Глава первая

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ, ИЛИ ПЕРВЫЙ ВЗМАХ

МЕЧА

А начиналось все, собственно говоря, от… сохи. Даже самураи именно от нее. И поверьте, я вовсе не собираюсь просто шокировать вас ради красного словца!

Дело в том, что само слово «самурай» происходит от древнего глагола «самурау» или «сабурахи» и в японском «Словаре древнего языка» истолковывается следующим образом: «служить великому человеку, человеку высшего сословия» либо же «служить хозяину, защищать хозяина». Поразительно то, что для графического обозначения данного слова японцы воспользовались китайским иероглифом «дзи», который разбивается на две составные: «рэн» — человек и «си» — храм. Представляете, что получается по смыслу? Самурай = дзи = человек и храм одновременно. Это и в самом деле говорит о Служении[2].

Они и служили. Причем до начала правления клана Токугава самураем мог стать любой удачливый человек. Даже человек от сохи, то есть крестьянин.

Время то было непростое — VI–VII века н. э. В 645 году после победы в борьбе за власть двух кланов Сумэраги и Накатоми на престоле Японии оказался император Котоку (645–650), гордо именовавший себя «сыном Неба» (тэнно). Случилась «Великая перемена». Страна и в самом деле изменялась — у нее возникала регулярная армия, гарант безопасности и надежности, в которой оказалась приблизительно 1/3 мужского населения Японии в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Армия в действительности была нужна «сыну Неба», словно воздух. На северо-востоке страны шла почти вечная война с айнами или эдзо — потомками древнейшего населения Японских островов. Жизнь была опасной везде. В прибрежных японских водах уже несколько столетий промышляли пираты. В лесах и горах бесчинствовали разбойничьи банды. Вот и набирали специальные отряды из зажиточных крестьян, «ловких в стрельбе из лука и верховой езде». Мужчине-японцу буквально на роду был написан «путь лука и скакуна» («кюба-но мити»).

Ты первым взобрался на стену вражеской крепости? Ты был первым, кто вступил в бой с противником? Значит, ты выдержал испытание, значит, ты — самурай.

Но не только нестабильностью ситуации в стране можно объяснить появление касты самураев. Я думаю, в образовании сословия самураев «виновата» вечная японская жажда причастности, более того, тяга к зависимости. Уже в XX веке Всеволод Овчинников справедливо отметит: «Когда два японца встречаются впервые, они, прежде всего, стараются выяснить принадлежность друг друга, а также положение, которое занимает в своей группе каждый из них. Без этих сведений им трудно найти основу для общения»[3]. Самурай — это член группы или, выражаясь современным языком, гигантской ассоциации, и принадлежность к ней, а также преданность ей, что превыше всех личных убеждений, во все века считались почетными и желанными.

Первый император появился на Японских островах в 660 году до н. э. и получил титул Дзимму-тэнно, что означает «Правитель Дзимму». С ним началась «земная» история Японии. Несмотря на то, что император почитался как недосягаемый потомок богов, в его окружении все же находилось немало дерзновенных смельчаков, жаждущих любой ценой занять его трон. Одними из первых, кому еще в IX веке удалось узурпировать верховную власть и фактически удерживать ее вплоть до XII столетия, были члены клана Фудзивара. Высокие посты, занимаемые ими при дворе, позволили им довольно быстро взять власть в свои руки. Выдавая женщин своего клана за императоров, Фудзивара тем самым не только приобретали неограниченное влияние при дворе, но и соединялись с верховными правителями кровными узами. От таких «небесных» браков рождались наследные принцы, которые в будущем могли претендовать на императорский престол. Фудзивара буквально организовали в Японии институт регентства, и реальная власть ушла от «небесных правителей». Но власть, как песок, вполне может просочиться меж пальцами. И Фудзивара изо всех сил старались обезопасить себя от возможных соперников, высылая их в отдаленные районы страны, мотивируя это необходимостью защиты территорий от нападений айнов и морских пиратов.

Среди таких «ссыльных» конкурентов особенно ярко выделялись представители двух сильных линий императорского рода — Тайра и Минамото. Довольно скоро Минамото начали контролировать север и северо-восток государства, а клан Тайра — его юго-западную островную часть.

Вот только дружбы между этими двумя кланами не было, хотя они вполне могли объединиться для свержения власти Фудзивара. Но нет, они постоянно враждовали друг с другом. Начиная с 1051 года почти полтора века страну раздирали смуты и восстания. Одним из них, определившим дальнейшую судьбу могущественных кланов, стало восстание Хэйдзи, поднятое в 1160 году полководцем Минамото-но Ёситомо против Тайра. Восстание окончилось поражением, а сам Ёситомо был убит. Но его третьего сына, тринадцатилетнего Ёритомо, глава рода Тайра пощадил и сослал на восток страны в Идзумо. Так Тайра совершили роковую ошибку. Спустя двадцать лет после гибели отца Ёритомо так и не забыл поражения клана. Собрав под свои знамена несколько тысяч человек, он начал вместе со сводными братьями настоящую войну на уничтожение противника. После ряда побед клан Минамото в апреле 1185 года в битве, проходившей в бухте Данноура, полностью разгромил клан Тайра.

С того самого времени Минамото Ёритомо начал укреплять свою военную власть и в 1192 году получил от императора Японии титул сэйи тайсегун — «великий главнокомандующий, покоритель варваров». Так он стал военным правителем империи. А император полностью лишился власти. Такой тип правления продержался в Японии около семи веков, вплоть до 1867 года, когда последний сёгун Токугава Ёсинобу отрекся от власти.

И все эти века главными действующими лицами в пьесе японской истории были потомки бога войны Хатимана — самураи. Им было предначертано Служение…

Но для Служения следовало получить определенное воспитание и пройти по вертикали «ОЯ — КО», что дословно переводится как «отец — сын», а в более широком смысле — как «учитель — ученик» или «покровитель — подопечный».

С раннего детства в семьях самураев юного буси (воина) следовало воспитывать. В мальчике, будущем самурае, надо было выработать комплекс особенностей, которые необходимы в Служении в первую очередь: предписывалось воспитывать человека физически сильного, сведущего в военном искусстве и моральных принципах.

В домашней иерархии семьи самурая каждый имел четко определенное место и как бы свой титул. Почести воздавались не только главе семьи. Когда сестры обращались к братьям, они обязаны были употреблять иные, более учтивые выражения, чем те, с которыми сами братья обращались к сестрам.

Еще когда мать по древнему обычаю носила младенца у себя за спиной, она при каждом своем поклоне как бы заставляла кланяться и его. Так в семьях самураев давались самые первые уроки почитания старших. Чувство субординации укоренялось в душе юного самурая не из нравоучений, а из жизненной практики. Малыш видел, как его мать кланяется отцу, средний брат — старшему брату, а сестра — всем братьям независимо от их возраста.

«Кодекс Бусидо» гласил:

«Существуют правила воспитания ребенка в семье самурая. С младенчества нужно поощрять в нем смелость, никогда не дразнить и не запугивать. Ведь если ребенок с детства привыкнет бояться, он пронесет этот недостаток через всю жизнь. Ошибку совершают те родители, которые учат детей бояться молнии, запрещают им ходить в темноте или рассказывают ужасы, чтобы те перестали плакать. Кроме того, если ребенка много бранить, он станет застенчивым. Нужно избегать формирования у детей плохих привычек. Ведь если плохая привычка укоренилась, сколько ни упрекай ребенка, он не исправится».

Сын самурая вообще с самого своего дня рождения окружался исключительной заботой. К нему относились буквально как к наследнику престола, он считался продолжателем рода, хранителем и наследником его традиций. Именно сын самурая имел право совершать религиозные обряды по отправлению культа предков. Исполнять обряды и возносить благодарность духам предков, «успокаивая» тем самым их души, в Японии могли только мужчины.

Именно сын самурая наследовал или землю отца, или рисовый паек, за который его родитель служил у феодала. Если же в семье самурая не было наследника, а он по каким-то причинам не мог взять себе наложницу либо же она не могла родить ему сына, феодал со спокойной совестью мог конфисковать у своего верного буси надел и лишить родового имени. Вот почему в 1615 году самураям было даже разрешено усыновление наследников из родственников, носящих то же самое родовое имя. И это было на руку самураям: ведь при первых сёгунах Токугава в период между временами Кэнте (1601) и Кэннан (1651) около шестидесяти самурайских родов потеряли свои владения по данной причине.

Исходя даже из одного этого, рождение ребенка мужского пола в японской семье считалось праздником.

В средневековой Японии существовали четыре церемонии, следовавшие сразу после рождения малыша и отмечавшие его приход в мир: вечер первого, третьего, пятого и, наконец, седьмого дня. Особо важной считалась сития (седьмая ночь), или же надзукэ-но иваи, — церемония седьмого дня. Это и в самом деле был ответственный день. В этот самый день будущего самурая в пеленках впервые показывали родственникам и друзьям и отец объявлял им имя ребенка. Вернее, объявлялось детское имя — ёмэй или ёмё, то есть «имя в детстве». Мать будущего самурая на церемонии сития никогда не присутствовала. Гости приносили мальчику подарки, среди которых обязательно были два веера изогнутой формы, рассматривавшиеся как предвестники двух мечей будущего буси и символ храбрости.

Сто двадцатый день со дня рождения будущего самурая отмечался церемонией табэ-дзомэ, дословно переводящейся как «еда первого раза». Поскольку до этого новорожденный не пробовал твердой пищи, церемония табэ-дзомэ в сознании общества самураев становилась рубежом, когда ребенок впервые приобщался к миру взрослых. Табэ-дзомэ было для самураев своего рода пожеланием своему будущему собрату крепкого здоровья, быстрого роста и безбедной жизни. И подарки теперь сын воина получал другие — один или два (все зависело от ранга его отца) маленьких игрушечных меча, вырезанных из дерева. Это с малолетства приучало совсем юного самурая любить свое оружие — мечи, принадлежность сословия воинов.

Торжественная церемония табэ-дзомэ предполагала обязательное наличие отдельного маленького столика для ребенка. Накрывали его так же, как и для взрослых самураев: ставили блюда с рисом и супом и выкладывали хаси (палочки для еды). Сам стол на церемонии и то был маленьким чудом. Для мальчика, будущего буси-самурая, все — и набор миниатюрных чашечек, и хаси, и сам столик — покрывали черным лаком. (Для девочек чаши изнутри обязательно крыли красным лаком, а снаружи — черным.)

После того как гости садились за накрытый стол, к ним выходила мать ребенка — в этот день она впервые участвовала в семейном торжестве в честь маленького буси — и, низко кланяясь, благодарила пришедших за проявленное к ее сыну внимание. Затем, взяв малыша на колени, она присаживалась к маленькому столику и крошечными хаси прихватывала несколько зерен риса, после чего отправляла их в рот ребенку. Это была не только первая твердая пища самурая, но и своего рода ритуальное действо: крупинки риса являлись символом, залогом твердости. Отныне твердость должна была стать чертой характера маленького буси.

Развивать в детях самураев воинский дух, почитание воинской доблести «себу» и твердость были также призваны ежегодные праздники мальчиков — танго-но сэкку, которые отмечались в пятый день пятого месяца по лунному календарю и получили широкое распространение в период Эдо. Во время этого праздника в доме выставляли искусно созданные миниатюрные доспехи, надетые иногда на специально изготовленных для этой цели кукол (кабуто-нингё), мечи, луки и стрелы, стараясь подобным образом воспитать в будущем самурае воинственность, уважение и благоговейное отношение к военному снаряжению и к самому ремеслу самурая. Играть такими мечами и доспехами детям запрещалось: на них можно было только смотреть, так как демонстрация игрушек приравнивалась к самурайской практике показа мечей и доспехов.

Еще одним непременным аксессуаром на празднике мальчиков были коинбори — изображения карпов, сделанные из цветной ткани или бумаги и поднимавшиеся на шестах из бамбука над каждым домом, где жили один или больше мальчиков (число вывешиваемых коинбори соответствовало числу мальчиков в семье). Карпы символизировали «мужественную добродетель», подразумевающую «добродетель воинскую». По сей день в Японии карпы олицетворяют… самураев водного мира. Это символ энергии, храбрости и непреклонной твердости. В Средние века детям буси внушали, что и от них требуются такие же упорство в достижении цели, стоицизм и бесстрашие, какие демонстрирует карп, преодолевая бурные потоки.

Пять лет считались этапом, который был особенно важен для мальчиков. В феодальной Японии, когда сын самурая достигал этого возраста, его официально вводили в состав высшего сословия. По этому поводу существовала даже специальная церемония надевания в первый день хакама — шаровар.

Но только ли для воспитания твердости и доблести юному буси были нужны все эти церемонии? Отнюдь нет. В сословии самураев считалось важным, что ребенок во время этих праздников получает первые уроки эстетики и понимания красоты окружающего мира — природы, одежды, праздничного угощения. Возможно, именно поэтому самураи разрешали своим мальчикам на протяжении тысячелетий хина-асаби, то есть игры в… куклы.

Я уже упоминал, что для самураев демонстрация игрушек была сродни демонстрации мечей и доспехов. Вот почему в токугавский период, более трехсот лет тому назад, для «праздника кукол», или хина-мацури, был выделен особый день, 3 марта. Дети самураев играли с двумя маленькими куклами, представляющими мужчину и женщину. Для торжества в домах буси использовались бумажные, деревянные, глиняные и тряпичные куклы. Самыми древними были бумажные. Издавна повелось, что 3 марта мужчины, женщины и дети из семей самураев делали огромное количество бумажных кукол: они «передавали» им свои несчастья, неудачи и болезни, а затем бросали кукол в ближайший пруд, ручей или реку. Участвующие в церемонии самураи — и взрослые, и совсем еще дети — верили, что таким образом уничтожается и разнообразное зло, присутствующее в окружающей их жизни. Единственным нерушимо соблюдающимся с далекого Средневековья условием было то, что куклы обязательно должны были быть представлены парой: справа стоит мужчина, слева — женщина.

Но не думайте, что жизнь будущих самураев была сплошным праздником. Какое там! Наоборот, жизнь каждого маленького буси была сплошным испытанием.

Корабль было больше не спасти. Темно-красное пламя взмыло над синими парусами, а разбойники — низкорослые, в кожаных набедренных повязках и вывернутых мехом наружу жилетках — несли всем страшную, но быструю смерть. Слышен был звон оружия, от нападавших не было спасения.

Молодой монах выскочил на палубу горящего корабля. Когда остальные путники после столкновения с суденышком морских разбойников бросились из трюма наверх, чтобы в отчаянии искать спасения или милости у нападавших, монах по-прежнему оставался сидеть, нашептывая двадцать шестую молитву учителю Фань-Ли. Было бы признаком непростительной слабости и дурным предзнаменованием на ближайшие дни прервать молитву на середине.

Глядя теперь на тяжелые, чадные нити дыма, монах увидел пирата с развевающимися растрепанными волосами, что бежал на него с занесенным для смертоносного удара мечом. Монах быстро схватил боевой посох и ловко ударил дико кричавшего разбойника.

Из огня появились еще два пирата, подобные жутким демонам преисподней. Монах отступил на полшага и подпрыгнул в воздухе. Дальнейшее происходило столь мгновенно, что рухнувшие на палубу разбойники так ничего и не поняли.

Обрывки горящего паруса куда-то нес ставший черным и зримым ветер. В пяти шагах от монаха молодая женщина коротким мечом оборонялась от пиратов. Монах тут же избрал вместо пятишагового более сложный восьмишаговый вариант и, подскочив сбоку к пирату, нанес ему два практически незаметных быстрых удара посохом, после чего пират рухнул в воду.

— С… спасибо… — задыхаясь, поблагодарила девушка, одергивая мужские одежды, в какие всегда рядятся искатели приключений. — Уходим, здесь есть лодка.

Монах отвернулся:

— Возьми ее себе. Где капитан?

— Забудь о нем, человек. Капитан и его команда сейчас больше всего на свете напоминают ежей, утыканных вместо иголок стрелами. Пиратов слишком много!

С кормы еще доносились слабые крики сопротивляющихся.

— Я должен помочь им! — воскликнул монах, собираясь броситься в клубы едкого дыма, но девушка намертво вцепилась в рукав его широкой рясы.

— Не будь дураком! Видишь вон те тени справа? Пираты напали на двух кораблях. Ты чертовски хорошо владеешь посохом, но против сорока-пятидесяти противников даже тебе не устоять. Лучше помоги мне спустить лодку. Корабль все равно скоро пойдет ко дну.

Она была права. Горящие обрывки паруса то тут, то там распаляли новые очаги пожара. Жар, искры и дым были лишь на руку морским разбойникам. Монах все еще колебался, но к ним уже бежали два пирата. У одного из них в руках был устрашающих размеров якорь, с которым разбойник, судя по всему, обходился шутя. Монах напал на второго, отбил удар, проскочил под якорем, ударил концом посоха в лоб пирата, перехватил посох двумя руками, нанес ряд ударов в лоб, нос, подбородок и кадык морского разбойника, и силач с якорем наконец зашатался.

Вдвоем с девушкой они торопливо спустили лодку на воду, спрыгнули в нее друг за другом, и монах оттолкнул лодку посохом от борта тонущего корабля.

— Проклятье! — прошептала девушка. — Они заметили нас и сейчас расстреляют из луков и тоже превратят в ежей.

— Греби, — спокойно приказал ей монах. — А о стрелах я позабочусь.

Он встал на корме лодки и сосредоточился на движениях и идущем с корабля шуме. Не прошло и десяти ударов сердца, как первая стрела ушла в воду, а следующие падали все ближе и ближе от лодки беглецов. Сотни раз изучал все это монах во дворе ордена, вместе со своими собратьями отбивая удары тупых стрел, не имея ничего, кроме посоха, для своей защиты. Вот и теперь монах ловко повторял тот урок — урок жизни и смерти. А потом град стрел прекратился, так и не достигнув маленькой лодки. Вдали показался берег.

— Эй, чертовски хорошая работа, монах! Ты очень ловок.

— Просто стрелы летят медленно. Арбалетные болты куда опаснее.

Он опустил посох на дно лодки, сел рядом с девушкой на скамью и взял у нее весло.

— Меня вообще-то зовут Хэйко, — сказала она.

Монах вежливо поклонился:

— Вэй Гуань Джоу из монастыря Дзен-Дау-Фень ордена Май-Дань-Джо в Шань-Тен-Лай.

— И как же к тебе обращаться, не сломав язык?

— Просто Гуань Джоу, — рассмеялся молодой монах и скромно пригладил рукой тщательно выбритую голову.

И они поплыли дальше.

— Гуань Джоу, — начала затем Хэйко, — ты уже знаешь, куда направляешься? Ну, сейчас, когда случилось все это?

— Я на пути в Долину Колоколов.

— В Долину Колоколов, гм. Она находится неподалеку от Осаки. Кто-то с твоим-то даром воина мог бы озолотиться.

— Мне не нужны деньги и богатства.

— Ну, ладно. Тогда обрести опыт. Представь, ты мог бы с твоими боевыми техниками из твоего монастыря…

— Дзен-Дау-Фень.

— …вот-вот, сравнить эти боевые техники со знаниями других воинов. Разве ж тебе это не интересно?

— Конечно. Учиться у других — составная часть моего паломничества.

— Значит, мы уговоримся: через несколько дней в Осаке начинаются состязания сёгуна. Я знаю, к кому там обратиться, чтобы объявить себя участником. Ты попробуешь, наберешься опыта, а если победишь — кто знает, все ведь возможно, — тогда мы приз поделим: половина на половину. Что думаешь?

— Что это за состязания?

— На звание самураев, и каждый выходит со своим излюбленным оружием. Только луки и арбалеты не положены. А правил — никаких, борешься, пока не проиграешь. В первом круге из шестнадцати бойцов остается восемь, во втором — четыре, в третьем — два, а в четвертом круге два непобежденных встречаются друг с друг ом. Поединок такого рода для тебя сущая игра. На корабле…

— Там были всего лишь пираты. А не те, кто собирается бороться за звание самурая. На состязаниях сёгуна плохих борцов не будет.

— Ах, брось! Лучшие самураи уже погибли в войнах или умерли от одной из эпидемий. Уверяю, ты будешь героем. И вообще, пошла бы я в Осаку, если б не была в тебе уверена?

Молодой монах задумчиво взглянул на нее:

— А ты видела такие состязания?

— В прошлом году. Сёгун все время устраивает их, чтобы отвлечь простой народ от бурчания в пустых животах.

— А борьба… она ведется до смерти?

— Такое случается. В конце концов, не на игрушечном же оружии они сражаются! Но ежели кто-то просто упал без сознания, считается, что он проиграл. Гуань Джоу, взгляни на меня, — не выдержала Хэйко. — Я — женщина и выгляжу как женщина. У меня лишь один шанс попасть на состязания: в качестве танцовщицы, что выступают меж поединками. Другое женщинам не дозволено. А ты — монах, но ты — мужчина. Решайся!

— Не знаю. Я все еще не уверен, что мне нужны состязания самураев.

— Ну, почему ты мне не веришь? Уж я в этом знаю толк. А потому я говорю тебе: какой мне смысл гнать тебя на состязания, если б у тебя не было шансов? Чтобы убить? Но зачем? У тебя нет ничего, чем бы я хотела завладеть. Ты можешь принести мне пользу лишь целым и невредимым, если победишь.

Вэй Гуань Джоу улыбнулся смущенно и вновь погладил себя по голове.

Так монах поверил женщине.

Будущих самураев старались растить смелыми и отважными, то есть развивали в них качества, которые считались в среде самураев одними из самых главных добродетелей. Тогда буси был бы способен пожертвовать своей собственной жизнью ради жизни другого человека — например, ради своего покровителя. Довольно часто отец мог приказать юному буси отправиться ночью на кладбище или в известное своей дурной славой место. И даже прекрасно, что там водятся нечисть, призраки, злые духи и тому подобные гадости! Только там будущий самурай мог как следует испытать свою смелость. Также практиковались посещения театральных представлений, рассказывающих истории о храбрости и воинственности легендарных героев. Но не только визиты в театр были обязательны для мальчиков из семей самураев: им нужно было поприсутствовать на публичных наказаниях и казнях. А еще похвальней считалось глубокой ночью осмотреть отрубленные головы преступников. И попробуй соври отцу-самураю, что ты ходил на них смотреть, если на самом деле этого не было! Дело в том, что юный буси был обязан оставить на отрубленной голове свой знак, который смог бы доказать недоверчивому родителю, что его сын действительно приходил на указанное ему место.

В «Кодексе Бусидо» сказано:

«Когда Ямамото Китидаэмону исполнилось пять лет, его отец Дзинъэмон приказал ему зарубить собаку, а в возрасте пятнадцати лет ему велели казнить преступника. Когда-то в возрасте четырнадцати или пятнадцати лет всем предлагали проявить мужество и обезглавить человека. Так, господин Кацусигэ в молодости получил от господина Наосигэ приказ практиковать казнь с помощью меча. Говорят, что тогда он был способен зарубить подряд не менее десяти человек…

Если углубиться в дух человека, который находит эту практику неприятной, легко увидеть, что он проявляет изобретательность в поиске оправданий своей боязливости. Однако Наосигэ приказывал своему сыну совершать обезглавливание потому, что этим обязательно нужно заниматься».

Юным самураям обязательно было изучать наставления тех, кто принимал участие в казнях. Ну, например, такие, как в книге восьмой «Кодекса Бусидо»: «Человек, отрубивший пятьдесят голов, как-то сказал: „Когда рубишь головы, иногда бывает, что туловище начинает противодействовать. Так, когда отрублены три головы, сопротивления все еще нет, и ты рубишь хорошо. Но когда дело доходит до четвертой или пятой, ты начинаешь чувствовать небольшое противодействие. Поскольку это очень важно, всегда лучше рубить так, чтобы голова упала на землю. В этом случае человек заведомо не совершит ошибку“».

В семьях самураев вообще был широко популярен особый способ воздействия на мальчиков — татакинаоси, или исправление с помощью наказания, когда провинившемуся как бы объявлялся всеобщий бойкот.

Сами юные буси общались и дружили друг с другом по строгой иерархии: например, старшего по возрасту называли когасира (голова). Чем моложе был ребенок из семейств самураев, тем меньше была его значимость.

Дети воспитывались в умении контролировать свои действия и не выражать вслух и слишком эмоционально свои чувства. Любящая мать могла сказать своему плачущему малышу: «Как не стыдно! А что ты будешь делать, если тебе отрубят в битве руку или тебе придется сделать харакири?» Хороший, чисто материнский, вопрос! Тут уместно процитировать Г. Востокова, тоже отмечающего у японцев сдержанность в проявлении чувств: «Выражать при посторонних сильную радость, печаль или страх считается у них неприличным. Это придает в глазах некоторых поведению японцев характер фальши»[4].

Испытанием для мальчиков становилось также чтение нравоучительных историй. Они были самыми первыми сводами моральных правил детей самураев. Так, в одном из подобных рассказов говорилось о том, как мальчик в страшную стужу лег на лед замерзшей реки, чтобы растопить его теплом своего собственного тела и достать рыбы для своей мачехи.

Ты верен своей семье? Значит, ты — самурай. Следовательно, ты будешь верен и своему государю, ибо он и есть истинный отец каждого буси.

Один из правителей токугавской Японии, князь Мито Мицукуни (1628–1700), мог сказать самураям следующее: «Когда ваш отец виновен в государственной измене, я не склоню вас к измене ему; поступить так значило бы погрешить против справедливости. Сыновняя любовь и верность суть одинаковые добродетели, поэтому вы лично должны знать, как поступить в подобном случае, я представляю решение подобного вопроса вашей совести». И совесть юного самурая решала в пользу господина.

И вот в пятнадцать лет детским испытаниям юного буси приходил конец. Он получал настоящие боевые мечи, расстаться с которыми уже не имел никакого права до конца своей жизни.

По древнему обычаю самураю делали соответствующую прическу — сакаяки: обривали у лба волосы и завязывали оставшиеся на макушке в узел — мотодори. После этого на голову юноши водружался специальный головной убор — эбоси. Сам обряд, начиная с периода Нара (710–794), назывался «какак-но сики», или «первое ношение короны». Короны Служения.

Получив оружие и пройдя через обряд, молодой буси делался свободен и независим в своих действиях: он становился полноправным членом своего сословия.

И вот тогда ему посвящали действительно настоящий праздник — тора (по-японски «тигр»). Тора, то есть тигр, становился талисманом юного самурая. Ведь тигр — это символ мужества, отваги и крепкого здоровья. Согласно древнему поверью, этот зверь обладает магической способностью оберегать человека от злых духов и страшных снов.

Поэтому торжественное шествие в честь юного самурая со звоном колокольчиков и россыпной дробью маленьких цуцуми (барабанов), в котором было множество участников в ярких одеждах, было великолепно. Тем паче что в руках самураи несли зеленые ветки с прикрепленными к ним талисманами — изображениями тигра.

После долгого и продолжительного путешествия мы наконец-то прибыли в гостиницу. Нас встретили два маленьких и казавшихся до невозможности доброжелательными японца. Они по-японски детально и досконально рассказали нам о наших номерах и технике, которая была в них. Самым трудным, как оказалось, было понять, как пользоваться… туалетом, вернее, в буквальном смысле этого слова, «космическим» японским унитазом. Другой загадкой была стиральная машина, где все кнопки обозначались японскими иероглифами, а также чайник в виде большой пластмассовой кастрюли, который автоматически поддерживал определенную температуру, в результате чего мы могли в любое время попить чайку. В общем, все было удобно, хотя и не очень понятно.

Решив отдохнуть с дороги, я включил телевизор. И понял, что японское телевидение — это нечто. Таких совершенно безумных программ и шоу я не видел еще нигде. Тебя накрывает целый поток информации, японцы в ярких и необычных одеждах и с панковскими прическами беспокойно обсуждают какие-то темы, просто ни на секунду не замолкая, устраивают шоу с переодеванием в женщин, и при этом на голубом экране постоянно мелькают огромные яркие иероглифы и анимэшные персонажи. Спокойные и уравновешенные в повседневном своем бытии, японцы на телевизионных шоу и просто в жизни — на вечеринках — вытворяют такое, что мы не делаем даже в состоянии самого сильного алкогольного опьянения.

И тут же мне вспоминается другое:

«…изгнанные из Японии миссионеры в свое оправдание и по ненависти к народу, не давшему им себя обмануть, представили японцев перед глазами европейцев народом хитрым, вероломным, неблагодарным, мстительным — словом, описали их такими красками, что твари гнуснее и опаснее японца едва ли вообразить себе можно. Европейцы все такие сказки, дышащие монашескою злобою, приняли за достоверную истину. Уверенность европейцев в мнимых гнусных свойствах японцев простирается до того, что даже в пословицу вошли выражения: „японская злость“, „японское коварство“ и прочее. Но мне судьба предназначила в течение двадцатисемимесячного заключения в плену сего народа удостовериться в противном», — писал в своих записках капитан В. М. Головнин, пробывший в плену у японцев в 1811–1813 годах.

Как различить, где реальность и где карикатура на нее?

В XVIII веке на острове Окинава жил великий мастер Чатан Яра. Зарабатывал он на жизнь переводами с китайского языка, а по вечерам преподавал боевые искусства (созданные Ярой ката — формальные упражнения — с бо и сай дошли до наших дней и носят его имя: чатан-яра-но бо и чатан-яра-но сай). И вот в один из вечеров Яра заметил у своего дома молодого человека с парой сай в руках. Молодой человек представился:

— Сирома с острова Хама Хига.

Яра же рассматривал оружие в руке Сиромы. Хорошие сай, вот только покореженные и местами ржавые. Видно, что Сирома любит использовать свое оружие, но не любит за ним ухаживать.

— Что привело тебя в мой дом, Сирома? — спросил Яра.

— Я ищу учителя, — ответил Сирома. — И я пришел к вам.

Но Яре не нужен был ученик. Он и так был слишком занят.

Сирома начал уговаривать учителя:

— Я проделал долгий путь не для того, чтобы услышать, что вы не берете учеников. Докажите, что вы сильнее меня!

В его взгляде Яра увидел вызов.

— Хорошо, — сказал он. — Я буду драться с тобой. Встретимся перед закатом на вершине холма.

И пошел домой начищать оружие. Вечером противники встретились. Они встали друг напротив друга и поклонились, как требовали правила вежливости. Сирома старался обойти вокруг Яры так, чтобы солнце оказалось у него за спиной и светило Яре в глаза. Яра понял его замысел. Известная тактика, проверенная временем. Ослепить противника солнечным лучом и сразу же нанести удар. Сирома заметил, что Яра моргает, и решил атаковать. Но вдруг увидел перед глазами яркую вспышку света. Он инстинктивно отскочил назад и попытался отодвинуться от противника. Но не успел. Холодное острие сай Яры уже уперлось ему в горло.

— Что это было? — спросил Сирома.

Яра поднял сай. Поймав луч заходящего солнца на блистающее чистотой острие оружия, он направил его на грудь Сиромы, а потом вверх — ему в глаза.

— Спасибо вам за урок, — сказал Сирома. — Я понял, что мне еще есть над чем работать.

Яра кивнул.

— Например, сегодня вечером не забудь почистить сай, — сказал он.

К чему эта легенда?[5] Да к тому, что быть самураем — это Учение и Подчинение Учителю.

В «Кодексе Бусидо» сказано:

«Мастер меча преклонных лет сказал следующее: „В жизни человека есть этапы постижения учения. На первом этапе человек учится, но это ни к чему не приводит, и поэтому он считает себя и других неопытными. Такой человек бесполезен. На втором этапе он также бесполезен, но он познает свое несовершенство и видит несовершенство других.

На третьем этапе он гордится своими способностями, радуется похвале других людей и сожалеет о недостатках своих друзей. Такой человек уже может быть полезен. На высшем же этапе человек выглядит так, словно ничего не знает. Это общие этапы. Но есть также еще один этап, который важнее всех остальных. На этой стадии человек постигает бесконечность совершенствования на Пути и никогда не считает, что прибыл. Он точно знает свои недостатки и никогда не думает, что преуспел… Совершенствование не имеет конца“».

Учитель молодого самурая пользовался громаднейшим уважением. Авторитет наставника юного буси был настолько высок, что все его приказы выполнялись беспрекословно. Популярным в среде самураев было следующее высказывание: «Родитель тот, кто произвел меня на свет, учитель тот, кто делает меня человеком». В другом изречении было сказано еще более емко: «Твои отец и мать подобны Небу и Земле, твои учитель и господин — Солнцу и Луне». А еще были требования рэй, смысл которых можно свести к следующему изречению: «Отношения между старшим и младшим подобны отношениям между ветром и травой: трава должна склоняться, если подует ветер». Учитель — это первая духовная составляющая становления психологии юного буси. То, что делал Учитель, невозможно было измерить и оценить. Его услуги были вроде бы неосязаемы и в то же время неизмеримо бесценны. За них следовало бесконечно почитать и превозносить Учителя.

Потому что Учитель дает молодому самураю нормы гири. В японском «гири» буквально означает «справедливый принцип». Произошло оно от слова «гиси» — «верный вассал, человек чести и долга, человек благородства». То есть опять все так или иначе связано с самураями. Гири — это и обязательства, и ритуал выполнения обязательств, и долг благодарности. Другими словами, это долг благородного человека. Неслучайно один из знаменитых самураев говорил, что «благородство — это способность души принять определенное решение. согласно с совестью, без колебания», а другой самурай заметил, что без понятия о благородстве «ни талант, ни наука не могут выработать характер самурая». В «Кодексе Бусидо», в третьей книге о гири, будут сказаны потрясающие вещи: «Ничто не чувствуется так глубоко, как гири. Порой даже после смерти двоюродного брата не хочется проливать слезы. Но иногда узнаешь о человеке, который жил пятьдесят или сто лет назад, о котором не знаешь почти ничего и с которым не имеешь никакого родства, и все же из чувства гири проливаешь слезы».

Нормы гири в сознании японцев всегда были неотделимы от ниндзё, что в переводе означает «человеколюбие». Да, суровых самураев учили и человеколюбию! Молодые самураи считали, что ниндзё отражает подлинные чувства, не порабощая человека. У японских самураев было даже изречение: «Поскольку чувствую ниндзё, соблюдаю гири, соблюдая гири, вызываю к себе чувство ниндзё». В книге Иосисоки Нода «Introduction to Japanese Law» описал нормы гири у самураев. У них считалось, что человек, не проявляющий гири по отношению к тому, к кому оно должно проявляться, был достоин только презрения. Однако считалось, что к гири нельзя принуждать и тот, кто заставлял другого исполнять гири, сам оказывался его нарушителем. Самураи говорили, что те, кто отступает от норм гири, теряют лицо. Такие буси начинали восприниматься как безнравственные личности. В свою очередь, отступники должны были испытывать чувство стыда, они «не могли смотреть людям в глаза».

И поскольку стыд неразрывно связывался у самураев с совестью, которая побуждала юного буси к самоуважению, то можно сказать, что гири стимулировало нравственное поведение самурая.

В «Кодексе Бусидо» сказано:

«Когда преступникам выносили приговор, Накано Кадзума всегда делал наказание не таким строгим, как предполагалось вначале. Эта мудрость была доступна только ему. Тогда приговор могли выносить несколько человек, но если бы не Кадзума, никто из них не проявил бы милосердия».

А еще Учитель наставлял юного буси следующему:

«Хочешь быть истинным самураем? Научись кланяться!»

В 1906 году Какудзо Окакура писал в «Книге о чае»: «Наш этикет начинается с изучения того, как предлагать человеку веер, и заканчивается правильными жестами для совершения самоубийства».

Начиная со Средневековья в Японии вообще все приветствия всегда сопровождались поклонами. Одзиги, то есть поклон, являлся важной составной частью учения юного воина. Кто же, кому и как отвешивал поклоны?

Естественно, кланялись старшему, мужчине, Учителю. Даже если ученик однажды сделается сёгуном и после этого вдруг встретит своего бывшего Учителя, он будет кланяться ему столь же низко, как и в годы раннего ученичества. Ибо Учитель сделал его человеком.

У самураев существовало три вида поклонов: сайкэйрэй, церемониальный и легкий поклоны. Сайкэйрэй был высшей формой приветствия, поклоном, который совершался медленно, глубоко и выражал полнейшее, абсолютное почтение. При церемониальном поклоне корпус самурая должен был наклоняться на двадцать-тридцать градусов и в таком положении оставаться приблизительно две-три секунды. Если кого-либо приветствовали сидя на полу, то руки самураи клали на пол ладонями вниз на расстоянии десяти-двадцати сантиметров друг от друга, а голову склоняли так, чтобы она находилась над полом на высоте десять-пятнадцать сантиметров. В случае легкого поклона делался небольшой наклон корпуса и головы, продолжающийся лишь одну секунду. Руки при этом самураи держали по бокам или на коленях.

Возможно, вам все эти поклоны и покажутся чем-то до крайности громоздким. Однако именно с них начиналось для самураев общение людей.

В XX веке Всеволод Овчинников напишет в своей книге «Сакура и дуб»: «Японская вежливость… это нормы подобающего поведения, внедренные в быт острием меча. Она сложилась на основе феодального этикета, нарушение которого считалось тягчайшим преступлением. Черты этой древней дисциплины доныне видны в поведении японцев. Японская вежливость — это не низкие поклоны, которые выглядят весьма нелепо в современной уличной толпе или на перроне метро. японская вежливость — это прежде всего стремление людей при любых контактах блюсти достоинство друг друга; это искусство избегать ситуаций, способных кого-либо унизить. Раз мораль требует от человека хранить свою репутацию незапятнанной и мстить за нанесенные оскорбления, он, по логике японцев, должен всячески остерегаться случаев, когда в этом может возникнуть необходимость»[6].

В «Кодексе Бусидо» сказано:

«Один человек хвастал: „Такой-то очень вспыльчив, но я прям о сказал ему, что…“ То, что он сказал, можно было бы не говорить, потому что сказавший прослыл грубым человеком. Такое поведение недостойно похвалы, потому что все еще является незрелым. Самурая уважают за его хорошие манеры. Говорить с другим таким образом — все равно что участвовать в ссоре копьеносцев из низшего сословия. Это пошло».

«Когда разговариваешь со старшими или влиятельными людьми, следует быть осмотрительным и не высказываться много о таких вопросах, как учение, мораль и традиции. Подобные высказывания звучат неучтиво».

Благодаря родителям, покровителю и Учителю юный самурай вступал на Путь — Путь воина.

Маленькая девочка со всех ног бежала через лес.

Была она тоненькой, а детской девичьей одежды не носила — были на ней лишь рубашонка и штанишки. Так удобнее бегать. Она хорошо знала дорогу и размахивала крепко сжатыми кулачонками, таким образом помогая себе во время бега. Каждую сотню шагов девочка выкрикивала одну и ту же фразу:

— Наконец-то!

И вновь через сотню шагов:

— Наконец-то!

Была она быстронога, словно молодой олененок. Деревья мелькали, темные пятна сменялись на яркую зелень, волосы девочки развевались на бегу.

— Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то! — задыхалась она.

Никто не мог услышать ее в глухом лесу, но вскоре девочка выбралась на дорогу, которой бегала уже тысячи раз, дорогу, извивавшуюся змеей.

И вот на горизонте появились долгожданные первые дома, деревня, в которой как раз и обитала девочка. Домишко, где она жила с четырьмя своими братьями и двумя сестрами, девочка смогла бы безошибочно распознать и с закрытыми глазами в кромешной тьме, даже с мешком на голове. Все это уже было испробовано ею в их играх.

Акира, которому лишь совсем недавно миновало двадцать лет, самый старший из братьев, сидел у дома и играл на свирели. Иногда он даже зарабатывал на хлеб сим искусством. Младшая сестра со всех ног кинулась к нему. Девочка задыхалась, длинные волосы растрепались, ленточку же она потеряла во время бега.

— Наконец-то! — выдохнула она прежде, чем Акира смог что-либо сказать или сделать. — Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то!!!

— Состязание за меч и звание самураев?

— Да, состязание!

— Ты видела собственными глазами?

Она подалась вперед, уперлась руками в колени и отдышалась:

— Люди сёгуна развешивали объявления даже на деревьях. Я ни одного сорвать не могла, слишком высоко, но один из добрых людей прочитал мне его. Состязание начнется через четыре дня. Драться будут не на жизнь, а на смерть.

Лицо Акиры накрыла тень пролетевшей птицы.

— Не на жизнь, а на смерть. Как я и опасался. Но мы все уже решили. Выходим еще сегодня.

— Я с вами, да? Ты же позволишь мне пойти с вами?

— Мы же уже все решили, Лицин. Мы пойдем вдвоем, и этого довольно. Большой город слишком опасен для таких людей, как мы.

— Но кто же тогда будет переживать за тебя? У всех остальных бойцов будут свои зрители!

Акира наклонился и нежно обнял сестру:

— Когда люди увидят наш меч, увидят, как я борюсь, вот тогда они и начнут переживать за меня, это я тебе обещаю.

— Но я хочу быть рядом!

— Мы обо всем расскажем вам, когда вернемся домой.

Внезапно Лицин нахмурилась:

— А что значит «не на жизнь, а на смерть»? — Ее личико было серьезно, а нижняя губка чуть оттопырена в волнении.

Акира задумался на мгновение:

— Это значит… ну… каждый из борцов клянется драться как можно лучше.

Лицин сдвинула бровки:

— А если вы будете драться лучше всех, вы победите?

— Да. Только тогда мы и сможем победить…

Их было семеро детей, детей героя Текемады и его жены Гианы.

В свое время Текемада был знаменитым защитником преследуемых и обманутых, одержавшим победу во множестве сражений. Сначала он бился за армию Шести императоров, а затем завоевывал славу своим знаменитым мечом Коцекиром. Повсюду в стране до сих пор судачили о том, что Текемада зарыл все свои сокровища в земле и повезет тому, кто сможет отыскать их.

Когда Лицин, седьмая из их детей, была еще совсем мала и не могла говорить, Текемада вернулся с поля сражений с болезнью, которой заразил и мать своих детей. Впрочем, все дети остались здоровыми, болезнь передавалась лишь из-за того, чем отец тайно занимался с матерью, и, как он говорил, только с ней одной. С каждым днем силы родителей угасали. Акире было тогда тринадцать лет, и он заботился о них, да и второй по старшинству брат, Токото, что был младше Акиры на два года, помогал ему чем мог. Но уже через полгода родители умерли, и семеро детей героя Текемады остались сиротами.

Пока отец еще помнил об укрытых сокровищах, Акира составил карту. Четыре года странствовал юноша по всей стране в поисках спрятанных отцом богатств, а Токото следил за младшими братьями и сестрами. Они смогли найти лишь меч героя Коцекир. И теперь их ждало состязание на звание самураев.

Братья замотали бесценный меч в простую тряпицу и укрыли его от нескромных взглядов в узле со скарбом Акиры.

Пятеро младших стояли у дверей дома, когда Акира и Токото направились в опасный путь в Осаку. Никто, кроме самой старшей сестры, не знал, что означает «не на жизнь, а на смерть» и что ни Акира, ни Токото вполне могут никогда не вернуться домой…

Что такое присутствие Ничто? Ищи молчания сердца, юный друг.

Без оружия. Совсем без оружия. Учись молчанию сердца.

Следуй за ходом солнца. Следуй, следуй.

Что такое присутствие Ничто? Что такое присутствие Ничто?

Умой лицо в крови твоих врагов. Учись высоким мыслям. Узнай наши мысли. Они — твое происхождение.

И твое имя в будущем тоже станет Ничто. Ищи. Иди. Познай. Следуй. Мысли. Будь. Ищи. Ищи. Ищи.

Ищи присутствие Ничто.

Рядом с гостиницей мы обнаружили парочку необходимых для нормального существования магазинов. Один из них назывался «Ка ЭС», его мы сразу окрестили «Кашкой». Это был мини-магазинчик, чем-то напоминающий наши «24 часа», в которых продаются продукты, сигареты и пиво. Кроме того, в «Кашке» продавались анимэшные журналы с эротической тематикой, жанр которых по-японски называется хэнтай, то есть «извращенец». Японцы могут изучать их целыми часами, причем делают это прямо в магазине: просто стоят у прилавка и читают. Часто, когда у меня внезапно в час ночи просыпался зверский аппетит (виновата во всем была разница во времени — как-никак шесть часов!), я шел в этот магазин за едой и даже ночью видел парочку японцев-завсегдатаев, в самозабвенном экстазе, что сродни погружению в медитацию, читавших хэнтай.

Анимэ вообще стало неотъемлемой частью культуры Японии. Анимэшные персонажи можно увидеть везде — в рекламе, на магазинах, даже в учебниках и картах. Причем почти все персонажи отличаются огромными глазищами, что, по мнению некоторых маститых японистов, является отражением комплексов японцев по поводу их собственного узкого разреза глаз. Лично я так не считаю, просто анимэ очень стильно и хорошо сочетается со всей навороченной техникой японцев — оно делает ее мягче и дружелюбней по отношению к человеку, одушевляя даже машины.

Я смотрел на японцев, восторженно созерцающих хэнтай, и вспоминал другое:

«Чем ближе знакомятся европейцы с японцами, чем пристальнее всматриваются в них, в уклад и строй японской жизни, тем яснее становится им, что в лице Японии они имеют дело со страною, проникнутою совершенно своеобразным, вполне самостоятельным духом, зрелым и глубоко разработанным. Особенно поражает европейца, что на всем протяжении Японии, с крайнего севера и до крайнего юга, он встречает совершенно одинаковую форму семейного и общественного быта, совершенно одинаковый строй понятий, воззрений, наклонностей и желаний», — писал Г. Востоков в 1904 году в работе «Общественный, домашний и религиозный быт Японии».

Как примирить грани реальности и грани карикатуры на нее?

Примечания:

2

Так что изначально самураи весьма напоминали скандинавских хускарлов XI века, являвшихся дружинниками при дворе того или иного феодала.

3

См.: Овчинников Вс. Указ. соч. С. 80

4

Цит. по: Востоков Г. Япония и ее обитатели. СПб., 1904. С. 360.

5

Более подробный ее вариант упоминается в книге: Петерсон С.-Л. Легенды о мастерах боевых искусств. М.: Астрель, 2005.

6

Овчинников Вс. Указ. соч. С. 104–105.