Глава XVI «Мы доверяли герцогу Бекингему»

Да здравствует королева Генриетта!

Сойдя на берег в Дувре в субботу 12 июня 1625 года после короткого, восьмичасового, морского путешествия, Генриетта Мария увидела эскорт, приехавший, чтобы принять ее и препроводить в возвышающийся над городом замок. Король Карл, хотя и сгорал от нетерпения, все же решил встретиться с юной супругой лишь после того, как она отдохнет от тягот пути. Генриетта, несомненно, почти не спала, а ее французское окружение пришло в негодование из- за слишком скромного приема и плачевного состояния замка, где кое-кому даже пришлось отдыхать на соломенных тюфяках. Дурное предзнаменование дальнейших событий…{293}

Рано утром следующего дня король приехал из Кентербери, где провел ночь. Юная королева, забыв о всяком протоколе, сбежала по лестнице и бросилась к ногам супруга, которого видела впервые в жизни. И сразу начала декламировать приветственный комплимент, который заранее разучила наизусть: «Государь, я приехала в страну Вашего Величества, дабы быть Вам полезной и подчиняться Вашему руководству», – после чего разрыдалась. Карл, тоже весьма взволнованный, поднял ее и принял в объятия. Поскольку он оглядел ее с ног до головы, она приподняла край платья и сказала: «Государь, я стою на собственных ногах и не пользуюсь никакими искусственными средствами. Мой рост действительно таков, не больше и не меньше». (Она была ему по плечо.) И поскольку ей хотелось есть, король велел сразу же принести холодную закуску и подавал ей из своих рук фазана и прочую мелкую дичь. Первая встреча прошла благополучно{294}.

Но на горизонте уже сгущались тучи. Когда садились в карету, чтобы ехать в Кентербери, где епископу предстояло благословить брак согласно англиканскому ритуалу, английский церемониймейстер стал возражать против того, чтобы в карету короля и королевы села госпожа де Сен-Жорж, бывшая гувернантка и доверенная дама Генриетты Марии, несмотря на то, что королевскую чету сопровождали графиня мать Бекингема, его жена и его сестра графиня Денби. Французы возмутились. В конце концов король уступил, и требование госпожи де Сен-Жорж было удовлетворено. Так произошло первое столкновение на почве протокола. За ним последовало множество других: в тот век, более чем когда- либо, тщательно следили за размещением «по старшинству», соблюдали правила, диктующие, кому следует и кому не следует уступать дорогу, ценили право сидеть на табуретах в присутствии короля и тому подобные иерархические почести, которые впоследствии с такой страстью описывал Сен-Симон. В то же время кто-то из сопровождавших королеву послов (герцог де Шеврез, маркиз д'Эффиа, граф де Бриенн или Лавиль-о-Клер) заспорил по тому же поводу с Бекингемом: Бриенн и Тилльер подробно и с возмущением описывают этот эпизод в своих мемуарах{295}.

Подобные протокольные тонкости, которым уделяли много места в дипломатических документах того времени, современному читателю могут показаться бессмысленными. Тем не менее тогда они были весьма важны, потому что по количеству шагов навстречу собеседнику, по более или менее торжественному приветствию судили об уважении к государю, а стало быть, к стране, которую представляли участники церемоний. В данном случае, следует отметить, что как с английской, так и с французской стороны отсутствовали даже малейшие симпатия и понимание по отношению друг к другу. Можно только удивляться тому, сколь враждебно отзывались о соседнем народе даже опытные послы, не говоря уже о простых путешественниках. Разумеется, в какой-то мере здесь играло роль различие в вероисповеданиях. Однако зарождалась враждебность на каком-то глубоком подсознательном уровне. Каждая из двух наций обвиняла другую в вероломстве, коварстве и легкомыслии. О личности короля высказывались сдержанно, но министров осуждали с суровостью, граничащей с ненавистью. Протоколы дебатов в английском парламенте изобилуют выпадами против Франции, равно как и против Испании. Что до мемуаров Тилльера, Бриенна и Ришелье, то они дышат явной антипатией к Англии и англичанам. Об этом не следует забывать, пытаясь понять политику, которую стал вести Бекингем, вернувшись из Франции в июне 1625 года.

Тем не менее, отношения между Карлом I и Генриеттой Марией в эти первые дни, похоже, складывались прекрасно. По сути, ни он, ни она не были зрелыми людьми (ей было шестнадцать, ему – двадцать пять, и они оба еще оставались девственниками). Их первая брачная ночь в Кентербери, должно быть, стала взаимным открытием. Наутро Карл был весел, в то время как его супруга казалась «умирающей», «нездоровой» и «весьма печальной»{296}. Можно с достаточной степенью уверенности предположить, что брак осуществился, мягко говоря, без особой страсти.

Супружеская пара прибыла в Лондон по Темзе на внушительных размеров барже, украшенной зеленым бархатом и золотом (хочется надеяться, что ткани были непромокаемыми, ибо дождь лил как из ведра). Несмотря на непогоду и свирепствовавшую в городе эпидемию чумы, по берегам стояли толпы, люди сидели в лодках, и все кричали: «Да здравствует король Карл! Да здравствует королева Генриетта!» Она улыбалась, махала рукой. Хотелось надеяться, что она будет популярна в народе. Однако разочарование наступило весьма скоро.

Стоявший рядом с молодоженами Бекингем, как всегда, казался старшим братом и добрым или злым гением – пока это было непонятно. Англичане по большей части не осознавали тех политических условий, на которых был заключен брак. Рано или поздно им придется все объяснить…


Чума и парламент

Весна и лето 1625 года стали для Лондона временем очень тяжелой эпидемии чумы. Это заболевание периодически возвращалось, опустошая перенаселенные, чуждые санитарии города, и никто не знал, ни отчего оно возникает, ни как с ним бороться. В июле в столице каждый день умирало более трехсот человек. Верующие и даже священники внезапно заболевали прямо во время службы в церкви, люди падали на улицах; покойников хоронили в братских могилах.

Именно в таких чрезвычайных обстоятельствах 18 июня в Вестминстере открылись заседания парламента, первого при новом государе. Карл I и Бекингем ожидали вполне мирной сессии: предполагалось, что по духу своему этот парламент станет продолжением того, который был распущен в связи со смертью короля Якова, а политика молодого короля соответствовала принятым тогда решениям. Флот, предназначенный для нападения на Испанию (хотя эта задача открыто и не формулировалась), оснащался в портах. Апрельским указом короля предусматривался набор в армию 10 тысяч человек. Были заключены или готовились к заключению союзы с голландцами, шведами, датчанами. Предполагалось, что все это удовлетворит депутатов, а в детали можно было не вдаваться. Рассуждая таким образом, Бекингем и особенно его «дорогой молодой господин» в очередной раз, и еще более явно, чем при жизни старого короля, доказали свое полное и удивительное непонимание настроений собственного народа.

Речь короля в парламенте производит впечатление либо политической тонкости, либо обмана, – называйте, как хотите. Карл не любил публичных выступлений и откровенно сказал об этом: «Я благодарю Бога за то, что дела, о которых здесь пойдет речь, не требуют особого красноречия, ибо не в моем характере говорить много». (Лорды и депутаты наверняка порадовались, что им не придется выслушивать бесконечное выступление вроде тех, какими награждал их в каждую сессию король Яков.) «Вы, милорды и господа, помните, что я советовал отцу разорвать договоры [с Испанией], как вы того желали. Я поступил так по вашему требованию и по вашей просьбе. Поэтому вы должны понять, каким позором для вас и для меня мог бы стать провал начатого таким образом дела из-за нехватки средств. Только вы в состоянии их мне предоставить во имя вящей славы Господа и нашей веры»{297}.

Речь, конечно, была короткой, но она ничего и не объясняла. Хранитель печати Уильямс, взявший слово после короля, выразился ничуть не яснее. Депутаты ждали другого: какие именно договоренности достигнуты с Францией? Как были использованы субсидии, по которым голосовали в прошлом году? Для чего предназначен флот, оснащаемый в портах? Какова будет судьба армии Мансфельда теперь, когда Бреда взята испанцами (знаменитая сдача города, увековеченная Веласкесом на одной из самых известных картин того времени, произошла 26 мая)?

И главное: как собирается король сочетать меры по смягчению участи католиков, принятые еще до его женитьбы, с многократно дававшимися обещаниями строго соблюдать законы против «иезуитов, семинарских проповедников и прочих подстрекателей к бунту»? С самого начала заседаний развернулись дебаты именно по этой, крайне чреватой неприятностями проблеме. На вопросы спикера сэра Томаса Крю, человека, впрочем, близкого к Бекингему и Карлу, хранитель печати отвечал уклончиво: следует-де доверять королю, когда речь идет о защите религии; «государи не обязаны отчитываться перед подданными в каждом своем поступке». Самое-де главное – это побыстрее выделить субсидии, необходимые для войны, которой желает и сам парламент.

Это означало потребовать слишком многого от людей, не желающих, чтобы им навязывали решения без серьезных объяснений. Депутаты Фрэнсис Сеймур и Джон Элиот, которые вскоре стали весьма известны, свели дебаты к тому, что, по их мнению, было самым важным: то есть к уголовному преследованию католиков. «Религия есть та связь, которая объединяет всех подданных короля в рамках уважения к Божественным законам и лицу, воплощающему их на земле. Любые религиозные разногласия противны Богу и власти [короля]. Без единства не может быть ни повиновения, ни порядка…» Этот текст интересен тем, что он ясно выражает мнение, почти повсеместно бытовавшее в Европе в начале XVII века: «одна вера, один король, один закон». Трудно придумать что-либо более далекое от веротерпимости в современном понимании слова, чем настроение английских протестантов во времена Карла I. Их позиция поразительно контрастирует с великодушными взглядами Генриха IV и Ришелье.

Наконец, после двенадцатидневных бурных прений о том, сколь опасна терпимость по отношению к католикам, депутаты перешли к вопросу о предоставлении субсидий. Однако, по странной оплошности или по легкомыслию, ни хранитель печати, ни лорд-казначей Лей, ни сам Бекингем не сочли нужным назвать нужную сумму. Сеймур, всегда возражавший против ведения войны в Германии и все более становившийся лидером оппозиции, предложил предоставить субсидию и проголосовать за пятнадцатипроцентный налог, что составляло около 100 тысяч фунтов стерлингов – сумма ничтожная по сравнению с реальными нуждами. Фелипс поддержал это предложение: ведь король ничего не сказал о своих планах, о состоянии флота и армии. «Что стало с двадцатью тысячами человек и тысячами фунтов стерлингов, которые оказались потрачены без успеха, без чести, без выгоды?» После дискуссии суммы были увеличены до двух субсидий, но без пятнадцатипроцентного налога, то есть около 140 тысяч фунтов стерлингов, обозначенных как «свидетельство любви подданных к Его Величеству». И – что самое странное – хранитель печати поблагодарил депутатов от имени короля. После этого голосование по субсидиям можно было считать законченным. То была катастрофа для королевской власти. Дилетантство, с которым велось это дело, просто поражает. В довершение всего, вместо того чтобы подтвердить право короля на сбор косвенных налогов «с тонн и фунтов» (налоги на импорт и экспорт) на все время его царствования, как это обычно делалось, депутаты предоставили государю это право только на год, дабы продемонстрировать, что они не собираются давать новому монарху полной свободы действий.

Бекингем, напуганный тем, в какой тупик его должны были загнать эти две предоставленные субсидии, посоветовал Карлу I временно прервать заседания парламента по причине чумы, тем более что многие депутаты уже убежали из города и в заседаниях участвовало не более половины состава. Но до этого он хотел попытаться получить дополнительные средства. Это было рискованной игрой, потому что, согласно английской парламентской традиции, подобные голосования считаются окончательными.

Вот тут-то и появляется на сцене сэр Джон Элиот, бывший друг Бекингема (он познакомился с ним в юности в Париже[61], и с тех пор они сохраняли прекрасные отношения, благодаря чему Элиот был назначен вице-адмиралом Девона), который неожиданно начинает вести себя как опасный противник. Английские историки много спорили о причинах, побудивших Элиота сделать столь резкий поворот в своей политике: с этого времени он стал одной из ключевых фигур сопротивления всемогущему фавориту{298}. Личность Элиота неоднозначна. В глазах пуритан он быстро превратился в героя, если не в святого. Кажется очевидным, что он действовал искренне, хотя порой ему не хватало чувства меры и он впадал в многословие, заставляющее усомниться в его психическом равновесии. Как бы то ни было, с этих пор и вплоть до самой смерти Бекингему пришлось иметь дело с серьезным соперником.

Итак, 8 июля 1625 года Элиот приехал утром к Бекингему в Йорк-Хауз, чтобы заявить, что его требование дополнительного голосования по бюджету неприемлемо. Главный адмирал еще лежал в постели вместе с женой. Едва объявили о приходе Элиота, она поднялась и удалилась. Элиот напомнил герцогу, что король принял две субсидии и поблагодарил за них парламент; любой новый запрос мог, таким образом, бросить тень на мудрость и искренность короля. Вдобавок тот факт, что эта просьба высказывается столь поздно, в отсутствие многих депутатов, может быть расценен как «обходной маневр».

Бекингем смутился и ответил, что король принял две субсидии как свидетельство любви подданных, но потребности флота и армии более значительны, речь идет о чести страны, а она должна быть выше прочих аргументов{299}. То были довольно шаткие доводы, ибо они никоим образом не объясняли, почему с самого начала парламентской сессии не были оглашены и обоснованы точные суммы в цифрах.

На следующий день Бекингем попытался восполнить упущение, велев казначею морского ведомства сэру Джону Коку зачитать (запоздалый) доклад о состоянии флота и его потребностях. Сумма в 293 тысячи фунтов стерлингов была вполне в рамках разумного, однако заявление о 240 тысячах фунтов в год на содержание армии Мансфельда заставило некоторых из присутствовавших депутатов вскочить с места как ошпаренных. Чтобы справиться с ситуацией, снова, и еще более настойчиво, пришлось прибегнуть к помощи риторического упоминания о «чести короля» и «христианском мире».


Злосчастье капитана Пеннингтона

5 июля король и королева уехали из Лондона в Вудсток близ Оксфорда, город, пока что пощаженный эпидемией. 11 июля парламент был распущен на каникулы, и следующее заседание было назначено на 1 августа в университетском городе.

Однако беспокойство депутатов переросло в гнев в результате еще одного события. Во время переговоров о браке принца Карла и Генриетты Марии король Яков пообещал Людовику XIII предоставить (или, скорее, одолжить) ему несколько кораблей для участия в планировавшейся тогда экспедиции против Генуи, союзницы Испании. В этой операции должны были также участвовать голландские корабли. Однако – еще один пример дипломатии, довольствующейся приблизительными договоренностями, – условия этого соглашения были неоднозначны: король Франции нанимал корабли, «дабы использовать их против любого противника, кроме самого короля Великобритании». Бекингем предполагал, что таким противником может стать Испания, однако он не потрудился ясно сформулировать это в договоре, и Ришелье вскоре воспользовался его промахом.

Весной 1625 года снова восстали французские протестанты. Правительство особенно беспокоили жители Ла-Рошели. Принц де Субиз, бывший чем-то вроде повстанца-авантюриста («Этот негодяй Субиз», – называл его Ришелье), с помощью флота, составленного из украденных кораблей (шесть из них принадлежали королевскому флоту), овладел островом Ре и оттуда угрожал всему берегу вплоть до Бордо. Ларошельцы объединились с Субизом, и весь Запад оказался под угрозой отпадения от королевства. Тогда кардинал обратился к английскому королю, напомнил ему о договоренности и потребовал прислать обещанные суда, намереваясь – это подразумевалось, хотя и не говорилось вслух, – использовать их для устрашения Ла-Рошели.

Карл I и Бекингем не знали, что делать. Они понимали, до какой степени акции против французских гугенотов, мягко говоря, непопулярны в Англии. Однако договор был подписан, и пути назад больше не было. Тогда снарядили флотилию, состоявшую из принадлежавшего королевскому флоту главного корабля под названием «Авангард» и шести торговых судов. Командование было поручено опытному моряку сэру Джону Пеннингтону, бывшему соратнику Рэли по его бесславной экспедиции 1617 года на Ориноко.

Пеннингтон поднял паруса 9 июня и прибыл в Дьеп 13 июня (23-го по французскому календарю). Это произошло почти в то же самое время, когда Генриетта Мария в сопровождении Бекингема сошла на берег в Дувре. Первой сложностью оказалось то, что французы намеревались погрузить на корабли Пеннингтона 1500 солдат для переправки по морю. Пеннингтон запротестовал, что не получал таких инструкций, и тотчас же пересек Ла-Манш в обратном направлении.

После месячных дискуссий Бекингем как главный адмирал отдал наконец Пеннингтону приказ вернуться в Дьеп и взять на борт французских солдат. Возможно, он предвидел, что на этот раз взбунтуются английские матросы. Они не желали становиться «рабами Франции». Секретарь по морским делам сэр Эдвард Николас считал, что король и герцог довольны подобным настроением моряков. Он даже предложил, чтобы Пеннингтон, в крайнем случае, сам спровоцировал мятеж команды! Что, собственно, и произошло 23 июля.

В тот момент, когда парламент снова собрался в Оксфорде, флот Пеннинггона бунтовал вовсю. Противникам Бекингема было нетрудно обвинить его в намерении послать англичан на борьбу с их братьями-протестантами Ла-Рошели под командованием кардинала римско-католической церкви.

В конце концов, 4 августа, Пеннингтон все же привел к французам свою флотилию, за исключением одного торгового корабля, команда которого потребовала возвращения в Англию. Судьба этих шести кораблей должна была в последующие месяцы стать новым поводом для взаимных упреков между двумя странами{300}.


Оксфорд, король, герцог, парламент и католики

Когда 1 августа парламент возобновил заседания в большом зале колледжа Церкви Христовой в Оксфорде, чума продолжала опустошать Лондон и постепенно приближалась к университетскому городу. Настроение было далеко не радужным. Карл I, разочарованный скудными результатами первой сессии, был хмур; к тому же, едва минул краткий медовый месяц, у него начался разлад с молодой женой, и семейные заботы сказывались на его поведении. Бекингем беспокоился о судьбе большой морской экспедиции, которая занимала его мысли со времени разрыва отношений с Испанией. Что до депутатов, то у них было ощущение, что к ним все меньше и меньше прислушиваются, что им все меньше рассказывают о намерениях правительства. Хотя на Бекингема пока открыто и не нападали, его считали ответственным за непонимание, возникшее между королем и английским народом.

Двадцать лет спустя после этих событий Кларендон тщательно проанализировал развитие тогдашнего общественного мнения: «Любовь к герцогу, которую ранее проявлял народ, сменилась предубеждением и враждебностью по отношению к нему. Все его действия подвергались критике, все его слова толковались превратно; под любым предлогом старались голосовать против его предложений. Из-за этого королю отказали в деньгах, которых он имел право ожидать и которые были совершенно необходимы. В ответ герцог воспылал негодованием против тех, кто раньше льстил ему, а теперь выступал против, поскольку благосклонность народа есть вещь изменчивая и непостоянная»{301}. Заседания в Оксфорде не превратились пока в массовое выступление против фаворита, но опасность такого выступления приближалась.

Как всегда, самые ожесточенные дискуссии возникли в связи с нежеланием правительства проявлять строгость по отношению к католикам. Теперь уже открыто перешедший в оппозицию Элиот негодовал: «Я не могу поверить, что прощение [дарованное некоему иезуиту 12 июля] действительно исходит от короля. Я не могу представить, чтобы он подписал его спустя столь мало времени после данного нам обещания. Должно быть, кто-то злоупотребил его доверием»{302}.

Все депутаты поняли, что «кто-то» относится к Бекингему. На самом деле они ошибались. Главный адмирал не только не побуждал короля к терпимости по отношению к католикам, но был полон решимости отныне предоставить их нелегкой судьбе. Он собирался удовлетворить требования парламента на этот счет, в особенности потому, что это являлось необходимым условием для получения новых субсидий – единственного, что не было ему безразлично.

Карл же, со своей стороны, проявлял все большее раздражение в адрес жены и французов. Он аннулировал данные несколько недель назад инструкции об освобождении католиков из заключения и возмещении им штрафов. Епископ Мандский, исповедник королевы, по неосторожности выразил Бекингему протест против подобного посягательства на условия, внесенные в брачный договор. Это ему не прошло даром: Бекингем выставил его за дверь с криком: «Убирайтесь! Вы можете вести себя, как хотите, только когда читаете свой молитвенник или служите мессу!»{303}

4 августа король явился на заседание, чтобы лично объявить парламенту о своей доброй воле. Но произошла новая оплошность. Государственный секретарь Конвей и сэр Джон Кок, взявшие слово после государя, называли столь противоречивые цифры предполагаемых расходов, что депутаты уже не знали, чему верить: 40 тысяч фунтов стерлингов – смешная сумма! – как того требовал Конвей, или 600 тысяч фунтов, как сказал Кок? Это снова послужило поводом для критики. Ее начал Сеймур, который напомнил о неудачах, постигших армию Мансфельда в Нидерландах и Германии, и потребовал ясного отчета правительства о том, как оно распорядится уже предоставленными средствами, а также дополнительными, которые запрашивает.

На этот раз Бекингем счел, что пришел его черед отвечать. Он попросил, чтобы обе палаты собрались 8 августа на совместное заседание и выслушали то, что мы бы теперь назвали изложением общей политической линии. Речь должна была идти обо всем: о Вальтелине, об Италии, о Германии, о союзе с князьями-протестантами, об уверенности в скорых победах на море… «Поскольку, милорды и господа, положение дел нынче именно таково, я надеюсь, что вы укрепите в своих сердцах то доверие к Его Величеству и ко мне, каковое вы проявляли в прошлом году, ибо с тех пор я не делал и не задумывал ничего такого, что было бы противно высказанным вами тогда пожеланиям». То была чистая риторика, и депутаты прекрасно поняли это, ведь Бекингем не сказал ни слова о «французском браке», об обещании проявлять терпимость к католикам, о кораблях, предоставленных королю Франции, и всячески старался не открывать свои карты, говоря о предстоящей морской экспедиции. «Если бы я прислушивался к слухам и сплетням, – сказал в заключение главный адмирал, – я боялся бы оказаться униженным в вашем мнении по сравнению с тем, что было в прошлом, однако я знаю, что это не так, поскольку моя душа всецело предана королю и государству, ибо я – искренне предан Англии»{304}.

Что до запрашиваемых субсидий, то Бекингем опять не назвал суммы. «Доверьтесь королю, вложите меч в его руки и дайте ему средства для того, чтобы встать во главе армии». Подобное упорное увиливание от ясности просто поражает. Делалось ли это намеренно, чтобы не привести депутатов в полное смятение, открыв им реальную картину бюджетных бедствий? Или фаворит и сам был не в состоянии точно рассчитать нужды флота? В любом случае, результат оказался вполне ожидаемым: при таких условиях, не зная даже размера запрашиваемых средств, депутаты не одобрили их.

И наконец, случился еще один инцидент (если его можно назвать таковым), окончательно омрачивший обстановку. Берберские пираты захватили английское судно прямо в территориальных водах Англии, неподалеку от мыса Лендс-Энд в Корнуолле. Некий Уильям Легг, ставший одной из жертв нападения, прислал письмо, содержание которого возмутило депутатов: там описывались грабеж и жестокость пиратов. На этот раз Сеймур напрямую выступил против главного адмирала, который должен был отвечать за безопасность страны: «Наберемся храбрости, чтобы сказать, кто виноват в этом. Мы доверяли герцогу Бекингему, стало быть, это именно его вина, его самого или его подчиненных. Безопасность королевства не должна находиться в руках людей, не способных отвечать за свои поступки»{305}.

Поскольку было ясно, что нового голосования по субсидиям не будет, а парламент становится все более беспокойным, Карл I решил распустить его. То была грубая ошибка, тем более что речь шла о первом созыве нового правления. В Англии и за границей этот поступок сразу же расценили как признак взаимного недоверия между королем и народом, хотя шесть месяцев назад все заставляло думать иначе.

Хранитель печати Уильямс попытался убедить государя не отменять, а перенести заседания и подождать первых успехов готовящегося к военным действиям флота. Если верить венецианскому послу, то даже сам Бекингем на коленях умолял короля отказаться от своего решения{306}. Но Карл уперся, и 12 августа в дверь зала заседаний постучал глашатай с черным посохом в руке, чтобы объявить о роспуске парламента.


Тучи на горизонте молодой четы

Сложности, которые, начиная с июля 1625 года, возникли в отношениях Карла с его юной супругой, занимали серьезное место в контексте английской и европейской политики. Сам этот брак был по сути политическим: по мысли Людовика XIII и британского короля, речь шла об объединении двух стран в рамках дипломатического, а может быть, и военного союза. Решающую роль в этом деле сыграл Бекингем. Таким образом, доброе согласие (как физическое, так и душевное) между супругами становилось необходимым условием осуществления политических планов.

К сожалению, проблемы появились с самого начала, и не последнюю роль в этом сыграло то, что Генриетте Марии было поручено действовать в пользу возвращения Англии в лоно католической церкви. При отъезде юная королева получила от матери инструкции (составленные отцом де Берюлем): «Помните, что Вы – дочь Церкви. Это первое и основное качество, которое Вам свойственно и будет свойственно впредь. […] Не допускайте, чтобы в Вашем присутствии говорили что-либо, направленное против Вашей веры. Заботьтесь о защите католиков перед лицом короля, Вашего супруга, дабы их вновь не постигли несчастья, от которых их избавляют счастливые обстоятельства Вашего брака. Бог посылает Вас в эту страну для их защиты. […] Ежедневно молитесь Господу и велите молиться о том, чтобы он соблаговолил вернуть Вашего мужа к истинам вероисповедания, за которое отдала жизнь его бабушка [62]»{307}.

Трудно представить что-либо более недопустимое и даже чреватое скандалом, учитывая состояние умов в Англии. Согласно брачному договору, предполагалось, что юная королева будет свободно исповедовать свою веру, имея католическую часовню, находящуюся в ведении епископа (Даниеля де Ламотт-Уданкура, епископа Мандского, родственника Ришелье) и обслуживаемую множеством францисканцев и капуцинов. Появление этих людей в рясах на улицах Лондона в тот момент, когда парламент требовал возвращения к соблюдению всех строгостей против английских католиков, не могло не спровоцировать возмущения.

Вдобавок французские фрейлины Генриетты Марии, последовавшие за ней в Англию, откровенно не желали привыкать к нравам и обычаям этой страны. Да и сама Генриетта – не следует забывать, что ей было всего 16 лет и она не имела никакого житейского и политического опыта, – охотно прислушивалась к советам фрейлин и своего исповедника. Весьма скоро супруг начал жаловаться, что она «к нему холодна», что она с ним нелюбезна. Он велел Бекингему поговорить с ней.

Бекингем и Генриетта Мария. Есть все основания думать, что с самого начала между ними не возникло ни малейшей симпатии. Что касается Генриетты, то более чем вероятно, что ее мать и сам Ришелье предостерегали ее от английского фаворита и влияния, которое он оказывает на короля. Бекингем же имел все основания опасаться, что молодая жена завоюет доверие мужа и его сердце. Как утверждали французы, фаворит с самого отъезда из Франции старался создать трещину в отношениях между супругами (в конце концов, разве не сам он, более чем кто-либо, стремился к заключению этого брака?), мы не можем не признать, что он не стремился сгладить разногласия между ними.

Граф де Тилльер, которого Людовик XIII назначил камергером Генриетты Марии, оставил в своих «Мемуарах» колоритное описание всяческих «неудобств», каковые Бекингем создавал королеве. «Думая, что столь юный дух, как дух королевы, можно подчинить угрозами, он сказал ей, что король не потерпит более подобного поведения по отношению к нему» и что, «если она не изменит своих привычек, для нее наступят горестные времена, ибо с ней будут обращаться не как с королевой, а так, как она заслуживает»{308}.

Генриетта говорила, что «не верит, будто дала королю повод рассердиться». Карл винил в этих размолвках французское окружение свой супруги («этих месье», как он их называл) и более всего ее фрейлину госпожу де Сен-Жорж, которая не могла простить унижения, пережитого в Дувре при первом столкновении с английским церемониальным протоколом.

Один из описанных Тилльером случаев показывает, что в основе всего лежало отсутствие сексуальной гармонии. «Герцог Бекингем и маркиз Гамильтон уверяют, – сказал однажды Карл Генриетте Марии, – что будь вы их женой, они бы чаще пользовались правами мужа, нежели это делаю я… Учитывая, сколь малого я от вас требую, вы ведете себя невыносимо»{309}. Он жаловался, что Генриетта Мария недостаточно услужлива в постели. Она поговорила с госпожой де Сен-Жорж, и та посоветовала ей сделать над собой усилие. И когда на следующее утро король был весел и объяснил Стини причину своей радости, тот сказал, что недопустимо, чтобы королева подчинялась своей фрейлине больше, нежели супругу, и опасно оставлять подле нее подобных советников.

Все это происходило летом 1625 года, пока заседал парламент. После его роспуска Карл пожелал отдохнуть и поохотиться в Болье в Нью-Форесте, а Генриетта Мария расположилась за много миль от него в Тичфилде, в доме графа Саутхемптона, друга Бекингема. Склонные к преувеличениям наблюдатели сделали из этого вывод, будто супруги разошлись. На деле это было совсем не так, но их ссоры стали уже оказывать влияние на дипломатическую сферу.

Брачный договор, подписанный предыдущей весной, предполагал, что английская королева будет полной хозяйкой своего окружения и король никого не будет назначать в ее свиту, не получив ее согласия. Нельзя не признать, что эта уступка со стороны Карла кажется странной, ибо, согласно международному праву, принцесса, вышедшая замуж за иностранного короля, в своей новой стране должна была отказаться от всех слуг, которые были у нее на родине. Анна Австрийская подчинилась этому закону, выходя за Людовика XIII, то же самое сделала ее невестка Елизавета де Бурбон, ставшая королевой Испании. Итак, госпожа де Сен-Жорж, госпожа де Тилльер (жена бывшего посла, ставшего камергером), госпожа де Сипьер превратились в лейб-гвардию Генриетты Марии, а их враждебность к нравам и религии англичан была очевидна. При этом возле королевы находился еще епископ Мандский с целым отрядом францисканских монахов.

Для Карла и Бекингема отъезд этих французов из страны вскоре стал делом принципа. Но сперва следовало назначить королеве английских фрейлин. Ими стали герцогиня Бекингем, графиня Денби, маркиза Гамильтон – как назло, жена, сестра и племянница главного адмирала. Генриетта Мария выразила протест: эти дамы – протестантки, а ей обещали, что протестантов в ее окружении не будет. Епископ Мандский напомнил об условиях договора. Напрасно. Казалось, все только старались подлить масла в огонь и искали повода для конфликта. В Тичфилде леди Денби организовала протестантские богослужения в одном из залов дворца, в котором жила Генриетта. Та же, как истинная сумасбродка, позволяла себе снова и снова проходить через этот зал со своими дамами, громко смеясь, – конечно, это можно считать ребячеством, но англичане расценили подобное поведение как скандальный вызов. Понятно, почему Бекингем, которого Карл то и дело звал на помощь, объявил Генриетте, что она ведет себя «как девчонка, а не как королева».

Карл потерял терпение. Один случай шокировал всех: в Оксфорде, в то время, как супруги обедали вместе в присутствии большого количества людей, католический священник королевы позволил себе перебить англиканского капеллана, произносившего благодарственную молитву, и начать громко читать латинскую молитву. «Король был так возмущен, что встал и ушел, сорвав со стола скатерть со всем, что на ней стояло»{310}. Окружающие начали поговаривать о разводе королевской четы. Генриетта и сама уже мечтала вернуться во Францию. В письмах матери и брату она жаловалась, что ее преследуют, и изображала себя истинной мученицей.

В Лувре только и говорили что о вероломстве англичан.


Неуклюжий посол

Ришелье, которому в момент обострения отношений с протестантами Ла-Рошели война с Англией пришлась бы весьма некстати, попытался достичь примирения.

Он поручил эту нелегкую миссию человеку, известному как преданный своей стране дипломат, но, к сожалению, отличавшемуся обидчивостью и придирчивостью, – то есть человеку, которому ни в коем случае не следовало поручать подобное дело. Его звали Жан де Варинье, граф де Бленвиль. Едва приехав в Англию, он поругался с Тилльером, который тоже был обидчив.

Первая аудиенция, которую Карл I дал Бленвилю 11 октября, прошла в очень холодной атмосфере. На следующий день Бекингем проявил дружелюбие, однако поводов для разногласий оставалось слишком много: поведение свиты королевы, действия, предпринятые против английских католиков ради удовлетворения парламента и вопреки обязательствам, указанным в брачном договоре, использование английских кораблей против протестантов Ла-Рошели, захват англичанами французских судов, подозреваемых в перевозе грузов в Испанию.

Во всех этих вопросах Бленвиль занимал непоколебимую позицию, будучи уверен в правоте своего короля. Он очень не понравился Карлу, и даже Тилльер осудил его.

В Париже английские послы, граф Холланд и Дадли Карлтон, вели себя более изворотливо. Ришелье заверил их, что не намерен преследовать французских протестантов, а его действия в Ла-Рошели имеют целью лишь одно: заставить жителей повиноваться королю.

На этом этапе Бекингем скорее желал примирения, нежели открытого столкновения. Он все еще мечтал сделать Францию участницей великой антииспанской коалиции. Он приказал вернуть хозяевам захваченный несколькими месяцами ранее гаврский торговый корабль «Святой Петр». Однако Ришелье отказывался отпустить приведенные Пеннингтоном корабли, которые он нанял на 18 месяцев и соответственно заплатил за них. По сути, ни Бленвиль, ни граф Холланд не могли сделать ничего толкового, чтобы сблизить английскую и французскую точки зрения, притом что отношения между королем Карлом и королевой Генриеттой продолжали ухудшаться.


Опала Уильямса

Весьма неожиданно одной из жертв парламентской сессии стал хранитель печати Уильямс, верный сторонник и друг Бекингема еще с тех далеких времен, когда тот женился на Кейт Мэннерс.

Уильямс не был политическим гением, но обладал ловкостью, порождаемой здравомыслием. Мы помним, какие он давал советы Бекингему в деле против монополий в 1621 году [63] и в случаях нападок испанцев на фаворита в 1624 году [64]. Так что у главного адмирала были все основания дорожить его дружбой. Однако Уильямсу решительно не нравились воинственные проекты его покровителя. Он откровенно придерживался умеренных взглядов, разделявшихся большинством англичан: враждебное отношение к Испании – само собой, но главнее всего – положение дел внутри Англии и гражданский мир.

Вдобавок к этому, Карл I, в отличие от своего отца, недолюбливал хранителя печати. Его советником в религиозных делах стал епископ Лод, которому Яков I не доверял по причине его нетерпимости к кальвинистам. Лод же пылал жгучей ненавистью к Уильямсу, что объяснялось как теологическими, так и личными причинами (из-за их давнего соперничества за деканство Вестминстера64).

Уильямс возражал против преждевременного роспуска парламента в августе 1625 года. Карл не простил ему этого: 25 октября Уильямсу было предложено сдать государственную печать и удалиться в свое линкольнское епископство. Со стороны молодого короля это была грубая ошибка. В последующие годы при решении конфликтов, которые отныне стали отличительной чертой его правления, Карлу пригодились бы умеренная позиция и мудрость Уильямса.

Согласно общему мнению, опала хранителя печати была делом рук Бекингема. «Власть герцога над королем столь сильна, что те, кому он хочет оказать милость, пользуются всяческими почестями, а те, кому он желает зла, оказываются повержены», – написал в ноябре один из тех, кто внимательно наблюдал за английской политикой{311}. Возможно, это было не совсем так, но общество проявляло почти полное единодушие. И фавориту предстояло пожинать плоды этих настроений.

Уильямса сменил честный юрист, генеральный прокурор Томас Ковентри, который вплоть до своей смерти в 1640 году оставался самым дисциплинированным и самым бесцветным министром, проявлявшим постоянную враждебность к католикам. Он не был человеком, с которым Бекингем мог бы совместно решать серьезные проблемы. Он тем более не был тем, кто в случае необходимости мог бы оказать герцогу поддержку.









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх