Глава XVIII «Война, лишенная какого-либо смысла»

После роспуска парламента

Итак, утром 16 июля 1626 года Карл I уже правил без парламента, но также и без денег и практически без флота и армии.

Уж кому-кому, а Бекингему не следовало бы искать виноватых при подобном положении дел. Однако, вполне в соответствии со своим характером, сам он и его господин король возлагали вину за дурной настрой парламента на пуритан и примкнувших к ним. Король и герцог знали, что их собственные души чисты, намерения честны, а действия соответствуют возложенным на них обязанностям. В конце концов, война против Испании началась по требованию парламента, и не их вина, если после воцарения Карла I те же самые депутаты не желают предоставить средства для успешного проведения военных операций.

Что касается непопулярности Бекингема, то в XVII веке с подобными проблемами в политике не считались. Важнее всего было доверие короля – остальное не имело значения. Мы видим аналогичный пример во Франции: Ришелье тоже ненавидели, но он был всемогущ.

И потому после провала импичмента в палате лордов Стини был как никогда уверен в себе и полон новых проектов. Парламент оказался быстро позабыт. Королевским указом предписывалось уничтожить все копии запретной «ремонстрации». Судебное разбирательство по делу Бристоля, по которому лорды не успели вынести суждения, было передано в Суд Звездной палаты [71], орган, полностью послушный королю. Бристоля на несколько недель засадили в тюрьму, а затем дело замяли. Что до импичмента против Бекингема, то данная процедура не могла быть доведена до конца, поскольку лорды, единственные компетентные в подобных решениях люди, больше не заседали.

Однако при таком повороте дела остались без решения три проблемы, которые летом и осенью 1625 года одновременно беспокоили двор, правительство и народ Англии. То были проблемы финансов, войны с Испанией и отношений между королем и королевой.


«Стини, гони французов прочь, как диких зверей!»

Супруги ссорились все чаще и чаще. Неловкое вмешательство посла Бленвиля только усугубило положение. Несомненно, Генриетта Мария находилась под чересчур сильным влиянием своей французской свиты и особенно своих исповедников. В Лондоне говорили, что эти «священники Люцифера» унижают ее, навязывая покаянные обряды, например, заставляют пешком бродить по парку в то время, как священник едет рядом в карете, или понуждают прислуживать им за столом. «Если они осмеливаются обращаться подобным образом с дочерью, сестрой и супругой столь великих королей, то на какое же рабство они способны обречь английский народ?!» – возмущенно восклицал пуританин Поури{327}.

Большого шума наделал один случай. Кто-то видел, как королева ходила поклониться тайбернской виселице (сейчас на этом месте к северу от Гайд-парка находится Мраморная арка). Там казнили многих католиков, считавшихся в среде протестантов «предателями», а среди собратьев по религии «страстотерпцами». Подобное паломничество, которое королеву побудили совершить исповедники, было в глазах пуритан и франкофобов выражением презрения к законам Англии. По сути, скорее всего это получилось случайно, во время обычной прогулки по парку прекрасным летним утром.

К подобным вопросам Карл был чрезвычайно чувствителен, как и к дурным манерам. Он упрекал жену за то, что она отказывается говорить по-английски, любит осмеивать английские обычаи, постоянно обижается. Однажды, услышав, как Генриетта Мария развлекается в своих покоях в окружении французских дам, он вошел, не позволив объявить о своем приходе, велел дамам выйти, закрыл дверь на ключ и отругал Генриетту за то, что она ведет себя не в соответствии со своим достоинством, веселясь со слугами, а его, собственного супруга, встречает хмуро и холодно.

Весьма характерный эпизод был описан самим Карлом в письме к английскому послу в Париже с просьбой объяснить Людовику XIII причины его недовольства королевой. Эта жалоба производит одновременно удручающее и смехотворное впечатление. «Однажды вечером мы были в постели, и она подала мне список людей из своей свиты, для которых хотела испросить награды. Я сказал, что прочту его утром, но в любом случае все решу сам. Она сказала, что внесла в список как французов, так и англичан, на что я ответил, что для французов сделать что-либо невозможно. Тогда она возразила, сказав, что список одобрен ее матерью и она не собирается ничего в нем менять. Я напомнил, что ни ее матери, ни ей не подобает брать в свои руки подобную инициативу и что, если она настаивает, я вообще не стану рассматривать этот список. На это она дерзко ответила, что я-де могу оставить себе свои награды и она не примет от меня ни земель, ни домов. Я попросил ее не забывать, с кем она разговаривает, и помнить, что она не имеет права говорить со мной таким тоном. Тогда она произнесла страстную речь, говоря, что она самая несчастная из женщин и что, если она что-нибудь просит, я всегда ей отказываю, а она не столь низкого происхождения, чтобы так с ней обращаться. Я велел ей замолчать и таким образом положил конец спору»{328}.

В том же письме Карл добавляет, что жена зачастую при свидетелях говорит с ним «столь неподобающе, что я даже не осмеливаюсь этого воспроизвести», а также, что, «когда я хочу ее о чем-то попросить, мне приходится сначала говорить об этом с ее французскими слугами, иначе она наверняка откажет».

В наши дни все эти претензии были бы собраны воедино для возбуждения дела о разводе с обоюдного согласия. В данном случае такая процедура была невозможна, тем более что речь шла не просто о мужчине и женщине, а о стоявших за ними двух королевствах. И хуже всего было то, что в глубине души Карл любил свою жену, а она – его, как показало дальнейшее развитие событий. Ни тот ни другая не желали разрыва. Единственным выходом было истребить корень зла: изолировать королеву от ее французского окружения.

Карл I принял такое решение в июле 1626 года, месяц спустя после роспуска парламента. Следует признать, что он провел эту операцию достаточно грубо, почти как отправку военнопленных. Утром 9 мая государственный секретарь Конвей явился к королеве и сообщил ей от имени короля, что все французы, состоящие в ее свите, должны немедленно покинуть ее и будут отосланы обратно во Францию. Пока Генриетта яростно протестовала, ее фрейлин и слуг собрали во дворе Сент-Джеймсского дворца и усадили в уже ожидавшие их кареты, окруженные гвардейцами, как будто предстояло везти государственных преступников. Свидетели описывают вопли и слезы молодой женщины, к которой в это время пришел супруг. Она пыталась открыть окно, чтобы поговорить с соотечественниками, но король оттащил ее прочь, и она поранила руку; то было душераздирающее зрелище, но оно никак не повлияло на принятое решение.

Само собой разумеется, моментально отосланные в Париж сообщения (первым написал Тилльер, пребывавший под защитой своего дипломатического статуса) вызвали негодование в Лувре. «Женщины вопили, как если бы их везли на эшафот», – пишет непосредственный свидетель отец де Гамаш, один из капелланов королевы{329}. Ришелье, составлявший свои «Мемуары» много лет спустя, упоминает, что Генриетта Мария «испускала крики, способные пошатнуть скалы, бросалась на пол, обнимая колени короля, целовала ему ступни, напоминала об обещаниях, данных в брачном контракте, но все было напрасно»{330}. В обстановке обострения национальных и религиозных разногласий по обе стороны Ла-Манша подобные сообщения могли только окончательно испортить отношения между Францией и Англией.

Именно с этим эпизодом связана недатированная, часто цитируемая и многократно воспроизводившаяся записка Карла Бекингему. К сожалению, невозможно точно установить, была ли она написана до или после 9 августа: «Стини, я велю тебе завтра выгнать всех французов из Лондона. Если можешь, делай это деликатно, но без долгих разговоров; если не получится, применяй силу. Гони их, как диких зверей, пока они не сядут на корабли, – и пусть их заберет дьявол. Не отвечай мне, пока не исполнишь приказа. Твой верный, вечный и близкий друг, Карл R[ex]»{331}.

В связи с этой запиской встает вопрос о личной ответственности Бекингема за изгнание французов из дома Генриетты Марии. На этот вопрос нелегко ответить.

Нет сомнений в том, что главный адмирал не любил неуступчивое и враждебное к англичанам окружение королевы. В частности, против герцога с самого начала была настроена госпожа де Сен-Жорж. Она упорно возражала против того, чтобы подле королевы сидели английские дамы. Но несмотря на то, что Бекингем очень хотел, чтобы его мать, сестра и жена были приняты в свиту юной государыни, он ни в коем случае не был заинтересован – скорее наоборот! – в обострении отношений между Англией и Францией. Похоже, сам тон записки Карла указывает на уверенность короля в том, что Стини слишком затягивает исполнение приказа о высылке французов. Кроме того, многие свидетели указывают, что отношения между королевой и Бекингемом были «сердечными», то есть дружескими. Так что мы можем, не особо боясь ошибиться, приписать решение о высылке французов лично Карлу, хотя почти всем во Франции именно фаворит казался причиной разногласий в королевской семье.

Впрочем, высылка прошла куда более цивилизованно, нежели можно было подумать после сцены 9 августа. Приближенные слуги Генриетты получили подарки (госпожа де Сен-Жорж – драгоценности, стоившие 3 тысяч фунтов стерлингов; всего же было потрачено 11 тысяч серебряных фунтов, что, принимая во внимание состояние казны, отнюдь не мало, хотя французы сочли это мелочью). Король лично пришел в Сомерсет-Хауз поприветствовать французов перед отъездом. Ничего страшного не произошло, если не считать враждебных выкриков из толпы и камня, брошенного в госпожу де Сен-Жорж в Дувре и сбившего с нее шляпу.

Вскоре после этого Карл назначил фрейлинами королевы трех леди Бекингем, леди Денби, леди Гамильтон, леди Карлайл (ту, что была замешана в деле с бриллиантовыми подвесками). Генриетта Мария быстро привыкла к ним и даже с ними подружилась. В любом случае, изгнание французов привело к желаемой цели. Однако Людовик XIII не оставил этого без последствий.


Маршал Бассомпьер, дипломатичный посол

После того как Ришелье послал в Англию не блиставшего дипломатическими способностями Бленвиля, следовало, ради воссоздания видимости дружбы между странами, отправить посла, который был бы птицей другого полета. Для выполнения столь деликатной миссии кардинал выбрал фигуру первого плана – знак внимания, которого Карл не мог не оценить, – человека, искушенного в том, что касается придворного этикета и не склонного к тому, чтобы позволять монахам, будь то ораторианцы или францисканцы, влиять на его поступки. Короче, то был маршал Бассомпьер.

Бассомпьер, давний товарищ Генриха IV, сердцеед, известный своими остротами, а также смелостью и учтивостью, обладал всеми достоинствами, чтобы понравиться в Лондоне. Вместе с тем подобная задача была не из простых. Карл столь же упорно настаивал на изгнании всех французов из окружения жены, сколь Людовик XIII на необходимости уважать пункты брачного договора.

Принятого в Лондоне 7 ноября 1626 года без особой пышности Бассомпьера сразу же навестил Бекингем, который заверил посла в своих наилучших чувствах и пообещал оказать поддержку при дворе. «Он просил меня не говорить королю о его визите, поскольку нанес его по собственному побуждению». Рассказывая об этом в своих «Мемуарах», Бассомпьер добавляет: «Я этому не верю»{332}. Что не помешало ему на следующий же день нанести Бекингему ответный визит в «невероятно красивом» Йорк-Хаузе. Он нашел герцога «разодетым столь пышно, как никто другой», после чего они «расстались добрыми друзьями».

Действительно, на этом этапе Бекингем был очень заинтересован в улучшении отношений с Францией. Он все еще мечтал о морской экспедиции против Испании, и нейтралитет Франции, раз уж нельзя добиться союза, был необходим. Поэтому герцог решил содействовать переговорам посла с королем, несмотря на сопротивление последнего. Карл I боялся, как бы во время первой официальной и публичной аудиенции Генриетта Мария «не повела себя экстравагантно и не расплакалась на глазах у всех». Ловкий Бассомпьер предложил ограничиться на этот раз протокольным обменом приветствиями, а обсуждение серьезных вопросов отложить до последующей частной аудиенции, на которой присутствовал бы только Бекингем. «Когда я сказал это, герцог обнял меня и сказал: "Вы разбираетесь в таких делах лучше меня", – после чего, смеясь, попрощался со мной и отправился к королю, чтобы передать мое предложение. Король принял его и досконально все исполнил»{333}. Маршал явно обладал качествами, необходимыми профессиональному дипломату.

Щекотливым пунктом переговоров был вопрос об отце де Санси, исповеднике королевы, который был выслан в августе и которого она настоятельно требовала вернуть. Бассомпьер привез отца де Санси с собой, что очень не понравилось Карлу. Король потребовал немедленного отъезда священника, посол отказался. Переговоры начались не лучшим образом.

14 ноября Бассомпьера привели в галерею Хемптон-корта, где его ожидал король. «Он дал мне продолжительную и неблагосклонную аудиенцию. Он гневался на меня, а я, не преступая границ уважительности, отвечал ему в таком духе, что в конце концов, слегка уступая, добился от него многого». Маршал упоминает о поступке Бекингема, который шокировал его своей дерзостью, «если не сказать наглостью»: «Когда герцог увидел, как мы разгорячились, он встал между королем и мной и сказал: "Не пора ли мне развести вас по углам?"» Разумеется, это дерзость, но скорее в глазах недавно прибывшего француза, нежели придворных, привыкших к тому, что король и фаворит афишируют свою близкую дружбу. В любом случае, этот эпизод показывает, что Бекингем не только не пытался ухудшить франко-английские отношения, в чем некоторые его обвиняли, но, напротив, стремился к примирению сторон.

Наконец, после многих подступов и отступлений, аудиенций и дискуссий с Тайным советом, после протокольных столкновений, которым маршал-посол уделяет много места в своем рассказе, удалось прийти к решению, в которое каждый внес свою лепту. «Они были благоразумны, – признает Бассомпьер, – а я умерен в требованиях».

Образ жизни свиты Генриетты Марии, одобренный обеими сторонами, вполне удовлетворял требованиям французов. За королевой закреплялось право иметь при себе 12 католических священников или капуцинов (о епископе на этот раз уже не было речи) и французскую свиту, состоящую из оберкамергера, пажа, привратника, хранителя гардероба, слуги-дворянина, лютниста и десяти музыкантов, хирурга, смотрителя кухни, аптекаря, поставщика овощей, пекаря, булочника, кондитера, виночерпия – всего 43 человека. Такое решение устраивало придирчивого короля Франции.

Казалось, все улажено, но Генриетта Мария сочла необходимым выразить свое несогласие. Об этом рассказывает сам Бассомпьер, и это подтверждает тот факт, что детские капризы королевы не были пустой выдумкой англичан. «Я сказал ей, что тогда буду вынужден проститься с королем, не уладив спорных вопросов, и расскажу государю [Людовику XIII] и ее матушке королеве, что она сама во всем виновата. […] Когда я вернулся к себе, отец де Санси, которому она написала о нашей размолвке, отправился утешать ее. Это было так неуместно, что я сильно на него разозлился». Вот какая бездна терпения и изощренности требовалась участникам переговоров, чтобы лавировать среди стольких препятствий…

Срок посольства подходил к концу. 15 декабря Бекингем дал в честь Бассомпьера «самый великолепный пир, какой я видел в своей жизни. Король отужинал за одним столом с королевой и со мной. Каждая перемена блюд сопровождалась отдельным балетом [sic], различными представлениями, – полное разнообразие спектаклей, блюд и музыки. Герцог прислуживал королю, граф Карлайл – королеве, а граф Холланд – мне. После ужина короля и всех нас пригласили в другой зал, где находились собравшиеся гости. Туда входили по очереди, и там был показан великолепный балет, в котором танцевал герцог. После этого мы танцевали контрдансы до четырех часов пополуночи, после чего нас отвели в сводчатые апартаменты, где подали пять различных закусок»{334}.

Как ни странно, Бассомпьер не дает подробного описания балета, в котором – мы знаем об этом из других источников – была изображена королева-мать Франции Мария Медичи, сидящая на троне в царстве Нептуна в окружении трех своих дочерей и их супругов: короля Испании, короля Англии и герцога Савойского. Политический намек был ясен всем мало-мальски посвященным.

Прежде чем попрощаться с послом, Карл I подарил ему «четыре ромбовидных бриллианта и один большой камень вдобавок», а еще, в качестве исключительного знака благосклонности, он освободил из тюрьмы католических священников, которые отправились во Францию на одном корабле с Бассомпьером. Можно представить себе ярость пуритан! Миссия маршала, в отличие от деятельности Бленвиля, увенчалась полным успехом.


Новая поездка Бекингема во Францию?

Тем временем Бекингем хотел, чтобы улучшение франко- английских отношений получило конкретное воплощение в новом договоре. Он был убежден, что лишь ему одному удастся этого добиться. Эту идею он изложил Бассомпьеру, провожая его до Дувра. Бассомпьер не знал, что сказать.

А тут еще буря, свирепствовавшая над Ла-Маншем, задержала отплытие французов на 14 дней (что, как записал посол, обошлось ему в 14 тысяч экю!). За это время от Карла I прибыло письмо, в котором Бекингема официально предлагали как кандидатуру для посольства в Париж. «Я отговорил его, дав понять, что его не примут», – пишет Бассомпьер. Едва прибыв во Францию 18 декабря, после кошмарной переправы, длившейся 15 часов и приведшей к потере двух карет с одеждой и подарками на сумму в 40 тысяч франков, а также двадцати девяти лошадей, посол получил письмо от Анны Австрийской, в котором она сообщала, что «приезд герцога Бекингема был бы ей неприятен, и он должен отклонить его кандидатуру».

Откуда такое настойчивое желание главного адмирала снова поехать в Париж? Все современники считали, что он хотел увидеть Анну, и это желание превратилось в навязчивую идею. В это довольно трудно поверить, потому что, даже если бы Людовик XIII позволил герцогу приехать с посольством, он позаботился бы об отсутствии королевы. Что до Ришелье, то он был о Бекингеме столь дурного мнения, что не имел ни малейшего желания опять позволить герцогу впутываться в его планы. «То был человек, не особенно благородный по рождению, но еще менее благородный по духу, не отличавшийся ни добродетелью, ни образованием, человек дурного происхождения и еще более дурного воспитания. Отец его сбился с пути истинного, а брат был таким безумцем, что его приходилось связывать. Что до него самого, то он находился между здравомыслием и безумием, был исполнен экстравагантности, бешенства и не умел сдерживать свои страсти. […] Король Англии доверил ему управление государством, и неудивительно, что он безрассудно вел его к гибели»{335}.

Как ни посмотри, это суждение кардинала несправедливо. Конечно, Бекингем был импульсивен, склонен к химерам, но ни в коей мере нельзя назвать его безумцем или бешеным. Тогда, в конце 1626 года, он чистосердечно желал союза с Францией. Он не отказался от своего великолепного замысла объединить Европу против Испании и Австрии, и эта идея не была такой уж бессмысленной. Однако он слабо представлял себе политическую реальность, стратегический и экономический контекст европейских событий. Ришелье же разбирался в этом самым доскональным образом. А главное, герцог недооценивал степень враждебности французов к англичанам и наоборот, а также гордое упрямство двух королей: Карла I и Людовика XIII, каждый из которых настаивал на своем праве и не желал отступить ни на йоту.

В подобных условиях Бекингема ни за что не приняли бы во Франции. Его друг граф Холланд, находившийся в это время в Париже, откровенно писал ему: «Я вижу, что Вам много чего пришлось бы здесь опасаться, а надежд на искреннее и надежное соглашение нет никаких. Король упорствует в своих подозрениях на Ваш счет, часто говорит об этом и позволяет злонамеренным лицам утверждать, что [в этом месте изображено сердечко, обозначающее королеву] Вы питаете нежные чувства, сами догадываетесь к кому. Все придворные твердят, что те, кто желал бы возвращения во Францию английского адмирала, – дурные французы»{336}.


Разрыв отношений с Францией

Пока маршал Бассомпьер усердно вел переговоры во имя сближения двух стран, а Бекингем устраивал в его честь празднества и пиры, в Ла-Манше и Атлантическом океане происходили все более ожесточенные столкновения между французскими и английскими кораблями.

Трудно сказать, кто был зачинщиком. Каждая сторона обвиняла другую в пиратстве и нарушении морских законов. И те и другие были правы. Захват в открытом море множества французских кораблей (среди них – уже известный «Святой Петр» из Гавра) под предлогом, что они-де перевозят испанские грузы или направляются в Испанию, был совершенно незаконным: в англо-испанском конфликте Франция сохраняла нейтралитет, и решение англичан запретить французам торговать с Испанией не имело никаких юридических оснований. Распродажа на английских рынках товаров, конфискованных подобным образом, была еще более незаконной.

С другой стороны, захват в конце ноября 1626 года в Бордо по приказу губернатора Гиени герцога д'Эпернона всей англо-шотландской флотилии, прибывшей, чтобы взять на борт французские вина и соль, нельзя охарактеризовать иначе как применение силы и нарушение прав человека. Ненавидевший Ришелье д'Эпернон явно хотел восстановить против Франции английское общественное мнение и помешать попыткам сближения двух стран. Это ему прекрасно удалось. В ответ Тайный совет Карла I распорядился безотлагательно распродать в пользу английской короны все французское имущество, находившееся на территории Англии. Полученные таким образом суммы пополнили королевскую казну, находившуюся в плачевном состоянии.

Бекингем даже задумал весьма дерзкое нападение – следует признать, что, будь оно осуществлено, его расценили бы как начало военных действий. Он дал капитану Пеннингтону, бывшему по духу истинным пиратом, флотилию из двадцати кораблей, с тем чтобы он захватил французские суда, которые, по его сведениям, с большим грузом товаров стояли в гаврском порту. Инструкции, посланные Пеннингтону, циничны до невозможности: «Когда Вы окажетесь на расстоянии видимости от этих кораблей, сделайте все, чтобы затеять ссору. Едва они попытаются вас атаковать, введите в дело все свои силы и захватите или потопите их. Мне говорили, что их не очень много. Если они не посмеют напасть на вас, воспользуйтесь первой же возможностью для стычки под предлогом того, что они перевозят товары, предназначенные противнику. Главное, чтобы по видимости нападение исходило от них, а не от вас. В любом случае, повторяю: захватите их или потопите»{337}. Прискорбно, что подобное письмо могло выйти из-под пера адмирала. Операция не состоялась, потому что на самом деле в Гавре не было никаких кораблей. Пеннингтон пришел в ярость: «Видите, в какую жалкую авантюру Вы меня втянули, причем в разгар зимы, когда ночи длинны, а мои посудины – в жалком состоянии, плохо экипированы и таковы, что при любых условиях я не мог бы добиться славы с их помощью». Английский флот явно больше не соответствовал своей прежней репутации.

Итак, в начале 1627 года все вело к еще большему расширению трещины в отношениях между Францией и Англией. Людовик XIII не согласился на предложения Бассомпьера и потребовал выполнения всех пунктов брачного контракта между своей сестрой и королем Карлом. Последний посчитал себя оскорбленным, а Бекингема – политически униженным. Постепенно, незаметно дело шло к войне. Но ради чего? И какими средствами?


Война, но ради чего?

Эта англо-французская война, приближение которой ощущали наблюдатели (особенно венецианские послы, всегда внимательные и склонные к предсказаниям), была в высшей степени парадоксом. Казалось бы, всего два года назад две страны намеревались заключить союз против Испании. Теперь же они оказались близки к разрыву отношений. Вернее – поскольку Франция не проявляла агрессивности, – Англия готовилась начать военные действия против Франции. Почему?

Современники, а вслед за ними и историки, часто задавали себе вопрос о причине такого поворота событий. Франция никоим образом не угрожала Англии. Единственным, что могло насторожить островное королевство, со времен Елизаветы I считавшее себя владыкой морей, было желание Ришелье усилить свой флот, но то была весьма отдаленная перспектива. Англичане часто заявляли о солидарности с французскими гугенотами, их «братьями во Христе», ибо считали, что их преследует Ришелье, но и эта причина не кажется существенной при ближайшем рассмотрении. Остается экономическое соперничество, которое, впрочем, между Англией и Францией было менее серьезным, чем между Англией и Голландией. Но важнее всего было раздражение, которое у Карла I и Бекингема вызывали Людовик XIII и Ришелье.

В наши дни трудно представить, что международная политика может зависеть от личных настроений государственных деятелей. Однако во времена, когда управление осуществлялось исключительно королями и их фаворитами, подобные мотивы не являлись чем-то невозможным. Карл I был оскорблен отказом шурина принять договоренности, выработанные Бассомпьером в отношении свиты Генриетты Марии. Что касается Бекингема, то его до глубины души обидел запрет на приезд во Францию. Согласно свидетельству некоторых очевидцев, он воскликнул: «Если я не поеду в Париж как посол, я войду в него во главе армии!»{338} Разумеется, это было бахвальство, но оно помогает многое понять.

В своей «Истории мятежа» Кларендон выражает мнение, весьма распространенное в его время: «Вступление в войну с Францией без каких-либо видимых причин, даже без формального объявления таковых причин и целей экспедиции королем, [проистекало] из того, что он [Бекингем] дал клятву вновь увидеться с той великой женщиной, которую любил, несмотря на все сопротивление и все могущество короля Франции. Он задумал настроить своего короля против Франции и оказать поддержку гугенотам, которых побуждал таким образом к возмущению против государя»{339}.

На деле гугеноты были всего лишь предлогом, да и не могли быть ничем иным. Они не только не просили помощи у Англии – во всяком случае, на данном этапе, – многие из них даже опасались ее принимать. Субиз, укрывшийся в Англии год назад, ни в коей мере не выражал мнения своих братьев по вере: это стало ясно всем после того, как он прибыл в Ла-Рошель на борту корабля Бекингема. Что до Ришелье, то, строго принуждая ларошельцев к гражданскому повиновению, он во всеуслышание и искренне заявлял, что не собирается ограничивать их свободу вероисповедания. И все же именно этот предлог Бекингем избрал для того, чтобы начать экспедицию. Он говорил о необходимости спасти верных Христу людей, которым угрожают кардинал и иезуиты. В действительности же за этим благовидным фасадом скорее всего скрывалась идея создать протестантскую республику на побережье Ониса [72] и сделать ее союзником (точнее, протекторатом) Англии, чем-то вроде нового Кале, богатого вином, солью, славящегося торговлей. Какова была бы месть Ришелье и Людовику XIII!


Война, но как?

Приняв решение о нападении на Францию под знаменем спасения гугенотов Ла-Рошели, которые об этом не просили, Бекингем и Карл I занялись материальной и дипломатической подготовкой операции.

К материальным задачам относились снаряжение нового флота и набор новой армии – поскольку теперь, в отличие от прошлогодней экспедиции против Кадиса, предстояло высадить войска на берег и воевать на суше. Бекингем развил бурную деятельность. Но откуда взять деньги? В дело были пущены все средства. Принудительный заем, объявленный после роспуска парламента, осуществлялся ни шатко ни валко. Судьи не желали наказывать непокорных (и вправду, юридические основания для подобных наказаний были весьма зыбкими). Несмотря ни на что, страх перед унизительными и зачастую суровыми санкциями сыграл свою роль, и «взносы» понемногу поступали, сопровождаясь возрастающей враждебностью населения, каковая дурно сказалась на популярности планируемой операции. Подумывали даже провести девальвацию денежных знаков, но в конце концов на подобную акцию не решились. Законно или незаконно взимали пошлину «на тонны и фунты». Карл I рассчитывал также продать свое серебро, заложить многие королевские земли (однако магистраты лондонского Сити решительно отказались дать согласие на заем в 100 тысяч фунтов стерлингов под залог драгоценностей короны). Деньги поступили также после захвата в Ла-Манше и в океане французских судов, поскольку добытые таким образом товары были, как мы уже упоминали, быстро распроданы.

Все эти меры вызывали в народе протест, критику, даже сопротивление, тем более что по обыкновению того времени обществу не разъяснялись цели проводимой политики. Поэтому англичане были убеждены, что сбор средств служит удовлетворению страсти к роскоши и личных амбиций ненавистного фаворита. Его освистывали на улицах, толпа кричала ему: «Убирайся! Уезжай и не возвращайся!» Нужно признать, что праздники, пиры со сменами блюд стоимостью 600 фунтов каждая, как бы они ни соответствовали придворным обычаям и дипломатическому этикету той эпохи, были особенно неуместны теперь, когда денег не хватало, а демобилизованные матросы и солдаты, не получив платы, в обносках и босиком с криками бродили по улицам Лондона и по деревням, вызывая жалость и гнев жителей.

Понятно, что в подобных условиях набор экипажей кораблей и армии для предполагаемой экспедиции проходил с огромным трудом. Людей записывали в солдаты насильно, они были плохо вооружены, совершенно неопытны, готовы дезертировать при первой возможности. Как и в прошлом году, морские и армейские службы работали беспорядочно и неэффективно: коррупция, небрежность, некомпетентность и даже откровенный саботаж… «Стыдно видеть, что Его Величеству так плохо подчиняются», – с возмущением пишет граф Холланд{340}.

При этом Бекингем со свойственным ему оптимизмом действовал так, будто до военной победы рукой подать. Он затеял большие дипломатические маневры, чтобы изолировать Францию. Он вел переговоры с Лотарингией, правящего герцога которой подталкивала к войне против Ришелье герцогиня де Шеврез, ставшая его любовницей. В Савойе при дворе герцога Карла-Эммануила плел интриги граф Суассон, кузен Людовика XIII, и Бекингем рассчитывал на него, чтобы организовать нападение на Францию с тыла. И более того – самое невероятное! – неутомимый главный адмирал додумался до того, чтобы совершить удивительную рокировку союзников. Теперь речь шла о войне с Францией, а та была соперницей Испании, – так почему бы не сблизиться с Мадридом? Бекингем послал в Брюссель своего друга Балтазара Жербье под предлогом покупки картин (очень вовремя!); на деле же речь шла о том, чтобы встретиться с Рубенсом, который часто играл роль официального дипломата Филиппа IV и Оливареса. Как ни удивительно, испанское правительство, похоже, заинтересовалось. Конечно, пришлось бы договариваться о том, чтобы помочь еретику Карлу I поддержать еретиков Ла-Рошели, что беспокоило совесть Его Католического Величества, но ведь с помощью неба (или Рима) можно получить отпущение грехов. В конце концов переговоры между Жербье и Рубенсом потерпели неудачу, потому что Испания потребовала, чтобы Англия отказалась от своих голландских и датских союзников, с чем Карл I не согласился. И Оливарес как хороший игрок в дипломатические шахматы, за неимением Бекингема, обратился к… Ришелье, которому сообщил об английских маневрах, а 16 марта 1627 года заключил с ним договор о добрососедском нейтралитете{341}.

Дипломатический тупик для Бекингема: ему придется атаковать французов в одиночку, если не считать обещанного участия нескольких голландских кораблей.

Тем временем положение дел в Германии обернулось катастрофой: остатки армии Мансфельда были разбиты Тилли 25 апреля 1626 года на мосту через Эльбу подле Дессау. Мансфельд умер вскоре после этого по дороге в Венецию. А Кристиан IV Датский, потерпев 27 августа поражение при Луттере от Валленштейна, отказался далее участвовать в войне, не преминув напомнить об ответственности Карла I, который втянул его в конфликт, пообещав финансовую помощь, так и не поступившую. Казалось, дело протестантизма проиграно.

Именно в этих, более чем неблагоприятных, условиях – если не сказать большего, – Бекингем пустился в авантюру, от которой зависело его будущее.


Беспокойство, предсказания и предостережения

Если главный адмирал и король Карл, по своему обыкновению, были полны оптимизма, то этого нельзя сказать о прочих жителях Англии.

Даже жена и мать Бекингема, всегда восхищавшиеся своим великим мужем и сыном, на этот раз, впервые, были охвачены беспокойством и полны дурных предчувствий. Некий маг, с которым посоветовалась мать герцога, увидел в зеркале огромного человека с каштановой бородой и искусственной рукой, который с кинжалом нападал на адмирала. В этом описании леди сразу же признала полковника Грея, который должен был сопровождать ее сына в экспедиции. Отчаянной мольбой она добилась того, что Грей был переведен на другой корабль.

В письме мужу перед его отплытием Кейт называет себя «самой несчастной из женщин из-за того, что не смогла его удержать». Ей остается лишь молиться и ожидать его скорого возвращения: «Я молю Бога, чтобы Он никогда не заставлял ни одну женщину страдать так, как сейчас страдаю я, а также прошу Его наказать тех, кто побуждает Вас уехать. Я говорю Вам: "До свидания". Ваша любящая и покорная жена, Кейт Бекингем». И в постскриптуме она патетически добавляет: «Не гневайтесь на меня, ибо сердце мое переполнено чувствами, и я не могу сдержать свое перо. Сожгите это письмо, пожалуйста»{342}.

Что до матушки главного адмирала, то она была необычайно сурова: «Вы сказали, что едете затем, чтобы установить мир, на деле же Вы взошли на корабль, чтобы воевать с христианами. Вы объявляете, что делаете это во имя религии, но это значит вмешивать Бога в жалкие дела, столь же далекие от Него, как день от ночи…»{343}

Король и Бекингем со всех сторон получали доклады о том, что готовность флота вызывает опасения. Солдаты недисциплинированны, недокормлены, плохо одеты; съестные припасы и амуниция поступают с опозданием; население проявляет недовольство. Этот лейтмотив уже привычен: он звучал при отправке экспедиции против Кадиса. Тем более он должен был бы поколебать уверенность Карла I и Стини в грядущей удаче.


Отплытие навстречу славе

На этот раз уже не могло идти и речи о том, чтобы главный адмирал доверил кому бы то ни было командование кампанией. Он отправился на войну собственной персоной на борту роскошного корабля «Триумф», и именно ему должны были достаться все лавры победы.

16 мая 1627 года Бекингем дал в Йорк-Хаузе великолепный пир в честь короля и королевы. После еды была показана «маска», по ходу которой псы Клеветы кидались на адмирала, побуждаемые Завистью, однако их заставляла замолчать Истина. Все ясно, если не сказать: прямолинейно. 11 июня Карл прибыл в Портсмут и провел смотр флота. Он передал своему другу официальные инструкции: «Ваша задача состоит не в том, чтобы поднять восстание во Франции, а в том, чтобы помочь ларошельцам защитить свои права. Когда Вы окажетесь на расстоянии видимости от Ла-Рошели, Вы спросите жителей, желают ли они Вашей помощи. Если их ответ будет отрицательным, Вы вернетесь в Англию. Если он будет положителен, Вы передадите командование сопровождающему Вас Субизу. После этого Вы освободите наши корабли, которые удерживаются в Бордо в нарушение всех прав. Затем Вы поплывете вдоль берегов Испании и Португалии, захватывая испанские корабли, вплоть до Азорских островов и даже до Новой Земли, если будет необходимо»{344}.Подобная программа настолько нереальна, что можно усомниться, что Карл и Бекингем принимали ее всерьез. Но кто знает?

Как всегда, встречные ветры и волны задержали отплытие. Наконец 27 июня на рассвете якоря были подняты и величественный флот вышел в спокойное открытое море. Впечатляющее зрелище: издалека можно было видеть 77 кораблей, разделенных на пять эскадр. На кораблях плыли 6 тысяч пехотинцев, 200 всадников, 20 пушек, – было отчего порадоваться сердцу короля Англии, который ни секунды не сомневался в том, что на его глазах открывается славная страница истории его страны.

Иллюзия была тем более простительна, что ни на горизонте, ни в океане не было видно ни одного французского паруса. Бекингем приблизился к побережью Ониса на расстояние видимости через 13 дней, 10 июля (20 июля по французскому календарю) при полном спокойствии моря. Некий поэт, почувствовав вдохновение, заранее воспел триумф экспедиции:

Я видел, как владыка Эдуард
При Слeйсе [73] обагрил французской кровью воды.
Я помню, как суда Елизаветы
С позором гнали прочь Великую армаду.
Но нынче вижу большую победу:
Без разрушений, без боев, не встретив
Ни одного врага, ты утвердил
Триумф своей счастливой, непреложной власти{345}.

Уж лучше бы поэт не поддавался вдохновению и подождал несколько дней, прежде чем хвататься за струны своей лиры.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх