1885–1975. Родилась в Белоруссии, в Бобруйске. Училась в Берлине и на Бестужевских женских курсах в Санкт-Петербурге. Иммигрировала в Палестину в 1912 г. Преподавала иврит и историю молодым женщинам в коммуне Кинерет. В 1920 г. вышла замуж за Залмана Рубашова-Шазара, впоследствии президента Израиля. В 1928–1961 гг. занимала пост редактора Двар ха-поэлет («Слово трудящейся женщины»). Литературный критик и писатель.

Перевод с иврита Велвла Чернина

В коммуне Кинерет велись дискуссии о кризисе социализма. Из этих дискуссий мне стали ясны такие понятия, как революционное движение и революционная литература. Я поняла революционную природу ивритской литературы в отличие от идишской, и в сердце моем пробудились мысли о нашем предательстве по отношению к идишу и о различии между двумя этими языками.

С началом еврейского рабочего движения в черте оседлости в России в среде еврейской молодежи началось возвращение от русского языка к идишу. Оно началось на основе свободного выбора, так же, как потом мы выбрали иврит. Мы еще не дали оценки этому периоду нашей жизни. Мы были маленькой группой людей, которые не могли не разговаривать на идише. Этот язык в изгнании заменял нам родину. Каждое сказанное на нем слово служило напоминанием и укрепляло нашу уверенность в том, что у нас есть родина — улица, рабочая среда. Тайна еврейства сохранялась лишь в маленьких бедных домах. Сама мысль, что и те, кто живет в достатке, тоже евреи, была странной. Казалось, что лишь в детях с улиц бедноты, в их лицах скрыта тайна расы и ее красоты. Весенними вечерами мы ходили слушать разговоры на бурных рабочих сходках так же, как ходят слушать шорох листвы в роще, потому что там — жизнь. Первое слово на идише, которое мы прочитали или которое прочитали нам, открыло для нас эту улицу. А тот, кто жил на ней, открыл в ней себя самого. Мы нашли и своих писателей — Мориса Розенфельда, Переца и наших сверстников, наших товарищей по духовным исканиям — З.-Й. Анохи, Рахель Фейгенберг. Простоту Авраама Рейзена мы поняли позднее. И превыше всех и позже всех перед нами постепенно раскрылась загадка Шолом-Алейхема.

Каждое написанное или сказанное на идише слово, в котором была искра чувства, юности и искусства, мы принимали с благодарностью. Оно было для нас приветом из «нашей страны». У нас не было «нехватки в словах», хотя язык был скудным. Это, возможно, был единственный период в нашей жизни, когда в наших речах жила правда: язык был скуден, многие из нас знали еще один язык или даже два языка, к тому же более богатых, но для всей нашей внутренней жизни мы без труда находили выражение на идише. Тогда мы ощущали гордость и счастье, слыша в речи музыку каждого слова, зная, что только тебе и твоему народу открыты его интонация и значение и для всего, что пробуждается в тебе, «кто-то» уже приготовил выражение, которое скрыто в твоей душе и откликается всякий раз, когда ты зовешь его. Как мы страдали тогда от искусственного идиша других! И было непонятно, как можно не заметить фальшивый тон, когда есть так много учителей, хорошо чувствующих этот язык. Многие из нас знали и иврит. Пробуждение интереса к ивриту происходило одновременно с пробуждением интереса к идишу. Ибо много было среди нас таких, чьи познания в иврите все еще оставались без применения. Но то, что иврит является национальным сокровищем, было ясно и тем, кто знал мало, и тем, кто лишь хотел узнать. Это было в эпоху Бялика, в годы «Сказания о Немирове» (цензурное название «Сказания о погроме». — Примеч. перев.) и «Заводи». И те, кто не читал на иврите, тоже знали о Черниховском, о Файерберге, о Бренере и Шофмане. Их переводили, о них рассказывали. Разговаривать на иврите нам не приходило в голову. Неужели мы покинем естественное и выберем искусственное?

И эту прочную связь мы предали, приехав в Эрец Исраэль. Ибо здесь мы снова не ощущаем себя сынами идиша и не восторгаемся больше его красотой и близостью: и даже когда мы разговариваем на идише и с удовольствием слышим его уверенную интонацию, наше удовольствие подобно удовольствию человека, разговаривающего на языке, все тайны которого открыты перед ним, но не ощущающего связи с этим языком и преданности ему. Мы владеем этим языком, но он больше не владеет нами.

Нам пришлось предать идиш, хотя мы заплатили за это, как платят за любое предательство. И у нас есть потребность оправдаться и объяснить, как мы могли так быстро покинуть то, что было сутью нашей жизни? Тот факт, что иврит — это язык наших далеких предков, не мог возвратить нас к нему. Такие аргументы никогда не заставят людей оставить свой живой язык. И тот факт, что есть евреи, никогда не слышавшие идиша, и что язык этот постепенно исчезает и забывается, не мог стать решающим. Ведь в среде нашего народа многие не знают иврита, а идиш, с одной стороны, забывается, а с другой — изучается и обретает популярность. И самое важное: мы принадлежим своему поколению и главное для нас — познание истины и душевный покой. И даже если нас мало (ибо в своем отношении к идишу мы были еще более незначительным меньшинством, чем ныне в своем общении на иврите) — нам нечего опасаться. Мы видели, как меньшинство становится большинством. Богатство языка иврит ни в коей степени не оправдало нашего предательства по отношению к идишу, ибо бедняку подобает бедность. А что стало в Эрец Исраэль с богатством языка иврит, как мы им воспользовались? Разве не был наш иврит лишен движения жизни и разве не используем мы ради той немногой красочности, что есть в нашей речи, чужие выражения, обладающие иным духом, который не есть дух иврита, слишком благородного и мудрого? Разве мы сами не считаем чудом красивую речь на иврите?

Правда и сейчас, спустя две тысячи лет, Эрец Исраэль полнится эхом иврита, и Библия воскресает, когда ее читают здесь, но велик разрыв между нашей духовной жизнью и духовной жизнью предыдущих поколений, выражавших себя на иврите. И, несмотря на это, есть соответствие в главном — то, чего не хватало в нашей связи с идишем. Мы поняли это еще до того, как приехали сюда, и восхитились, но нам нужно было это увидеть.

Главное заключалось в том, что, хотя идиш — живой язык, язык народный и демократический, существовало некое направление мысли, ставшее для нас революционным, которое находило свое выражение на иврите. А в литературе на идише господствовала ограниченность, по большей части казавшаяся нам инертной и реакционной. В лучшем случае это был лишь слабый отзвук того, что проявлялось в иврите. А мы — в том положении, в котором находились сами и находился наш народ, — стремились к революционной мысли.

«Революционный» означает, как правило, — побуждающей к войне с окружающей средой, с другими. Мы же имели в виду революционную мысль, которая побуждает к внутренней войне, войне с самим собой, что впоследствии может привести к столкновению с окружающей средой. Революционная мысль раскрывает наши глаза, чтобы мы осознали реальность, и спасает нас от равнодушного притворства и от того, с чем все согласны, она не позволяет видеть что-то там, где нет ничего, и наделяет способностью увидеть реально существующее. И поскольку революционное действие постоянно требует от нас обновления и живого взгляда (в противном случае оно недостойно этого названия), его источником служит личность. Именно личность — источник непрекращающегося «дарования Торы», и мы спасаемся из повседневности лишь тогда, когда все строится на человеке, на его поражениях и победах, на его низменности и чистоте.

Выражение революционной мысли просто, как прост стиль научных формул. Таково выражение моральных императивов, являющихся плодом мысли самой оригинальной и самой непримиримой в отношении нашего образа жизни. «И оправдаете праведника и осудите нечестивца» — разве это не само собой разумеется. И то, что «само собой разумеется», обязано быть.

Ценность революционной мысли — в ее инновациях. В тех открытиях, которые постоянно повторяются в истории человека. Слова «И возлюби ближнего как самого себя» были уже сказаны, но влияние этого императива зависело от ситуации, в которой он провозглашался, от состояния духа окружающей среды, от формы и контекста, понятных только современникам, и от морального авторитета, которому они верили. Библия могла стать источником революции в Германии лишь во времена Лютера и его усилиями, а в новой истории нашего народа — лишь в девятнадцатом веке. Почему то, что помогает понять свои ошибки одному, ничего не говорит другому? Почему одного подталкивает к революции мелодия, а другого некое уличное происшествие? И почему так нелогичны в наших глазах результаты внезапного революционного пробуждения? Кто скажет, какая связь существует между революционными решениями человека — ответить «да» близкому человеку, изменить содержание своей жизни — и моментами, осветившими для него действительность и давшими ему мужество принять решение? О, как мы нуждаемся в интенсивной духовной жизни, в отсутствии внутреннего покоя, в постоянном возвращении к природе, в любом течении революционного действия, являющегося для нас душой жизни, и сколь инертно и лживо то, что у нас иногда называют «революционным»!

Революцию, бунт нашего поколения против себя самого — вот что мы нашли в ивритской литературе. Это было странно. Исходя из тех надежд, которые мы возлагали на идиш, из нашего отношения к ивриту, Бренеру следовало написать свои рассказы о жизни масс как раз на идише, а идеология «местечка» Шолома Аша должна была появиться на классическом языке. Но этого не случилось. Странным было и то, что писатели, выросшие на одной улице, иногда дружившие между собой, чаще всего владевшие обоими языками, — разделились на писателей-гебраистов и писателей-идишистов. Почему этот талант был привлечен одним языком, а тот — другим? И откуда взялась война языков? Хотя и было в ней немало от слепоты, беспричинной ненависти и преходящих влияний, разве не было в ней и глубоких причин?

Каждый язык — сокровищница национальной энергии. История народа, не только записанная в анналах, но и воплотившаяся в ощущениях, переживаниях, событиях жизни отдельной личности, живет и существует в языке вечно. И поэтому у каждого языка есть собственная атмосфера, поэтому человек не может выучить нового языка, не подвергшись влиянию его духа. Человек, хорошо знающий свой народ, его историю и его наречие, распознает особое звучание и нюансы каждого слова этого языка, отличающего его от, казалось бы, аналогичного по значению слова другого языка. Он знает, в связи с каким историческим событием, из уст какого вождя или из-за какой особенности характера народа это слово или выражение обрело особое звучание, подтекст и неповторимые нюансы. В память народа навечно врезались те выражения, которые возникли или использовались в моменты глубоких душевных потрясений, религиозных откровений, опасности, угрожавшей всему народу, при появлении признанного пророка или любимого героя. И даже если сначала эти слова слышали лишь единицы, из уст этих единиц их услышат все.

В языке навечно сохранилось эхо не только исключительных событий в жизни народа, но и повседневной жизни — и главным образом ее. С этой точки зрения творение языка не прекращается, пока им живут, на нем думают и разговаривают. Чем более значима наша духовная жизнь, находящая свое выражение в языке, тем больший вклад мы вносим в эту невидимую национальную сокровищницу. Тем самым мы творим для себя и для тех, кто придет за нами, более возвышенную и чистую атмосферу жизни. Каждое слово, в которое мы вложили мысль и чувство, воздействовало на кого-то, и этот кто-то не сможет произнести его, не ощутив того, что ощущали мы. И напротив, шаблонное мышление индивидуумов обесценивает слова и лишает их содержательности, снижая тем самым ценность национальной мысли.

У каждого языка есть свой заколдованный круг, и всякий попадающий в него подвергается влиянию, которое оказывает на него каждое слово. Тот, кто изучал несколько языков, знает, что всякий раз, когда он переходит с языка на язык, он меняется сам. «Твой голос, когда ты говоришь на этом языке, не такой, как когда ты говоришь на другом языке» — подобное мы слышали не раз. Уроженцы российской черты оседлости, даже те из них, у кого не было никакой возможности сблизиться с русскими, приобрели под влиянием русского языка и литературы и нечто из характерных черт русской души. Ибо язык — это не только набор слов и выражений, а прошлое народа, которое оставило свою душу в языке.

«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! <…> Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» (И. С. Тургенев. «Русский язык»)

Язык дает, но в то же время налагает обязательства. И чем богаче наследие предков, тем тяжелее жить. Трудно народам, у которых есть великое прошлое. Но наш народ не отвернулся от своего прошлого, он продолжил его. Национальная сила, скрытая в языке иврит, жила и в диаспоре. Религия хранила ее. И благодаря этой скрытой силе Черниховский стал писать на иврите после двух тысячелетий Рассеяния. Религиозная жизнь, наполнявшая еврейское сердце новым, живым содержанием, проникавшая во все его устремления, во все события его жизни, вернула ивриту ту интимность, которую отобрал у него второй язык, язык матери, семьи и повседневной жизни. С другой стороны, религиозная мысль, будь то поэзия, философия или наука, всегда была религиозной — это возвышенное духовное действие, оно питалось энергией из сокровищницы языка иврит и само обогатило эту сокровищницу выражениями, подтекстами и оттенками, в которых сохранилась жизнь поколений.

Вот уже сотни лет наш народ разговаривает на идише. Так хочется — и почти можно — это сказать: наш народ. Ведь и этот язык является сокровищницей национальной энергии. Этим языком мы жили. И то, что вложено в его звуки — материнство, детство, история нашего народа в диаспоре, духовная жизнь, — все это дорого, подлинно и принадлежит нам. И два этих языка нашли писатели нашей эпохи — эпохи, решившей судьбу языков. И если человек, писатель выбирает тот или иной язык, он делает это из-за духовной близости к этому языку. Вот оно продолжающее традицию родословное древо внутренней жизни, скрытой в обоих языках. Мы продолжаем традицию языка, в атмосфере которого живем, даже если не намереваемся этого делать, а возможно, и против нашей собственной воли.

Интеллектуальное и духовное содержание языка определяет регистр каждого выражения, возможного в нем. Человек, живущий более сложной интеллектуальной жизнью, чем та, которую может дать ему его язык, ограничен в определенной степени той линией, которую язык для него начертал. Но и упасть ниже, чем позволяет язык, уровень самовыражения не может.

Когда мы хотели охарактеризовать оригинальную литературу на идише, мы иногда говорили: «Эта литература более национальна, чем литература на иврите». Мы говорили так, потому что чувствовали в ней тепло, которого нам не хватало в иврите. Там нас любили такими, какие мы есть, — нас, нашу улицу, наше местечко. Это одно из главных свойств идиша.

Мягкость и тишина «Местечка» Шолома Аша и «Народные предания» Переца, расслабленность народной мысли и сила народной правды Авраама Рейзена, дорогого нам поэта, — все это было для нас в свое время открытием. «Народные предания» в определенном смысле произвели на нас не меньшее впечатление, чем «Сказание о Немирове». В этих произведениях мы видели «самопожертвование». Это была поэзия самопожертвования и восхищения нашим народом в диаспоре, ибо лишь в диаспоре могли произойти все эти чудеса.

В литературе на идише было что-то материнское. Писатели, творившие на этом языке, не могли увидеть и художественными средствами проникнуть во внутренний мир наших мятущихся собратьев. Так и мать не способна разглядеть в душе своего сына все его внутренние войны, все его прегрешения, ибо в конце концов он ее сын, а она всего лишь мать.

Тогда, после поражения русской революции 1905 г., когда наш народ находился в очень напряженном положении, в лучших творениях на идише было что-то успокаивающее — никакой окрыленности. И нам стало тесно. Мы больше не могли дышать этим воздухом. Некогда и для нас «местечко» было тем же, чем для Аша: особым миром, зависящим лишь от себя самого и питающимся собственной красотой, — но это было не то, в чем мы нуждались тогда, на грани Второй алии. Ведь имей мы возможность видеть мир и думать только на идише, мы и помыслить не могли бы, что наш народ остается все еще одним из величайших народов.

Горечь нашего суждения об идише — это горечь разочарования в юношеской любви, которое вместе с болью оставляет осознание того, что душевная свежесть, проявляющаяся лишь раз в жизни, оказалась растраченной понапрасну. Не утешает и понимание того факта, что идиш еще больше укрепил нашу связь с евреями и нашу верность своему народу.

Почему, несмотря на то что в идише были подлинные и несомненные таланты, — не они, а литература на иврите вернула нам уважение к самим себе? Почему именно у Бялика, у Файерберга и у Гнесина оказалась та чарующая и заставляющая подчиняться сила, и следа которой не было в идише? Это зависело не от таланта, а от свободного Человека, которым пленили нас ивритская литература и ее язык. Мы жаждали Человека, и для нас «пророс тонкий росток» Бялика, Черниховский написал предисловие к своему переводу «Гайаваты», прозвучали вопросы Файерберга, и Гнесин изобразил женскую природу — все это было для нас гимном Человеку. А под человеком имелся в виду народ. В отличие от этого в идише было все, что могло очаровывать в литературе, лишенной ясной мысли, — скромность, народность, мягкость и тонкая эротика, которая была особенно характерна для польского отростка этой литературы. Правда, и эротика, проникшая в хасидские рассказы, в природу «местечка», от которой, возможно, и проистекает очарование «Народных преданий», тоже открывает человеку тайны жизни и помогает ему сформировать свое мировоззрение. Но бывают периоды в жизни человека и народа, когда для них нет ничего опаснее идиллии. Именно таким был период, которому предстояло дать ответ на вопрос о языке. Если бы Бренер писал на идише — одно это изменило бы ответ. Не из-за силы его таланта, а потому что это могло стать симптомом. Однако то обстоятельство, что таланты разошлись так явно, что носителем революционной мысли был «мертвый», а не живой язык, — это и стало приговором.

Ибо существовало несоответствие между тяжелым положением народа и оценкой ситуации в литературе и публицистике на идише. Лишь то течение, в котором слышался отзвук иврита, которое было своего рода переводом с иврита на идиш, было иным.

С одной стороны, исправления, которые писатели, творившие на идише, пытались внести в нашу жизнь, иногда поражали бестактностью — так ведет себя человек, вмешивающийся в интимные дела посторонних, а с другой стороны, идеология, выраженная на идише, демонстрировала трусость, отсутствие критического отношения к любому национальному делу и неспособность сделать хоть один свободный шаг из опасения потерять лицо, заслужить название предательской; она была консервативна и не видела дальше сегодняшнего дня. Стоит ли мне упоминать важную газету «Дер Фрайнд», Бунд и Житловского? Лишь в литературе на иврите — в важной для нас ее части — отсутствовала та «цензура», ярмо которой мы так остро ощущали в радикальных течениях, выражавших себя на идише. Здесь люди позволяли себе размышлять о еврейском народе свободно, как размышляли Ахад ха-Ам, Бердичевский и Бялик. Эта свобода мысли и выражения происходила вовсе не из осознания того, что они пишут для немногих, что улица их не прочтет. Понимание того, что они пишут для немногих, действительно оказало влияние на писателей, творивших на иврите, — и положительное, и отрицательное, однако свобода мысли, способность и мужество ее выражать проистекали в ивритской литературе из внутренней потребности и из внутренней свободы. Такова традиция языка иврит — продолжение революционной мысли Библии. Одно поколение передало другому свой голос.

Когда мы приехали в Эрец Исраэль, освобождение от национализма было нашей idée fixe. В диаспоре национализм мешал нам жить. Мысль и чувство всегда концентрировались вокруг нее. Нам не хватало свободы посвятить себя другим устремлениям. Всякое занятие общечеловеческими делами всегда приводило — или создавалось впечатление, что приводит, — к сближению с чужим миром. Казалось невозможным быть социалистом, толстовцем, художником, общественным деятелем, ученым, не опасаясь ассимиляции. Личная свобода — и отчуждение, широкая деятельность — и отчуждение. Лишь очень немногие были исключениями из правила. А в Эрец Исраэль мы освободились от этого. Здесь мы в любом случае евреи, и это было важно для нас. Таким же убежищем стал для нас и язык иврит. Писавший на иврите литератор всегда был в большей степени гражданином мира, чем писавший на идише. У творящего на иврите всегда будет больше уверенности в себе и чувства самодостаточности: он непосредственно осознает, что через иврит связывает и продолжает прясть какими-то загадочными путями нить вечности.

Сила современной еврейской революционной мысли заключена в способности утверждать и отвергать. Через пару лет после «Народных преданий» вышла в свет книга Бренера «Со всех сторон». Знал ли Бренер о том, что его книга послужит для нас источником уверенности, силы и надежды в значительно большей степени, чем «Народные предания»? Но мы чувствовали: если еще можно было нас не жалеть, то, следовательно, мы живы, и та убогая надежда, которую он оставил нам в образах старика и внука, оставалась нашей единственной, но верной надеждой. И эта книга появилась в то время, когда в национальной публицистике — на идише, русском, а отчасти и на иврите — царила такая почтительность, такая апологетика и такая осторожность по отношению к нашему народу, что иногда казалось, будто мы уже умерли и ничего не осталось, будто все это своего рода погребальная церемония. Но не только у Бренера черпали мы этот императив, это знание добра, к которому следует идти, но и у А. Д. Гордона, который совсем не нуждался в отрицании Бренера, чтобы прийти к тому же императиву.

Свет, которого мы не нашли у других, мы обнаружили у Файерберга, и он стал для нас больше, чем проводником, хотя мы еще не поняли его надлежащим образом: ведь если бы Бялик писал всего три года, как писал Файерберг, много ли бы мы знали о нем? Но как было не почувствовать, что сбивчивые слова Файерберга, в которых пылает огонь сконцентрированной мысли и чувства, кажутся неловко сложенными лишь по сравнению с тем, что он мог бы сказать, ибо в словах этого почти подростка есть нечто, подобного чему нет и в помине во всей новой ивритской литературе. В его рассказах есть сила природной привлекательности, основа которой в том, что Файерберг был еще более независим, чем другие большие писатели его поколения. Между ним и еврейской историей существовала связь, которой не хватало другим. О если бы он только успел написать задуманный им роман «Из жизни Баал-Шем-Това»! Ведь именно он был подлинным преемником Баал-Шем-Това и его хасидов, и в его силах было подарить нам новое открытие новой еврейской истории и самих себя.

Да, есть еще тропинки в истории нашего народа, по которым мы не ступали, и есть нечто внутреннее, что предвидел Файерберг. Для нас же этот источник познания нашего народа остался закрытым. Впервые я подумала о Файерберге, читая в Эрец Исраэль главы об избранности и главы об избавлении из Пророков. Невозможно было находиться в мире мышления пророков Иеремии, Исаии и Иезекииля и не ощутить, что есть глубина в бытии нашего народа, которой не достигли и лучшие из нас. Понимание «Ты избрал нас» у Исаии было иным, чем то, над которым глумились в нашей литературе. И тогда мы почувствовали, что есть внешние влияния, мешающие нам видеть главное, потому что нам не хватает того познания себя и той полноценной жизни в еврейском мире, которые были у Файерберга.

Отсюда и болезненная и тяжелая отчужденность в нашем отношении к литературе нашего времени. Через писателя читателю должно открываться то, что открылось ему, а известному кругу читателей должно открываться все — такое отношение существует между хорошими еврейскими читателями и другими литературами. Хороший читатель оценивает писателей по тому, что он получает от них, а там, где есть оценка, есть и подлинные уважение и любовь. Это зависит не только от знания языка — удивительно, но иногда мы читаем на европейском языке при помощи словаря, и при этом испытываем полное, истинное наслаждение.

Однако у нас нет такого отношения к нашей литературе — ни на иврите, ни на идише. В нашей оценке нет уверенности — словно этим писателям открылся еще один фрагмент из жизни народа, а нам их творчество не открылось. Люди, разбирающиеся в европейской литературе, неуверенно чувствуют себя в литературе на иврите. Бывает, что мы любим еврейского поэта, дающего нам нечто, но не можем с уверенностью ответить на вопрос, кто он, действительно ли обладает большим талантом, или же он дает нам нечто, потому что мы пришли к нему с пустыми руками, а он сумел задеть романтическую струну в нашем сердце, разбередить чувство любви к своему народу. И литература наша остается для нас загадкой, как и наш народ, и не можем мы дать ей подлинную оценку и проникнуться верой в наших писателей.

Читая произведение еврейской литературы, мы всегда хотим сравнить его с литературами чужих народов, но сравнение невозможно. И мы не знаем, кто такой Перец и как нам относиться к нему. То же и в нашем отношении к Шолом-Алейхему. Согласно критериям европейской литературы, в нем на первый взгляд есть слабые места, которых не должно быть даже у писателя невеликого таланта: что это за описания природы — «луна светит, деревья цветут», и это желание рассмешить, и рутина в построении композиции, и еще несколько «грехов». Но почему мы так его любим, почему можно читать его без конца и, главное, — почему его читают и хорошие, и ассимилированные евреи, даже выкресты, взрослые и дети, весь народ? И кажется, что лишь немногие понимают, что Шолом-Алейхем — чудо, феномен, и у других народов нет подобного ему. Чудо в том, что Шолом-Алейхем — не только писатель, не только он сам, он — наш народ. И поэтому нельзя относить Шолом-Алейхема ни к идишистам, ни к гебраистам в нашей литературе, подобно тому, как нельзя отнести народ к одному из этих течений. Как духовная жизнь нашего народа подлинна и полна содержания, так подлинен, и глубок, и полон Торы Шолом-Алейхем.

Но где критика, черпающая идеи из него? Где те люди, которые будут изучать его?

Есть нечто, что стоит между нашими уникальными писателями и нами, как сатана, и кажется иной раз, что есть нечто отделяющее их от исторической души народа. Это проклятие непонимания человеком, его мятущимся духом жизни народа, проклятие, которое мы видим только в ассимиляторах и их отчуждении, а оно — во всех нас. Действительно ли все это проистекает от воспитания в чуждом культурном окружении, проникающем в каждое сердце, или же причины более глубокие?

Мало тех, кому откроются прошлое и настоящее, все их достижения и все слабости. Ибо слабостям нет предела. И если мы подойдем как чужие — что не покажется нам слабым в себе? Что мы создали после Библии, в чем мы можем быть уверены? А есть и такие, кто не уверен даже в Библии. Но Файерберг был человеком, которому оказались открыты добро и зло, слабость и героизм, возвышающее и унижающее. Он имел непосредственную связь с Талмудом, и с раввинистической литературой, и с литературой нашего поколения. И многие тайны ушли вместе с ним, ибо человек с подобным чувством истории был для нас подобен пророку.

Несколько лет назад в России и Америке много говорили о необходимости перевести Библию на идиш. У тех, кто возражал против этого, жило в сердце непробиваемое и нелогичное ощущение: действительно, можно переводить Библию с иврита на все языки, но на идиш — нельзя. На еврейский язык? Что же, евреи, владеющие только идишем, не должны знать Библию? И ведь существуют переводы Библии на идиш, сделанные сотни лет назад! Но что общего между тем идишем, языком «Цена у-рена»[116], с собственными комментариями, с литературными претензиями, и переводом Библии на идиш наших дней и его целью? Так или иначе, перевод был издан Иегоашем в Америке, и, раскрыв его, мы моментально поняли, почему были против. Возможность перевода и его успех скрыты в законе: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Библию можно перевести на языки всех культурных народов, ибо нет культурного народа, которому чуждо произошедшее с нами в библейскую эпоху, а для выражения общих понятий были созданы синонимы во всех языках. Поэтому Библия могла стать фундаментом, на котором строилась классическая литература другого народа. Но как можно перевести Библию на идиш? Нам, для нас, как можно перевести его? Разве мы создали и на идише слова для выражения духовной жизни Библии? Кто создал, когда и почему? И в какой момент у нас возникла потребность в этом? Можно перевести Библию на немецкий и на английский, потому что между этими языками и языком Библии есть равенство, но такого равенства нет между языком Библии и идишем. Нет больше двух языков, столь различных по своему содержанию, как два эти языка, потому что содержание своей жизни мы делили между ними. И всякий важный перевод с одного языка на другой (даже если сюжет литературного произведения поддается переводу — Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем) всегда потребует большого усилия. Лишь Мойхер-Сфорим был способен переводить себя самого, и лишь Беркович[117] умел переводить Шолом-Алейхема.

Не открытая война против иврита создает для него сложности, а та война, которую ведут против него скрытым оружием — идишем, чужими языками и всеми условиями нашей жизни, хотя нельзя забывать и того, что идиш и иврит помогают друг другу. Но те, кто борется против иврита, «не давая ему в школе того места, которое не соответствует его месту в жизни», а иногда и защитники иврита не знают, кто участвует в этом споре и определяет его результаты. Вовсе не те, кто ораторствует на собраниях. Вне дискуссионных залов, во всем пространстве нашего мира иврит сам ведет свою войну. И в чем мощь его оружия? — в каждом древнееврейском слове, в котором мы еще слышим его подлинное содержание. И вместе с нами сражаются на стороне иврита Моисей и Иеремия, молитва и агада, рабби Иегуда Галеви и рабби Нахман Крохмал[118].

Язык иврит стремится быть разговорным языком и не может не хотеть этого, даже если наша речь на иврите иногда оскорбляет чувство языка, живущее в нас.

В наше время, когда книга стала достоянием многих, никакая литература не может существовать для избранных, а литература на иврите и не имеет качеств аристократической литературы. Она живет во всем и потому хочет найти путь ко всему. Нельзя согласиться и с тем, чтобы о самом возвышенном и оригинальном духовном деянии народа большинство представителей этого народа услышало бы только либо от его приверженцев, либо от его противников. И, несмотря на то что иврит еще не стал языком чтения для всех, он уже разговорный язык. Сотворение разговорного иврита началось в то время, когда возникла угроза существованию этого языка, когда мы подошли к возможности того, что грамотный еврей будет читать книги на чужом языке, но не на иврите. Это и есть война за существование языка иврит. Переход иврита от языка чтения к разговорному языку произошел в литературе. Именно писатель, творящий на иврите, прислушивался к нашей жизни и нашел в иврите ее отзвук. Потому что только в нем он мог его найти. Язык, созданный Менделе Мойхер-Сфоримом и Бяликом, избавит нас от владычества чужих языков, а на языке Бренера и Гнесина заговорит новый еврей.

Подобно тому как музыке подобает соответствующий резонанс, большому литературному произведению необходимы понимающие и многочисленные читатели.

И когда у нас создается важное произведение, разве не вызывает обиду то, что такое чудесное произведение остается незамеченным, подобно музыке, звуки которой затихают в маленькой комнатенке? Трудно правильно оценить писателя, если лишь немногие понимают его. Правда, оценка приходит от индивидуумов, но утверждается она народом. По приговору народа быстро забываются однодневки и вечно живут большие писатели. У литературы на иврите нет народа читателей, и этот факт лишает и индивидуумов способности оценивать. И пока иврит не станет разговорным языком, для еврейского народа и для литературы на иврите не будет надежды подняться, потому что литературе нужны не только многочисленные читатели, но и множество людей, которые будут просто органично с ней жить. И наоборот, необходимо, чтобы речь и мысль народа черпали силу из источника его национальной литературы. Кто из нас может представить себе, чтобы Толстой написал то, что написал, не слыша вокруг себя русскую речь? Кто может представить, что русский народ оказался бы способным понять произведения Толстого, если бы не говорил на его языке? Без органичной подпитки от народа наши поэты перестают писать и обращаются куда только можно — в том числе и из-за отсутствия настоящей оценки, ибо только живой язык дает многим, а не только избранным, музыкальный слух и понимание ценности каждого слова, без которых оценка невозможна. На протяжении известного времени после Пушкина нашлось несколько поэтов, писавших не менее красивые стихи, но русский, говорящий на языке, который его народ унаследовал от Пушкина, знает, что нет в этом эпигонстве новизны и нет правды.

Языку не достаточно большого числа читающих и говорящих на нем. Любое меньшинство, которое не живет в мире своего национального языка и не говорит на нем, в чем-то искажает свой образ. Лишь целому народу под силу вернуть языку его силу. А будущее языка иврит еще скрыто в будущем народа.

(1918 г.)

1887–1971. Родился в Бобруйске (Белоруссия). Приехал в Израиль в 1912 г. Духовный лидер самого большого кибуцного движения, Ха-Кибуц ха-Меухад и партии Ахдут ха-Авода (левые сионисты-социалисты).

Перевод с английского Любови Черниной

Не следует утверждать, что у представителей Второй алии был одинаковый образ мысли. Наоборот, корни их мышления были не просто различны, а очень далеки друг от друга; но все они возникли на одной почве, и реальность их жизни была сходной. Силы, действовавшие в тот период, влияли на всех, поскольку проявления их касались каждого индивидуума, хотя они могли демонстрировать самые разные реакции на происходящее. Однако здесь мы коснемся не столько их реакций, сколько того факта, что все они погрузились в один и тот же слой жизни, в единый ландшафт. Этот ландшафт включает в себя все обстоятельства, окружающие человека: социальная идентичность, экономические факторы, политическая атмосфера, идеологические и культурно-психологические влияния, чрезвычайно неоднородные и типологически далекие друг от друга, — все это в совокупности и формирует полный ландшафт поколения.

Умственным взором я вижу знакомые фигуры этого периода, членов разных социалистических и сионистских молодежных кружков. Все они принадлежали к одному и тому же ландшафту русской жизни во время первой революции [1905 г.]; всех их породили одинаковые факторы и события. Некоторые принадлежали к прослойке, для которой революция сама по себе была чем-то чуждым, она казалась им некоей формой рабства среди свободы, западней, расставленной в незнакомом поле; другие обитали на горизонте этой революции, на горизонте жизни русского рабочего класса и его революционного движения. Кто-то из них, родившись в еврейском штетле, будучи сыном местечкового раввина, воспитывался на народных верованиях и всем сердцем противился Бунду, считая его прибежищем невежд, удивлялся и поражался «мужикам» из штетла, носившим красные рубахи и последовавшим революционному призыву. С другой стороны, были люди, которые принимали участие в революционном движении, в самообороне, в самой русской революции и с энтузиазмом ее приветствовали.

Но мы здесь не занимаемся природой этих реакций. Главное, что оба эти типа жили в один и тот же период, дышали одним воздухом, погружались в ту социально-политическую среду еврейства диаспоры, которая побудила их эмигрировать в Эрец Исраэль. И те и другие жили в ландшафте поколения.

Что это было за поколение? Что означал этот период для культурного и духовного мира Второй алии? Время революции и формирования борющегося рабочего класса, решительных перемен в жизни еврея, период возрождения человека к активной индивидуальной меняющейся жизни. Пассивность времен Менделе Мойхер-Сфорима уже не характерна для этого периода. Возьмем семь дочерей Тевье-молочника — у каждой из них свой супруг: один едет в Эрец Исраэль, другой — бундовец, третий — ремесленник, эмигрировавший в Америку, кто-то уходит и возвращается, но все они движутся по одному и тому же кругу жизни. Широко известная пьеса Давида Пинского «Семья Цви» повторялась в каждом доме: один сын ратует за территориализм, а другой — за ассимиляцию; один склоняется к отъезду в Эрец Исраэль, другой — к ассимилированному существованию в чужой стране. Что-то изменилось в жизни евреев. Каждый участвует в революции — позитивно или негативно, за нее или против, ведет евреев в Эрец Исраэль или на «территорию».

Это один из тех периодов в истории, которые называют поворотными моментами, особенный период в жизни народа — не только в социальной перспективе, но и во всех трансформациях, происходивших в духовной и культурной жизни. И внутри этого периода годы формирования человека Второй алии были временем ренессанса. Какой выплеск сил! В самых разных областях самовыражения человека наблюдается масса проявлений: в литературе, живописи, музыке и поэзии. Присмотревшись, вы увидите здесь и признаки разложения, глубокое и острое ощущение всеобщего и еврейского упадка. Но на расстоянии этот период представляется временем ренессанса, возможно не менее ценного, чем золотой век еврейской духовной и творческой жизни в Испании. Здесь лежат корни новой ивритской и идишской литератур.

На самом деле идишская литература существовала уже сто пятьдесят―двести лет, а ивритская началась шестьдесят-семьдесят лет тому назад. Но в тот период, о котором мы говорим, обе они сильно обогатились — в прозе, поэзии и публицистике. Здесь положено начало светской литературе, здесь появляется лучшая книга для еврея — книга, отражающая его нужды и вопросы. Литература на иврите перестала ограничиваться жанром «вопросов и ответов» [т. е. религиозных респонсов] и библейских комментариев и превратилась в богатый мир размышлений о судьбе народа в связи с судьбой мира и о судьбе индивидуума в его отношениях с судьбами мироздания и общества. Впервые в ивритской литературе был поставлен вопрос о существовании нации и ее судьбе, и само появление этого вопроса стало революцией по сравнению с предшествующими веками. Подверглись пересмотру все основания жизни, все ценности существования и все отношения — к человеку и природе, к религии и труду, к ребенку и семье, к Эрец Исраэль и «гоям» — все это превратилось в обсуждаемые проблемы. Впервые была предпринята попытка понять еврейскую историю, признать, что в ней есть место еврейской национальной поэзии и фольклору, а также еврейской музыке. Появлялись художники и скульпторы, чье искусство выросло из еврейской жизни, и как ответ еврея миру искусства был создан оригинальный стиль.

В течение нашей жизни никогда не прекращался спор: какова природа этого периода? Был ли это период подъема творческой жизни — подъема экономических, политических и культурных сил, или период упадка, истощения всех сил? Несомненно, имело место и то и другое. Экономическая реальность того периода знала и взлеты, и падения. Коллапс социальных институтов, разрушение гетто и крушение вековых способов существования, погромы и бурные, полные потрясений человеческие судьбы — следствием всего этого явились фундаментальные изменения в жизни евреев: экономический подъем, перемены в экономической структуре, движение к новым профессиям и странам; возникновение новых центров жизни нации, внутренняя миграция из деревень в местечки, в большие города и в дальние страны, к новым землям и континентам; социальная дифференциация, появление у евреев новых классов. Только народ, у которого есть родина, находит решение в иммиграции — нация занимает новые территории расселением. Но миграция внутри диаспоры, из одной диаспоры в другую, без пристанища и без родины, превращается в постоянную реальность противоречий, из решения она превращается в судьбу. Такая миграция делает еврея кочевником; целое поколение было брошено в кочевой быт, составлявший все содержание его жизни; они дышали им и питались им.

И из всего этого возникло стремление придать еврейской жизни новые очертания — разрушить окаменевшие формы и банальные мысли острой и жестокой критикой, чтобы проложить путь миру новых идей и ценностей. Ни одна из этих попыток не находит опоры в лишенном корней еврейском бытии. Была ли это война за просвещение — ивритское, еврейское или ассимиляторское, борьба за буржуазность — или это была социалистическая война за рабочий класс с пролетарским лицом и за новую культуру и независимые ценности, — в любом случае она слабо затронула диаспорное существование, выбивавшее почву из-под ног бунтарей и пресекавшее любые попытки оригинального творчества. Но эти проявления распада и разрушения также послужили основой богатому и разностороннему духовному брожению. Духовная жизнь внезапно наполнилась борьбой мнений, бурей поисков, нашедших художественное и критическое воплощение, — возникло изобилие формулировок благодаря появлению социальной дифференциации, влиянию различных факторов и разных культур. Национальные и социальные вопросы стали заметными факторами еврейской жизни.

Это был величайший период брожения — такого никогда не было и не могло быть в жизни диаспоры, пока существовали рамки гетто. Конечно, в гетто появлялись великие умы, гигантские фигуры, но они были связаны строгими ограничениями религиозного быта, закрепленными поколениями. В тот период все отклонилось с прямого пути поколений, вся жизнь была поставлена под вопрос, и подавляемые ранее силы, рвущиеся к иной жизни, к широко открытым пространствам, внезапно вышли наружу. Любая диаспора пробуждает надежды и разрушает их, у любой диаспоры свои особые проявления, в каждом регионе были собственные попытки выйти из гетто в большой мир, из узких улочек — в поле, в лес, на «общечеловеческие» улицы, вырваться из экономического и политического гетто, вырваться из духовного гетто на широкий простор мысли и свободной жизни для человека и всего поколения, к самообновлению и независимости.

Еще много лет этот период будет казаться нам переполненным великими и необычными силами. Его действующие лица — Ахад ха-Ам, Бялик, Бердичевский, Перец — будут в наших глаза великанами, которых и сравнить-то не с кем. Еще долго нам предстоит черпать из богатой сокровищницы, открывшейся тогда во всех сферах художественного творчества. В тот период под влиянием И. Л. Переца, Хермана[119] и других возник и идишский художественный театр; появились первые ростки ивритского театра (И. Кацнельсон, Н. Д. Цемах, М. Гнесин)[120], который позже приведет к открытию театра «Габима» в Москве и в Эрец Исраэль; началось серьезное изучение еврейского фольклора и народных песен (Марек[121], Ан-ский); стали открываться ежедневные газеты на иврите и на идише. Это ощущение возрождения разделяли и некоторые западные евреи, особенно в Германии, где сохранялась связь с ивритоязычными духовными богатствами. В Германии хасидские истории, а также сборники лирической поэзии и еврейских сказок появились в качестве отражения особой философской идеи. Берлинский Jüdischer Verlag под влиянием Бертольда Файвела[122] и особенно Мартина Бубера привил своим читателям уважение к ценностям еврейской культуры и хасидизма откровения (рабби Нахман из Брацлава) и другим достижениям немецкого еврейства. Существовала и еврейская партия («Возрождение»), чье мировоззрение основывалось на подъеме национальных сил: создавалась литература на идише и на иврите, появился еврейский рабочий класс, политические организации, общественные и демократические движения и светские органы общинного самоуправления; они добивались еврейской автономии, которая приведет к объединению всех сеймов (парламентов)[123] и, наконец, в результате и как апогей еврейского ренессанса — к появлению своей территории и независимости евреев. Эта концепция базировалась на ощущении подъема в жизни народа. Члены этого движения, сионисты-социалисты под разными названиями — рабочие сионисты, Поалей-Цион и др. — собирались в те дни и разрабатывали радикально противоположную теорию. Их теория построена на признании судьбы поколения и растворения в диаспоре; они видели экономическое вырождение, разрушение классов без формирования нового класса. Признание слабости еврейского пролетариата вело к различным умозаключениям: к отрицанию самого его существования, к признанию его люмпен-пролетариатом, поскольку его следы заметны лишь в отсталых профессиях. Ивритскую и идишскую культуру они считали лишенной корней, и страх вырождения заставлял их обращаться к территориалистскому решению.

Все это казалось им бесспорной истиной, лишенной внутренних противоречий, хотя теоретически противоречий было множество. Ведь в ходе всего этого процесса брожения присутствовало отражение растущих сил и острое ощущение бесславного конца диаспоры. Литература этого периода была не просто порождением этого брожения, она также была конструктивным и консолидирующим фактором, поддерживающим и сильным. Это изобилие духовной жизни нашло свое выражение на обоих языках — иврите и идише, — превратившихся в тот период из «святого языка» и «жаргона» соответственно в языки народа, национальный и популярный, языки духовной жизни индивида. Сам конфликт между языками отражал и одновременно влиял на новое отношение к языку, к его позитивной и духовной ценности. Из узкого, утилитарного отношения — как к языку «респонсов», «таргума», языку «обмена» между единоверцами — оно превратилось в отношение к языку как средству национального существования, консолидирующей культурной ценности. Язык сам по себе обрел определенную ценность в сознании человека — именно из-за этого соперничества за «национальный лингвистический приоритет» оба языка обладали определенным воздействием на индивида. Целое поколение находилось под влиянием обоих языков и борьбы между ними. В этой борьбе народа за язык и языка за народ коренится фанатизм авангарда самореализации — группы Й. Х. Бренера Ха-Меорер, рабочих диаспоры в их отношении к идишу и рабочих, заложивших фундамент возрождения иврита в Эрец Исраэль. Писатели — хотя они не единственные, кто был рупором партий, — сильно влияли на умы и души масс людей, и в той степени, в которой они верно отражали жизнь, они говорили от имени партий.

Мы не можем говорить о духовном мире Второй алии, не упомянув об особом влиянии Библии, которая была актуальным и существенным фактором в сознании предшествующих иммигрантов в Эрец Исраэль. Библия влияла на все поколения не только благодаря своей религиозной ценности и содержанию; напротив, религия питалась от нее, а влияние Библии было гораздо больше, чем влияние религии. Библия — это духовное отражение жизни земледельцев и воинов, образ сражающегося народа, трудящегося народа, народа «мира дольнего». Земля, ее завоевание и жизнь на земле, развитие еврея как личности, объединение племен, первобытное отношение к Вселенной, природе, любви и смерти, мудрость жизни, ее поэзия и печаль, социальные и национальные войны — все это отражено в Библии с гениальностью и назидательной ценностью, свойственной художественной простоте. Под влиянием Библии кристаллизовался духовный мир еврейского ребенка. Тысячелетиями евреи усваивали древнееврейский миф с помощью библейских фигур. Любая другая религия прилагает все усилия, чтобы превратить своих персонажей, героев и духовных гигантов в наивных, безупречных святых. Любой персонаж становится абстрактным — или только хорошим, или только плохим. Но герои Библии — это люди из плоти и крови, они переживают взлеты и падения, у них множество грехов, они могут проявить и слабость и отвагу, как любой смертный. Благодаря своему реализму и своей эмоциональности эта книга воспитывала и оказывала влияние не в меньшей (а может быть, и в большей) степени, чем благодаря вызываемым ею религиозным чувствам.

Эрец Исраэль живет в памяти евреев как родина, и эта память зафиксирована в Библии. За все поколения не было создано другой Библии, потому что у еврейского народа не было другой родины. Только на этой земле мы жили независимо, отсюда черпала силу наша культура, и ни в одной другой стране мы не вели себя так достойно.

Влияние Библии на Вторую алию состояло в материальной связи со всей страной, укреплении нитей, связывавших иммигранта с каждой пядью земли благодаря ассоциациям, заложенным с детства (Иерусалим, Иудея, Самария, Галилея, Иордан, горы и долины). Библия служила своего рода свидетельством о рождении, она помогала разрушить барьер между человеком и землей, питала «чувство родины». Это ощущение «своего» пробуждало в человеке силы пустить корни и удержаться на этой земле, чьи климат, природа и ландшафты так далеки от земли его детства. Все это выразилось в тесном и отважном контакте с книгой, и возник феномен, столь нехарактерный для среды рабочего класса, — Библия была в комнате почти у каждого рабочего.

В те дни брожения и непрестанных вопросов, когда жизнь была такой сложной, а существование ивритского человека и ивритского общества оставалось под сомнением, проявилась великая сила нашей литературы, сопутствовавшей жизни и обогащавшей ее. Чем слабее была политическая и экономическая консолидация еврейской жизни, тем сильнее видна была консолидирующая сила культурной и духовной жизни.

Для масс людей, лишенных корней, своей земли и родины, консолидирующих жизненных ценностей, художественное и литературное отражение их желаний служило серьезной и мощной объединяющей силой. Бялика читали не только сионисты. Бундовец, владевший ивритом, вполне мог тайно прочитать новое стихотворение Бялика. Все мы, члены различных конкурирующих партий, читали это стихотворение на иврите; многие знали его наизусть; для всех нас его появление было важным событием. И любой образованный читатель ивритской литературы был знаком с идишским творчеством Переца, Шолом-Алейхема или Номберга, и вся эта разнообразная, расчлененная на фракции интеллигенция разделяла удовольствие от литературного произведения. Все были «за» или «против», но никто не оставался в стороне. Некоторые были «за» Бялика, другие — «за» Переца, но оба эти писателя отражали брожение периода, потому что у обоих мы слышали голос трагических противоречий измученной еврейской души. Все они пришли из одного и того же мира, основы которого были обречены на смерть, и искали правду об этом брожении и разрушении, боролись за новый образ жизни и переосмысление всех идеалов, потому что в ходе разрушения и брожения еврейской жизни освобождалось множество созидательных сил. Массы молодых людей были вырваны из своего мира, оторваны от прошлого, начинали искать новые жизненные рычаги, но для их поисков не было основы, и они оставались без родины и не видели выхода; ивритская и идишская литература — обе они родились в этой ситуации, обе стали результатом беспомощности и трагического конца диаспоры, обе поднимали одни и те же проблемы в пределах своих выразительных возможностей.

Влияние ивритской и идишской литературы на жизнь Второй алии было чрезвычайно ценным; они накладывали свой отпечаток на читателя, на формирование человеческого типа, и нет лучшего инструмента для обучения нынешних иммигрантов, чем искусство того периода. Поэтому мы время от времени обращаемся к классикам того времени и их произведениям: к Менделе Мойхер-Сфориму, Бердичевскому, Перецу, Бренеру — всем, чье искусство обладало революционной силой в нашей жизни и кто отражал ее проблематику как собственный жизненный опыт.

Обе литературы влияли на то поколение. Конечно, у каждой литературы есть свои особенности, так же как у каждого писателя есть свой индивидуальный образ, но у поколения — общее выражение лица, и есть общий образ периода в целом. Единство наблюдается и на личном уровне, потому что одни и те же писатели творили на двух языках: Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Бердичевский, Бялик и Номберг.

Единство всех поколений евреев, связь с зарождающимся национальным бытием и со всеми поколениями диаспоры нашли свое выражение на иврите, в художественной литературе на этом языке, тогда как идиш, напротив, отражал более позитивные аспекты диаспоры. Это не означает, что идишская литература по самой свой природе должна была поддерживать диаспору, ее образ жизни и ценности и что из-за другой лингвистической сути ивритская литература должна была отражать единство поколений и их судьбы, смысл истории. Но верно то, что исторические связи в жизни нации, ее историческая судьба, ее национальная идентичность имели большое значение для бытования иврита и его сохранения во всех поколениях и во всех диаспорах, тогда как стабильная, длительная и устойчивая диаспора представляла собой источник и гарантию возможности существования в будущем языка идиш. Эти факты повлекли за собой разного рода тенденциозные позиции в ивритской и идишской литературах. Народ, «дом Израиля», связь между культурами поколений и оппозиция в отношениях между ними, стабильность или шаткость еврейского бытия — это центральные темы ивритской литературы и тот воздух, которым она дышала. Более того, ивритский писатель обращался внутрь себя, а не вовне, не к иноверцам и не к евреям, жившим вне культуры — отсюда меньше самооправдания, меньше апологетики. В литературе Хаскалы, в общих работах и в социалистической и сионистской литературе на иврите писатель был свободнее по отношению к самому себе, более мужественен, выказывал меньше жалости к жизни евреев и иудаизму. Идишский писатель выражал более мягкое, более сострадательное отношение к жизни; отсюда и его желание поучать и утешать, скрывать, оправдывать и защищать.

В большей степени, чем ивритская, идишская литература отражала вопросы классовых отношений, социальные проблемы, противоречия между людьми; Перец, Рейзен, Лесин, Пинский служили формированию сражающегося еврейского рабочего класса и жили его жизнью. Рассказы Переца «Бонця-молчальник», «Штраймл» и др. даже использовались для пропаганды во время организации Бунда и в качестве образовательного материала во всех еврейских социалистических движениях и партиях; они определяли отношение к русской революции. Но революционное отношение к жизни евреев, к еврею, ко всем основаниям его жизни и его обычаям — все это нашло свое отражение главным образом в литературе на иврите.

Идеализация реальной жизни в диаспоре, романтизм, защита хасидизма, идиллического аспекта штетла, «добродетелей» еврея — все это превалировало в литературе на идише, тогда как на иврите та же самая реальность подвергалась безжалостной революционной критике. Хасидизм того времени не был для Бердичевского романтическим орнаментом или сентиментальной эмоцией, но служил ему вспомогательным оружием в его духовной войне внутри иудаизма. Для Бренера реальность штетла не нуждалась в революции, потому что они противоречили друг другу по самой сути. Выявление революционной истины еврейской реальности, с которой сорваны всяческие покровы, суровое, безжалостное, критическое и аналитическое отношение Бренера — всему этому учила нас ивритская литература. И именно литература того периода вместе с древней Библией склоняла человека к иммиграции в Эрец Исраэль.

Духовное влияние того поколения не ограничивалось пределами ивритской и идишской литературы. Мировая литература, особенно создававшаяся в Восточной и Центральной Европе (Россия, Германия, Польша), оказывала влияние на весь этот период многими путями, как прямо, так и через посредство еврейской литературы. В связи с обстоятельствами личной жизни или в скитаниях и духовных поисках массы евреев попадали в сферу иностранного влияния. Контакт с окружающим миром в тот период не был просто экономическим контактом; массы евреев покинули свою территорию, отправились в центры образования и культуры и внедрились в освободительные движения этих стран. Вся атмосфера первой русской революции (1905–1907) и сопровождавшей ее литературы оставила свои следы на облике этого поколения.

Мы не должны идентифицировать изменения в жизни еврейского народа только с событиями в России. Дата начала первой русской революции (1904–1905) стала поворотным моментом не только для России, но и для большинства территорий, где жили евреи, — России, Польши, Галиции, Румынии и Бессарабии. Это также годы революционного движения в Австрии — борьбы за всеобщее избирательное право и демократический парламент; годы дебатов о всеобщей забастовке и роли профсоюзного и политического движения в германском социализме — деятельности Розы Люксембург, Каутского, Бернштейна. Конечно, в России произошел небывалый взрыв, потому что там сконцентрировались большие революционные силы, которые ранее жестоко подавлялись, но вообще революционный феномен был характерен не только для России; в те дни такого рода движения возникали по всей Европе, особенно Восточной и Центральной. В ходе революции все источники культурного и духовного влияния на еврея забили с новой силой. И эта атмосфера окружала массу людей в разных странах, многочисленные движения и разные политические партии. Несомненно, наша литература много почерпнула из художественного мира европейской литературы. Толстой и Достоевский, Горький и Ибсен, Гамсун и Жеромский, Выспянский и Гауптман — их сочинения служили источником вдохновения целого поколения Второй алии.

Когда мы анализируем этот период и его влияние, мы видим его как эпоху бурных перемен, событий и переворотов в жизни нации и индивида. За очень короткое время народ бросало из одной крайности в другую. Это был период пожара, целое поколение оказалось в пламени. Сгорали ценности, сгорали миры и идеи — люди постоянно находились в огне. Несомненно, эта литература отражает много позитивного и конструктивного, созидательные ценности и то, что кует человеческие души, — но все это было отмечено печатью пожара. Вся ивритская и идишская литература прошла тогда через это горнило.

Огонь духовных миров, ценностей, сопровождавший разрушение основ экономической жизни и быта евреев, стал типическим феноменом. За короткое время, десять или пятнадцать лет, многие писатели и мыслители нашей литературы и сама наша жизнь прошли от мятежей, горящих и гаснущих огней — к раскаянию. Феномен горящих миров оказался решающим в воспитании целого поколения. Лилиенблюм, Ахад ха-Ам, Перец, Бердичевский — их духовной жизни и творчеству была свойственна эта черта. Лилиенблюм — степенный, рассудительный человек — мало напоминал поджигателя. Его основным достоинством была умеренность во всем, сам он считал себя далеким от идеального революционера, ему был присущ реализм; но сама реальность перевернулась в лучшем смысле слова — и именно он пошел по революционному пути. Так сгорел его религиозный мир, и он пришел к реформизму в религии и к просвещению. Но и этот мир полностью сгорел. И его разрушение, критика Хаскалы, вылилась в возвращение к народу, его культуре и традиции. Его путь к Сиону, к «Любви в Сионе» — это путь кающегося. Проблематика поколения и тропа войны, по которой оно шло, часто связаны с таким явлением: любая выдвинутая нами ценность, любая поддержанная нами идея страдала из-за нехватки в реальности диаспоры горючего материала, из-за ограниченных возможностей реализации этой идеи в еврейской жизни. В черте оседлости России, Польши, Литвы, Галиции все идеалы быстро сгорали, и у многих людей этот пожар сопровождался колебаниями и переоценкой, а также проявлениями раскаяния.

Многие в нашей литературе пережили «Грехи юности»[124] ереси, бунта, социализма — и многие раскаялись. А когда мы стали передавать духовный мир того поколения поколениям новых иммигрантов, мы обнаружили не единый мир, а два противоположных мира. Например, Ахад ха-Ам — как мы могли увидеть его всего, в целом, как передать его мир? И мир какого Ахад ха-Ама? Борца против ассимиляции, против духовного и религиозного рабства, против бюрократии и попечительства [чиновников в Эрец Исраэль во время Первой алии], против комплекса неполноценности перед богатой Западной Европой — или Ахад ха-Ама, страшащегося подрыва основ, вернувшегося к исходной точке, к боязни свободы мысли у еврейского рабочего, участника гонений на Бренера и т. д. и т. п.? А сочинения Переца? Какого Переца? Того Переца, который возвещал начало еврейского рабочего движения, бунта в народе, который противопоставлял человека реакционным раввинам, — или того Переца, который позже приукрасил этот мир и ощущал необходимость оправдать ребе, хасидизм, найти символическую форму, отражающую наши колебания? И таких примеров много.

Конечно, у многих были свои «грехи юности», свое сожжение миров, и многие прошли «дорогой покаяния». В течение этого периода многое сгорело и полыхало много пожаров, и у всех возникает мотив «раскаяния». Но раскаяние не воплощает всей истины той ценности, к которой ты возвращаешься. Давайте не учиться вере от «кающегося»! И давайте не учиться вере в революцию от «кающихся» перед революцией! Но ценности — их важность несомненна, они оказывали влияние. А влияние литературы заключалось в первую очередь в прокладывании дороги для еврейской революции. Это делала не только литература, но, прокладывая дорогу революции, она также создавала возможности для нашей [Второй алии] иммиграции и нашего созидательного труда в Эрец Исраэль.

(1937 г.)

1887–1944. Родился в Бобруйске (Белоруссия). Иммигрировал в Эрец Исраэль в 1908 г. В 1911 г. был избран секретарем Комитета сельскохозяйственных рабочих Галилеи. Добровольцем служил в Еврейском легионе во время Первой мировой войны. Один из основателей Гистадрута и главный редактор его газеты «Давар» со дня ее основания в 1925 г. Ведущий идеолог израильского рабочего движения.

Решения «Кунтреса»[125] по языковому вопросу

Перевод с иврита Любови Черниной

Очевидно, что исполнительный комитет Ахдут ха-Авода сделал со свей стороны все требуемое, чтобы объяснить дружественным нам иностранным профсоюзам нашу позицию, актуальное положение языкового вопроса в Эрец Исраэль, суть решений Конституционного собрания, а также потери и неуважение, обнаружившиеся в ходе дискуссии вокруг решения Конституционного собрания в американской еврейской прессе — дискуссии, имевшей лишь одну цель: под маской «демократии» очернить дух иврита и говорящих на нем людей в глазах читателей.

Однако «Кунтрес», дословно приведя решения конференции в Лидсе, считает нужным сопроводить их несколькими словами в адрес авторов. Словами немногочисленными и ясными.

В мире еврейского рабочего в Эрец Исраэль языкового вопроса не существует. Еврейская история дала нашему народу Эрец Исраэль и язык иврит лишь однажды. И полное возрождение Израиля состоит в восстановлении жизни народа на своей земле и в своем языке и в возвращении к полноценной, органичной жизни. Для нас существует только один практический вопрос, касающийся языка: как ускорить полное возрождение языка в устах всего народа, как сделать сокровища ивритской культуры доступными не только немногим избранным, а всему народу, как привести широкие народные массы к активному участию в новой ивритоязычной культуре, как осуществить эти задачи с наибольшей решительностью и эффективностью.

Решение Конституционного собрания, требующее от избранного в Собрание знания иврита, было принято не под внешним давлением, а при всеобщем согласии, и мы, трудящиеся Эрец Исраэль, участвовали в принятии этого решения и поддерживали его. Это решение не приведет к ущемлению чьих бы то ни было прав. Собрание, утвердившее закон о выборах, не лишило каких-либо прав избирателей. Именно это Собрание предоставило избирательное право членам еврейских бригад из Англии, Америки, Аргентины и Канады, не спрашивая у них, знают или они иврит. Принятое решение отражает наше твердое убеждение — которое, мы уверены, разделяет весь еврейский народ, — что у еврейского законодательного собрания в Эрец Исраэль один язык: иврит. И это наше внутреннее убеждение не изменят никакие цари Востока и Запада. На самом деле принятое решение соответствует требованию минимального образовательного ценза. Здесь нет требования «учености» и экзаменов — только знания и использование разговорного языка. И если кандидат, который находится в Израиле не менее года (до этого у него нет, согласно закону, права быть избранным), не выучил еще языка народа, это означает, что он не узнает интересов страны, не прочтет написанного в книгах и газетах, не поймет, о чем говорят на собраниях, в том числе в самом Конституционном собрании, — так зачем же его выбирать и чем он сможет заниматься? Ему остается только одно занятие — подвергать обструкции иврит и требовать другого языка. Возможно, за границей найдется человек, желающий участвовать в Законодательном собрании и заниматься такого рода вопросами. Здесь таких нет.

Вот та ужасная, «строжайшая» мера, приправленная и перченная еще некоторыми сплетнями[126], которая взволновала еврейскую прессу Америки, огорчила нескольких простодушных людей и вызвала крики: «Евреи (иврим) напали на тебя, Израиль!» И вложила в уста людей слова презрения и хулы на язык, страну и ее трудящихся, разговоры, напомнившие времена территориализма, да пребудет с ним мир.

А нашим братьям за границей мы скажем так: сбросьте остатки национального оппортунизма. Движение сионистов-социалистов — это революционное движение в самом высоком смысле. Оно справилось с идеями, распространенными на еврейской улице, идеями приспособленчества и социализации в условиях равноправия и отмены черты [оседлости], оно устояло против эпидемии территориализма, рационального и логичного, так неужели оно капитулирует перед языковым угандизмом? В великой ивритской революции возрождение языка иврит занимает заслуженное место. Поэтому, братья, не растрачивайте понапрасну силы, столь необходимые для труда избавления, на войну с нами, с теми, кто идет перед вами. И если вам в диаспоре эти слова еще недостаточно понятны, то мы обещаем вам, что когда вы приедете в Эрец Исраэль, — то услышите нас и поймете. И станете ли вы бросать камень в тот же источник благословения и избавления, к которому вы сами вскоре припадете? Переход трудящегося, переезжающего в Эрец Исраэль, на наш язык совершенно естественен, это плод внутренней убежденности — зачем отягощать этот переход лживыми идеями диаспоры? Для вас естественно вести вашу образовательную работу на любом языке, который будет услышан народом. Но еврейский рабочий должен учиться признавать тот факт, что здесь возрождается язык народа, единственный язык. И это убеждение облегчит ему переход. Вы приняли решение относительно Хе-халуц и о воспитании пионеров земледельческим трудом и уроками иврита. Вот он путь!

(1919 г.)

1874–1958. Родился в Олькениках, недалеко от Вильны. Учился в Гейдельбергском университете, где получил докторскую степень. Вслед за Ахад ха-Амом в 1903 г. возглавил журнал Ха-Шилоах. В 1917 г. эмигрировал в Палестину. С 1925 г. занимал место профессора ивритской литературы в Еврейском университете.

Древний иврит и современный иврит[127]

Перевод с иврита Велвла Чернина

Позволю себе начать свою лекцию с печального события в моей жизни.

В прошлом году у меня умерла мать. Я соблюдал семидневный траур и приступил к чтению книги Иова, как положено по обычаю. Но уже после первых двух глав я столкнулся с трудностью: вместо того, чтобы читать книгу Иова, я вынужден был изучать ее — ведь большинство стихов в ней написаны древним языком и нуждаются в комментарии. А там, где есть комментарий, не ощутишь вкуса того, что читаешь. Исчез вкус слов утешения, и не было мне удовольствия от возвышенных споров. Мне стыдно рассказывать об этом, но я взял французский перевод Иова, выполненный Луи Сегоном, и начал читать главу за главой. Конечно, многое из возвышенного чудесного древнееврейского стиля, из уникальных оборотов речи божественной книги было утеряно в переводе, но в качестве компенсации за эти потери я не нуждался в комментариях. С точки зрения языка все было понятно и просто, так что я смог устремить свои мысли к идее, восхищаться возвышенными фразами и найти утешение в скорби.

А ведь я погружен в литературу на иврите всю свою жизнь. Вот уже почти полвека я не только пишу, но и говорю на иврите.

Да, я пишу и говорю на иврите. Но иврит книги Иова — не мой иврит, не тот новый иврит, на котором я разговариваю.

Это событие углубило и укрепило во мне идею, появившуюся у меня еще десятки лет назад: есть древний иврит и есть новый иврит. Конечно, они весьма близки друг к другу и органично связаны между собой, но в конечном счете — это не одно и то же.

Ведь мы не разговариваем и не пишем не только на языке Исайи и Иова, но и на языке Мишны и мидраша. <…>

Вот пример важного изменения. В Писании сказано: «…тогда Иаков не будет в стыде, и лицо его более не побледнеет» (Ис. 29, 22); а Талмуд говорит: «Тот, кто заставляет человека побелеть в присутствии многих» (Авот, 83, 51). Мы же в наши дни полагаем, что лицо смущенного и пристыженного не «бледнеет» и не «белеет», а краснеет от стыда. Неужели и сейчас мы будем употреблять язык Писания или язык Талмуда вопреки тому, что сами ощущаем? <…>

Необходимо раскрыть глаза и увидеть правду: тот, кто не «учен» в религиозном смысле и не посвятил, по меньшей мере, десять из лучших лет своей жизни изучению нашей литературы во все ее эпохи, не понимает теперь Менделе Мойхер-Сфорима, Бялика и Черниховского. Еще немного, и они тоже будут нуждаться в языковом комментарии, как нуждаются в нем Иов, Мишна и мидраш и средневековые книги комментаторов. Среди нас есть уже внушительное число людей, умеющих разговаривать на иврите, но не умеющих читать на нем. Т. е. они могут прочитать газету, умеют прочитать то, что пишется на языке, близком к разговорному ивриту, но не умеют читать того, что написано на библейском языке или содержит намеки на талмудические выражения или идиомы Тиббонидов[128]. Можно назвать это «безграмотностью», можно волноваться по поводу этого печального явления и возмущаться им. С ним трудно смириться всем воспитанникам хедера, иешивы и бейт-мидраша, но факт от этого не изменится.

Новая школа не виновата в этом: виновата новая жизнь. В хедере учились по семнадцать часов в день двенадцать месяцев в году (с короткими перерывами) — только одному предмету: Пятикнижию, комментариям Раши и Гемаре. Несмотря на это, «ученых» выходило из хедера лишь двадцать из сотни. Восемьдесят процентов оставались невеждами, с трудом знающими стих из «Пятикнижия с Раши». В новой школе учатся только девять месяцев в году, а родители требуют, чтобы в ней преподавали историю, географию, арифметику, английский и арабский языки (а в диаспоре два других иностранных языка). Как же возможно, чтобы даже лучшие ученики знали нашу древнюю литературу так, как знали воспитанники хедера? Но с другой стороны, нет никого, кто окончил бы новую школу на иврите в Эрец Исраэль и не говорил бы на иврите свободно или не мог бы написать письма на иврите или прочитать книгу на иврите. Только надо, чтобы эта книга была написана на новом иврите, а не на смеси древнего, средневекового и современного иврита.

А что делают наши современные писатели? На первый взгляд они пишут на современном иврите; но на самом деле это не что иное, как «языковая смесь». Они перемешивают библейский иврит с мишнаитским и с ивритом Тиббонидов и думают, что получили современный иврит с большой буквы, поскольку это «синтетический иврит» — в наше время очень любят «синтез», ведь он заменяет «компромисс», которого начали немного стыдиться… А теперь приходят грамматики (Визен, Шнайдер, Канторович, Бурштин и др.) и предлагают грамматику языка иврит «для всех стилей», полагая, что этим они обогатили язык иврит и довели его до совершенства. Однако эти специалисты по синтезу не понимают, что их деяния похожи на попытку запрячь в одно ярмо слона и мамонта.

Ведь если существует в мире развитие, то оно суть не что иное, как эволюция. На древний слой ложится более новый, представляющий собой древний слой с известным расширением, в котором есть нечто новое. Конечно, новое скрыто в старом, но, поскольку новое вышло на свет, старое требуется нам только для познания цепочки развития нового, а в повседневном обиходе новое оттесняет старое и заменяет его. Так происходит развитие, и такова природа вещей во всем мире. Слон произошел от мамонта, и исследователи древности рады узнать и доказать, что мамонт предшествовал слону и, не будь мамонта, не было бы на свете и слона, однако, по различным естественным причинам, поскольку слон оказался в чем-то лучше приспособлен к новой жизни, чем мамонт, — он мамонта победил. И кто теперь захочет оживить мамонта и использовать его вместо слона? Или кто захочет использовать мамонта наряду со слоном — только нелепый романтик, неисправимый Дон Кихот.

И слова, и формы языка изменяются и развиваются, как животные. Ведь и у них идет борьба за существование. Форма, более приспособленная для ясного выражения мысли, более легкое и ясное слово всегда побеждают форму и слово, менее подходящие для выражения мысли, менее ясные и простые. Были дни, когда Мартин Лютер перевел слово alma из Исайи, в котором набожные христиане усматривают намек на Святую деву: «…се, дева во чреве приимет» (Ис. 7, 14), немецким словом Dirne, от которого все еще осталась память в простонародном словечке Dirnchen. Однако сегодня слово Dirne используется в качестве грубого наименования проститутки, и никакой немецкий писатель не будет называть им не только Святую деву, но и даже просто скромную девицу. <…>

Не так обстоят дела в новой литературе на иврите. Она представляет собой некий пантеон слов, форм и оборотов всех времен, мирно уживающихся рядом друг с другом. <…> Потому что действительно наш сегодняшний язык вообще не является языком, а библейской заплатой на мишнаитской заплате, да еще сверху — тиббонидская заплата. И тот, кто владеет всеми этими «языками» и умеет жонглировать ими, чтобы объединить все три рода странными соединениями, считается «художником языка». Это и есть вышеупомянутый «языковой синтез», которым гордятся наши писатели, полагая, что таким образом они обогащают возрожденный иврит. Но на самом деле это не что иное, как языковой синкретизм: подобно тому, как наши предки во времена Ахава и Иезавели служили Ваалу и Богу Израиля вместе, без различия, так и мы объединяем разные языковые эпохи — это и есть наш новый иврит. Это своего рода языковые рагу и винегреты, но не настоящий язык. В настоящем языке есть раннее и позднее — и раннее всегда оттесняется поздним: таков путь естественного развития. <…> А современный язык — превыше всего, потому что он новый, он последний из четырех слоев нашего иврита. И подобно тому как в геологических слоях животные и растения более древних слоев были оттеснены животными и растениями нового слоя, так и в языке — самый новый и самый последний слой важнее всех, если только он не происходит от безграмотности и непонимания.

Мне скажут: язык иврит не был разговорным до недавнего времени, а потому естественное развитие в нем невозможно. Он был исключительно литературным языком, и ему не на что опереться, кроме литературных примеров. Он был живым только во времена Библии и во времена Мишны, а потом, существуя только на письме, а не в устной речи, он сильно исказился, и у нас нет критериев, согласно которым мы могли бы судить, что в нем правильно, а что неправильно, кроме древних примеров времен Храма. В противном случае наш язык станет варварским и будет расти, как бурьян.

Много правды есть в этом утверждении. Но не только правды. И живой письменный язык эволюционирует. Согласившись с этим утверждением в отношении иврита, мы обязаны будем поблагодарить идишистов за то, что сегодня мы пришли оживить покойника, — а этого нельзя делать ни в коем случае. Язык иврит, который жил в письменном виде, также и развивался в письменном виде, хотя и не вполне нормальным образом. И жизненная сила «мертвого языка» была так сильна, что даже повлияла на «живые языки», на которых разговаривали евреи. <…> Литературный иврит не прекращал своей живой (или полуживой) преемственности ни на одно поколение на протяжении всех полутора тысяч лет своего существования. Однако мы берем в расчет только язык Библии и, в небольшой степени, также язык Мишны и мидраша; и лишь в самое последнее время начали обращать внимание на стиль Тиббонидов. А на новый язык, на осознанные и неосознанные изменения в нем, которые произошли на протяжении ста пятидесяти лет его ускоренного и непрерывного развития, совсем не обращали внимания. Ведь, по правде говоря, настоящим ивритом в глазах не только специалистов по грамматике, но и учителей иврита и большинства писателей, пишущих на иврите, является только архаичный язык. Все остальное — не более чем отклонение, «смешанный язык», считающийся искаженным и варварским.

Этому надо положить конец. Доколе мы будем упускать, что если у нас есть живой и разговорный язык — то это сегодняшний язык с его естественными (не случайными!) изменениями, которые наши консерваторы именуют «варваризмами»; если же иврит есть не что иное, как копирование языка Иова и рабби Иегуды га-Наси[129], то нет на нем ни письма, ни разговора, а только жонглирование, талантливые попытки копировать древних, но не естественное письмо и не настоящая речь. Здесь вовсе нет «синтеза», но это и есть «смешанный язык», а вовсе не тот, в котором присутствуют варваризмы: этот якобы «синтетический» язык перемешивает Писание с Мишной и Тиббонидами и не содержит даже намека на единство языка и на его развитие. <…>

Необходимо отметить: мы не единственные в колебаниях между древним и новым языком. Есть еще один древний народ, гордящийся величием своих далеких предков, которые, как и евреи, обогатили культуру всего мира, а сыны их утратили сейчас это величие, поскольку и они несколько сот лет были лишены государственности, воскресшей лишь сто тридцать лет назад. Я говорю о современных греках. <…>

Вся сила языка иврит в противопоставлении языку ашкеназского и сефардского фольклора заключена в непрерывном развитии на протяжении тысяч лет. А ведь нашей письменности две с половиной тысячи лет (примерно со времен Ездры). И если мы прервем эту нить, то ослабим сами себя. Менделе Мойхер-Сфорим сказал в речи на праздновании своего восьмидесятилетия в Одессе: «Сорок тысяч лошадиных сил не одолеют силы четырех тысячелетий непрерывного существования языка иврит». Поэтому нам ни в коем случае нельзя допустить ни малейшего разрыва в непрерывности этой древней силы. А современный иврит — это окончательный итог непрерывного многотысячелетнего развития: он впитывает и поглощает, абсорбирует и включает в себя лучшее из всех эпох развития языка, а также добавляет все новейшее, более развитое, а посему требование писать и разговаривать именно на современном иврите не является разрывом нити исторической преемственности, а как раз преемственностью без топтания на месте и отступления назад. Это новый отрезок нити непрерывного исторического развития, и мы не можем возвращаться к ушедшей эпохе.

Мне скажут: пока еще не существует достаточно важных изменений в иврите по сравнению с предыдущей эпохой, а потому рано разделять древний и новый иврит.

По моему мнению, это не верно. Христианский теолог, который прекрасно знает всю Библию, не понимает языка Мишны и мидраша; это означает, что между ними есть большая разница. А ученый еврей из Западной Европы, знаток мидраша и средневековой литературы, с трудом читает новую литературу на иврите и всегда предпочтет прочитать научную книгу на иностранном языке ничуть не менее важной книге на современном иврите. Это значит, что между языком Мишны и мидраша и языком Тиббонидов, с одной стороны, и новым ивритом, с другой — разница не так мала.

Конечно, язык Мишны должен лежать в основе нового иврита, потому что это более поздний слой из двух слоев языка того времени, когда он еще был разговорным. Несмотря на это, нельзя останавливаться на языке Мишны. Многие причины привели к изменениям в иврите последних ста пятидесяти лет — и эти изменения надо учитывать. <…>

Приходилось ли вам видеть лес в начале весны? Уже появились первые слабые весенние ростки, но груды опавших, гниющих листьев еще покрывают землю и не дают слабым росткам подняться и выйти к свету. То же самое происходит с современным ивритом. Есть слабые новые ростки — не важно, что их мало, — они указывают путь нового развития; однако наш придирчивый, скрупулезный консерватизм не дает им расти, и они засыхают, не пробившись к свету. <…> Ведь нашелся почтенный знаток грамматики, обнаруживший ошибки даже в стихотворениях Бялика и в рассказах Фришмана! Нам необходимо утвердить такие литературные формы и перестать считать их «ошибками»: они ошибочны, когда пишут на древнем иврите, но отнюдь не являются таковыми, когда пишут на новом иврите. Надо перестать постоянно стращать нас тем, что мы пишем неправильно, поскольку такой-то стих из Писания, такой-то из Мишны или такой-то мидраша записан не так, а иначе. Ведь если мы будем последовательны в этом, то еще придем, чего доброго, к выводу, что новый иврит вообще не имеет права на существование, как всегда утверждал исследователь Нёльдеке[130]: современный язык извлекает библейские слова из контекста и лишает их точного значения. На это мы отвечаем: значение древних слов неизбежно развивается и изменяется. <…>

Конечно, следует опасаться варваризмов. Если простые женщины в Эрец Исраэль говорят: «Этот ребенок делает мне смерть» (калька с еврейско-немецкого Эр махт мир дем тойт) или «Мне [так в оригинале. — Примеч. перев.] потемнело в глазах» (калька с русского) вместо «потемнели глаза мои», надо бороться против такого рода жаргонизации и русификации языка иврит, так же как надо бороться против его германизации, англизации и арабизации. Но не всякий варваризм опасен и должен быть искоренен. Варваризмы в ограниченном числе — естественная вещь: ни один язык не развивался без внешних влияний, осознанных или неосознанных. Помню, шестьдесят лет назад я в первый раз написал на иврите слова — шеэла боэрет («жгучий вопрос»), и на меня сразу же набросились со всех сторон: Как это может быть допустимо?! Грубый германизм: Eine brennende Frage! — а теперь кто только не пользуется этим «грубым германизмом» на иврите? И не только пользуются — те, кто употребляет на иврите оборот «жгучий вопрос», даже не ощущают, что когда-то он считался нееврейским.

Конечно, обороты ходот («благодаря») и ламрот («вопреки») — это обороты, подвергшиеся влиянию немецких слов dank и trotz; однако если на протяжении ста лет наши писатели использовали их, то никто не имеет права отвергать их сегодня: в противном случае нам придется отказаться от десятков оборотов из Мишны, подвергшихся арамейскому влиянию. <…> «Чисто» немецкое выражение Bekanntschaft machen является не чем иным, как переводом «чисто» французского выражения faire la connaissance, а оно, в свою очередь, не чем иным, как переводом английского выражения make acquaintance. А теперь попробуй разберись, что есть варваризм, а что — нет!

Я отнюдь не намереваюсь призывать к забвению языка Библии, Мишны и Тиббонидов и свойственных им уникальных оборотов на иврите. Мы всегда будем обучать в школах наших сыновей Библии, Мишне и мидрашу, и всегда на наш повседневный язык будет оказываться с их стороны большое влияние, особенно со стороны двух первых слоев языка, библейского и мишнаитского, во времена появления которых иврит был еще разговорным языком среди евреев. А стихи и религиозные сочинения мы всегда будем писать на языке, близком к языку святых писаний и Талмуда — на языке нашей поэзии и языке нашей Устной Торы. Поэзия и вера любят архаизмы во всех языках; разве в языке иврит, поэтическом и религиозном в своей основе, это может быть иначе? Однако в обычной прозе и нам стоит приблизиться к разговорному языку, как приближаются к нему другие литературы, пусть даже мы сделаем это в меньшей степени. И в других языках есть разница между языком рынка и языком литературы, но различие не есть пропасть. А в нашей сегодняшней литературе это именно не различие, а настоящая пропасть. Эта пропасть должна быть преодолена через сближение литературного языка (прежде всего прозаического, но во все большей степени и поэтического) с разговорным ивритом — ведь это, в конце концов, живой язык, который рынок лишь огрубляет и искажает.

Были времена, когда, желая писать на легком иврите для детей, выбирали библейский язык: ведь всего шестьдесят лет назад иврит был известен не как язык обиходной речи, а воспринятый во время учебы, причем прежде всего дети изучали Библию. Сейчас ситуация изменилась: тот, кто пишет сейчас для детей библейским языком, усложняет, а не упрощает им понимание текста — в Эрец Исраэль разговаривают на современном иврите с детства, а библейский язык учат из книг, да так, что не знают его как следует до тринадцати-четырнадцати лет. Поэтому грех, что многие из книг, предназначенных специально для нашей молодежи, написаны библейским в своей основе языком, даже если в них используются время от времени элементы мишнаитского языка: этот смешанный язык для них мертв в отличие от живого языка нашего времени. Когда они читают книгу, написанную таким языком, да еще языком самым «правильным» и «отборным», это усложняет им понимание текста, и уже совершенно точно они не ощущают при чтении вкуса живого языка, который является единственным языком их жизни и их души. <…>

Все это должно прекратиться. Наш язык должен стать настоящим языком, а не выставкой удачных или неудачных подражаний древности. Нам следует говорить и писать как свободным людям на своем языке, а не как рабам Исайи и рабби Иегуды га-Наси. Это не означает, что надо отменить грамматику и писать так, как разговаривает на иврите крикливая рыночная торговка или как пишет легкомысленный журналист; но надлежит снять излишние оковы — архаичные формы, слова и выражения — с тех, кто говорит и пишет на иврите. Иначе у нашего языка никогда не будет полноценной жизни! Иначе мы не обретем однородного языка, а навечно сохранится «смешанный язык» — смешанный с Танахом, смешанный с Мишной, смешанный с Тиббонидами, а такой язык есть не что иное, как лингвистический фокус. <…>

Разумеется, существует необходимость написать грамматику языка Библии и грамматику Мишны, а может быть, даже грамматику языка Тиббонидов, чтобы изучить особый характер каждой эпохи в истории иврита, а также и для изучения Танаха, Талмуда и средневековой литературы. Это важное дело для академической науки, для языковедов из Еврейского университета и других учреждений. Конечно, словарь Бен-Иегуды, включающий или пытающийся включить в себя все слова языка иврит во все эпохи его существования, — это большое достижение, и Академия языка иврит, которая будет рано или поздно создана, должна будет расширить и завершить его, ввести в него все слова, которые когда-либо служили языку иврит на протяжении тысяч лет его существования, — даже арамейские, греческие, латинские и арабские слова и слова из живых иностранных языков, если они натурализовались в многотысячелетней литературе на иврите. Однако для нужд живого языка и живой литературы, для повседневного общения необходимы краткая новая грамматика[131] и краткий новый словарь, которые дадут нам только то, в чем заключен сегодняшний дух жизни и что может служить конечной для данного момента станцией на пути развития нового иврита, — станцией, с которой наш язык беспрепятственно двинется вперед.

Я могу завершить свое выступление тем же, чем завершил предисловие ко второй части своей книги «Творцы и строители»:

«Мы должны и мы хотим быть наследниками наших отцов, а не их могилами!»

(Иерусалим―Тальпиот, 8 сивана 1929 г.)

1890–1921. Родился в Ромнах (Украина). В 1911 г. иммигрировал в Эрец Исраэль. Служил в Еврейском легионе. Вместе с Бренером убит во время арабского мятежа в Яффе.

Перевод с иврита Велвла Чернина

Единственный язык, на котором должна звучать подлинная классическая поэзия, — это язык трудового народа. В дни детства человечества, когда народные поэты, такие, как Гомер, ходили и пели для народа свои песни, их язык был и языком народа; тогда еще не существовало никакого различия между языком народа и языком книги. Но на протяжении поколений народный язык стал материалом в руках тех, чье положение в обществе изменилось и позволило им вести более интенсивную жизнь; в качестве инструмента для отражения своей жизни они создали второй язык — литературный. Так образовался определенный разрыв между литературой и народом, подлинной народной жизнью. Жизнь трудящегося осталась без художественного поэтического выражения. Здесь зародилось и стало нарастать то непонимание, которое разверзлось между трудящимися слоями народа и творцом, подобно глубокой пропасти. Так родилось зерно классовой зависти и ненависти. Это хроническая болезнь общества. Исцеления от этой болезни не будет, если трудовой народ не станет и народом-творцом.

Казалось бы, в нашем мире можно было избежать этой печальной ситуации. Разве не мы должны строить наше общество, заложить его первые основы? Однако вот и у нас создается раскол, еще более глубокий, чем у иноверцев. Факт, что язык народа в Эрец Исраэль не является нашим литературным языком. Сефардское произношение принципиально отличается от ашкеназского, на котором поют свои песни наши крупнейшие поэты. Трудовому народу Эрец Исраэль, всему новому поколению, входящему сейчас в жизнь, их поэзия непонятна.

Если мы действительно намерены собрать рассеянный народ, объединить его, разрушить все перегородки, возникшие между его различными группами, и создать почву для глубокого, интимного, непосредственного понимания, — нам следует обратить внимание на создание единого языка и единого произношения. На это до сих пор не обращали надлежащего внимания. Мы должны прежде всего избежать реальности двух языков, языка народа и языка книжного. Напомним, что наш народ — это народ Книги и что и здесь, в Эрец Исраэль, трудящийся, держащий рукоять плуга, остается человеком с горячим желанием быть человеком и что его потребности в духовной пище ничуть не меньше, а даже больше, чем у какого-то бездельника, возлежащего на шелковом диване и плюющего в потолок от безделья. В обновляющейся России, бьющейся в мессианских муках, появится новое поколение интеллектуальных трудящихся — плод нового воспитания, приучающего всех без исключения к физическому труду с детства. Поколение интеллектуальных трудящихся, которое будет трудиться своими руками, покорять и творить своим духом, появится вместо враждебных классов. Оно понесет в себе светоч будущей культуры и создаст ее.

Этот тип трудящегося создается из движения Хе-халуц и в нашей стране, потому что желание трудиться и желание жить не противоречат друг другу в сердце нашего молодого человека, и эти два желания проложат для него в конце концов путь к исправлению мира и уберут с его дороги все другие желания, которые будут сбивать его с пути… Потому что он больше не является тем порабощенным человеком, служащим лишь материалом для эксплуатации и предоставляющим другим наслаждаться поэзией и красотой за счет отнимаемого у него времени и ограничения его потребностей.

И вот об этом интеллектуальном трудящемся, который уже встречается и вырастает в нашей стране, который и является ядром народа будущего, — все еще не создано достойной поэзии. Его язык, отличный по произношению от литературного языка, еще не стал материалом для поэзии. Его независимая и полная жизнь еще не нашла отклика, в котором были бы радость и утешение, он до рассвета выйдет в поле, подобный льву, но его собственная песня не будет сопровождать его! Он словно бы в чужом краю. Его песнь осталась в Изгнании… Бялика, Шнеура, Черниховского[132] он петь не будет, потому что не поймет. И не из-за разрыва между его жизнью и Изгнанием, и не из-за неизбежной печали этой поэзии, «вчерашней печали». Давайте позволим ей грустить о вчерашнем дне, бросать тень на наши лица и задевать в нашем сердце чувствительные струны. Главная причина, которая не позволяет поэзии раствориться в нас, — это ее чуждое произношение; при всей ее красоте и глубине она не зазвенит набатом в нашем сердце, ибо не из грубых земляных комьев нашей жизни вылеплена она и не из звуков нашей жизни, будь они суровыми или радостными. Пекутся повседневно о нашем языке. Но ценность этой поэзии подобна ценности поэзии, написанной на чужом языке. И если при всей доброй воле мы попытаемся приблизить ее к нашей жизни и прочтем на своем языке, чья мелодика сефардская, мы не сможем ни понять ее, ни насладиться ею. Она будет смешной и убогой, как чудесная соната Бетховена, написанная по ошибке фальшивыми нотами, как музыкальный инструмент, поломанный пьяницей. Полной выйдет она из сокровищницы сердца художника и ущербной достигнет наших ушей. Потому что и самая возвышенная идея не будет услышана, если не предстанет в надлежащем, единственно возможном одеянии. А иначе — как мы сможем постичь чистую, незапятнанную душу произведения, каким оно возникло в сердце его творца? Нет, у трудящегося Эрец Исраэль нет классической поэзии, которая утешала и просвещала бы его, потому что та, что есть, не поднимет его суровой жизни с самого низа, не озарит своим светом его вечера после тяжких дневных трудов, а когда он пробуждается утром — не зазвучит в нем, не ободрит его. Она не вдохнет в него ни мятежного духа, ни мужества продолжать эту жизнь, ни счастливого покоя. Она не сотворит нашей будущей истории.

А он, трудящийся, разве он не вслушивается, не жаждет этой мелодии? Может быть, из-за этой скрытой надежды он и приехал в Эрец Исраэль… И где она?

Наш враг — не бедность нашей жизни! «Мы говорим в Эрец Исраэль о влиянии на живущих в Изгнании, о стремлении к творчеству в нашей среде. Ни одной оригинальной народной песни, ни одной мелодии не было создано в этом центре, в Эрец Исраэль на протяжении всех этих лет. И они не смогут быть созданы! Они не нужны. Не нужны незрелые плоды, свидетельствующие лишь о болезненности ростка. Освободим Эрец Исраэль от обязанности творить, от обязанности влиять» и т. д. и т. д. («Внедрение языка в народ», Ш. Явнеэли, сборник «Единство труда»).

Но это принципиальная ошибка, товарищ Явнеэли! Потому что поэзия никогда не была современницей и зеркалом своей эпохи, подобно другим отраслям культуры, верным своему времени, как то: реалистический роман, наука, публицистика.

Поэзия сама по себе не может быть верной современницей. Но, как и пророчество, поэзия действительно движет вперед поколение и является его вестником. Разве не отражает она жизнь, находящуюся еще в потенциале, не раскрывает то, что не видно глазом, сладкую мечту, полную ярких красок и тайны?.. Поэзия — это аромат будущего, благовоние жертвы, приносимой душой, которая жаждет вознестись к Богу вечному; она — далекий отзвук тех голосов, которым лишь предстоит еще родиться! Самая свежая поэзия, на которой еще лежит ночная роса, воссияет, когда только бурлят мечты и устремления, а не когда они воплощены в жизнь. И действительно, наша жизнь богата, прозрачна, глубока, она действует незаметно для глаза. Ибо, пожалуй, еще ни в одном поколении не было так много «художников красивого молчания», как в нашем поколении. Нет, наша жизнь не бедна, не лишена содержания, но в ней отсутствует форма, рамки, отсутствует сосуд для содержимого, изливающегося в пропасть, не хватает инструмента для музыканта и рук, протянутых «навстречу каждому проявлению красоты и всплеску великолепия». Черниховский ощутил скрытую трагедию, возникшую из-за «противоречия между мелодией речи и мелодией стиха, противоречия, которое портит музыкальность и не дает стиху на иврите укорениться». Но он ощутил лишь одну сторону трагедии, которая касается его, поющего на иврите. Но еще больше трагедия тех многих, чьи имена не будут прославлены и чье чело не будет увенчано венком, тех, кто лишен возможности услышать песню на иврите. Потому что сначала было слышание, святая потребность получать, именно оно и создало вторую потребность — давать. Можно уничтожить книги, но нельзя остановить бег жизни. А жизнь в Эрец Исраэль уже срослась органически с нашим произношением. И мы хотим теперь получить свое.

До сих пор мы вынуждены читать свою поэзию в произношении, находящемся вне нашей жизни. Самая чудесная песнь в какой-то пограничный момент вдруг покидает меня — и вот моя жизнь не зазвучала в песне. Жизнь отдельно, а поэзия — отдельно. Как нам пропеть свою жизнь? И как нам вернуть нашу поэзию из Изгнания?

А может быть, сама судьба нашего возрождения зависит от этого вопроса?

Кляцкин[133] пишет: «Оно [возрождение] все еще только играет в национальную идею и украдкой шутит по поводу революции, скрытой в этой идее. Но пришло время привести философию возрождения к ее последнему выводу и обнажить ее во всей жестокости правды».

Действительно, пришло время, и то, что нащупывают в потемках там, в Изгнании, мы здесь, в Эрец Исраэль, видим ясно. Приближается великий час, час встречи возрождающегося народа с его великими поэтами, поэтами Изгнания. Кто кому уступит?

О нашей новой литературе Шнеур пишет в журнале «Миклат»: «Подобный поток варварства всегда прорывал заслоны любого языка во время переворотов и перехода к новым культурным задачам, к национальному возрождению и политической активности, покуда не придут высшие авторитеты того или иного языка и во главе их — большие поэты, чье художественное чувство было и всегда будет высшим и самым надежным судьей во всех языках. Они заклеймят варварство и изгонят его в тот хаос и туман толпы, из которых он явился». Да, великие поэты имеют право устанавливать законы языка. Но не законы жизни, ибо жизнь сама устанавливает свои законы, не спрашивая поэтов поколения и его законодателей! И не стоит пренебрегать «туманом толпы».

В этот решающий час я, один из народа, один из народа этой земли, осмеливаюсь обратиться к вам. Прислушайтесь к слабому пульсу нашей жизни! Вот Бялик проповедует «долг», он склоняет голову и просит железного ярма для своей шеи. Действительно, ярмо готово и долг ясен: Подняться в Эрец Исраэль и из комьев черной земли создать правду жизни, песнь жизни! Кому трудом рук своих, а кому силой духа своего, ибо побеждает лишь песнь жизни.

Разве не является загадкой (возмутительной, как ни посмотри) нашего возрождения тот факт, что столпы нашей поэзии все еще стоят в отдалении, за границами Эрец Исраэль, и не ощутили еще своего прямого долга, и не поднялись в страну, и не впитали еще в себя голосов жизни, и не поселили Бога живого в сердце своем, и не настроили еще струн своей лиры заново?!

Какой будет эта встреча? Еще рано судить: мы хотим вернуть нашу поэзию из Изгнания, ибо мы не можем и не хотим разорвать все те нити, которые связывают нас с Изгнанием, ибо среди них есть живые сосуды, питающие нас из источников, скрытых в сердце нации. Мы не станем торопиться и создавать «заново», мы не отчаемся и не оттолкнем мечту о творчестве в далекое будущее. Мы позовем великих людей народа, сказав: «Не бросайте нас начинать все сначала в одиночестве. Воспойте песнь и придите к нам и возвысьте нашу жизнь скрытым в вас богатством. Дайте нам его, этот сок древнего видения, и мы наполним им кубок своей жизни, оденем его звуками нашей жизни, увенчаем его великолепием, вернем его из скитаний Изгнания в наши сердца!»

Не «заметать под ковер», а внимательно слушать и творить приходите к нам. «Тогда новую песнь воспоет поэт».

Искаженное «ашкеназское» произношение удостоилось существования лишь потому, что наш язык был до сих пор только в книгах, но настали иные дни. Язык укоренился в сердце и нашел звучание на устах, и для искаженного произношения нет больше места ни в современной жизни, ни тем более в храме нашей поэзии.

У иноверцев тоже есть разные произношения в устах «простонародья», но не в языке творчества. Ясно, что язык народа должен стать языком творчества. Чтобы создать такой язык, народно-литературный, надо сблизить три наших произносительных нормы, потому что только так будет создана национальная норма. Она будет сильной, прозрачной и пластичной, как сефардская, лиричной, как ашкеназская, и многозвучной и многокрасочной, как йеменская, но тело, основа, поток, принимающий в себя все прочие потоки, будет и должен быть сефардским, нашим произношением, на котором выражает себя трудящееся и творящее поколение, потому что из нас выйдет народ.

А когда и кто начнет строительство этого нового произношения? Я все еще верю, что это сделают наши великие поэты, после того как обживутся в Эрец Исраэль, потому что это их роль, потому что это их национальный долг: они должны создать для нас другое произношение, национальное, подобно тому, как из разных языков — языка Библии, агады и т. д. — был создан один язык, понятный всем. И давайте не перекладывать это на будущие поколения. Мы живем в эпоху всеобщей переплавки, в эпоху переоформления мира. В пылу наших дней создаются ценности, которые целые поколения не могли бы создать в другую эпоху.

А пока что в нашем языке укореняется искажение. На наших глазах делается большая культурная работа. Огромные суммы пожертвовали народные филантропы, люди умелые и талантливые трудятся во всю силу. В Америке переводят на иврит Лонгфелло, Шелли, классиков мировой поэзии, и глубокая печаль приходит в сердце: ведь все это не для нас. Шелли, который весь — благозвучие и музыка, предстанет перед нами, носителями разговорного языка, как убогий заика! Единственная ласточка, залетевшая до сих пор на нашу улицу, это сделанный Жаботинским перевод «Nevermore» Эдгара По. Но с тех пор прошли годы, а вторая ласточка так и не появилась. Вместо этого продолжают прилежно переводить гениев поэзии на искаженное произношение. А каков результат всего этого сизифова труда? От всех этих произведений, созданных из неустойчивого материала? Для кого они? Неужели талантливые люди избавлены от заботы об этом? Неужели оправданием всего этого труда служит сомнительное, временное, преходящее большинство, использующее это искаженное произношение? Коли так, где же здоровое чутье сидящих в Изгнании, да и молодых стихотворцев, растущих здесь, у нас, в Эрец Исраэль? Они тоже ничему не научились и ничего не усвоили. И они продолжают идти по той же протоптанной тропинке!..

Для оздоровления души народа, для преодоления разрыва нам необходимо во всем укрепление изнутри, и вот наш лозунг на сегодняшний день: Концентрация всего, что создается нацией, в одном языке и в одном произношении. А посему мы нуждаемся сейчас в переводах А. Рейзена и Мориса Розенфельда[134], пожалуй, больше, чем в переводах Шелли и Лонгфелло.

Дай Бог, чтобы на наше произношение были переведены также и Шнеур, и Черниховский, и Бялик!..

Наши предки сразу же после Изгнания из Эрец Исраэль, когда ее аромат и святость еще сопровождали их, были решительнее. Что они сделали? «Немедля встали все, посоветовались и повесили свои арфы на вербы, стоявшие там, и смирили души свои и заткнули уста свои руками и раздробили их и прикусили их». Сказано: «Как нам петь песнь Господню на земле чужой». Но поколения, пришедшие за ними, не выполнили клятвы своих предков; скорбь скитаний на чужбине, воспоминания о прошлом и тоска по родине требовали своего выражения, но они не могли больше петь под мощно натянутые струны древних арф, руки их были раздроблены, а пальцы откушены. Что же они сделали? Посоветовались и ослабили эти струны и перестроили их по пониманию Изгнания…

А теперь нам следует натянуть заново струны арфы, как в древности. Ибо наши руки обрели силу от работы, укрепились и вернулись к мощи своей руки трудящегося в Эрец Исраэль!

Вот что хотелось мне сказать о долге и о талантах. А кто же, коли так, сделает всю работу по строительству? Да мы все, трудящиеся-живущие-говорящие. Правда, введение единого языка и единого правильного произношения требует радикальных целенаправленных действий одного верховного учреждения, избранного Всемирным еврейским конгрессом, который будет заседать еще при нашей жизни. У этого синедриона, место которому — здесь, в Эрец Исраэль, будут полномочия и средства, которые сделают его законы и предписания обязательными во всех школах Изгнания и Эрец Исраэль. Учебники, словари и энциклопедии, которые будут им издаваться, научат народ разговаривать.

А если он заговорит, он выразит себя.

(Рафах, сентябрь 1919 г.)

Примечания:

1

Исаак Дойчер (1906–1967) — журналист, политолог и историк. В юности был троцкистом и членом Польской компартии (1926–1932). Признанный специалист по истории СССР и коммунистической идеологии. Один из первых исследователей сталинизма. Автор политической биографии Сталина (Лондон, 1967) и трехтомного исследования о Льве Троцком (Лондон, 1954–1963), часть которого переведена на русский язык («Троцкий. Вооруженный пророк. 1879–1921», Москва, 1991). (Примеч. ред.)

11

Существительное, образованное от указательного местоимения до (идиш — «здесь», «тут»). Идеологический неологизм, появившийся в еврейском политическом лексиконе после Первой мировой войны и связанный с антисионистскими представлениями о возможности национального существования еврейского народа «здесь», в галуте. Противопоставлялся сионистской концепции дорткейт (идиш — «там»), согласно которой нормальное существование еврейства возможно только «там», в Эрец Исраэль.

12

Немецкий философ еврейского происхождения, симпатизировал сионизму. Убит подосланным нацистами убийцей. (Примеч. ред.)

13

Я употребляю этот термин для перевода ключевого понятия хагшама (иврит — «воплощение»), применяемого в отношении тех, кто не просто призывал ехать в Палестину, но и воплотил идеи сионизма на практике.

116

Популярный пересказ Библии на идише для женщин.

117

Ицхак Дов Беркович (1885–1967) — писатель, писал на иврите и идише; зять Шолом-Алейхема и переводчик его произведений на иврит. (Примеч. ред.)

118

Иегуда Галеви (1075–1141) — поэт и философ, автор литургических гимнов и один из крупнейших еврейских лириков Средневековья. Нахман Крохмал (1785–1840) — философ и историк, один из основоположников научной иудаистики, выдающийся мыслитель Хаскалы в Восточной Европе. (Примеч. ред.)

119

Пьесы Переца представляют собой важный этап развития еврейской драматургии, способствовали обновлению старого еврейского театра и стимулировали подъем его художественного уровня. Перед Первой мировой войной Перец возглавлял «Общество еврейского литературно-художественного театра», имевшее те же цели. Давид Херман (Герман; 1876–1937) — выдающийся режиссер-новатор, единомышленник и сподвижник Переца в реформировании и модернизации еврейского театра. (Примеч. ред.)

120

Ицхак Кацнельсон (1886–1944) — поэт, драматург и педагог, писал на идише и иврите; один из пионеров модернистской драматургии на иврите. Нахум Давид Цемах (1887–1939) — актер и режиссер, основатель театра «Габима». Менахем Гнесин (1882–1952) — актер и режиссер, один из пионеров театра на иврите. (Примеч. ред.)

121

Марек Петр (Песах; 1862–1920) — историк российского еврейства и фольклорист. В 1901 г. в Петербурге совместно с Шаулем Гинзбургом (1866–1940) издал одну из первых антологий еврейских народных песен, заложив основу дальнейшего изучения фольклора восточноевропейских евреев. (Примеч. ред.)

122

Бертольд Файвел (1875–1937) — сионистский деятель, поэт и публицист, писал по-немецки. (Примеч. ред.)

123

Сеймисты — еврейская политическая партия (1905–1906), настаивавшая на сохранении диаспоры и видевшая свою цель в установлении еврейской автономии под управлением еврейских сеймов.

124

Название автобиографической книги М. Л. Лилиенблюма, в которой изображен его бунт против религии.

125

«Кунтрес» — журнал одной из фракций рабочего движения Ахдут ха-Авода («Объединение труда»).

126

Например, выдумка, которая обошла весь мир, будто для организованного сельскохозяйственного труда в Микве-Исраэль принимают только тех солдат, которые знают иврит, а перед остальными ворота закрыты, тогда как на самом деле никаких проверок не проводится, и в Микве еще не отвергли ни одного человека из-за незнания иврита. Наоборот, десятки и сотни людей, не владеющих ивритом, приходят туда и уходят после двух месяцев, уже владея языком. (Примеч. Б. Кацнельсона.)

127

Выдержки из лекции, прочитанной на Пятой национальной конференции «Бригады защитников языка», проходившей в Тель-Авиве в Песах 1929 г. Мы приводим здесь изложение идей, опуская специфически лингвистические части, требующие знания иврита.

128

Представители клана Тиббонидов в XII–XIII вв. перевели множество ученых трудов с арабского на иврит и создали стиль еврейской средневековой философии.

129

Известен также как Раббену га-Каддош («наш святой учитель»), или просто Рабби; собиратель и кодификатор Мишны. Жил во втор. пол. II — нач. III в. н. э. (Примеч. ред.)

130

Теодор Нёльдеке (1836–1930) — немецкий востоковед, историк и филолог; автор фундаментальных работ по гебраистике, арабистике, иранистике, тюркологии, истории семитских языков и литератур народов Востока. (Примеч. ред.)

131

В 1935 г. в Тель-Авиве вышла моя совместная с Мицпе «Краткая грамматика современного иврита», она даже выдержала переиздание; но фанатики древнего иврита не допустили ее внедрения в школах Эрец Исраэль и диаспоры, несмотря на то что она могла бы упростить изучение трудностей устаревшей ивритской грамматики. (Примеч. Й. Клаузнера.)

132

Ведущие ивритские поэты периода национального ренессанса, начавшегося в конце XIX в., которые все еще оставались центральными фигурами ивритской поэзии Европы во время написания очерка.

133

Яков Кляцкин (Клацкин, 1882–1948) — деятель сионистского движения, издатель и публицист, писал на иврите и по-немецки. (Примеч. ред.)

134

Американские идишские пролетарские поэты.