|
||||
ПОСТСКРИПТУМС огромным чувством сожаления я в последний раз пожал Штрассеру руку (мы как раз весьма плодотворно — во всех смыслах — поужинали у Перуза), промолвив: «Ну а теперь я пойду и начну писать книгу». После чего, решив немного проветрить голову перед тем как засесть за письменный стол, направился пешком в сторону дома. Полночь еще не наступила, но на улицах Парижа было непривычно безлюдно. В отличие от Лондона светомаскировки в городе не было — огни горели слегка приглушен ным светом, но улицы, разбегавшиеся во все стороны, были абсолютно пусты. Ночь была тихая, на небе сияли звезды, дул приятный ветерок, и тут мне в голову закралась мысль, что, быть может, у меня уже не будет возможности увидеть вот такой Париж. И тогда я просто пошел гулять, и так я гулял несколько часов до тех пор, пока окончательно не потерялся и стал уже задумываться над тем, как же мне попасть домой, потому как даже в освещенных местах не было ни души, да и таксисты куда-то запропастились. Я начал свою прогулку где-то на Рив Гош{68} и постепенно добрался до авеню де л'Опера — как раз, чтобы потом успеть на восьмичасовой утренний поезд. Впрочем, у меня не было повода для беспокойства — все складывалось хорошо. Все дороги ведут в Рим, сказал я себе, а потому я шел по парижским улицам, никуда не торопясь. Появилась луна, и в ее свете Париж приобрел просто сказочный вид. Что думает человек, видя раскинувшийся перед собой Париж, улицы которого залиты лунным светом? Я вышел к Сене, но, честно говоря, даже не знал, в каком месте. Поэтому я наугад повернул налево и через какое-то время подошел к Ситэ. Тут я уже ориентировался, а потому не задумываясь направился дальше по бульвару Сен-Мишель, вспоминая о произведении Анри Мюрже{69}. Я шел и шел, и наконец дошел до самой «Ротонды», окна которой были темны и пусты. Остались ли на ее стенах какие-нибудь знаменитые картины, подумал я…{70} Затем, пройдя узкими улочками Латинского квартала, я вновь вышел на берег Сены, прогулялся набережной, пожелал доброго утра зуаву, наверное, единственному человеческому существу, которое мне попалось за несколько часов ночных шатаний, затем перешел реку по мосту и вышел прямо к Триумфальной арке, одна опора которой была обложена мешками с песком, так что издалека поминала подагрика. Очень хорошо, что ее обложили мешками с песком, подумал я; от этой войны будет хоть какой-то толк, если кому-нибудь придет в голову обложить метками с песком мемориал Принца Альберта{71}. Как я уже говорил, никогда Париж не был так прекрасен, как в эту ночь, когда я часами бродил по его улицам, не встречая по дороге ни души. Я даже не мог представить, что в городе может стоять такая тишина, тем более — в Париже, который, по-моему, с самых давних времен никогда не спит. И все-таки за мной во время этой ночной прогулки постоянно следовали два призрака — призраки Победы и Мира, которых я уже видел здесь, в Париже, но только — двадцать лет назад. Я видел ныне пустые улицы полными людей, которых я знал — англичан со всех уголков земли, прибывших с фронта в краткосрочный отпуск. Я видел себя, там же, в Париже, очарованного и ошеломленного этим городом, всего за несколько дней до окончания войны. Кстати, тогда я впервые оказался в этом городе. Я видел девушку, радовавшуюся тем дням — черт возьми! Сколько силы и энергии было в ней, после четырех-то лет войны — и ее квартиру на авеню де Ваграм. Где-то она теперь, думал я… Я видел актерку, танцевавшую на столе в ресторане «Максим». Но теперь все эти улицы были пустынны, огни притушены, шум и гам толпы давно ушли в прошлое, забитые некогда народом магазины закрыты, да и сама Победа уже давно была в прошлом — и снова, всего лишь двадцать лет спустя, политики снова бесстрашно провозглашали, что они не вложат меч в ножны и не отступятся от начатого. Чтоб они все, эти жирующие «бесстрашные» деятели провалились в адское пекло, со всеми его чертями, серой и муками, подумал я. Когда я добрался до площади Согласия, а затем до Вандомской площади и улицы Фобур Сент-Оноре, где снимали помещение чехи, а также церкви Марии Магдалины, Париж уже проснулся, а потому я не преминул съесть завтрак, который мне нравился больше всех завтраков на свете — кофе с круассаном, после чего уже направился собирать вещи. Официант принес мне кофе, я немного расслабился, наслаждаясь его вкусом и ароматом, и подумал: «Ну вот, сейчас 1939 год, я сижу здесь точно так же, как сидел в 1918-м. Тогда была война, и сегодня война. И сколько же прошло между ними… суровое, голодное время в Англии, жизнь без работы в Лондоне, работа продавцом карт в Уилтшире, бессонные ночи на Флит-стрит, поглощавшие потоки чернил и чреватые деньгами, Берлин, Гинденбург, Бренда Мэри, Гитлер, Австрия, горы, Венский лес, Литл Рокет, вторжение, Будапешт, Белград, Москва, София, Прага, новое вторжение, поездка домой, а в результате всего этого получается снова: парижское кафе и чашка кофе с круассаном». В Париже каждая вторая женщина носит черное. Здесь вы не увидите легкомысленных девиц, не мыслящих своей жизни без еженедельных журналов мод, ради которых, как мне кажется, они готовы не только жить, но и душу свою продать. Вы не увидите здесь привычных картинок с обнаженными актрисками из ревю, на первой картинке улыбающимися резиновой улыбкой до ушей и прикрывающими срам лишь бусами, а на второй, так и быть, приносящими жертву на алтарь отечества — уже одетые и в униформу, с касками на головах они делают вид, что несут службу в частях ПВО. Здесь нет таких газет и плакатов, которые заставили бы нас думать, что эта война — сугубо война для женщин, для Home Front или для людей, которым еще нужна в этих условиях реклама. У французов есть чувство собственного достоинства и понимания вещей. В Париже не было этой губительной для души светомаскировки, которая была в Лондоне. Это и выглядит трусливо, да и, по сути, бесполезно. Гражданское население не носило с собой противогазов, да и военные практически тоже. Но на каждой улице были закрытые магазины, которые, как я думаю, работали на протяжении не одной сотни лет. На Северном вокзале, откуда отходил мой поезд, я увидел настоящую маскировку, маскировку духа, плачущих женщин, которых я — пусть и очень давно — видел во всех странах Европы. Рядом с моим поездом стоял другой. В нем ехали и французские солдаты, возвращавшиеся из отпусков на фронт. И до тех пор, пока поезд не тронулся, они стояли на перроне, целуя, обнимая, лаская, нашептывая что-то на ушко своим женщинам. Затем паровоз окутался клубами дыма, состав тронулся, оставляя за собой одетые в черное фигуры на платформе, которые махали ему вслед, и вскоре исчез вдали, тогда женщины повернулись и медленно, украдкой вытирая глаза, пошли к выходу. Скоро исчезли и они. Итак, снова, после двадцатилетней паузы. И ничего практически не изменилось. Хотя нет, одна вещь точно изменилась — это молодые парни, уходившие на войну. А вот большая часть стариков-политиков осталась прежней. В первую очередь, оружейные бароны. И это очень важно. Я чувствовал себя очень неудобно, находясь на борту пересекавшего Ла-Манш парохода, старой, видавшей виды баржи. Шла война, вокруг были британские солдаты, а я солдатом не был… Я был единственным гражданским лицом на этом борту, не считая двух настолько много поживших на этом свете леди, что, полагаю, их внешний вид немало веселил солдат. Там, на борту я увидел какого-то человека, которого я знал, хотя он меня — вряд ли. Думаю, что многие в своей жизни сталкивались с подобного рода ситуациями. Где-то, когда-то им показывали этого человека и рассказывали о нем нечто, что заставляло взглянуть на него с симпатией или раздражением, и потом, так складывались обстоятельства, что они постоянно встречали этого человека, который даже не подозревал, что они смотрят на него или знают о нем что-то такое, но каждый раз, когда они видели его, они думали о нем именно то, о чем им было рассказано в первый раз. Этот мужчина был как раз именно из этой серии. Я знал, что когда-то, во время Первой мировой, он был строевым офицером. Затем, при неясных обстоятельствах, по ее окончании он ушел в отставку (или его «ушли» в отставку), и устроиться на достойную работу «на гражданке» у него так и не получилось. Поэтому он жил на зарплату своей жены, которая работала не покладая рук; иногда кто-то видел, как он выходил на прогулку с собакой. Но он никогда не преминул напомнить собеседнику, что он принадлежит к высшей касте, что у него — звание капитана и что он считает себя настоящим начальником. И вот теперь я видел этого человека воочию; на плечах у него горели три звездочки, которые он заработал на предыдущей войне. Я смотрел на него и думал: как, должно быть, он рад тому, что началась новая война и что ему уже не нужно водить собаку на прогулку. Я смотрел на него и видел, как он дружески болтает со старшиной. Подобное панибратство показалось мне несколько необычным. Некоторое время спустя я зашел в столовую и, усевшись за стол, обнаружил, что неподалеку сидит тот самый старшина, а рядом с ним какой-то сержант. Вдруг я услышал, как сержант сказал: «Вон он!» и пренебрежительно махнул куда-то в сторону. Из любопытства я тоже посмотрел туда. Обернулся и старшина. В нашу сторону не торопясь направлялся тот самый человек. Старшина слегка привстал из-за стола и спросил: «Выпьете, сэр?» Человек, которого я знал, подошел поближе, нехотя наклонился над стулом, на котором сидел старшина, и так же как бы нехотя проговорил: «А у тебя уже открыто?» Судя по всему, он уже не раз, как говорится, принял на грудь. Старшина, старый служака, прошедший, как я понимаю, огонь, воду и медные трубы, весело отвечал: «У нас все схвачено». На что мой знакомый пробормотал: «Ну… тогда мне виски с содовой». Да, подумал я, все это, конечно, не очень хорошо. Но думаю (во всяком случае, мне хочется верить), что это был всего лишь единичный случай; подобные типажи всегда могут найти того, кто нальет им стакан, так отчего бы не воспользоваться услугами своего старшины, ибо презрение своих подчиненных для них ровным счетом ничего не значит. Я с интересом наблюдал за этим человеком из своего укромного уголка, потому что он хоть и не сильно, но очень напоминал мне тот тип людей, который я ненавидел очень сильно: тех, кто расцветает на войне. Когда я служил в армии, то такого рода людей нужно было еще поискать. Думаю, что сегодня их стало гораздо больше. Случай помог мне встретить его на этом суденышке, пересекавшем Ла-Манш, и увидеть, что он ведет себя так, что все, что я слышал о нем до того, оказалось сущей правдой. Но как бы то ни было, он был рядом со мной, и для него война означала путь к славе, она украшала его золотыми звездами, а еще она означала для него выпивку за счет старшины. Я смотрел на этих английских солдат. В последний раз я плыл в сторону дома на таком же пароходе с людьми в солдатской форме аккурат после окончания Первой мировой войны. Дело было ночью, в небе стояла полная луна. Я стоял на верхней палубе и думал: «Ну вот, я — тут, война кончилась, я жив, а дальше-то что?» На корме парохода стояли солдаты, не «томми» (ненавижу это дурацкое слово). Их было много, они стояли тесной толпой, склонившись над бортом. На фоне залитой лунным светом поверхности моря четко виднелись их лица, и они негромко и очень слаженно пели: «Мы поем хорошую шотландскую песню, песню, которую поют вокруг костра; поют хором, неумело, но с душой. И ты пойдешь по одной тропинке, а я — по другой…» Не такая уж это была и шикарная песня, да и, думаю, среди певших и шотландцев не было вовсе, однако у нас, англичан, уж и песен совсем не осталось, так что в таких ситуациях приходится заимствовать чувства и мелодии у уроженцев Уэльса, ирландцев и шотландцев. Бесшабашная юность, тяжелая война и доставшаяся немалой ценой победа были позади; впереди лежало непонятное будущее; и этой песней, разносившейся в ночи над палубой направлявшегося к берегам Англии парохода, было сказано практически все. Это была песня возвращения и надежды. И вместе с тем, это была грустная песня. И сейчас, двадцать лет спустя, я снова стоял на палубе точно такого же парохода, среди таких же людей. Я внимательно смотрел на них. Это были бравые солдаты, выглядевшие даже лучше тех, кто прошел по этому же пути двадцать лет назад. Но в них не было того буйного, радостного, непосредственного духа, который я видел в тех солдатах, которые верили (по крайней мере, многие), что после победы начнется новая жизнь. Эти же солдаты вели себя спокойно и деловито. Мне казалось, что они напрочь лишены каких-либо иллюзий. И я подумал, что даже самый юный из них особо не думал, что их победа обеспечит свободу для малых стран или национальную независимость или что там еще… Они уже просто не верили в такие вещи — если только не родились слепыми и глухими ко всему, что творилось вокруг них. Но в отличие от сотен политиков и разного рода писак, которые каждый день претендовали на то, что вот они-то наверняка знают, за что сражаются эти люди, но никогда так и не сказали членораздельно, за что они сражаются на самом деле, так вот, в отличие от всех них эти ребята знали, за что они сражались. Тут и правда все очень просто, хотя по непонятным причинам ни один из наших политиков не сказал по этому поводу ни одного слова. Если бы они не сражались сегодня, то завтра немцы были бы в Лондоне. Нам удалось ценой невероятных, нечеловеческих усилий успеть вскочить в последний вагон уходящего поезда. Думаю, что внутренний голос сказал это солдатам дня сегодняшнего, и они, вдохновившись, совершенно безропотно пошли на войну, которую, по идее, кто-то должен был предотвратить. Они уже показали, что, в случае чего, могут сражаться не хуже, а даже лучше, чем это делали их предшественники двадцать лет назад. Однако в душах их уже проросли семена скепсиса и неверия, посеянные той, прежней войной и событиями, произошедшими по ее окончании. И эти люди могут стать весьма опасными, если они увидят, что от нынешней войны польза лишь спекулянтам и что по ее окончании солдаты вновь окажутся в положении людей, с которыми мало кто считается. Выйдя из салона, в котором невысокий капитан продолжал пить вместе со своим старшиной, в то время как товарищи последнего взирали на них с нескрываемой насмешкой, я прошел на палубу, нашел самый наветренный уголок и, глядя на серую, покрытую клочками пены поверхность моря, погрузился в раздумья. Я снова подумал о той войне, о тех огромных надеждах, с которыми молодежь Британской империи отправлялась на фронт, о людях со всех концов земли, которые были готовы вступить в бой только для того, чтобы сделать эту жизнь лучше. И разве это не впечатляет, разве не составляет разительный контраст с той неизбывной ложью, обманом, словоблудием, которые каждый день обрушивают на наши головы политики? Именно в этом кроется разница между идеальной верой и выжиданием тактика, между немцем-патриотом и Гитлером. Кстати, введением всеобщей воинской обязанности в Англии, или, если угодно, Великобритании, духу нации было нанесено крайне сильно оскорбление. Ведь это та страна, пожалуй, одна из немногих стран мира, в которой нет нужды вводить всеобщую повинность, в которой вы можете буквально за считанные мгновения собрать нужное количество вполне пригодных мужчин-добровольцев. Через несколько месяцев после начала войны был опубликован призыв добровольцев для службы на минных тральщиках. Примерно в течение суток записалось свыше 24 000 человек. Помню, как в тот момент один знакомый немец, удивленно покачивая головой, сказал мне: «Вот этого я не понимаю. Немцы — патриоты, и они немедленно умрут за дело патриотизма, если им прикажут это сделать, но идти добровольцем…? Да, такое больше нигде не встретишь». Утверждаю: в 1934, 1935, 1936, 1937, 1938 и даже в 1939 годах мы потеряли невероятную возможность показать миру, что он еще может верить в идеалы. Зачем обязывать к военной службе людей, которых можно просто призвать на фронт в качестве добровольцев, а затем еще упражняться в их адрес на отвратительном итонско-баллиолско-уайтхоллско-палестинском жаргоне, называя их «ополченцами»? Всеобщая военная обязанность является, если смотреть с точки зрения общества, системой справедливой и достойной уважения при условии, что ее и используют правильно и достойно — как, например, в Швейцарии. Но если вам пришлось действовать в стране, где положение о всеобщей воинской обязанности никогда не разъясняли населению и никто его, по сути, не понимает, и где все нормальные люди готовы в любой момент встать под ружье и без этой системы, то зачем делать из них призывников? Если бы я мог принимать решения по данному вопросу, то я бы отменил эту норму, потому что, выражаясь фигурально, в течение пяти минут я бы явил миру одну из лучших армий на свете — армию добровольцев. Думаю, что ни один политик, рекламщик или дебильноватый кинопродюсер сможет придумать более эффективную кампанию — к несчастью, я должен использовать этот уличный жаргон нашего времени. Но они никогда не додумаются до такого, ибо их мозг слишком изощрен, чтобы поверить в нечто искреннее. И в их жизни никогда не было идеала. Более того, им нравятся призывники. Им не нужны свободные люди, которые идут сражаться просто потому, что они — такие от рождения. Им нужны тупицы, которые будут делать то, что им скажут. Кроме того, при моей схеме в мирное время эти добровольцы будут пользоваться преимуществами, например, при продвижении по служебной лестнице, но люди, которые разжигают войны, таких вещей не любят. Правда, сами они никогда и не воюют. Стоя на открытой всем ветрам палубе и думая обо всем этом, я мысленно окидывал взором годы, прошедшие между двумя войнами, точнее, между двумя этапами одной войны. Теперь я думал о Германии. Германию я видел по окончании Первой мировой, которую она откровенно проиграла. И вот буквально через десять лет после того сокрушительного разгрома она, скажу вам, была уже столь же мощной торговой державой, как и те государства, которые полагали, что разнесли эту страну на кусочки. Благодаря проделкам инфляции, она смогла избавиться от долгов. Затем она влезла в громадные долги, взяв денег у ведущих мировых держав и потратив их на улучшение замечательной и драгоценной собственности — самой Германии. Новые вокзалы, новые, современные предприятия, новые очистные сооружения, газовые станции, система коммунальных удобств в городах — все это делалось на те самые заграничные деньги, так что через пятнадцать лет, проведших после окончания той разрушительной войны, страна Германия (и я видел это своими глазами) выглядела куда лучше, чем любая другая страна, за исключением небольших, прижимистых, прилежных и процветающих демократий Северной Европы, а также Швейцарии. Эти деньги также потеряны — ведь после нынешней войны Германия не будет уже платить по обязательствам, разве что в обмен на новые заимствования. Но все, что она уже приобрела, остается, и это делает Германию, как сказали бы агенты по недвижимости, элитной собственностью, оснащенной по последнему слову техники и в очень хорошем состоянии. В этой стране, проигравшей в той войне и, как мы думаем, кандидате на проигрыш в этой, нет трущоб и заброшенных земель в привычном для нас понимании. Так неужели этот безумный процесс возобновится после войны? Неужели это и будет нашей наградой за нашу победу? По завершении периода общественного благоустройства на зарубежные деньги Германия смогла наконец направить весь свой потенциал и все свои деньги на вооружение, и менее чем за двадцать лет после своего катастрофического поражения она стала самым мощным государством Европы в плане наземных вооружений, а также ВВС. Простым перемещением своего «веса» в ту или иную сторону она смогла постепенно порвать все путы, наложенные на нее мирным договором. В результате она смогла вернуть то, что потеряла, и даже приобрела больше, причем без каких-либо дополнительных затрат со своей стороны. Теперь она превосходила другие европейские государства не только в военном плане — не прошло и двадцати лет после поражения, как она заняла такие территории, каких не занимала никогда. На данный момент — будем считать, по состоянию на август 1939 года — Германия была, по-моему, самой завидной во всех отношениях страной в Европе. Мир, который, судя по всему, потерял совесть, был готов даже забыть аннексию Богемии и Моравии; он был готов отвернуться, если она захочет присоединить к своим владениям Гданьск; думаю, что он был готов ограничиться только протестом и осуждением, если она присоединит к себе кусочек Польши, а именно то, что называется «Польским коридором». И уж точно, в чем я уверен, мир готов так или иначе урегулировать с ней колониальный вопрос. Мир был готов смотреть на все это сквозь пальцы, если бы Германия осталась почивать на лаврах и удержалась от дальнейших завоеваний. Иначе говоря — если бы она оставила великие державы в покое. И вот тут, полагаю я, ничто уже не могло бы помешать ей стать первой державой мира — если бы она, пусть даже на какое-то время, перешла от военных методов в политике к использованию механизмов торгового, политического или дипломатического давления. И тот факт, что Гитлер не пошел по такому пути, когда он набрал уже все что можно и был готов получить и остальные, последние «дивиденды», как раз и свидетельствует, по моему мнению, о том, что в глубине души он был настоящим предателем немецкого народа. И все-таки, как мировое сообщество могло полагать или думать, что Германия пойдет именно таким путем? Ведь немцы всегда обладали врожденной страстью к военной службе, к войне, и ничего странного в этом нет. И любой немец, который бы окинул взглядом прошедшие двадцать пять лет, волей-неволей сказал бы себе, что война заплатила Германии. Глупо говорить, что война ничего не решает — война ничего не достигает. А рядовой немец видел вокруг себя страну, которая, в сухом остатке, получила выгоду даже при поражении, которое все исследователи единодушно называют самым масштабным в истории. И он видит не только то, что его рейх стал более сильным, а его армия — более мощной, чем была до той войны; он видит, что и условия жизни в стране стали значительно лучше. И чего ради, говорит ему в таком случае внутренний голос, мы должны вступить на путь мира? Даже проигранная война уже не кажется ему совсем провальным вариантом, а уж война победоносная сулит ему и вовсе волшебную картину благополучия, прирастания территорий и славы. Стоя на палубе парохода, шедшего через Ла-Манш, и обдумывая все эти вещи, я пришел к весьма мрачному заключению по поводу возможного мира. Допустим, хотя бы на мгновение, что мы сможем победить именно мирным путем, в самом точном понимании этого слова, так что война не переродится в полный бардак, участниками которого станут непримиримые генералиссимусы, местные диктаторы и всякого рода анархисты. Допустим, что каким-то образом мы сможем дожать Германию до такого состояния, что она пойдет на заключение мира, даже невзирая на помощь со стороны своих союзников-большевиков. Но не сыграет ли ей на руку такой мир опять, пусть и через несколько лет? В этом-то и коренится главная опасность, ибо Англией правят те же самые люди, которые привели ее от состояния мнимого счастья к нынешней войне. Ведь те же лорды, политики, промышленные магнаты, о которых я говорил в этой книге, продолжают, причем в самый разгар войны, творить свои безумные заклинания: «Не допустим второго Версаля», «мы против кары во имя мира», «мы не боремся за границы, установленные Версальским договором», «мы не желаем устанавливать прежние погранпосты» и так далее до бесконечности. Думаю, что на Британских островах живет свыше сорока миллионов человек. И вот этих сорок с лишком миллионов человек заставили, с помощью таких дурацких лозунгов, поверить в то, что к войне привел именно Версальский мирный договор, а никак не тупость наших собственных руководителей. И еще я предполагаю, что более сорока миллионов британцев никогда не читали текста Версальского договора и даже не подозревают, в чем он состоит. Громкоголосая группа экспертов с Пэлл-Мэлл, которая так шумно и долго пытается нас убедить в том, что все будет хорошо, если только Франция поступит с Германией честь по чести, готовится с новой силой горланить о том же, буде воцарится мир. И вот тут-то мы вновь сталкиваемся с очень серьезной опасностью. Французы ведут себя очень терпеливо по отношению к нам, но они не позабыли, как правители Британии на протяжении почти двадцати лет полагали, или делали вид, что полагают, что на пути удовлетворения Германии и умиротворения Европы стоит одна лишь злокозненная Франция. Они не позабыли, как в тот момент, когда Германия сбросила маску и открыто явила свою личину смертельного врага, причем не Франции, но Великобритании, Франция спокойно стояла на линии Мажино в ожидании, когда же Британия наконец снимет свой костюм для гольфа и натянет полевую форму. Французы, которых я встречал, будучи в Париже, были готовы безо всяких колебаний пойти на фронт, хотя они и всей душой желали мира. Все они, как один, задавали мне следующий вопрос: «Когда наступит мир, вы будете с нами или вся эта болтовня начнется опять? Или мы снова станем козлами отпущения для ваших политиков? Или вы будете капать нам на мозги, чтобы мы вели себя смирно по отношению к Германии, пока она не начнет новой войны — а потом будете смотреть, как мы обороняем линию Мажино, а сами будете неторопливо собираться на подмогу?» Я видел, что этих людей обуревают дурные предчувствия, и это, было очень опасно для нас, поскольку, как я уже говорил, война только началась, а французские крестьяне уже полугода томились на линии Мажино, думая о том, что делается там, у них дома, на фермах. Рядом с ними бок о бок стояли французские торговцы, которых терзали мысли о судьбе их дела, и все это, конечно, сказывалось на состоянии их духа не самым лучшим образом. И все это время немецкая пропаганда внушала им, что, собственно, Германия вовсе не хочет воевать с Францией, а просто намерена раз и навсегда разделаться с этими невыносимыми Engländer. Поэтому если на Британских островах найдется хоть один человек, который сможет убедить какого-нибудь политика прислушаться к себе и прочесть хотя бы пару книг по истории Европы да еще попытаться разобраться во взаимоотношениях Франции и Германии, то, надеюсь, что этот человек не отступится от своего и не «слезет» с этого политика до тех пор, пока тот не начнет понимать хоть что-нибудь в этом вопросе. Все эти крики насчет «не допустить второго Версаля», «нет карающему миру», которые так беспокоят французов, являются, скорее всего, той сугубо британской формой христианства, которая, лелея в душе надежду, что ей простят ее собственные злоупотребления, готова простить и зло, которое причинила Германия полякам и чехам. Лига Наций была тем недостижимым идеалом, которым размахивали перед британцами после последней войны. На этот раз роль такого идеала призван играть некий «Федеральный союз»{72}. Новый лозунг и новое грядущее разочарование, если только не появится политическая воля к прекращению войны — ведь словами ее не остановить. Когда же эта война уже разрослась до угрожающих размеров, наши правители принялись кричать, что Лига Наций не справилась с поставленной задачей. Все это напоминало ситуацию, когда управляющий директор большого концерна видит причину банкротства всей конторы в недостатках своей секретарши. Франция вместе с Британией держали в своих руках почти 70 % акций этого, с позволения сказать, «концерна», и его успех или крах зависели исключительно от них. Предприятие загнулось по причине именно их неумелого руководства, и говорить о том, что банкротство стало результатом политики таких малых «акционеров», как Исландия, Коста-Рика, Гаити или Болгария, по меньшей мере, нелепо. Сама по себе Лига Наций была здравой идеей, но при условии, что главные игроки были готовы выполнять все принятые на себя обязательства. Главное же обязательство заключалось в том, чтобы возглавить весь пул участников в вооруженном противостоянии с теми, кто нарушает мир. Если подобная решимость, направленная на выполнение этой цели, будет иметь место, то тогда Федеральный союз может рассчитывать на успех, хотя ровно то же самое могла сделать и Лига Наций. Если же такового намерения не будет, то лозунг сам по себе окажется пустым звуком, а организация — мертворожденным ребенком, как, впрочем, и та, прежняя. Само по себе изменение названия не приводит к совершенству; и под новым лозунгом Федерального союза может собраться крайне неприятная компания. Этот вопрос крайне важен, потому что он всегда как-то уходит на второй план, вытесняемый красивыми лозунгами, которые, как отчего-то думают многие, неизбежно воплотятся и Европа еще к ним вернется. Вот почему все эти коварные фразы насчет того, что «Геринг — человек умеренный», «мы не воюем с народом Германии», «нет — второму Версалю», на самом деле говорят о том, что следующий мир, если мы его добьемся, может оказаться для нас более опасным, чем сама война. В основе подобных разговоров лежит это ужасное классово-кастовое самосознание британцев, которое является настоящей причиной всех наших бед. Страшная мысль о том, что общественное развитие в странах Европы, в том числе и в Британии, может начаться с новой силой и что однажды наступит день, когда они получат, условно говоря, не два миллиона фунтов прибыли, а «всего» один, заставляет влиятельных людей в английском истэблишменте напрягать мозги и думать над тем, как бы «повесить» поражение на Германию и при этом сохранить в целости и сохранности режим реальных хозяев этой страны — магнатов и оружейных баронов, тех, кто накануне 1914 года сумел сохранить режим кайзера Вильгельма, а в 1933-м привел к власти Гитлера. Что это за люди, вы можете понять, если посмотрите на семью Круппов. Представители этого клана были среди тех олигархов, застрельщиков плана по приведению 30 января 1933 года Гитлера к власти, день, когда он открыто распрощался со своими социальными и социалистическими обещаниями, став канцлером хозяев тяжелой промышленности и крупных землевладельцев. Во время нынешней войны заводы Круппа поставляли артиллерию голландской армии. Если Гитлер вторгнется в эту страну, то его солдат будут убивать немецкие снаряды. Так что Крупу не стоит слишком беспокоиться по поводу того, кто выиграет в этой войне. Подобное двоедушие наших руководителей, ставшее главной причиной мрачного приближения и начала этой войны, может привести к тому, что мы проиграем еще один мир. Их отношение к собственному народу, не к немцам, стало настоящей причиной нашего незавидного положения, нашей нерешительности, неуверенности, замешательством в отношении того, за что мы воюем. Все это сильно мучает нас и делает перспективы совершенно непонятными. Им нужно, наконец, понять, что в Англии неизбежно произойдет обновление общественной жизни и что они уже не смогут занимать двоякую позицию по вопросу заключения мира с Германией. «Нам нужно быть готовыми» вещал корявым английским языком грязный, мокрый от дождя транспарант, появившийся с началом войны на Марбл Арч. Но этого недостаточно. Нужно, чтобы мы были не только готовы, но чтобы нас еще и исправили. История, рок или нечто иное, но сыграло свою зловещую шутку с человеком, когда тот изобрел машину. До того момента развитие человечества, во всяком случае, в ходе нашей цивилизации, как мы ее называем, шло по восходящей. Постепенно, шаг за шагом росла и вера человека в чувство собственного достоинства, а учение о том, что его удел — вечно быть рабом кучки избранных, постепенно теряло почву под ногами. Тезис о том, что человек свободен, распространялся все больше и больше, до тех пор, пока он не получил признание фактически во всем мире. Противоположная же теория о том, что человек рожден, чтобы быть рабом других, тех, кто богат уже по рождению, нищим рабом, дети которого тоже будут рабами, встречает всеобщее осуждение. Это видят даже князья и аристократы; из их рядов вышли даже самые просвещенные люди, например, Людовик I Баварский и венгр Лайош Кошут. Освобождение крестьян, людей, обрабатывающих землю и являющихся, таким образом, самыми ценными гражданами государства, постепенно превратилось в некую тенденцию, которую все признавали неизбежной, за исключением, пожалуй, некоторых островков феодализма, которых, впрочем, со временем становилось все меньше и меньше. Мировая война способствовала развитию этой тенденции на территории Польши и Чехии. И в тот самый момент, когда казалось, что человечество вовлечено вот в это самое поступательное движение вперед, движение медленное, но достаточно ощутимое, чтобы удовлетворить умам просвещенных людей, появилась машина, фабрика, шахта, которые ознаменовали наступление века черствых душой монополистов, укрывшихся за стеной из денег, а также новой расы ничего не имеющих и бесправных слуг — рабов машин. И вот, по праву богатства, миллионер, магнат, управляющий директор, король массового промышленного производства принял эстафетную палочку из рук князей и баронов. Старая, многовековая борьба возобновилась уже в новой форме. Именно эта борьба лежит в основе всех наших войн, которые сбивают людей с толку и вносят в их сознание полную сумятицу. Ведь широкие массы совершенно не понимают, что происходит на самом деле. Их предводители, люди знающие, как «отформатировать» сознание простого человека, пичкают их фразами, которые должны удовлетворить их несформулированное желание прогресса, но, естественно, что при этом ничего не двигается вперед. Люди в своей массе не слишком сообразительны, поэтому они думают, что они бодро движутся вперед, в то время как на самом деле они топчутся на месте. Некоторые (смею полагать, что к ним отношусь и я) видят все эти фокусы и горько сожалеют по поводу сложившейся ситуации. Вот что говорил по этому поводу капитан Лиддел-Гарт в своей книге «Оборона Британии»: «Чем больше я смотрел на происходящее, чем пристальнее вглядывался в него, тем больше я утверждался во мнении, что большинство наших ошибок и трудностей происходит отнюдь не из-за каких-то естественных просчетов в суждениях. Но действительная причина лежит во всеобъемлющей привычке говорить чуть больше или чуть меньше правды. Эта поистине повсеместно встречающаяся практика искажения неоспоримых фактов, причем не важно, преувеличивают ли при этом или преуменьшают, коренится в озабоченности интересами партии, класса, профессии на худой конец — истинной причиной этой так называемой «лояльности» является самый обычный эгоизм. Мы больше заточены на то, чтобы «сделать дело», а не найти истину. Мы играем роль советника в делах защиты и делах наказания. Это гораздо легче и куда выигрышнее, чем заниматься тяжелым трудом ученого-исследователя. Результатом же всего этого, как я видел, наблюдая за деятельностью правительства и органов власти на местах, становится бесконечная череда решений, принятых крайне непрофессионально, и постановлений, содержимое которых сильно страдает от всякого рода предубеждений. Высшее достижение свободы — это свобода от предрассудков… Правду найти не так-то легко, и все мы об этом прекрасно знаем; но самая лучшая возможность хотя бы двигаться в правильном направлении — это постоянно заботиться о том, чтобы избегать неправедных действий. Вот этот урок человечество усваивает крайне медленно. И тем не менее, именно это начертано на столбовой дороге истории». Я думаю, что именно эти слова в очень точной форме выражают то, что случилось с нами в последнее время. Ведь мы же такие умные, но наши правители поняли, как ввести в заблуждение легковерные народные массы. Поэтому мы всегда слышим благородные слова, прикрывающие непристойное деяние. Слово «невмешательство» звучит великолепно; на самом же деле, то, что оно скрывало, было вмешательством в пользу той стороны, которая обращалась к правящим классам Британии. Мюнхен был «героическим усилием, направленным на сохранение мира». Таким его видят и сегодня. Но было ли это героизмом со стороны Британии — единственной из стран мира — посылать небольшому государству ультиматум, срок которого «истекает сегодня в двенадцать часов» и который требовал подчиниться соседнему могущественному государству? Налицо вечное искажение простых предметов, в основе которого лежит необходимость учета интересов партии, класса или профессии. «Мы не были готовы воевать за Чехословакию» — да, с этим не поспоришь. «Наши военные приготовление еще не зашли настолько далеко, чтобы мы могли ввязаться в тот момент в конфликт по этому вопросу» — и с этим никто не будет спорить. «Мы полагали, что если заставить Германию, пусть и ценой независимости небольшого государства, обратиться на восток, то она войдет в столкновение с Советской Россией и мы, таким образом, будем избавлены от войны, которой мы так хотим избежать» — что ж, даже этот постулат внушает некоторое уважение. Но «героическое усилие по сохранению мира»? Фразы подобного рода вызывают у человека, пытающегося докопаться до истины и желающего лучшей жизни, только приступ рвоты. Сегодня очень часто говорят о том, что доказательством существования демократии на Британских островах, наличия в Британии свободы слова является та свобода, с которой все пишущие могут рассуждать о таких вещах, о которых я говорил на страницах этой книги — о вещах, которые кажутся для меня настолько очевидными, что спорить об этом просто не имеет смысла. Возможно, это и доказывает наличие останков твердости и известного упрямства в британском характере. Но я лично в этом не уверен. Я, скорее, полагаю, что правители Британии настолько уверены в себе, настолько крепко сидят на своих местах, настолько мало учитывают настроения масс и настолько сильно верят в свою способность вывернуться в любой, даже самой тяжелой ситуации, что им нет нужды обращать внимание на то, что кто-то там что-то сказал или написал. Парламент укомплектован сотнями людей настолько принципиально податливых, что, например, в понедельник они отдают все силы на поддержку правительства и с пеной у рта и завидной решимостью кричат о том, что никоим образом нельзя вводить всеобщую воинскую повинность, а неделю спустя с таким же энтузиазмом аплодируют решению того же правительства ввести в стране эту самую повинность. Из песни слов не выкинешь… Для нас крайне опасно то, что все эти шишки, занимающие ключевые посты в коридорах власти и при этом слепо доверяющие Адольфу Гитлеру, спасителю от большевизма, даже сегодня имеют огромный вес во всех наших делах. Недавно я слышал, как человек, которого они называют «лорд Гм-Гм» (уж и не знаю почему){73}, озвучивал ряд тезисов, которые лорд Лотиан{74} написал и предал огласке еще три года назад. Я думал, что обо всем этом уже давно позабыли, но нет, все они хранились в нацистской картотеке и вот теперь, в 1940 году, эти более чем странные утверждения вновь явились на свет. Сегодня лорд Лотиан — наш посол в Вашингтоне. Вот по этим-то причинам я и боюсь этого мира, если мы сможем довести дело до него — я имею в виду некую договоренность за столом переговоров, которая будет достигнута после того, как Германия намекнет, что она не имеет желания продолжать эту войну. И вот, учитывая все эти факторы, я смотрел на солдат, возвращавшихся на пароходе через Ла-Манш домой, и видел среди них призраки людей, проплывавших этим путем двадцать лет назад, охваченных энтузиазмом победы и преисполненных больших надежд на будущее, в котором такие герои будут жить. Приехав в Лондон, я попал в мир светомаскировки. Я чувствовал себя так, словно меня с головой погрузили в бочку с чернилами. Ужасная вещь эта лондонская светомаскировка, но совершенно, по-моему, бессмысленная, потому что даже мой опыт полетов над городом показывал, что скрыть Лондон с широкой серебристой лентой Темзы от взоров подлетающего врага вполне мог даже небольшой туман. А вот если они придут по суше, то скрыть город уже не удастся. Но тогда вы можете отбить и изгнать их. Я считаю, что лучший способ сбить с толку вражеских летчиков — это осветить как можно ярче прожекторами сам город и ближайшие окрестности. Тогда под брюхом вражеских самолетов окажется молочно-белая пелена, прикрывающая призрачную картину, в которой они вообще не смогут разобрать ни одной детали. В Лондоне, который предстал передо мной, г-н Чемберлен произносил в Меншен-хаузе речи об опасности неконтролируемого роста заработной платы. Полагаю, что британский премьер, человек сам по себе богатый, руководствовался исключительно всемирно известным британским чувством юмора, когда выбирал в качестве аудитории собрание других состоятельных людей, а в качестве площадки для выступления — Меншен-хауз с его священными традициями, ароматом черепахового супа, и все это для того, чтобы сказать рабочим, чтобы они не боролись за повышение зарплат. Крохи со стола богачей… И конечно же, г-н Чемберлен говорил, что «начнет раскручиваться ужасающая спираль», если зарплаты с криком «Повысьте нас!» ринутся в весьма рискованную гонку за ползущими вверх ценами. Думаю, что всем молодым людям, юношам ли, девушкам, стоящим на пороге взрослой жизни и грядущих трудностей, их благоразумные родители должны обязательно рассказать о том, что же на самом деле означает слово «зло». Когда растут цены — это позитивное движение вверх. Когда вслед за ними растут зарплаты — это уже ужасная спираль. В той Англии, в которую я вернулся опять, некий любитель пострелять лис писал, жалуясь, в специализированный журнал (сам он находился в это время на передовой во Франции), что французы не разрешили ему поохотиться на лис в их полях. Ему даже показалось, что они не относятся серьезно к этой войне. И когда он обратился к ним с вопросом, желая прояснить свои сомнения, они ответили ему, что к этой войне они относятся более чем серьезно, потому что это война — за их родину. Как же мы, англичане и французы, любим и понимаем друг друга! В моем отеле в Париже рекламировали гренки с сыром по-валлийски. Кроме того, в Париже совсем недавно вышел на экраны один из первых британских пропагандистских фильмов, снятый для того, чтобы произвести впечатление на наших союзников и весь остальной мир, явив пред ними нашу боевую мощь. Начинался фильм со сражений при Креси и Азенкуре{75}… Вот так! Сегодня мы живем в ревущие сороковые{76}, в четвертом десятилетии двадцатого века, в 1940 году, и сегодня, когда гибнут тысячи людей, мы можем сказать, что перед новым поколением, детьми бури, теми, кто родился сегодня и лежит еще в колыбели, лежит самое бурное будущее, равного которому мы еще не видали. Война, которая хочет покончить с войной, никогда не заканчивалась. Вот и теперь она просто возобновилась. И нынешняя ее ипостась еще не миновала стадии «война ради войны»; она еще не оформилась вполне. Что это будет за война? Война за свободу? Но свобода с каждым днем все уменьшается, а злоупотребления ею растут. В якобы лишенном каких-либо стеснений курятнике — при этом все передвижения в нем строго регламентированы и больших ограничений в нем вообще никогда не было — свободные лисы, эксплуатирующие массы, наслаждаются невиданной дотоле свободой. Или это война, которая должна покончить с Гитлером, но после которой начнется эра Геринга? Стоило ли приносить в жертву миллионы людей в «ревущие двадцатые», чтобы устранить деспотический режим кайзера и двадцать лет спустя взрастить режим Гитлера? А в «ревущие сороковые» принести в жертву еще несколько миллионов людей, дабы уйти от гитлеровского режима, но вернуться к режиму Гогенцоллернов и Геринга? А может, это война за выживание богатых? Война джентльменов или язычников, направленная на то, чтобы возвести на трон великодушного борца с язычеством? Так ради чего все это происходит? Наверное, об этом знают только инопланетяне. Мы — нет. На протяжении столетий Европа двигалась, пусть медленно, но вполне ощутимо, в направлении идеалов человечности и правосудия. За первые четыре десятилетия двадцатого века Европа уже совершенно четко и определенно начала двигаться назад. Фактическое рабство, массовые ограничения свободы, эксплуатация населения, несправедливость вернулись в нашу жизнь. Конечно, они всегда маскировались под всякими благообразными масками, в первую очередь, под такими словами, как «патриотизм» и «национализм», но и паразиты, эксплуататоры, антипатриоты, надсмотрщики, губители человеческих душ точно так же использовали расцвет «либерализма», «гуманизма» и «справедливости» для своих собственных целей, внося свой вклад в общий процесс разложения. «Как? Вы хотите преследовать меня только за то, что у меня на предприятии потогонная система производства, или потому, что я содержу публичный дом? А как же насчет равенства, свободы, справедливости?» Наконец, война покажет, можно ли будет возродить в Европе пусть медленное, но продвижение к благородным идеалам, которые многие, сознательно или нет, желают обрести всей душой и за которые борются. Или же мы увидим, что это всего лишь часть процесса упадка в условиях жизни, мысли и человеческого поведения, которое продолжается беспрерывно вот уже сорок лет. От самого понятия свобода осталось уже столько мало, что все лозунги с этим словом уже больше напоминают неуместные остроты возле свежей могилы. До 1914 года каждый человек мог спокойно встать, собраться и отправиться на пароходе в любой уголок земли, не обременяя себя особыми формальностями. А перед этой войной ему уже был нужен паспорт, визы, разрешение на ввоз валюты и еще куча всяких разрешений, рекомендаций, справок и т. д., и т. п. Теперь же уехать из страны, находящейся в состоянии войны, практически невозможно — разве что приложив неимоверные, поистине нечеловеческие усилия. Невозможно отправить за рубеж и деньги, буквально ни копейки — вам опять придется преодолевать точно такую же кучу препятствий. В одной стране вы не сможете купить чай или кофе, в другой — достать масла; в третьей — мяса. И это происходит в начале войны за свободу. А что же будет тогда в конце этой войны? Эта война должна была начаться — потому что ее вовремя не остановили. Когда же она началась, мы купили ее по самой высокой цене, и это был не самый лучший вариант, ибо покупать такой товар, как война, на пике торгов — глупо. Победу при случае можно было бы прикупить и по более низкой цене. Учитывая три следующих обстоятельства, победу можно было бы купить пусть и не по самой низкой, но все же приемлемой цене. Победу в формате Ватерлоо сегодня купить, думаю, не получится никак, и, тем не менее, мы должны платить именно такую цену. С самого начала я глядел на приближение этой войны с каким-то нехорошим и постоянно усиливающимся предчувствием. По ряду причин я острее ощущал ее, чем многие другие, и в итоге оказался в положении человека, который стоит у дороги и кричит другому «уходи!», потому что тот не видит, что к нему приближается грузовик, который вот-вот просто собьет его. Но в ответ получает лишь холодный и изумленный взгляд человека, который не обращает внимания на обращенные к нему слова только потому, что произносящего их ему не представили. Когда война началась, я впервые за много лет испытал удивительное чувство — возрождение надежды. Эта гнусная, никому не нужная война уже шла, но через пару месяцев я почувствовал, что мои страхи пропали. Я перестал бояться главного — что мы проиграем. Конечно, я еще пока не видел и того, как мы выиграем, но уже понимал, что мы не проиграем — и это было главным. Причина заключалась в том, что союз Гитлера с Москвой, который вполне можно было предугадать и который в должный момент состоялся, не был доведен до логического конца, а именно: полноценный военный союз двух армий, которые бы действовали в унисон, заключен не был. Взять замуж женщину, лоб которой заклеймен позорной буквой, и не насладиться удовольствиями, которые сулит брак? Самым непостижимым в этой ситуации оказалось как раз не то, что партнер бежал от брака, а что он отказался от утех на брачном ложе. Казалось, что Гитлер будет блюсти свою клятву насчет воздержания до невозможного. И только посмертное вскрытие или его личные признания могут на деле объяснить столь непонятный исход всего мероприятия. И все-таки, это было хорошо, и, торжествуя, но, тем не менее, не веря своим глазам, я видел в первые недели войны, как медленно, но верно уходила в небытие вероятность нашего поражения. Этому замечательному ощущению сопутствовало множество дополнительных подтверждающих факторов. Во-первых, качество снабжение и подготовки наших ВВС и ВМФ. Я боялся, что их тоже охватит зараза политической дряхлости, которая довела всех до войны, но я ошибался. При любых обстоятельствах люди, которые находятся на военной службе, никогда не забывают ни своих обязанностей, ни поставленных перед ними задач, которые заключались в том, чтобы поддерживать обороноспособность Британии на должном уровне. Еще со времен моей жизни в Германии я помнил, что немцы всегда возлагали большие надежды на политику изоляции, следствием которой могла бы стать банальная нехватка продовольствия. И это была главная, хоть и вторая по счету, опасность для нас. Немцы всегда считали, что в 1917 году они фактически поставили нашу страну на грань голодной смерти, развязав на море боевые действия с помощью подводных лодок, и что нас спасло только вмешательство Америки, вступившей в войну. И в этот раз они надеялись добиться той же цели, еще более расширив масштабы войны на море. В их распоряжении было четыре рычага: подводные лодки, мины, самолеты и океанские рейдеры. Когда же я увидел молодых офицеров-летчиков и моряков, то в душе сильно обрадовался. Мне было с кем сравнивать — с солдатами образца 1914–1918 годов, но вскоре я увидел, что они подготовлены гораздо лучше, чем их предшественники. Это и правда были отличные по всем статьям ребята, и когда наш флот начал неторопливо, но упорно одолевать немецкие подлодки, затем научился бороться с минами, а наши ВВС научились сражаться с немцами в воздухе, когда те пытались бомбить стоящие в портах корабли, я почувствовал, что еще не все потеряно. Но одно дело — возродиться, другое — вернуть право первородства. Я почувствовал, что в день, когда Graf Spee находился в гавани Монтевидео, во мне возродились те чувства, которые я, как и многие англичане, утерял после Мюнхена{77}. Будучи в Германии, я видел этот корабль и разговаривал с офицером, который, думаю, участвовал и в тех событиях. Я видел, как спустили на воду аналогичный по классу корабль, Deutschland{78}. Я знал, что все немцы возлагали большие надежды на эти корабли, с помощью которых они намеревались укротить Великобританию. Я знал, что их сконструировали с целью участия в долговременной блокаде. Эти корабли могли наносить стремительный удар и очень быстро отступать. Их вооружение значительно превосходило огневую мощь тех кораблей, которые должны были с ними бороться; а скоростные характеристики были гораздо выше, чем у тех кораблей, которые могли нанести им непоправимый ущерб. Теоретически, они должны были причинить нам громадный ущерб. Во французском и английском флоте, вместе взятых, было только четыре корабля подобного класса, которые могли бы и нагнать их, и сразиться на равных. Во время Первой мировой немецкий рейдер Wolf на протяжении пятнадцати месяцев ходил по семи морям, потопив кораблей союзников в общей сложности на 135 000 тонн, поставив сотни мин — а ведь это был всего-навсего пассажирский пароход водоизмещением 6000 тонн, делавший 11 узлов{79} и вооруженный 150-миллиметровыми пушками. Карманные крейсеры{80}, специально предназначенные для таких задач, развивали скорость до 26 узлов{81} и были вооружены 280-миллиметровыми пушками. Как их можно было обнаружить? И даже если их находили, то как с ними справиться? Но даже если их захватить, то как их разрушить? В частных беседах немцы говорили, что каждый из этих кораблей должен будет в итоге потопить судов в сумме не меньше, чем на миллион тонн. И тем не менее, британские корабли нашли Graf Spee, сражались с ним и победили. Последние надежды на то, что Англию удастся взять измором, улетучились как дым. Возможно, что в тот день задумалась и Италия, которая, быть может, и намеревалась выступить на стороне Германии. Об этом замечательном событии можно с полным основанием, большим, чем в каких-либо других случаях, сказать, что «Нельсон возвращается». Наши летчики и моряки показали, что дух английского народа находится ныне на небывалой высоте (хотя накануне войны я в этом сильно сомневался). У них есть одно преимущество — команда «на взлет!» или «по местам» сразу определяет, что им надо делать, а именно: сражаться с врагом Британии. Вот такие, чёткие вещи человек понимает сразу, и никакой неясности тут уже быть не может. Хотя, конечно, если перевести взгляд с Монтевидео на Вестминстер, то разница между ясностью и храбростью с одной стороны, и все окутывающим непонятным туманом с другой тут же бросится в глаза. За что идет эта война? Почему политики, еще вчера бывшие вполне нормальными, сегодня уже бесстыдно врут, превращаясь в обычных мерзавцев? И станут ли наши сегодняшние враги нашими завтрашними друзьями? Куда же мы идем? Я никогда не мог забыть вот этой разницы между британскими солдатами и британскими политиками и никогда не мог понять, почему приличные люди не могут прорваться к рычагам власти, чтобы управлять жизнью общества. Я думал: неужели и это поколение по окончании войны тоже будет отодвинуто на задний план? Из всего правительства, заявил кто-то в Парламенте, на войну, которую они же и развязали, ушли только лишь двое из числа лиц призывного возраста. Мне кажется нелепым, когда такую нацию возглавляют какие-то старцы, берущие с собой в самолет зонтик, чтобы не промокнуть, если пойдет дождь. Да и новые министерства, институты, советы и прочие структуры были заполнены всякими «нужными людьми», чужестранными «специалистами» и тому подобными элементами. И эти два плана не могут звучать в унисон. Отвратительное жульничество и спекуляция образца 1914–1918 годов начинались снова… Но тут с неба, все еще затянутого облаками, на меня упада два солнечных лучика. Первый — это ответ Империи, который, как я полагаю, которые не могли предполагать того, что предполагал я. Думаю, что только те, кто был во Франции в 1914-м и 1915 годах, смогут понять чувства, охватившие меня при виде австралийских, канадских, южноафриканских, новозеландских солдат в 1939 году. Это были не те солдаты, которых мы видели в Первую мировую. И радость от их появления была сродни веселящему опьянению от бокала шампанского. Другим порождающим оптимизм моментом было то, что мы не совершили одной ошибки, которая могла привести нас к поражению. Призраки Соммы и Ипра, где миллионы британских солдат были брошены без всякого смысла, взаимодействия и надежды на победу против неприступных укреплений немцев, все еще бродили вдоль Западного вала. Меня охватывало кошмарное предчувствие, что желание воротил с Уолл-стрит «повоевать» или «оказать дружескую помощь» или одержимость некоторых выучившихся по книжкам командиров вновь приведут нас к этому. Никто не может сказать, как мы сможем выиграть эту войну, но мы точно проиграем, если поступим, как в прошлый раз. Но, слава Богу, этого не случилось, и надеюсь, что не случится в будущем. Потому что в этой войне удача (или что-то иное) отвела от нас опасность поражения; сегодня мы можем лишь сами лишить себя жизни, напоровшись на выставленный меч или позволив нашему врагу найти могущественного союзника, хотя, что касается последнего вопроса, то даже Россия после фантастического поражения в Финляндии, кажется в таковом качестве менее грозной. Наш враг не может победить нас — но его мощная армия и воздушный флот по-прежнему в целости и сохранности и находятся за неприступным Западным валом. Ему ничего не надо — только бы мы напали на него. И это даст ему последний шанс на победу. Он не будет нападать на нас всей своей мощью. Не верьте людям, которые говорили вам, что он сделает это осенью 1939-го; тем, кто сегодня говорит вам, что он сделает это весной 1940-го, равно как и тем, кто будет говорить вам (в случае, если он не нападет весной), что он обязательно сделает это осенью 1940 года{82}. Эти мнения крайне подозрительны; это голоса оружейных баронов, которых интересуют только деньги. Они хотят, чтобы вы прониклись мыслью, что массовое убийство обязательно должно состояться тогда-то и там-то. Оно, возможно, и состоится, тем более что вокруг носится столько упырей, но никому, кроме этих кровососов, пользы оно не принесет. Потому что для нас в этой войне лучшей формой нападения будет оборона. Еще задолго до начала войны капитан Лиддел Гарт говорил об этом. Пролить много крови отнюдь не означает выиграть войну. Кровопролитие только увеличивает чьи-то прибыли. Существует только надежда на то, что войну можно закончить (но не выиграть), без обильных жертв. Потому что наш лучший союзник, наша самая большая надежда на победу — это враг, живущий рядом с Гитлером: тиски голода, противники его режима, население оккупированных территорий и, наконец, эффект от воздушных рейдов, которые мы не должны откладывать, по возможности, ни на день. Гитлер не нападет на нас со всеми своими силами. Еще со времени жизни в Германии я знаю, что стратегия нацистов, сформулированная еще задолго до войны, предполагала использование мощи всех вооруженных сил только в том случае, если 1) Франция и Англия не выступят единым фронтом, но этого, как мы знаем, не случилось; и 2) если Германия сможет найти такого сильного союзника, который поможет ей победить и Англию, и Францию одновременно. Но этого также не произошло. С учетом того, что ни первый, ни второй сценарий не сработал, нацистским стратегам теперь приходится отсиживаться за Западным валом и ждать, пока враги Германии пойдут в наступление, чтобы отобрать у нее награбленное Гитлером и решить заодно всякие побочные вопросы, которые могут случайно возникнуть. В этом и заключается смысл существования Западного вала, для этого он и был построен, именно поэтому Гитлер и называет его Западным валом, а не «линией Зигфрида». За этим Западным валом размещена сильная армия, военно-воздушный флот и все еще сильный и единый народ. Я не знаю, можно ли приручить этих людей с помощью тяжкого поражения, но, полагаю, что такая возможность все-таки есть — просто на это понадобится время и массированные бомбардировки. Я не понимаю, каким образом Германии можно нанести военное поражение, даже если пройдет достаточное количество времени. Они же знают, что не смогут победить нас, и для них самих это было очевидно с самого начала войны. Но они думают, что мы не сможем победить их. Я думаю, что лучшая надежда на окончание войны, поскольку наши лишения, в любом случае, будут все-таки меньше, чем у них, это окружить их, зажать и долбить и бомбить их, пока они не сдадутся. Вот такое завершение войны может стать настоящей победой, победой ради мира. В 1918 году мы добились победы военной, но не завоевали мир. Ошибочно думать, что чем более жестоки и кровопролитны сражения, тем лучшим и более выгодным будет окончание войны. Это сугубо армейский взгляд на вещи, который проповедуют люди, так или иначе связанные с армией. Если бы немецко-советское соглашение предусматривало ряд совместных, периодических, направленных на запад ударов, которые должны были быть нанесены в определенный момент, то в случае с провалом русских в Финляндии становится совершенно очевидно, что такая тактика потерпела неудачу. Хотя, с другой стороны, сегодня мы видим, что Румыния была разделена между Германией и большевиками, причем немцы забрали себе нефть, так что если бы большевики вдруг победили в финской кампании, то к этой схеме вполне могли бы и вернуться. Это означало бы новые завоевания в Юго-Восточной Европе. Но после финского разгрома даже совместное германо-советское наступление против Британии вряд ли возможно. И если Гитлер прикажет своим генералам начать его, то они явно задумаются над целесообразностью этого шага. Впрочем, двое победителей в этой войне мне уже известны — это оружейное лобби Соединенных Штатов и Италия. Римская империя устроила мастерское представление — еще никому не удавалось с большей выгодой сидеть на двух стульях сразу, чем Муссолини. Он участвовал во всех военных предприятиях, если они обходились малой кровью, но зато давали хорошие территориальные приобретения. Эти войны были не настолько затратны, чтобы уничтожить его популярность среди народа; когда же они грозили превратиться в затяжные и весьма опасные кампании, он тут же превращался в голубя мира. Во время войны 1914–1918 годов в соглашении между Италией и ее союзницей, Австро-Венгрией, был один тайный пункт, согласно которому, Италия не вступала в войну, если в ней участвовала Британия. Подобное условие давало ей возможность в случае конфликта постоять в сторонке, но, как только исход войны становился более-менее ясен, она вполне могла примкнуть к победителю и в полной мере пожать плоды победы, удовлетворив свои территориальные претензии. Однако Италия до сих пор не удовлетворила свои желания; у нее есть территориальные претензии, происхождение которых коренится еще в той войне. На этот раз, по словам зятя Муссолини, графа Чиано, в мае 1939 года Италия подписала с Германией тайное соглашение, согласно которому последняя обязалась не вовлекать ее в европейскую войну в первые три года с ее начала. То есть дуче снова отодвинулся в сторонку, и снова он внимательно следит за ходом борьбы. И снова она, посмотрев, как развиваются события, либо вмешается, чтобы обеспечить свои новоприобретения, либо она подсуетится и предъявит на мирной конференции свои претензии, на которые нечего будет возразить. Итак, что же нам делать в этой ситуации? Есть два варианта. Либо некие влиятельные круги в Германии отстраняют Гитлера в течение года и заключают сделку с Францией или Англией на основании того, что «гитлеризм разрушен». Либо же мы приступаем к длительной осаде Западного вала, при этом война разрастается во всех направлениях, не оказывая непосредственного влияния на ее исход, и мы воюем до последней степени изнеможения, доверия и отчаяния, короче говоря, до последней точки и тех условий, которые я называл «китайскими» в письме, которое я направил в редакцию родной газеты в 1936 году: случайные диктаторы, которых мы видим тут и там и которые удерживают определенные территории с помощью вооруженных бандитов подобно баронам прежних времен, которые жили в эпоху всеобщего хаоса. Первый из этих двух вариантов будет предпочтительнее — если люди, которые придут на смену Гитлеру, окажутся лучше и более заслуживающими доверия. Но существует только один метод, позволяющий найти более приличного и заслуживающего доверия немца, а именно — сделать его таковым. Другими словами, мы должны вернуться на те рубежи, на которых мы оказались после войны 1914–1918 годов. Мы должны заключить договоренность с Германией и заранее условиться о мерах, которые нужно нам вместе предпринять против нее, если она нарушит взятые на себя обязательства. И если в тот момент мы проявим твердость и сдержим свое слово и не смиримся с тем, что она постоянно нарушает свои обещания, если у нас будет всегда достаточно сил, чтобы сокрушить любое поползновение с ее стороны отказаться от них, и если мы всегда будем начеку — то тогда она в точности будет держать свое слово, соблюдая его до самой последней буквы. Если мы начнем спорить с французами, она почувствует силу и вновь ввяжется в битву. И тогда через несколько лет мы получим новую войну. Мы находимся в начале периода, который должен показать нам, как ляжет на стол кость. При этом нужно помнить, что те, кто связан с армией и производством оружия, не заинтересованы в том, чтобы война закончилась как можно быстрее. Поэтому теперь я хочу сделать беглый обзор стран, непосредственно заинтересованных в этом: Англии, моей родины, и Германии, страны, которая будет с нами до последнего часа. В Англии мы идем в армию для того, чтобы «защитить свободу». При этом наши древние вольности уже давно были отменены на бумаге одним министром внутренних дел, поскольку «ирландские террористы-республиканцы» посоветовали ему сделать это; другой же министр внутренних дел закрепил результат, потому что «некая антисемитская организация» призвала своих членов «подвергнуть осмеянию правила обороны», а также что «внезапное нападение на Лондон» может «поставить евреев на колени». К сожалению, все это имеет к Гитлеру и Германии крайне опосредованное отношение. Но, хотя бы на бумаге, свободы все-таки существуют. Более того, в жизни они играют очень большую роль. Но в любой момент их могут устранить, и при этом все аргументы, даже самые разумные, не будут приняты во внимание, в том числе и те, о которых я уже говорил. И вот сегодня, в начале 1940 года, когда война длится лишь четвертый месяц, «промышленники» Британии через своего представителя сэра Патрика Хеннона, одного из самых горячих сторонников мистера Чемберлена в палате общин, который занимает пост Президента Национального совета промышленников, являясь, таким образом, фельдмаршалом большого бизнеса, привлекли внимание к «большой опасности, исходящей от так называемой спирали, сформировавшейся между уровнем цен и уровнем заработной платы». Даже «Таймс» писала о том, что «финансовые требования войны могут заставить людей отойти на более низкий уровень жизни… потому что то, что случилось во время прошлой войны, это предупреждение о том, что может быть, если его не предотвратить. Зарплаты выросли до нереальных размеров, но они никогда не превышали цен, а потому те, кто жил на одну зарплату, так никогда и не повысили свой уровень жизни. Приходится жертвовать во имя войны…» Все эти аргументы были направлены против того, чего требовала в военное время Федерация шахтеров — то есть скользящего графика работы и соответствия заработной платы растущим ценам. Я самым внимательным образом постарался разобраться с этим вопросом. Вообще понятие «спираль» само по себе очень опасная вещь. «Спираль» — это попытка уравнять заработную плату с растущими ценами. Однако война уже показала, что это, в принципе, невозможно и что нет смысла пытаться воплотить это в жизнь — поскольку это будет означать «большую опасность», да к тому же разве «финансовые нужды войны не приведут к обязательному понижению общего уровня жизни»? Другими словами, цены будут, могут, должны расти — но к зарплатам это не относится. За время последней войны наемные работники «оказались не в лучшем положении», хотя они таки получили большую зарплату; очевидно, что в эту войну они окажутся в лучшем положении, если не будут добиваться повышения заработной платы. Видели ли вы когда-нибудь более подлую мысль в столь благородной словесной оболочке? Разве контраст между такими высказываниями и сражением у Монтевидео не бросается вам в глаза? Мы сражаемся «за свободу», «за то, чтобы покончить с гитлеризмом» — в Северном море, у Западного вала, в Южной Атлантике. Но за что «мы» сражаемся дома? Приведенные мною цитаты (я мог бы вспомнить еще кучу аналогичных высказываний) заставляют думать о том, что наши бойцы внутреннего фронта бьются исключительно против роста зарплат. И что же будет, если требование о повышении зарплат в соответствии с ростом цен (ужасная мысль!) станет более резким и настойчивым и если рабочие, многие из которых участвовали в Первой мировой, а некоторые еще до сих пор числятся в запасе, вдруг подумают, что те, кто получает прибыли (уподобившись тем, кто получает зарплаты), тоже должны «сократить свои потребности и понизить уровень жизни», должны «пожертвовать во имя войны»? Уж не об этом ли говорят члены палаты общин, составляя очередную повестку дня заседаний? Вспомните, что симпатия, которую выражали наши правители в адрес национал-социалистических методов, которые сегодня называются гитлеризмом (на всякий случай напомню, что сегодня мы уже делаем все, чтобы с ним покончить), и является главной причиной нашей двоедушной политики, которая привела к войне. Помните, что самые отъявленные враги британских рабочих находятся на территории Англии, не где-нибудь, причем даже не всегда среди зажиточных классов. И разве один из отказавшихся пойти на фронт, житель столичного предместья, не говорил, что британский рабочий класс «грязный, ленивый, глупый и неполноценный в физическом и умственном плане», хотя при этом тот же человек заявлял, что «представители высших классов нелепые, эгоистичные и безответственные снобы»? А теперь, если вам интересны причины, последовательность событий и их результат, почитайте официальную брошюру «О положении Британии», написанную лордом Ллойдом. Лорд Ллойд занимает пост председателя исполнительного комитета Британского совета, органа, который, как считается, должен обеспечивать взаимодействие Британии с зарубежными странами. Деятельность его крайне разнообразна — например, он направляет дочерей пэров проводить демонстрацию новинок британской моды к диким обитателям Хорватии, устраивает в Лондоне коктейльные вечеринки для австрийских евреев, посылает в Румынию учителей английского языка (причем английскому там обучаются исключительно евреи из разных стран для того, чтобы потом тут же эмигрировать в Британию) — и всё это стоит британскому налогоплательщику, в том числе британскому рабочему, 386 000 фунтов в год. По крайней мере, эту цифру приводят газеты. Брошюрка лорда Ллойда «О положении Британии» предполагает крайне вдумчивое чтение, потому что уже само ее название сулит читателю ответ на часто задаваемый и безответный вопрос: «За что мы сражаемся?» Лорд Ллойд (который в качестве главы структуры, отвечающей за международные отношения, должен в этих отношениях очень хорошо разбираться, но на самом деле он не знает, чем отличается глава государства от главы правительства, иначе бы он никогда не сказал «Президент Австрии Шушнигг{83}»), заявляет, причем делает это дважды и с особым акцентом, что «мы не ведем войну за границы». Он уже разочаровался в национал-социализме (простите, «гитлеризме»), но не в фашизме. Последний, пишет он, «не угрожает ни религии, ни экономической свободе, ни безопасности других народов Европы». (Албания находится в Европе, но Лорд Ллойд не обращает внимания на такие мелочи, когда он занят крупными делами{84}.) Лорд Ллойд также говорит, что «политический механизм фашизма, на самом деле, основан на принципах тред-юнионизма», и так далее. Таким образом, мы снова читаем сказку про белого бычка, которую нам на протяжении ряда лет рассказывали о гитлеризме (простите, тогда это был национал-социализм). «Этот великий социальный эксперимент», — говорил сэр Невил Хендерсон{85}, и т. д., и т. п. Я специально привел эти высказывания, чтобы показать, что умонастроения некоторых британских политиков совершенно не изменились. Война началась именно потому, что им настолько нравились некоторые моменты в жизни гитлеровской Германии, что они даже не могли представить, как это они не будут с такой страной дружить. Более того, они не могли поверить в то, что в определенный момент Гитлер нападет на Британию и ничто его от этого не удержит. Нравилось же им в гитлеровской Германии следующее: дисциплинированность рабочего класса, четкие правила во всех сферах жизни, снижение заработной платы, развал профсоюзов, правящая роль большого бизнеса и получаемые им огромные дивиденды. Эти образы они хранят в своих сердцах и по сей день. Фашизм? Ну что вы… сегодня это нечто другое, Муссолини же никогда не заключал договора с русскими. Но — хватит уже говорить об Англии, точнее, ее состоянии на начало этой войны. На всех ее фронтах британцы выполняют свой долг лучше, чем когда бы то ни было. Дома же, на своей территории, всей полнотой власти обладает правительство, и оно в любой момент может превратиться в правительство «тоталитарное» (если говорить на жутком жаргоне нашего времени). Для того чтобы это случилось, достаточно еще какой-нибудь штуки типа таинственного документа ирландских республиканцев, сфабрикованного Сэмьюэлом Хором, или загадочного антиеврейского заговора, автором которого стал не менее старательный сэр Джон Андерсон{86}. Предостережение о том, что «зарплата расти не должна, хотя цены, конечно же, должны», уже прозвучало. Отвратительный контраст между тем, что людям говорят, теми идеалами, за которые, как они думают, они сражаются, и правдой, тем, как используют их преданность, энтузиазм, их жизни, наконец, сегодня велик как никогда. Стоящие за кулисами старики, пытающиеся присвоить все, что можно, своими загребущими руками… Более важные вещи содержат в себе более малые — и классовая борьба, как мне кажется, гораздо масштабнее по сути своей Первой мировой войны, неотъемлемой частью которой она и является. В наступающем году (1940.— Пер.) мы увидим, будет ли английское правительство, желая удержать зарплаты на прежнем уровне, использовать все более жесткие, диктаторские методы, которые он приберегает на случай. Я не уверен, что подобные вещи можно с успехом провернуть в военное время. Это можно сделать в мирное время, но вот в военное? Еще никто не пытался… Я думаю, что это опасно. Поживем — увидим. Итак, это одна часть картины, английская. Теперь поговорим о Германии. Гитлер сойдет со сцены гораздо раньше, чем я поначалу предполагал. Сказку об Адольфе в стране Грабежании можно, конечно, продлить еще на несколько глав, но конец уже виден. Я не могу сказать, как долго он еще пробудет у власти, будет ли он тянуть до последнего, но то, что ему осталось не очень долго, уже написано большими буквами. Более того, он сам написал эти буквы. Это и правда дело необычное, точнее, дело, для определения которого не существует слов. Брак с Москвой — но без брачной ночи. Выставить Москву в виде честной девушки — и не взять приданого. Некоторые из наиболее влиятельных генералов рейхсвера всегда выступали за военное сотрудничество с большевиками — но сотрудничество без военного союза… что это за непонятная двуличность? И затем этот военный фарс в Финляндии, где советские генералы во главе с генералом-евреем Штерном воевали так, словно малыш, играющий в солдатики в детской? Удивительный ход событий, предвещающий, в конце концов, падение Гитлера. И венчает все это, на сегодняшний день, гибель «Графа Шпее». Адольф Гитлер сам наклеил на себя ярлык, который он заслуженно мог получить и от самой истории — Адольф Трус. Приказать такому мощному кораблю, имевшему все основания для победы в открытом бою, открыть кингстоны, чтобы затонуть в какой-то уругвайской гавани? С этого момента Гитлер — уже отработанный материал. Конечно, с нашей Голгофы еще не видно конца, но даже если смотреть на окружающих нас чудовищ, мы скоро не увидим среди них Гитлера. Потому что если (допустим на минуту) с Германией будет заключен некий договор, договор, безусловно, честный и открытый, за столом переговоров, то наши руководители будут заключать его отнюдь не с Гитлером. Но даже мне трудно такое представить… Гитлер — это уже выцветшая страница старой книги. Он слишком долго занимал наши мысли. Пришло время поставить эту книгу на самую верхнюю полку библиотечного стеллажа и поискать книгу о том, кто придет ему на смену. Этот человек, преемник, может появиться либо из числа проживающих на территории Германии, либо же извне. Если Гитлера отстранят от власти могущественные группировки, находящиеся в Германии, то его преемником почти наверняка станет Геринг. Если же фюрер переживет эту опасность и его сметет с трона какой-нибудь взрыв общенародного недовольства, то этот человек, безусловно, придет извне. И этим человеком может оказаться Отто Штрассер. Давайте рассмотрим вариант с Герингом. Выше я уже писал, что такой сценарий развития труднее предсказать в военное время, чем в мирное, потому что фактор пули играет огромную роль, а пуль во время войны летает много; они рикошетят, летают по касательной… Но все равно я должен сказать, что шансы Геринга на то, чтобы стать следующим правителем Германии, выше, чем у любого другого кандидата. Однажды, примерно год назад, Гитлер, жалуясь на судьбу, сказал, что он уже выбрал себе преемника; тогда он думал, что безвредный полип, который обнаружили у него в горле и впоследствии удалили, был неоперабельной, злокачественной опухолью. Тогда он не сказал, что этим человеком является Геринг, но я рискнул высказать такую гипотезу в одной из своих статей, которую тогда никто не захотел напечатать, хотя за ее написание я получил кругленькую сумму. С началом войны Гитлер заявил, что Геринг и правда был выбран фюрером номер два. Делая такой выбор, Гитлер как бы заранее нейтрализовывал неминуемое и, возможно даже предвидя его, спас свою собственную жизнь, ибо, поступая так, он гарантировал, что если время «Ч» наступит, то его преемник, по крайне мере, просто скажет ему спасибо и уж точно не убьет. Ему же самому для того, чтобы силой убрать Геринга, нужна будет неустроенная, коммунистическая Германия, но я не представляю, как это Гитлер может встать во главе коммунистической Германии, потому что слишком много немцев провело несколько лет в концлагерях за свою принадлежность к компартии. Самый лучший образ Геринга нарисован не в книгах, посвященных ему, а в биографии его первой жены, Карин. В этой книге есть письма, написанные Карин в дни, когда Гитлер после неудачного путча 1923 года сидел в тюрьме, а Геринг лечился от ран в далеком Инсбруке, куда ему пришлось уехать, и будущий триумф Гитлера, который наступит через десять лет, казался плодом горячечного воображения, так вот, в этих письмах выражена абсолютная вера в Гитлера. Подобная лояльность, если, конечно, лояльность что-нибудь значила для Гитлера, могла предопределить выбор Гитлера: Геринг стал его ближайшим другом и был выбран в качестве преемника. Но Гитлером двигали другие соображения. И вот сегодня Гитлер собирается постепенно на выход (хотя немцы, живущие в Германии, пока и задуматься об этом не могут). У него нет никаких шансов остаться. Он не сможет победить в этой войне; даже если ему пришлось заключить союз с большевиками против своего желания, ему все равно никто не поверит. На этой почве многие могли бы заключить договор с Германией — но только не с Гитлером, поскольку тот буквально через минуту может передумать. Итак, на сцену выходит Геринг. Его всегда предпочитали Гитлеру, поскольку он выходец из офицерской среды. Своей карьерой он обязан армии, его отец был первым губернатором немецкой Юго-Западной Африки. Гитлеру никогда, на самом деле, не могли простить его происхождения и дилетантства, хотя на время предпочли забыть об этом — впрочем, до того момента, как он заключил пакт с большевиками. Очень многие влиятельные люди хотели, например, выманить Геринга в Англию — это человек, полагали они, похожий на нас, с ним можно иметь дело. Вам может показаться странным, что война, которая должна покончить с эрой Гитлера, станет войной, которая положит начало эпохе Геринга. Отнюдь. Скорее, здесь мы видим обычную игру слов. Посмотрите на Геринга. Как только он пришел к власти, он снял одежду штурмовика и облачился в форму рейхсвера или ВВС. Это сразу выставило его в правильном свете. Разве его не восхитил походный набор солдата, который он увидел у британского военно-воздушного атташе, причем настолько, что он тут же приказал сделать его неотъемлемой частью формы своих офицеров ВВС? Этот человек явно джентльмен. Или, как говорят трезвомыслящие крупные немецкие землевладельцы, с тревогой оглядываясь на большевиков, волею Адольфа Гитлера («спаси нас от большевиков») сделавшихся их соседями, «Ег ist doch wenigstens ein Herr»{87}. Сейчас Геринг держится несколько в тени. Он не заключал пакт с большевиками (разве не он говорил британскому послу, что когда фюрер принимает решения, то ничье мнение при этом не учитывалось). Но, возможно, он сможет вытащить нас из этого бардака. А что, если взять да согнать Адольфа с его места и посадить туда Германа? А уж после этого можно и уладить дела с Англией и Францией (с гитлеризмом-то покончено) и обсудить вопрос общего фронта против России, не правда ли? Представьте на секунду, что у Геринга есть друзья или доброжелатели при многих дворах. Например, он дружит с Муссолини аж с 1924 года, когда был в ссылке в Италии. Его другом является и князь Филипп Гессенский, женатый на дочери короля Италии и получивший с подачи Геринга хорошую должность. Бывший кайзер любил его и как-то пригласил в Дорн. Бывший кронпринц наградил его всеми железными крестами. Князек, которого семья Гогенцоллернов направила в национал-социалистическую партию по случаю какой-то провинности, также является его старым другом. Герцог Саксен-Кобург-Готский, внук королевы Виктории, выпускник Итона и образчик аристократического представителя нацистской партии, тоже его близкий приятель. Герцогиня Кобургская даже специально поехала в Австрию, чтобы присутствовать при родах у сестры Геринга. Эдвард Виндзор играл с ним в изумительную модель железной дороги на верхнем этаже Каринхалле. Он еще не испортил отношений со всеми этими людьми. И он может стать «делателем королей»{88}, творцом общего фронта против большевизма. По мере развития военных действий понадобится поистине чудо, чтобы не дать этому человеку стать следующим правителем Германии. В частной жизни это очень веселый человек, любящий покровительствовать, приятель, о котором мечтает каждый. Он любит детей, цветы и животных, причем последних настолько сильно, что он ввел запрет на охоту на лис с охотничьими собаками, дрессировку медведей, а также на вивисекцию. Конечно, запрет охоты — это, пожалуй, самый серьезный минус в глазах британцев. Человек, который поступает подобным образом, думает какой-нибудь борец за права народа в Лестершире, наверняка в глубине души человек жестокий. Есть еще пара интересных вещей, связанных с ним. Он — отец концентрационных лагерей. Автор приказа штурмовикам открывать огонь на поражение. Это человек, который отдал приказ убить одного прусского генерала с супругой в гостиной их дома прекрасным июньским днем{89}. Это человек, который поджег рейхстаг и угрожал повесить за это болгарских эмигрантов-коммунистов. Это человек, который, если когда Гитлер и уйдет, может оставить в целости и неприкосновенности немецкую армию и военно-воздушные силы, а также не забыть и о территориальных приобретениях Гитлера. Возможно, что он будет не против возглавить крестовый поход против большевизма, но отнюдь не ценой отказа от того, что урвал Гитлер. Самая моя любимая картина с участием Геринга, которой я был свидетелем, это заседание рейхстага 12 сентября 1932 года, когда он восседал в кресле спикера парламента. Именно в этот день его избрали спикером, и он тут же устроил незабываемый спектакль, явив себя пусть и новым, но уже опытным блюстителем парламентских правил и традиций. Едва он уселся на месте спикера, коммунисты, самые ярые враги нацистов, вынесли предложение о незамедлительной отмене тех постановлений, с помощью которых протеже Гинденбурга, Франц фон Папен, управлял в тот момент страной. Папен был уверен в том, что нацисты выступят против этого предложения, а потому он сидел на своем месте, улыбался и держал в руке постановление о роспуске рейхстага. Эту бумагу он загодя получил от Гинденбурга, желая напугать рейхстаг и подавить любые вражеские поползновения. Документ лежал перед ним в красной папке. Но нацисты, быстро переговорив по телефону с Гитлером, решили не тормозить данное предложение коммунистов, и пока Папен пытался понять, что происходит на самом деле, Геринг приказал провести голосование. Тут Папен, который понимал, что если допустить такое голосование, то он будет выставлен на посмешище перед всем миром (результат был 512 голосов «против» и 42 «за»), вскочил и сунул папку с приказом о роспуске Герингу, дабы аннулировать результаты голосования. Геринг отвернулся от него, а когда папку положили на стол, демонстративно отодвинул ее в сторону. «Нет, нет, — сказал он, — сейчас голосование продолжается и его следует завершить. Меня не интересует, что там лежит в вашей красной папке. Вмешаться сейчас в ход голосования — значит, порушить веру, поломать все парламентские традиции, а это же противоречит конституции!» Растерявшийся Папен вынужден был забрать свою бумагу, потерпев столь нелепое поражение (впоследствии, конечно, роспуск был объявлен законным). Когда он вышел из зала, Геринг с самым честным и суровым выражением лица объявил: «Я твердо настроен поддерживать престиж парламента и, прежде всего, право этого выборного органа немецкого народа продолжать свою работу в полном соответствии с конституцией». Пять месяцев спустя он поджег этот же самый рейхстаг. Так что, с точки зрения внешнего мира, роза под именем Герман Геринг имеет всего несколько колючек. Это, конечно, не помешает ему стать следующим правителем Германии — если, конечно, скоро не произойдут какие-нибудь изменения, за которыми будут стоять те же самые могущественные группы крупных землевладельцев и предпринимателей, которые привели к власти Гитлера. Но если подобного рода перемены пока откладываются, а немецкий народ начинает, подобно Везувию в хорошую погоду, выказывать признаки закипания и еле сдерживаемого гнева, то человек, идущий на смену Гитлеру, возможно, будет из-за рубежа. Его выберут из той группы людей, которые сегодня находятся в тени ссылки и о которых сегодня так же мало кто знает, как мало мы знали о Гитлере еще вчера. Поэтому тогда мы и услышим новые имена, и среди них обязательно окажется имя Отто Штрассера. Именно по этим причинам, поскольку он может быть важен для нас, поскольку он имеет определенное значение, я и начал подумывать летом 1939 года, еще до начала войны, о том, чтобы написать книгу о Геринге и Отто Штрассере. Но потом я решил, что о Геринге написано уже предостаточно и если кто-то до сих пор испытывает насчет него какие-то иллюзии, то это просто неизлечимый человек; лучше я напишу об Отто Штрассере, решил я. Поэтому когда я вернулся в Англию с твердым намерением написать книгу об этой войне, о грядущем мире, Германии и Отто Штрассере, я направился к морю, на юг и остановился там в большой гостинице. В этом здании было невероятных размеров помещение, которое называлось «Комната отдыха». Там стояли кожаные кресла, и в них всегда с самым чинным видом восседало несколько человек. Посреди комнаты стоял большой аквариум, в котором тихо плавали какие-то тропические рыбы и, судя по всему, думали, какого черта делают тут все эти люди. Время от времени какой-нибудь обитатель большого, человеческого аквариума — ибо эта комната была прохладным, заставленным всякими растениями местом, в которое то и дело заглядывали полоумные старушки да апатичные джентльмены, так что я иной раз вздрагивал, когда обнаруживал кого-нибудь из них рядом со мной — случайно подходил к этому аквариуму и рассматривал его обитателей, издавая непонятные звуки, которые могли равно знаменовать удивление или удовольствие. Мне всегда было интересно, что в таких случаях думают рыбы, находящиеся в аквариуме… Там был один весьма престарелый джентльмен с военной выправкой, который занимался вязанием (бригадный генерал в отставке, наугад подумал я); иногда к нему приезжал сын, которому он, сопя, сообщал новости, которые прочел в газетах, и свое мнение относительно них («Избаловали этих ополченцев, даже говорить об этом не хочется». «Да, папа»). Была там еще одна старушка, которая неверной походкой перемещалась от кресла к креслу, а в перерывах питалась юмором, который журнал «Панч» черпает в неистощимом источнике — различии между классами общества. Однажды в комнату отдыха забрел чей-то ребенок, но на него нашумела старушка-голландка — ребенок начал слишком громко смеяться, в результате чего она позвала слугу и сделала ему замечание. Через пару дней я вышел из комнаты отдыха, которая мне уже совсем не нравилась. И тут я решил купить билет на поезд, чтобы доехать до моей затерянной деревни. Так я и сделал. Пожилая женщина со сверкающим глазом по-прежнему жила там в окружении цыплят и развалин. — Ну вот и я, — сказал я. — Приехал к вам на пару дней. — А я уж думала, что вы не вернетесь сюда, мистер, — ответила она. — Почему? — спросил я. — Я же сказал, что вернусь. — Ну… я думала, что вы не приедете, — продолжала она. — Место тут уединенное, зимой у нас холодно, да к тому ж в это время года у меня никогда не было посетителей, да и невесело вам тут будет, среди развалин-то. — На самом деле это единственное уцелевшее место во всей Британии, — сказал я. — У вас нет радио, киношек, забегаловок, где дают рыбу с картошкой. Нет у вас и всебританских контор по сбору всякой ерунды, которую изготавливают в Нью-Йорке польские евреи; у вас нет этих шикарных девиц, парней «из центра»; у вас нет гороскопов, футбольных площадок и у вас не танцуют джиттербаг. Здесь и правда может быть холодно, но подумайте, насколько холоднее в Финляндии или даже в Лондоне на репетиции эротического ревю, а у вас таких ревю нет, и хорошо — я достаточно насмотрелся на этот бедлам в свободной Германии и знаю, что это такое. У вас здесь нет беженцев, за исключением меня, и я — единственный настоящий беженец в Англии. У вас нет антикварных лавочек, где продают латунные канделябры, тысячами изготовленные на заводах в Бирмингеме. У вас нет даже чайной лавочки и кабачка, где мне подадут теплый виски и холодный портвейн, если я, по традиции, заскочу туда, чтобы пропустить глоток. Вы даже говорите по-английски, что сегодня — настоящая редкость. У вас нет бензозаправок с непременным кафе при них. У вас нет эстрадных певцов, этих любителей свинга, и вам не приходится слушать, как ваши соотечественники и соотечественницы, забыв свое прошлое, подвывают «О, мой парекрасный, ты ваще парекрасны-ый». На ваших цыплятах нет противогазов. Так что более сохранившегося места мне лично видеть не приходилось. — Вы так странно говорите, мистер, — с некоторым сомнением в голосе сказала женщина, но ее сверкающий глаз сиял еще более неукротимо, — здесь все в руинах. Все. — А… — сказал я. — А вы видели Кентербери, о котором писал Чосер, и Плимут, откуда уходил Дрейк? — И что там? — рассеянно спросила она. — Они их бомбили? — Нет, — отвечал я. — Это мы их бомбили. — Ну, ладно, — сказала женщина. — Вы же собираетесь здесь работать над своей книгой, мистер? — Да, я напишу хотя бы часть, — отвечал я. — Эта книга уж слишком раззадорила меня. Когда я уезжал от вас в прошлый раз, то еще ничего толком не понимал, а вот теперь она меня захватила с головой. Я думаю, что Отто Штрассер — выдающийся человек, хороший немец, человек, который хочет мира. Так что, ведите меня, я хочу работать. И мы вошли в дом. Примечания:6 Описывая самое начало войны в своих Daily Sketch, леди Оксфорд приводит замечательный пример британского юмора, показав разницу между теми счастливыми британцами, у которых оно есть, и теми, кто его лишен. В один прекрасный день, пишет она, ей посчастливилось сидеть рядом с Иоахимом фон Риббентропом на одном из званых обедов. И вдруг она, ничтоже сумняшеся — страшно даже представить такую непосредственность! — сказала ему: «Я нашла у немецкого народа один недостаток: у него никогда не было чувства юмора». Ни Гете, ни Вагнер, добавила она, не обладали им; единственный немецкий писатель, известный своим юмором, так и тот был еврей — Гейне. На что Риббентроп заметил, что они с Гитлером частенько просто катаются со смеху, причем в прямом смысле этого слова. «Если бы он не сказал это серьезно, — подчеркнула леди Оксфорд, — то я бы подумала, что он просто дурачит меня». Я сказала: «Вы и правда думаете, что это говорит о наличии чувства юмора? Скажу только, что, если бы кто из моих детей повел себя таким образом, я бы отправила его спать». — Примеч. авт. 7 «Немецкий дом» — памятник средневековой архитектуры в г. Динкельсбюль в стиле фахверк. Построен в 1440 г. — Примеч. пер. 8 Хозяйка дома (нем.) — Примеч. пер. 68 Рив Гош — престижный квартал на левом берегу Сены. — Примеч. пер. 69 Дуглас Рид имеет в виду роман французского писателя Анри Мюрже «Сцены из жизни богемы» (1851). В 1885 г. по данному сюжету композитором Дж. Пуччини была написана знаменитая опера «Богема». — Прим. пер. 70 В начале XX века знаменитое кафе «Ротонда» было излюбленным местом сбора анархистов, в 1920-е годы — эмигрантов-американцев, художников-авангардистов. В нем выступала в качестве певицы Габриэль Данель, получившая от посетителей этого кафе прозвище Коко, его постоянными посетителями были Кандинский, Модильяни, Пикассо, Влажинк. — Примеч. пер. 71 Памятник в Кенсингтонском саду в Лондоне, открыт в 1861 г. королевой Викторией в память о муже, скончавшемся от тифа. Выполнен в готическом стиле. — Примеч. пер. 72 Дуглас Рид имеет в виду т. н. «План пан-Европы», автором которого был министр иностранных дел Франции Аристид Бриан. С предложением об организации европейского Федерального союза Бриан обратился 17 мая 1930 года к 27 странам. По замыслу французского руководства, данная организация, не противопоставляя себя Лиге Наций, должна была создать на континенте противовес английскому влиянию, способствовать усилению влияния Франции и изоляции СССР. План предполагал создание общей системы безопасности, в т. ч. мир между Францией и Германией, устранение таможенных границ и т. д. План не был реализован из-за противодействия Великобритании и Италии. — Примеч. пер. 73 Лорд Гм-Гм (в русской литературе встречаются варианты: Хо-Хо, Хау-Хау, Гав-Гав) — прозвище Уильяма Джойса (1906, Нью-Йорк, США — январь 1946), одного из лидеров британских фашистов. Родился в ирландской семье, сын католика и протестантки. Его родители получили американское гражданство, но в 1909 вернулись в Ирландию. В 1921 Джойс переехал в Англию. Окончил Лондонский университет. В 1923 вступил в небольшую антикоммунистическую группу. В 1932 вступил в Британский фашистский союз (British Union of Fascists; БФС) О. Мосли, где занимался вопросами пропаганды. В 1937 разошелся с Мосли, вышел из БФС и вместе с депутатом парламента Дж. Беккетом основал Национал-социалистическую лигу (National Socialist League), которая проповедовала антиеврейские и антикапиталистические идеи. В августе 1939 вместе со своей второй женой переехал в Германию, где стал активно заниматься нацистской пропагандой на Великобританию. Был ведущим радиокомментатором германских программ на английском языке, автор передачи «Германский призыв» (Germany Calling), которая имела довольно много слушателей на Британских островах. Во время войны получил германское гражданство. В мае 1945 арестован британскими властями. Осужден британским судом за военные преступления и приговорен к смертной казни. — Примеч. пер. 74 Филипп Генри Керр, 11-й маркиз Лотиан (1882–1940) — английский политический деятель. Выпускник Оксфорда, в 1905–1910 гг. работал в Южной Африке, был секретарем Ллойда Джорджа, советником Невилла Чемберлена, в 1939–1940 гг. — послом Соединенного Королевства в США. Симпатизировал Германии и сделал многое для того, чтобы направить агрессию Третьего рейха на восток. — Примеч. пер. 75 Сарказм Д. Рида в адрес соотечественников вполне понятен. 26 августа 1346 г. в битве при Креси (шла Столетняя война между Англией и Францией) английское войско разбило вчетверо превосходящую армию французов. Победу англичанам обеспечила новая тактика и использование нового вооружения. Битву при Креси считают началом упадка рыцарства — впервые в столь масштабных размерах пехота одолела всадников и, кроме того, были нарушены основы кодекса рыцарства — англичане убивали раненых и взятых в плен. Битва при Азенкуре 24 октября 1415 года явилась фактически концентрированным повторением сражения при Креси. Французская рыцарская конница понесла колоссальные потери. Приказ «пленных не брать» выполнялся англичанами скрупулезно — в битве при Азенкуре часть пленных была сожжена на кораблях, часть просто расстреляна лучниками. — Примеч. пер. 76 Ревущие сороковые — традиционное название океанических пространств в 40-х широтах Южного полушария, где обычны сильные и устойчивые западные ветры и частые штормы. — Примеч. пер. 77 Дуглас Рид говорит о гибели тяжелого немецкого крейсера «Адмирал граф Шпее», который осенью 1939 года осуществлял крейсерские операции в Атлантике (им было потоплено 11 торговых кораблей). Крейсер был блокирован тремя английскими кораблями в устье Ла-Платы. С помощью радиоигры англичанам удалось создать видимость, что к ним на помощь подошла британская эскадра. Командир немецкого крейсера поверил в эту дезинформацию и, несмотря на то, что в действительности огневая мощь судна позволяла ему с боем выйти из окружения, по указанию Гитлера 17 декабря 1939 года затопил корабль. — Примеч. пер. 78 Тяжелый крейсер «Дойчланд» (позднее переименован в «Лютцов») был спущен на воду в мае 1931 года. В боевых действиях особо себя не проявил. В конец войны был затоплен на Балтике. Поднят советскими ВМС, и в дальнейшем использовался как мишень на учениях Балтфлота. — Примеч. пер. 79 Чуть более 20 км/ч. — Примеч. пер. 80 Это ироническое название британская пресса 30-х годов дала крейсерам типа «Граф Шпее». — Примеч. пер. 81 Около 47 км/ч. — Примеч. пер. 82 На этот раз Рид ошибся в прогнозах. Военные действия на Западном фронте (не считая войны в Атлантике) Германия начала 9 апреля 1940 года, вторгнувшись в Данию и Норвегию. — Примеч. пер. 83 Президентом Австрии был Вильгельм Миклас, Шушнигг занимал пост федерального канцлера, главы правительства. — Примеч. пер. 84 7 апреля 1939 года итальянский морской десант высадился в албанских портах. На следующий день взята столица — г. Тирана, королевское семейство бежало в Грецию, а Италия заключила с новым правительством «личную унию». — Примеч. пер. 85 Посол Великобритании в Германии в 1937–1939 гг. — Примеч. пер. 86 Сэмюэль Хор (иногда пишется Самюэль Хоар) (24 февраля 1880 — 7 мая 1959) — английский разведчик, государственный деятель. Учился в элитарной школе Харроу и Новом колледже Оксфордского университета. В 1910 был избран в палату общин. Во время Первой мировой работал на должности, связанной с организацией призыва. Совершил поездку в Россию в марте — июне 1916 с целью оценки работы британской разведки там по заданию Директората военной разведки военного министерства. 16 июня 1916 возглавил британскую разведывательную миссию в России, сменив на этом посту майора Торнхилла. Затем работал в разведке в Италии. В 1922–1929 годах был министром ВВС Великобритании. В 1931–1935 занимал пост государственного секретаря по Индии. В 1935 — министр иностранных дел. Вместе с французским министром иностранных дел Лавалем подписал Соглашение Хора — Лаваля о разделе Эфиопии. В 1936–1937 — Первый Лорд Адмиралтейства. В 1937–1939 — министр внутренних дел. В 1939–1940 — лорд — хранитель печати. В 1940 — министр ВВС. В 1941–1944 — посол в Испании. Джон Андерсон (8 июля 1882 — 4 января 1958), английский политический деятель. Образование получил в Эдинбургском и Лейпцигском университетах. В 1905 поступил на службу в Министерство колоний. В 1920-х гг. служил в Ирландии. С 1922 парламентский унтер-секретарь Министерства внутренних дел. С 1926 председатель комитета, занимавшегося расследованием всеобщей забастовки 1926 г. С 1932 губернатор Бенгалии. В 1938 вернулся в Англию и был избран членом палаты общин. В ноябре 1938 Андерсону поручена организация гражданской противовоздушной обороны. В 1938–1939 лорд — хранитель печати, в 1939–1940 государственный секретарь по внутренним делам (министр внутренних дел). Вошел в состав «военного кабинета» У. Черчилля (в октябре 1945 заменен, Г. Моррисоном), обладал очень большим влиянием. Выдвинул и осуществил план строительства специальных бомбоубежищ, которые получили название «бомбоубежищ Андерсона» (во время массированных налетов германской авиации на Англию в 1940 ими смогло воспользоваться ок. 20 млн чел.). Отвечал также за организацию своевременного оповещения населения об авианалетах и за привлечение гражданского населения к несению трудовой повинности. В 1940–1943 лорд-президент Совета и член Комитета по трудовым ресурсам, кроме того, входил в состав Комитета по контролю за деятельностью правительственных учреждений. С октября 1943 канцлер казначейства (министр финансов). Руководил введением разработанной К. Вудом системы сбора подоходного налога по принципу «плати в соответствии с заработком». Кроме того, Андерсон курировал работы по созданию британского ядерного оружия. Был одним из ближайших соратников Черчилля и неоднократно заменял его во главе гражданского управления (т. к. приоритетным у Черчилля была, естественно, военная политика). После поражения консерваторов на выборах 1945 оставил работу в правительстве. — Примеч. пер. 87 Ну он хотя бы хозяин (нем.). — Примеч. пер. 88 Прозвище, данное Ричарду Невиллу, графу Уорику, свергнувшему английского короля Генриха VI из династии Ланкастеров для возведения на трон Эдуарда IV из династии Йорков во время Войны Алой и Белой Розы. — Примеч. пер. 89 Речь идет о Курте фон Шлейхере. — Примеч. пер. |
|
|||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|
|
||||
