Литературная экспедиция

18 февраля 1855 года, в разгар Крымской войны, умер российский самодержец Николай I. Перед кончиной он сказал наследнику престола — будущему царю Александру II: «Сдаю тебе свою команду не в Порядке». Государственная машина была потрясена войной, вскрывшей многие изъяны бюрократической системы. После смерти императора даже в придворных кругах раздались голоса, требовавшие крутых перемен, во главе либералов стоял великий князь Константин Николаевич, занимавший пост управляющего флотом и морским ведомством на правах министра. Неудачи русской армии в ходе Крымской кампании и очевидная слабость флота в сравнении с военно-морскими силами англо французской коалиции заставляли правящий класс искать причины поражений…

Многое устарело в императорском флоте, считали приближенные августейшего министра, но начинать перестройку надо с системы набора моряков. Еще в преддверии Крымской войны по инициативе великого князя был создан комитет из чинов военного и морского ведомств «для определения наилучших средств к комплектованию на будущее время флота рекрутами» [p1]. По французскому образцу предлагалось зачислять на морскую службу преимущественно жителей прибрежных местностей с детства знакомых с судовождением, с корабельными снастями, привычных к жизни на воде.

Печальный опыт войны подтвердил необходимость претворения этой идеи в жизнь. Секретарь великого князя А. В. Головнин, сын известного мореплавателя, предложил привлечь к изучению быта населения приморских земель России лучших литераторов. Будучи фактическим руководителем официального органа министерства — «Морского сборника» — он заботился и о популярности вверенного ему издания.

Уже к середине 1856 года «Морской сборник» стал одной из главных трибун либеральных реформаторов, приобрел четко выраженный политический характер. Желая привлечь к либеральному журналу внимание широкой публики, Головнин напомнил великому князю об утвержденном покойным царем заключении Комитета по рекрутскому набору. Чтобы провести в жизнь решения двухлетней давности, нужно начать с изучения занятий и быта рыбаков, считал Головнин. Необходимые материалы смогут собрать известные литераторы, при этом записи их заинтересуют и читающую публику, что отвечало бы целям издателя и его державного патрона — внедрять в русское общество мысль о необходимости ломки старых порядков и переустройства России на западноевропейских началах. А чтобы обеспечить долговременное и широкое сотрудничество видных литераторов на страницах «Морского сборника», была выдвинута оригинальная идея...

11 августа 1855 года великий князь обратился к директору Комиссариатского департамента Морского министерства князю Д. А. Оболенскому с таким письмом: «Прошу вас поискать между молодыми даровитыми литераторами (например, Писемский, Потехин и т. под.) лиц, которых мы могли бы командировать на время в Архангельск, Астрахань, Оренбург, на Волгу и главные озера наши для исследования быта жителей, занимающихся морским делом и рыболовством, и составления статей в «Морской сборник», не определяя этих лиц к нам на службу». [p2]

Условия командировки были предложены весьма привлекательные — продолжительность поездки для каждого была определена в один год, при этом выплачивалось весьма солидное содержание. Кто из литераторов не соблазнится повидать за казенный счет дальние края России, обновить запас впечатлений, собрать материал для будущих сочинений! Так, по-видимому, рассуждали инициаторы дела. Поэтому, учтя прямое указание великого князя на Писемского и Потехина, Оболенский в поисках других кандидатур обратился за рекомендациями к руководителям двух самых влиятельных журналов — к Панаеву и Некрасову как редакторам «Современника», и к Погодину и Шевыреву как редакторам «Москвитявина». Но, против его ожиданий, результаты оказались неудовлетворительны — почти все из рекомендованных по разным причинам не смогли принять участие в экспедиции.

 Когда великому князю было доложено о состоянии дел, он приказал директору канцелярия министерства графу Д. А. Толстому удвоить усилия по изысканию литераторов, «хотя даже с риском что выбор этих писателей не вполне будет удачен». [p3] Тогда среди кандидатов в экспедицию появились и начинающие, пока малоизвестные литераторы. Самым молодым из них был Сергей Васильевич Максимов, порекомендованный И. И. Панаевым. В подписанном им рекомендательном письме директору канцелярии Морского министерства говорилось: «Г<осподин> Максимов за свой счет путешествовал с целью изучать русский быт и нравы, а теперь он желает быть присоединенным к какой-нибудь из экспедиций, назначаемых от Морского министерства. Я вам смело рекомендую этого молодого человека и уверен, что его трудами будут довольны». [p4]

Двадцатичетырехлетний литератор (Максимов родился 7 октября 1831 года), не имевший к моменту организации «литературной экспедиции» ни одной книги, конечно, мог показаться сомнительным кандидатом в сравнении с широкоизвестными А. Ф. Писемским, А. Н. Островским, А. А. Потехиным, М. Л. Михайловым и А. С. Афанасьевым-Чужбинским, согласившимися поехать по командировке Морского Министерства в дальние края России. Но у тех, кто был знаком с первыми прозаическими опытами Сергея Максимова, кто знал его биографию, не могло возникнуть сомнений в том, что молодой писатель справится с ответственным поручением...

Детство и юность его прошли в глухом углу лесистой Костромской губернии. Посад Парфентьев, где отец будущего писателя — мелкопоместный дворянин — служил почтмейстером, славен был разве что своими солеными груздями да рыжиками. Грибной промысел давал пропитание мещанам заштатного селения, но мало кто из них настроил палат каменных. Покосившиеся бревенчатые домишки, лужи на улицах, оборванные ребятишки, гоняющие кур и дразнящие бездомных псов, — эти впечатления детства роднили будущего беллетриста-этнографа с посадской голытьбой. А речь простонародья, усвоенная им с малых лет, стала для него ключом к пониманию духовной жизни неграмотного люда. Но «уроки» улицы не были, конечно, главным, источником знаний о жизни — отец Сергея Максимова, широко начитанный и природно-одаренный человек, старался привить ему начатки просвещения еще в самом раннем возрасте. А когда мальчик подрос, и его отдали в посадское училище, настал черед книгам из отцовской библиотеки. Навсегда запомнились Сергею Максимову приезды в гости к отцу отставного генерала Катенина. Павел Александрович слыл в округе чудаком — молва приписывала ему экстравагантные поступки под стать удельному князю. Проведя несколько десятилетий в ссылке в своем родовом поместье, знаменитый когда-то поэт и критик, друг Пушкина и декабристов, конечно, приобрел весьма пессимистический взгляд на все происходящее вокруг. Высказывания его отличались желчностью, всю новейшую словесность, включая Гоголя и «натуральную школу», Катенин ставил весьма низко. Его поэтические симпатии всецело принадлежали прошлому. В своих собственных сочинениях он стремился воплотить метрику и словарь народных песен и сказок. Возможно, пристрастия опального поэта отчасти передались и Сергею Максимову, возможно, интерес к старине и народному быту пробудился у него не без влияния Катенина...

Впрочем, в годы юности будущего участника «литературной экспедиции» сложились особенно благоприятные условия для определения им своего призвания. Мощный рост национального самосознания в десятилетия после Отечественной войны обусловил подъем народоведения в России. Сборники пословиц И. М. Снегирева, рассказы из народной жизни В. И. Даля, издания песен и преданий И. П. Сахарова, многочисленные очерки журналах для «семейного чтения» — все это было доступно учащимся Костромской гимназии, куда Сергей Максимов поступил после окончания начального училища в родном Парфентьеве. Гимназия эта считалась одним из лучших учебных заведений такого рода в России, а ее долголетнего руководителя Юрия Никитича Бартенева, заложившего традицию основательности и широты в преподавании, отличал гулкий патриотизм — именно по его мысли в городе был воздвигнут памятник Ивану Сусанину. Учась в гимназии, Сергей Максимов чуть не ежедневно проходил мимо сооружающегося монумента, напомивавшего о славных страницах русского прошлого. Увлечение историей сказалось в том, что Максимов-гимназист изучил многотомную историю государства Российского Н. М. Карамзина, перечитал все имевшиеся в городе романы Загоскина и Вальтера Скотта. А на выпускном акте гимназии прочел собственное сочинение — «Ломоносов как первый русский ученый»…

Тогда же, в гимназические годы, пробудилась у Сергея Максимова страсть к писательству. Первые прозаические опыты его не сохранились, однако, о направлении литературных интересов юноши можно догадаться по некоторым косвенным свидетельствам. В Костроме в конце 1840-х годов служил Алексей Феофилактович Писемский приобретший уже некоторую известность как писатель. В его доме нередко собирались местные литераторы, дабы познакомить друг друга со своими новыми сочинениями. Гимназист выпускного класса также мог появиться в этом обществе. Тем более что у писателя и у Максимова были общие знакомые — их родовые гнезда лежали в соседних уездах. Так или иначе, но именно нравственное влияние Писемского оказалось решающим для будущего автора «Года на Севере» — на это указывал позднее Аполлон Майков в одном из своих писем к Максимову: «Вы помните наше знакомство с Писемским: не знаю, он ли был крестным отцом ваших первых произведений, но помню, что его трезвый взгляд на жизнь и искусство сильно действовал на вас, еще юношу, и не остался без влияния на дальнейшие ваши труды. Он, кажется, первый и указал вам на изучение жизни русского народа, найдя в вас и нужную для того подготовку, меткий взгляд и разумную наблюдательность». [p5]

В 1850 году Максимов приехал в Москву для поступления в университет. Он мечтал о филологическом факультете, однако этот план пришлось оставить. Правительство, напуганное европейскими революциями 1848 года и отечественной «крамолой» в лице петрашевцев, сочло, что «зло пресечь» можно по рецепту грибоедовского Скалозуба, и, не мудрствуя лукаво, приостановило прием студентов на все факультеты, кроме медицинского. Вот и пришлось вчерашнему гимназисту про сочинительство на время забыть. Целых два года он принуждал себя к занятиям в анатомическом театре, к слушанию лекций по фармацевтике, однако так и не смог увлечься медициной.

В 1852 году Максимов перебирается и Петербург в надежде определиться на филологический факультет столичного университета, но и здесь терпит неудачу. Волей-неволей ему приходится продолжать учебу на лекаря — теперь в Медико-хирургической академии. Однако с тем большей настойчивостью он продолжает свои литературные занятия. В Петербурге Максимов познакомился с молодым энергичным журналистом А. В. Старчевским, как раз в это время предпринявшим издание «Справочного энциклопедического словаря». Максимов получил заказ на ряд статей, среди которых была заметка о В. И. Дале. Этот факт красноречиво свидетельствует о том, что уже в ту пору Сергей Васильевич проявлял особый интерес к народоведению.

Старчевский был фактическим руководителем журнала «Библиотека для чтения», поэтому закономерно, что и первый свой прозаический опыт Максимов опубликовал в этом журнале. «Крестьянские посиделки в Костромской губернии» - очерк под этим непритязательным названием, появившийся в январской книжке «Библиотеки» за 1854 год, открыл целую серию произведений, посвященных народному быту верхнего Поволжья. Имя молодого писателя стало появляться на страницах журнала через номер, и уже вскоре, о нем заговорили в литературном мире. «Библиотека для чтения» не считалась солидным изданием: журнал ориентировался главным образом на провинциального читателя и заполнялся в основном произведениями второстепенных писателей, переводами французских романов, светскими повестями. И все же... «Были годы, когда он (журнал. — С. П.) имел до 50 000 подписчиков, цифра, которой никогда ни прежде, ни после не достигал ни один из толстых журналов в России. Его влияние было громадно в провинции, пожалуй, даже больше, чем в самом Петербурге. Он решал судьбу каждого начинающего писателя и либо сразу выводил человека из ничтожества на путь славы, либо бесповоротно, одним махом пера, клеймил его печатью бездарности». [p6] Для Максимова дебют на страницах этого издания оказался удачным. Такой взыскательный читатель, как Иван Сергеевич Тургенев, пришел в восторг от очерка «Сергач», помещенного в ноябрьской книжке «Библиотеки» за 1854 год.

Ободренный первыми успехами и похвалами в печати (среди рецензентов, отметивших появление нового таланта, был и соредактор «Современника» И. И. Панаев), Сергей Максимов решил целиком посвятить себя изучению народного быта. Успех у публики писателей, работавших над «физиологическими очерками», был очевиден для него, и он решает оставить учебу, чтобы всерьез заняться литературным трудом. Весной 1855 года он отправляется во Владимирскую губернию в надежде познакомиться изнутри с бытом офеней — торговцев вразнос, изучить их тайный язык, о котором нередко поминалось в этнографических статьях, но не было никаких достоверных сведений. Старчевский, рассчитывая приобрести для своего журнала несколько интересных очерков, оказал Максимову помощь деньгами, и вчерашний студент смело ринулся в глубь незнакомой жизни.

Странствие по офенским селам едва не окончилось для него трагически. Затеянный исследователем маскарад (Максимов представлялся семинаристом, ищущим место учителя) никого не ввел в заблуждение, напротив, его принимали не то за шпиона, не то за ревизора. И только вмешательство местного священника спасло этнографа от расправы.

В то лето Максимов побывал в Нижегородской губернии, посетил знаменитую Макарьевскую ярмарку, познакомился с жизнью народов Среднего Поволжья. Очерки, написанные им по свежим впечатлениям от этой поездки, вскоре появились в «Библиотеке для чтения». Вместе с ранее опубликованными зарисовками крестьянского быта Костромской губернии эти очерки и составили репутацию молодого писателя, позволившую ему претендовать на участие в «литературной экспедиции»...

Когда, с грехом пополам, был определен состав этой экспедиции, управляющий Морским министерством барон Ф. П. Врангель приказал чиновникам министерства разработать специальную программу для ее участников. Барон считал, что «Морскому сборнику» нужны серьезные работы, могущие представить практический интерес для русского флота. Посему, чтобы испытать пригодность кандидатов к серьезной работе, Врангель «положил себе за правило подвергнуть каждого из охотников следовать призыву великого князя, некоторого рода экзамену... Экзамен этот должен состоять в требовании предварительной работы, в которой будущий путешественник излагал бы отчет о материалах, имеющихся уже в печати, относительно страны и обитателей, избранных ими к исследованию, с некоторым критическим разбором и с указанием на неполноты; а в заключение составил бы программу, основанную на таком предварительном изучении предмета и разборе его». [p7] Чиновники министерства разработали обширный документ, которым должны были руководствоваться в предварительной работе кандидаты в экспедицию.

Но, получив от Врангеля продуманную программу, которая ставила перед литераторами четкие задачи, великий князь отмахнулся от чиновной инициативы: «Я не считаю нужным давать подробную программу для этих исследований, предоставляя каждому составлять описание по собственному усмотрению...». [p8] В результате командированные литераторы получили лишь короткую инструкцию, которая, в общем, ни к чему конкретно не обязывала. Писателям были вручены послания за подписью Врангеля:

«Вследствие изъявленного Вами желания отправиться по поручению Морского министерства обозреть жителей……губернии и прибрежья…… моря, занимающихся рыболовством и судоходством, для составления по этому предмету статей в «Морской сборник» прошу Вас обратить при сем особенное внимание: на а) их жилища, их промыслы, с показанием обстоятельств, благоприятствующих и мешающих развитию оных, в) суда и равные судоходные орудия и средства ими употребляемые, означая их названия и представляя, если возможно, их изображение на рисунке, с) физический их вид и состояние и т.д.) преимущественно их нравы, обычаи, привычки и все особенности, резко отличающие их от прочих обитателей той же страны, как в нравственности, так и в промышленном отношении, а равно и в речи, поговорках, поверьях и т. п. Если Вы найдете возможным подметить и другие характеристические черты обозреваемой Вами страны и ее жителей, то совершенно от Вашего усмотрения будет зависеть вместить их в описание, как признаете за лучшее. Морское начальство, не желая стеснить таланта, вполне предоставляет Вам излагать Ваше путешествие и результаты Ваших наблюдений в той форме и тех размерах, которые Вам покажутся наиболее удобными, ожидая от Вашего пера произведения его достойного как по содержанию и изложению, так и по объему». [p9]

И все же Максимов постарался ознакомиться с тем, что писали об избранной им «в удел» Архангельской губернии путешественники иных времен. Книг, посвященных этому краю, оказалось совсем немного: записки академиков И. И. Лепехина и Н. Я. Озерецковского, посетивших Архангельскую губернию в 70-х годах ХVIII века, описание Беломорья архангелогородца А. И. Фомина, члена-корреспондента Петербургской Академии наук, относящееся к концу того же ХVIII века, отчет биолога А. И. Шренка о поездке по «странам полунощным» в 1837 году, «Очерки Архангельской губернии» В. Верещагина, изданные в 1849 году. Да по журналам было рассыпано два-три десятка статей и воспоминаний о посещении Русского Севера. Так что при исполнении программы, врученной писателю морским ведомством, ему приходилось рассчитывать не столько на печатные источники, сколько на собственные силы.

Получив рекомендательные письма к губернским властям и денежное содержание за полгода вперед, вьюжным февральским днем 1856 года Максимов отбыл из Петербурга. Тысячеверстный путь до Архангельска он покрыл за пять дней — довольно быстро, если учесть состояние дорог в этих малонаселенных местах. Затем наступила пора усиленных трудов в городских архивах. Писатель методично просматривал подшивки «Губернских ведомостей»: в неофициальной части этой еженедельной газеты, выходившей в Архангельске с 1838 года, накопилась масса сведений, присланных местными краеведами — учителями, чиновниками, священниками — из разных концов огромной губернии (в те времена в состав ее входили территории современных Архангельской и Мурманской областей, а также часть территории Коми АССР и Карельской АССР). Документы и рукописи, дошедшие из прошлого, также помогли писателю составить представление об этом крае. На страницах книги, родившейся в результате странствий по архангельским пределам, нашли место и выписки из старинных бумаг, и цитаты из книг путешественников, и выдержки из бесхитростных рукописных повествований местных историков-любителей.

Три месяца длилось «теоретическое» ознакомление Максимова с губернией. Наконец, когда на реках сошел лед, дороги просохли и потеплело так, что можно было путешествовать налегке, по-летнему, писатель отправился в путь вдоль берегов Белого моря. Где на лошадях, а больше на карбасах он двигался от селения к селению, везде останавливаясь, подробно расспрашивал поморов об их быте и занятиях. Согласно разосланному во все уезды по пути следования Максимова указу губернского правления об оказании всяческого содействия уполномоченному Морского министерства, местное начальство встречало писателя с величайшим почтением. Но то, что его принимали за одного из власть имущих, служило ему не лучшую службу. И чиновники, и мещане, и крестьяне боялись сказать что-нибудь не так, проговориться невзначай. Этнографу приходилось пускаться на всяческие хитрости, чтобы выудить у собеседников подчас простейшие сведения, записать песню или сказку. Никто не мог поверить, что этот долговязый молодой господин в очках интересуется столь несерьезными предметами — не иначе, для отвода глаз, заключали «проницательные» мужики.

Особенно скрытничали старообрядцы, составлявшие значительную часть населения Поморья: «...останавливался я в домах раскольников — хозяева суетливо прибирали все вещи, книги, оглядывали все углы, шкафы, все ящики в столах...». [p10]

Но все же «большому начальнику» удавалось расположить собеседников к откровенности; возможно, сыграла свого роль нетрадиционная внешность Максимова, поморы не раз заявляли, что впервые в жизни видят бородатого «начальника». Чиновникам в то время действительно воспрещалось ношение бород, и потому литератор из Петербурга мог убедить недоверчивых мужиков, что он — из другого теста, нежели полицейские и иные власти.

Но при всем недоверии к начальству, общем для русского простолюдина, поморов отличала от жителей центральных губерний независимая манера держаться и говорить. Максимова приятно поразила эта черта северного крестьянина. «Какая-то крепкая самоуверенность в личных достоинствах и развязность в движениях, хотя в то же время и своеобразная развязность, которая высказывается в протягивании руки первым, в смелом движении сесть на стул без приглашения», — отмечает путешественник при описании быта поморов Кемского берега. То же чувство собственного достоинства бросилось ему в глаза при общении с жителями дальней печорской глуши. Человеку, прибывшему из крепостной России, была в диковинку лишенная приниженных интонаций речь мужиков, смело обращавшихся к гостю «из самого – Питенбруха» на «ты», удивлял его и относительно зажиточный быт Поморья.

Книга о путешествии на Север складывалась уже в ходе поездки — писатель старался вести записи под свежим впечатлением от увиденного и услышанного. И, тем не менее, сочинение Максимова не носило характера этнографического дневника. За описаниями конкретных нравов и обычаев отчетливо проступала мысль о высоком значении личной свободы, о ее благотворном влиянии на духовный строй народа. Это понял и читатель — «Год на Севере» приобрел широкую популярность как своеобразный гимн воле.

...За лето 1856 года путешественник добрался до Колы — тогдашнего административного центра Лапландии, побывал на Терском берегу Белого моря, на Соловецких островах. Четыре месяца странствий по местам недавних столкновений с десантами английского флота позволили писателю представить масштаб бедствий, причиненных войной даже этому краю, лежащему за тысячи верст от полей сражений. Не столько сожженные села и разрушенные памятники старины напоминали о пережитом лихолетье, сколько явное обнищание народа, на несколько лет отрезанного морской блокадой от привычных мест промысла. В то же время Максимов смог убедиться в глубоком патриотизме поморов, сказавшемся в том, что они не боялись понести ущерб в ходе столкновений с превосходящими силами англичан и смело давали отпор их попыткам хозяйничать на русских берегах. О любви к своему Отечеству, понимании его величия говорили и слова свадебных обрядов, и сказки, и предания о новгородской старине, о Грозном царе, о Петре Великом...

Вторая часть путешествия Максимова пришлась на зимние месяцы. С октября 1856 по февраль 1857 года он проделал долгий путь по скованным льдом большим рекам Севера — Мезени, Пинеге и Печоре. Конечной точкой его странствия стал на этот раз Пустозерск — крайний форпост русской государственности в приполярной пустыне. Посещение этих суровых мест значительно обогатило представления писателя о своеобразии исторических судеб края, сохранившего до новейших времен духовное наследие новгородской вечевой республики.

Широко распространенная на Севере грамотность, цивилизованный быт поморов, развитое чувство красоты, выразившееся в строительстве жилищ, в росписях и вышивках, наконец, своеобразный и богатый язык — все это создавало целостную картину особой культуры, сложившейся на окраине России за пять-шесть столетий. А хозяйственная жизнь народа, трудившегося на морской ниве, материальная культура поморов составили основание этой зрелой и богатой духовной культуры. Максимов с подлинно писательским мастерством воссоздавал в своих записях целостный облик увиденного им мира, через портреты встреченных им людей передавал характерные особенности разных народов, населявших обширную губернию. Такое повествовательное мастерство и поставило книгу Максимова в ряд заметнейших сочинений того времени.

Когда «Год на Севере» появился отдельным двухтомным изданием (это было в 1859 году), все крупнейшие журналы высоко оценили труд молодого писателя. В «Библиотеке для чтения» выступил ее тогдашний редактор А. В. Дружинин, один из ведущих критиков и прозаиков; книгу Максимова он воспринял, прежде всего, как явление изящной словесности, что для тонкого и проницательного ценителя прозы ведущих русских мастеров значило очень много. Н. В. Шелгунов, рецензировавший «Год на Севере» в «Русском слове», писал: «г. Максимов человек места, по преимуществу, он сроднялся тесно с русской природой, с русской жизнью, он отлично чувствует и понимает ее и в этом заключается секрет его силы и той поразительной верности, с какой он описывает быт русского крестьянина и простую, но осмысленную верным пониманием жизни и окружающих обстоятельств, речь простого русского человека». [p11]

Судить об отношении к произведению Максимова в литературных кругах того времени можно по цитате из «Отечественных записок»: «Первое впечатление, производимое книгой, совершенно в пользу автора. Вы видите живую, наблюдательную, восприимчивую натуру; вы чувствуете присутствие неоспоримо замечательного таланта в этом рассказчике, который о чем бы ни принялся говоритьвам — о поездке ли по морю во время бури, об ужасах ли полярной зимы, о поездке ли в Соловки, об утомительной езде по тундрам или о процессе рыбной ловли и рыболовных снастях — непременно увлечет вас живою непосредственностью впечатлений, простотой и прелестью рассказа. Начнет ли он передавать вам разговор поморских крестьян — вы чувствуете, что перед вами говорят живые люди, что в их речах нет слова сочиненного, придуманного автором. Все это явления природы, все это сцены из жизни, отлично схваченные, отлично переданные, и вы с жадностью перелистываете книгу, незаметно приближаетесь к концу и, может быть, пожалеете, что нельзя идти дальше, что вместо двух довольно толстых книжек не написано их больше». [p12]

Но не только литературные достоинства определяли ценность книги Максимова. Ее высоко оценили и представители строгой науки. «Записки Русского Географического общества» так отозвались о труде путешественника: «...рассматриваемое сочинение хотя и не представляет систематической связи этнографии и истории (что впрочем, и не было целью автора), но для того, кто в истории ищет народной жизни, должно быть названо одним из важнейших для нее пособий...». [p13]

Венцом общественного признания труда писателя-путешественника было присуждение ему за книгу «Год на Севере» малой золотой медали Русского Географического общества.

Время показало, что значение «Года на Севере» шире его литературных и научно-познавательных достоинств. Сочинение это открыло в русской литературе тему Севера. То, что писалось о Поморье и архангельской тундре до Максимова, отличалось точностью и добросовестностью наблюдений, нередко было отмечено печатью таланта. Однако только в «Годе на Севере» был по-писательски осмыслен феномен целостной культуры приполярной «Украины» и воссоздан в слове «образ жития» русского народа, за сотни лет противостояния суровой природе выработавшего могучий свободолюбивый характер человека-творца, привыкшего бороться и побеждать, высоко нести свет народной нравственности и культуры.

Теме Русского Севера Максимов оставался верен всю жизнь. Почти во всех написанных им книгах он, так или иначе, возвращался к впечатлениям своего первого большого путешествия.

А писал он много: одних только книжек «для народа» вышло больше десятка. Среди них были сочинения, непосредственно навеянные «литературной экспедицией»: «Голодовка и зимовка на Новой Земле», «Ледяное царство и мертвая земля», «Край крещеного света».

После каждой своей поездки (на Амур в 1859—1860 гг., на реку Урал и Каспий в 1861 г., по Смоленщине и Белоруссии в 1867—1868 гг.) писатель помещал в газетах и журналах своего рода художественные отчеты об увиденном, а затем составлял сборники очерков, объединенные какой-то общей идеей. Так появились книги «На Востоке», «Лесная глушь», «Сибирь и каторга», «Бродячая Русь Христа-ради». К примеру, в последнем из названных сочинений были собраны наблюдения писателя над бытом всевозможных побирушек, нищих, бродяг, мошенников, в изобилии слонявшихся по градам и весям Руси. А солидный том, озаглавленный «Нечистая, неведомая и крестная сила» явился настоящей энциклопедией суеверных представлений, бытовавших в крестьянской среде. Будучи прекрасным знатоком простонародной речи, хорошо зная историю языка и старинную письменность, Максимов увлекся объяснением малопонятных ходячих выражений вроде «шиворот-навыворот», «точить лясы», «попасть впросак». В 80-х годах прошлого века на страницах газет «Новости» и «Новое время», в юмористическом журнале «Осколки» то и дело появлялись заметки Максимова, в которых писатель истолковывал те или иные меткие речения. А затем все эти небольшие публикации составили книгу «Крылатые слова» — первое исследование такого рода на русском языке. Подобно многим другим произведениям писателя, книге суждена была долгая жизнь: «Крылатые слова» выдержали ряд переизданий (в том числе — в советское время).

Обилие написанного Максимовым вызывает удивление, если учесть, что большую часть жизни ему пришлось отдать газетной рутине — тридцать лет он был редактором «Ведомостей Санкт-петербургского градоначальства и городской полиции». В конторе этого страшно скучного казенного листка, почти целиком заполненного объявлениями да «дневником происшествий», повествовавшей о мелких городских скандалах и казусах вроде «укушения кошкою», Максимову приходилось проводить несколько часов ежедневно, а то и засиживаться до ночи. Но бросить постылую службу писатель не мог: «Максимов был человек совершенно необеспеченный, семья у него была большая, а литературного заработка далеко не хватало...». [p14]

В прошлом веке не столь четко, как ныне, разграничивали изящную словесность (собственно художественную литературу) и то, что сегодня мы называем научно-популярным очерком. Творчество таких писателей, как Лесков, Глеб Успенский, Григорович, на добрую половину состоит из произведений «документального» жанра, что, однако, не противоречит их репутации мастеров слова. Избрание в 1900 г. Максимова почетным членом Российской Академии наук по отделению русского языка и словесности свидетельствовало о том, что современники воспринимали книги путешественника-этнографа, как подлинно художественные произведения. Когда в 1901 г. Сергей Васильевич скончался, некрологи о нем поместили все крупнейшие литературно-художественные журналы...

При жизни писатель получил широкое признание, как у читателей, так и у собратьев по перу. Почти все книги его выдержали по нескольку изданий, причем «Год на Севере» принадлежал к числу наиболее читаемых: за двадцать с небольшим лет он выходил четыре раза. Крупнейшие мастера русской литературы Некрасов, Лесков, Толстой, Чехов — высоко ценили прозу писателя-землепроходца. М. Е. Салтыков-Щедрин писал: «Драгоценнейшее свойство г. Максимова заключается в его близком знакомстве с народом и его материальною и духовною обстановкою. В этом смысле рассказы его должны быть настольною книгой для всех исследователей русской народности». [p15] И это действительно было так — при работе над поэмой «Кому на Руси жить хорошо» Некрасов внимательно изучал «Бродячую Русь Христа-ради», а, создавая поэму «Русские женщины», он пользовался книгой С. В. Максимова «Сибирь и каторга». Из нее же Лев Толстой заимствовал сюжет для своего рассказа «За что?». «Год на Севере» также стал книгой, которую прочитывал всякий, кто решил что-то написать о Беломорье, о Печоре и арктических побережьях. Следы знакомства с «Годом на Севере» можно найти в книгах многих писателей, прошедших позднее по стопам Максимова.

Участие в «литературной экспедиции» сблизило молодого тогда Максимова с такими писателями, как А. Н. Островский и А. Ф. Писемский — давнее знакомство с обоими переросло в настоящую дружбу. Особенно тесными были отношения с Писемским — общие воспоминания о Костромской гимназии, о Катенине, которого Алексей Феофилактович знавал в годы своей юности, о Юрии Никитиче Бартеневе (он был двоюродным братом матери Писемского) делали их встречи по-родственному задушевными. Своеобразными памятниками признательности Максимоваего старшим современникам стали его воспоминания об Островском и Писемском, об их важной роли в литературной экспедиции — что, между прочим, ставилось под сомнение некоторыми мемуаристами после смерти писателей.

За свою жизнь Максимов был свидетелем и участником многих событий, исторических по своему значению. Он присутствовал на Конной площади в Петербурге 19 мая 1864 года, когда совершалась гражданская казнь Н. Г. Чернышевского. Он видел на столичных улицах следы покушений на императоров, наблюдал первые политические демонстрации и лишь немного не дожил до крушения дворянского государства. И в книгах Максимова запечатлен тот великий перелом, в ходе которого произошло превращение России из полупатриархального государства в современную промышленную державу — ибо в быту народа, в его культуре чутко отражались черты социальной новизны. Но, изображая с подлинно научной точностью увиденные формы жизни, писатель стремился за сиюминутной правдой прозреть то вечное, что обеспечивает поступательное развитие народа в истории, что является залогом его духовного возрождения при любых испытаниях.

И потому книгам Максимова суждена долгая жизнь.

Сергей Плеханов