ближайших сторонников были выведены на круг и осуждены. В тот же день их «казнили смертью, отсекли головы». 9 мая новым войсковым атаманом стал Кондратий Булавин. Это избрание не было единодушным — противные голоса были заглушены угрозой расправы.

    Такой оборот событий стал полной неожиданностью для властей. Сбывались самые мрачные предсказания Александра Меншикова, который призывал не верить казакам: они «заодно», и если «соберутся, то немалой опасности от них надо чаять». И верно, опасность бунта, способного «опрокинуться» на южные и центральные уезды страны, возросла многократно. В руках «легализовавшегося» Булавина оказалась немалая сила. Теперь с призывом встать на защиту исконных прав и вольностей он выступал уже от имени всего Войска. Иной уровень приобретали обращения Булавина к сечевикам и кубанским казакам. Как и раньше, в своих грамотках он густо мешал правду с вымыслом, но приправлял он на этот раз эту смесь авторитетом выборного войскового атамана. В своих посланиях Булавин писал о скором приходе на Дон для разорения городков государевых полков (что было правдой); о намерении царя истребить всех вообще казаков (что было неправдой); о необходимости объединиться и сообща стоять против общего врага: «А во всем вы, атаманы молодцы, войско запорожское, против супостат надейтесь на милость божью, и мы войском донским вам все помощники». Зажигательные универсалы оказали свое действие. Из Сечи на Дон потянулись отряды запорожцев. Петр сразу уловил потенциальную опасность этой взрывной смеси из запорожской и донской вольницы. Царский наказ карателям был короток: «Крепко смотреть о том, чтобы не дать случиться (соединиться) запорожцам с донцами».

    Известие о падении Черкасска настигло Петра в конце мая 1708 года. Первая его реакция — самому идти на Дон и гасить пламя: «Необходимая мне нужда месяца на три туды ехать, дабы с помощию Божиею безопасно тот край сочинить». Но разумно ли удаляться на юг в канун решающего столкновения с Карлом? Эта мысль не оставляла царя. Печальный опыт несвоевременных отъездов из-под Нарвы и Гродно был слишком памятен, чтобы пренебрегать им. В конце концов царь отказывается от поездки на Дон. Главное все же — отражение шведов. Тем не менее пожар гасится под его неусыпным присмотром. Для искоренения бунта был найден подходящий человек — князь Василий Владимирович Долгорукий. Он умен, тверд, сведущ в военном деле, но главное, он — родной брат погибшего Юрия Долгорукого. В глазах Петра это было серьезное достоинство: служебное рвение, подогретое жаждой мести, — разве это не гарантия успеха умиротворения мятежных подданных? Пространная инструкция начальнику карательной экспедиции, данная царем еще в апреле, сводилась к простой формуле: «Отправлять свое дело с помощью Божией, не мешкав, дабы сей огонь зараз утушить… ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть». Здесь же исчислены и «средства тушения» — «жечь без остатку», «рубить», «заводчиков на колеса и колья».

    Весной-летом 1708 года восстание достигло наивысшей точки. Неудивительно, что этот период вызвал у советских историков наибольший интерес и горячие споры. Суть последних — в оценке характера и уровня движения. Признав его антикрепостническую основу, некоторые исследователи в «методологическом запале» приравняли булавинщину к крестьянской войне. В советской историографии это было равносильно присвоению генеральского звания: возрастали статус проблемы и ее влияние на ход всей истории. К чести большинства исследователей, следует сказать, что соблазн увеличения «масштаба» выступления был преодолен. Восстание, причем преимущественно казацкое, — вот как оно трактовалось в литературе. И в самом деле, Булавин никогда не звал к бунту крепостную Россию. Его цель, по собственному признанию, «чтоб у нас в войску Донском было по-прежнему, как было при дедах и отцах наших».

    Время изменило акценты. Сейчас споры о характере восстания совсем не определяющие. На первый план выступили иные проблемы. Фраза Кондратия Булавина, что ему «до черных людей дела… нет», теперь не кажется досадной оговоркой атамана — в ней видится проявление идеологии повстанцев. Исходя из средневековых представлений о «правде», они вовсе не собирались «валить» крепостничество и класть головы за освобождение крестьян. Однако из этого вовсе не следует, что атаман отказывался от приема «черных людей» в войско. Без этого источника пополнения казачество просто утратило бы силу, а с ней вес и значение. Так что прежний статус пришлого человека мало кого интересовал в станицах и городках (что, впрочем, не мешало брать «старым казакам» с них мзду). Достаточно было объявить себя «вольным» или, того лучше, по примеру работных людей Тамбовского и Козловского уездов завести у себя круги и избрать атаманов с есаулами, чтобы получить покровительство восставших. Но именно это обстоятельство и делало движение с точки зрения властей чрезвычайно опасным, причем опасным без всяких антикрепостнических лозунгов. Ведь то, что происходило с частью, не могло не затронуть целое. Оставаясь равнодушным к судьбам крепостных крестьян, казаки, однако, готовы были защитить тех, кто желал «показачиться». Из-за этой альтернативы трещал весь крепостнический уклад. Так было в годы Смуты с его «вольным казачеством», развалом государственности и рухнувшим заповедным и урочным режимами. Так случилось в годы выступления Степана Разина. Так, наконец, стали развиваться события на Украине в период национально-освободительной борьбы против Речи Посполитой, когда тысячи «показачившихся» селян сначала уничтожили «панщину» с ее крепостническими порядками, а затем не дали новым помещикам из числа гетманской и полковой старшины возродить нечто похожее на нее. Словом, не случайно Петр был так раздражен и напуган движением Булавина. На Руси хорошо знали, что степной пожар, гонимый ветром, в одно мгновение мог охватить огромные просторы. Дон же со своими порядками и неукротимой вольницей был подобен запалу: стоит зазеваться, упустить момент — полыхнет так, что мало не покажется.

    Один из главных мотивов поступков Булавина — честолюбие. Возносясь, атаман цепко держался за власть и не желал ее терять. Но в переменчивом казацком мире бушевали такие страсти, что сделать это было чрезвычайно трудно. Обыкновенно за атаманом шли, пока ветер удачи дул в его паруса. Стоило ситуации измениться — наступали трудные времена. Грозный атаман понимал: даже отстаивая право и вольности Дона, следовало как-то договариваться с царем. На третий день после своего избрания он отправил Петру и его соратникам несколько посланий, призванных остановить наступление карателей и заслужить прощение царя. Трудно согласиться с теми историками, которые видят в этом лишь простой ход для выигрыша времени. Булавина не оставляла надежда найти компромисс с царем. Ведь для него это был шанс усидеть и уцелеть. Поход же на Москву против «злых бояр и прибыльщиков» припасен как запасной вариант, на случай, если примирение не удастся.

    В своих грамотках Булавин объявлял, что Войско Донское от великого государя «не откладывается» и по-прежнему готово ему «служить всеусердно». Казнь Максимова была преподнесена как проявление верноподданнического рвения. Бывший атаман был уличен «во многих неправдах и обидах», ссоривших казаков с государем; он же писал царю заведомые неправды про булавинцев, будто они намерены идти «войною… на государевы городы». Булавин просил Петра сменить гнев на милость, принять их службу и остановить движение полков на Дон. Тон посланий Булавина нельзя назвать покаянным: просьбы перемешивались с угрозами. Петру было объявлено, что если он не остановит Долгорукова, то казаки станут «противитца всеми реками вкупе с кубанцами». Если и это не остановит, то «мы войском реку Дон… ему, великому государю, уступим и на иную реку пойдем». В обращении к царским воеводам этот мотив звучал и того резче — откажут в выполнении их требований, пусть пеняют на себя, поскольку «за то хуже будет».

    Едва ли подобная тональность понравилась Петру. Но атаман выбрал подходящее время. Шведская угроза толкала на путь скорейшего преодоления кризиса, пускай даже и разрешенного не совсем так, как того хотелось государю. Петр сам в письме к Меншикову определил главный принцип преодоления донской «замятии»: «Дабы сей огонь… конечно истребить и себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить». Как ни странно, здесь главное для царя не первая часть фразы — «истребление» огня, а вторая — воевать с Карлом XII свободно, не беспокоясь о тыле.

    Получив войсковое послание, Петр, несмотря на давление окружения, упорно твердившего, что казакам «верить не надобно», отпустил вины повстанцам. Государственник до мозга костей, царь умел преодолевать чувства и расставлять приоритеты. В конце концов, для него важно было, что он избавлялся от проклятых «оглядок», так тревоживших его в борьбе с Карлом. Царь даже остановил Василия Долгорукого и изменил меру наказания восставшим — уже не кнут и виселица, а прощение при условии полного раскаяния и повиновения. Однако не случайно историки во все времена восторгались и ужасались стихийности народных выступлений. Эта стихийность, между прочим, означала, что вожди движения оказывались заложниками той необузданности, которую сами вызвали к жизни. И дело совсем не в том, что начальники отрядов Булавина с запозданием, уже вступив в бои с правительственными войсками, узнали о царском прощении. Остановились бы здесь, так сорвалось бы в ином месте. Слишком далеко зашло противостояние, больно притягательной была магия вседозволенности, чтобы вот так, сразу и добровольно уняться самим и унять вольницу. Ведь искали волю, а не свободу.

    К силовому разрешению конфликта подталкивала и традиция: поиск компромиссов был не свойственен самодержавию, предпочитавшему урок наказания уроку прощения. Пока в июня в Черкасске читали царский указ об отпуске вин казакам, посланный для «бережения» верховых городков отряд Семена Драного разбил на реке Уразовой Сумской казачий полк из состава карательных сил Долгорукого. Были перебиты около шестисот человек — сначала в бою, потом после боя, в отместку за упорное сопротивление. 9 июня о разгроме полка узнал Василий Долгорукий. Тогда же пришли известия о намерении восставших идти громить Азов и Троицкую крепость. Хрупкое умиротворение рухнуло, уступив место новому витку противоборства. В конце июня Долгорукий получил приказ о немедленном движении на Черкасск.

    Удача отвернулась от повстанцев. 2 июля полковник Кропотов поразил пятитысячный отряд атамана Семена Драного. Сам атаман погиб, часть его сторонников, донских и запорожских казаков, сумели прорваться к Бахмутскому городку. Однако его укрепления не остановили карателей. Подоспевший бригадир Шидловский захватил городок и перебил всех его защитников.

    Поход под Азов также закончился неудачей. Вернувшиеся назад казаки обвинили во всем войскового атамана. Это было на руку противникам Булавина, которые давно искали случая расправиться с атаманом и тем самым заслужить себе прощение. Призыв арестовать Кондратия вызвал горячий отклик. Защищаясь, Булавин принужден был защищаться. Он заперся в атаманском курене. Тогда его недруги пошли на штурм. По одной из версий, Булавин был убит в горячей схватке, по другой — «из пистоли убил себя сам до смерти». Тело погибшего отвезли в Азов, где, надругаясь, подвесили за ногу на перекладину. Позорная казнь должна была подчеркнуть всю тяжесть проступка Булавина — «вора и государева изменника».

    С гибелью предводителя восстание пошло наубыль. 27 июля Долгорукий вошел в Черкасск, заставив казаков вновь целовать крест Петру Алексеевичу. Стали размышлять, как наказывать виновных. Чинить в соответствии с обычной процедурой повальный розыск? Но, по верному замечанию Долгорукова, «все кругом виноваты». Да и угрозы массовых казней могли подтолкнуть дончаков к новому выступлению. Решено было лишь сильно припугнуть казаков. Истерзанное тело Булавина вновь привезли в Черкасск, расчленили и «растыкали по кольям» рядом с войсковым кругом. Там же для острастки повесили нескольких нераскаявшихся повстанцев.

    К осени 1708 года войска карателей рассеяли основные отряды булавинцев. Тем не менее ситуация на Дону еще долго оставалась взрывоопасной. Когда азовский губернатор Толстой, посчитав, что теперь за верховые городки можно быть спокойным, в августе 1708 года отослал часть войск к Петру на Украину, Василий Долгорукий пришел в отчаяние. Он тотчас отписал Петру, что на Дону и по Донцу все «сплошь воры и готовы к бунту всегда; час от часу то бедство нарастает». И все же движение, перевалив наивысшую точку, выдохлось. Инциденты еще происходили, но в них уже не было прежней энергии. Раскол в казачьей среде усилился. Жители низовых станиц уже не желали рисковать головой ради сомнительных обещаний. В августе упорные бои произошли у станицы Есауловской. Ее защитники надеялись на помощь одного из сторонников Булавина, атамана Игната Некрасова. Но последний предпочел со всеми людьми, семьями и скарбом переправиться через Дон у Нижнего Чира и уйти на Кубань. То было начало известного исхода некрасовцев.

    Защитники Есауловской сдались. Последние очаги сопротивления были подавлены. Долгорукий, стараясь преподнести казакам наглядный урок, лютовал необыкновенно. До 200 человек были повешены на плотах, спущенных вниз по Дону. Мрачные символы петровского правления скользили по воде, приводя в трепет свидетелей царского правосудия.

    В апреле 1709 года, воспользовавшись паузой в боях со шведами, в Черкасск приехал Петр I. Похоже, в канун решающей схватки он лично хотел убедиться, что теперь можно будет воевать с Карлом XII без «оглядки». Борьба с мятежным Доном дорого обошлась царю. Против восставших пришлось отрядить более 33 тысяч человек. Нетрудно было догадаться, где они были ему нужнее. Да и само использование подобным образом войск не лучшим образом отражалось на боеспособности: из карателей обыкновенно получаются плохие солдаты.

    Дон был умиротворен ценой больших жертв. Позднее Василий Долгорукий писал о более чем 23 тысячах казненных и погибших в боях. Многие казачьи городки по верхнему Дону, Донцу, Хопре, Медведице были разорены и сожжены. Причем отличались не только правительственные войска. Булавинцы сами жестоко расправлялись с теми станицами, которые не пожелали примкнуть к ним. И это тоже — цена войны и реформ.


    Примечания:



    5 Как водится, в литературе можно встретить разные данные о численности русского войска, устремившегося к Нарве. Устрялов определяет его численность в 30 тысяч человек, А. Петров — в 33 тысячи человек, Б. Тельпуховский пишет о 35 тысячах, Н. И. Павленко — 40 тысячах. Разночтения связаны с характером привлекаемых источников, методикой подсчета, изменением данных во времени. Бесспорно, однако, что численность подошедших к Нарве формирований была далека от мифических 80 и даже 100 тысяч, которыми оперировали в своих сочинениях шведские историки или Вольтер.



    6 В русской и советской историографии назывались разные цифры численности шведской армии — от 12 до 30 тысяч человек. Шведские исследователи, в распоряжении которых находятся более достоверные источники, называют цифру в 10 540 человек — 5889 пехотинцев, 4317 кавалеристов и 334 артиллериста. Надо иметь в виду, что во время броска к Нарве какое-то число солдат отстали и не участвовали в сражении. Называется даже цифра в 8000–8400 человек, действительно принявших участие в бою со шведской стороны (Беспалов. С. 79; На пути к регулярной армии России. С. 31.).



    7 Место рандеву — истоки реки Самары, к месту под названием Черный лес.









    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх