Глава XIV «И Соломон почил в мире»

«Стини, неужели ты хочешь моей смерти?»

Весной 1624 года, когда политика Бекингема, по внешней видимости, переживала триумф, постепенно стал назревать кризис, который, впервые с начала его придворной карьеры, угрожал (по крайней мере, по мнению наблюдателей) подорвать доверие к нему короля.

Об этом эпизоде много писали очевидцы и биографы главного адмирала. Однако для нас, в какой-то мере знающих подоплеку всего дела, благодаря переписке короля с фаворитом, неизвестной современникам и извлеченной из архивов XVIII и XIX веков, – для нас ясно, что распространявшиеся в то время слухи об опале были весьма преувеличены и по большей части являлись плодом фантазии.

Все началось в апреле, когда из Мадрида приехал агент отец Лафуэнте, задачей которого было спасение англо-испанского союза («Дать ему последнее причастие», как шутили жители Лондона). Он был уполномочен огласить новые обещания относительно Пфальца. Одновременно с ним, по другой дороге, был отправлен еще один официальный посланник, отец иезуит Маэстро, который вез секретные документы и имел целью скомпрометировать Бекингема в глазах короля.

Маневр был ясен всем, но, учитывая состояние духа Якова, он не был заведомо обречен на неуспех и тем более на полный провал. Бекингем быстро осознал это. Для него более чем когда-либо стало важно добиться того, чтобы Яков I, находящийся в своих резиденциях в окрестностях Лондона, оказался огражден от испанских интриг. Нельзя было допустить, чтобы король принял мадридских послов наедине, и Бекингем настоял на своем присутствии при разговорах государя с любым из них.

Еще до прибытия в Англию с Лафуэнте случилась неприятность, истоки которой общественное мнение приписывало Бекингему или его другу маркизу Гамильтону: в окрестностях Амьена испанца остановили грабители в масках и забрали у него все документы, включая верительные грамоты, которые он должен был вручить Якову I. Поскольку нападавшие не тронули денег, казалось очевидным, что это грабители совершенно особого рода. (Некоторые считали – и, возможно, не без оснований, – что организаторов нападения скорее следует искать во Франции. Кто знает? В любом случае, расследование не дало никаких результатов.) Итак, Лафуэнте прибыл в Лондон без багажа, и ему потребовалось несколько недель, чтобы добиться приема у короля в присутствии послов Инхосы и Коломы, а также Бекингема. Встреча состоялась 29 марта и ни к чему конкретному не привела: напомним, что она произошла спустя несколько дней после голосования парламента по «четырем пунктам» Рудьерда и обещания Якова I порвать отношения с Испанией.

Тем не менее, воспользовавшись моментом, когда Колома отвлек внимание главного адмирала, Инхоса сунул в руку короля сложенный листок бумаги и попросил прочитать записку без свидетелей. То было прошение о секретной аудиенции для дона Франциско Каронделе, посольского капеллана и архидьякона Камбрэ (в то время Камбрэ входил в состав Испанских Нидерландов). Этот человек был хорошо известен в дипломатических кругах и, судя по всему, прекрасно ориентировался в светской жизни Лондона.

На этот раз Яков, чье любопытство было возбуждено столь необычным поступком, пожелал узнать, что за таинственные сведения собирается ему сообщить Каронделе, и дал согласие на встречу. Она была назначена на 11 часов вечера 1 апреля в Уайтхолле, и Бекингем ничего об этом не знал. Это походило на настоящий шпионский роман…

То, что Яков I узнал 1 апреля, а во время последующих тайных встреч с Лафуэнте и Маэстро 20 и 21 апреля, повергло его в ужас. Лафуэнте привез пространный «мемуар» (анонимно составленный либо им самим, либо Каронделе, Инхосой или Коломой), в котором содержались суровые и точно сформулированные обвинения против Бекингема.

Мы уже частично цитировали этот документ [48], приводя отрывки, касающиеся неподобающего поведения главного адмирала в Испании. Однако там были обвинения и похуже: «Сейчас герцог опирается на парламент, действуя во вред Вашему Величеству. Пуритане одобряют все его поступки. Он проводит политику, противоречащую желаниям Вашего Величества, делает заявления, в которых перед Вами не отчитывается. Он изолировал Вас от Ваших подданных и друзей и настраивает принца против Вашей власти…»{255} К такому аргументу Яков, всегда ревниво относившийся к собственным правам, не мог остаться равнодушным. Возможно, он и сам понимал, что Бекингем ведет себя чересчур независимо. «Это правда! – воскликнул он. – После возвращения из Испании в герцога просто бес вселился, и он тянет за собой моего сына»{256}.

В восторге от подобного признания, Лафуэнте продолжал читать обвинительный «мемуар»: «Многие считают, что милорд Бекингем сознательно способствовал провалу переговоров об испанском браке принца. Именно он подтолкнул принца к тому, чтобы отозвать доверенность, выданную графу Бристолю. Он надеется выдать свою дочь за старшего сына пфальцского курфюрста, а тот станет наследником Вашего Величества, если у принца не будет детей… Да позаботится Ваше Величество о безопасности, Вашей собственной и принца: если встанет вопрос о престолонаследии, пуритане предпочтут в качестве законного преемника сына пфальцского курфюрста…»

На этот раз острие политического орудия было основательно заточено. Бекингема откровенно обвиняли в заговоре, направленном на свержение и убийство короля, в союзе с пуританами. Абсурдность подобного заявления бросалась в глаза, но Яков I с самого детства опасался покушения на собственную персону. Он был потрясен. Он ответил испанцу, что не верит ни слову из того, что было сказано, напомнил ему о лживых обещаниях и уловках Оливареса, повторил умалчивавшиеся испанцами требования относительно освобождения Пфальца. Однако в его душе поселился червячок сомнения, укоренилось семя подозрительности. В течение нескольких часов Яков позволил себе сомневаться в Бекингеме.

Утром 22 апреля король велел подать карету, чтобы ехать в Виндзор, где на следующий день должен был председательствовать на церемонии в честь Дня святого Георгия. По дороге он приказал остановиться у Сент-Джеймсского дворца, где его ждали Бекингем и Карл. Молодые люди собирались сесть в карету и сопровождать государя в Виндзор, но король воскликнул со слезами на глазах: «Ах, Стини, Стини, неужели ты хочешь моей смерти?» Потрясенный Бекингем «стал умолять своего господина, чтобы тот объяснил ему, за что он его упрекает, и клялся Спасителем, что докажет лживость выдвинутых против него обвинений, каковы бы они ни были; однако король не пожелал ответить, ибо он поклялся [Каронделе и Лафуэнте] хранить тайну, и ограничился тем, что стал повторять, что он самый несчастный человек, раз его предал тот, кого он больше всех любил»{257}. Потом он попросил Карла сопровождать его в Виндзор и оставил ошеломленного Бекингема на ступенях дворца.

С самого начала своей карьеры Джордж Вильерс ни разу не оказывался в столь критическом положении. Он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног: потеряв доверие и любовь «дорогого папы», он превратился бы в ничто. Со времени отъезда Бекингема вместе с принцем в Испанию и особенно после возвращения оттуда постоянно возникали слухи о политических разногласиях между королем и фаворитом. Испанцы (но не только они, а также послы Франции и Венеции) жадно хватались за эти сплетни и доводили их до сведения своих правительств. Происшествие 22 апреля не могло не утвердить их в сомнениях (или надеждах) относительно положения Бекингема.

Тем более что в столь трагических обстоятельствах герцог повел себя на удивление пассивно. Похоже, его в прямом смысле слова парализовал отказ короля взять его с собой в Виндзор. Он впал в подавленное, почти депрессивное состояние. По счастью для него, рядом находились друзья, и среди них – известный ловкостью и мудростью Уильямс. Следующая сцена достойна комедии Мольера.


Бекингем спасен грешницей

Когда король и Карл уехали, Бекингем вернулся в свой дом, Уоллингфорд-Хауз, бросился на постель и отказался кого-либо видеть, погрузившись в самые мрачные раздумья.

Совсем не так повел себя хранитель печати, для которого опала главного адмирала означала также победу его собственных врагов. Он примчался в Уоллингфорд-Хауз и, несмотря на запрет, добился, чтобы его впустили в покои друга{258}. «Вам следует немедленно отправиться в Виндзор и настоять на приеме у Его Величества, – сказал он. – Не отходите от него ни днем ни ночью, ибо злоумышленники хотят поссорить короля с парламентом, а вас засадить в Тауэр. Один Бог знает, к чему все это приведет».

Бекингем поблагодарил Уильямса и сразу же поехал в Виндзор, где Яков принял его со слезами и объяснился с ним, к полному счастью обоих. На следующий день принц Карл вернулся в Лондон, пришел в палату лордов и отозвал в сторону хранителя печати, чтобы поблагодарить его за своевременное вмешательство.

«- Ваше Высочество, – ответил Уильямс, – я обязан был так поступить, поскольку узнал, что кому-то из испанского посольства удалось получить доступ к Его Величеству и составить заговор против милорда герцога.

Но как вам удалось узнать об этом? – поинтересовался принц.

Последовало невероятно живописное объяснение, которое полностью подтвердило как то, что хранитель печати был очень умным человеком, так и то, что его религиозная мораль отличалась чрезвычайной гибкостью (не забудем, что он был епископом). Итак, произошло следующее.

Каронделе, хотя и был католическим священником, не придерживался строгих правил. ("Правда, он – валлонец, а не испанец", – заметил Уильямс. Весомый аргумент!)

Я знал, что у него есть любовница, – продолжал хранитель печати, – и что это весьма умная женщина, у которой много ухажеров, дарящих ей массу подарков. Поэтому я попросил одного из моих друзей почаще наведываться к ней и разузнать, что говорил ей Каронделе по поводу интриги против милорда Бекингема. Так я все и узнал, а эта женщина получила переданные ей мною через друга деньги, ведь невозможно устраивать государственные дела, не платя за это золотом.

Карл рассмеялся.

И как все это согласуется с моралью? – веселился он.

Ваше Высочество, – отвечал министр-епископ, – из курса богословия я запомнил фразу: licet uti alieni peccato [49]. Дьявол сделал эту женщину грешницей, а я извлек пользу из ее греха. Что до меня самого, то я ее даже не видел. Наихудшее, что может со мной случиться, это то, что надо мной станут смеяться».

Все же для того, чтобы окончательно убедить короля, следовало получить доказательство существования заговора. Уильямс снова прибег к маневру, продиктованному скорее учением Макиавелли, нежели Евангелием. Он велел, по фальшивому обвинению, арестовать английского католического священника, друга Каронделе. Последний прибежал с просьбой освободить пленника, однако Уильямс предложил ему сделку: безопасность священника в обмен на копию переданного королю обвинительного документа против Бекингема. Каронделе пришлось сдаться: «Он ушел от хранителя печати только в два часа ночи, выжатый как лимон, до последней капли».

«Я нахожу, что со стороны милорда Уильямса то был ловкий ход, не лишенный остроумия», – делает вывод епископ Хэккет, которому мы обязаны описанием этой истории. В любом случае, министр спас фаворита, и тот никогда об этом не забывал.


Болезнь или яд?

Все эти переживания отразились на здоровье Бекингема. Он еще не полностью оправился после возвращения из Испании. В конце апреля он оказался в постели с высокой температурой и подозрением на желтуху. Ему часто пускали кровь, но народ пребывал в убеждении, что герцог стал жертвой яда, подсыпанного слугами, которых подкупили испанцы. Мы знаем, что в XVII веке подобные слухи возникали всегда, стоило какому-нибудь известному человеку тяжело (или даже не очень тяжело) заболеть. Однако кто знает?

Как бы то ни было, все считали, что жизнь герцога в опасности. Король примчался в Уоллингфорд-Хауз и провел целых три часа у постели своего дорогого Стини. Он послал ему клубнику, вишню, а также тестикулы и язык собственноручно убитого им оленя – это средство считалось в те времена безотказным. Леди Бекингем-мать также не бездействовала. Она предписала своему сыну пластырь и некое зелье, которые изготовил ее знакомый деревенский врач, умевший творить чудеса. Фаворит начал поправляться, и Яков I увез его с собой на корабле в Гринвич, воздух которого славился целебными свойствами. В конце мая Бекингем вернулся в Лондон и возобновил свою политическую деятельность, но все были поражены тем, какой он бледный и исхудавший. В течение нескольких месяцев после этого он продолжал жаловаться на слабость.


Закрытие парламента 1624 года

В то время как происходили тайные встречи короля Якова с испанскими посланниками, подорвавшие состояние духа и здоровье Бекингема, парламент продолжал свои заседания. Одновременно начались переговоры с Францией о браке принца Карла с Генриеттой Марией, и началась подготовка к войне с Испанией. О последних двух вопросах, в решении которых участвовал Бекингем, мы поговорим позже. А сейчас остановимся на описании заключительных прений в парламенте перед его роспуском.

Как только удалось добиться аннулирования договоров с Испанией (что, по тем временам, не означало автоматического разрыва дипломатических отношений; испанские послы уехали из Лондона только в июне), обе палаты вернулись к обсуждению своих обычных дел: финансов, пресечения злоупотреблений и конечно же к излюбленному узлу противоречий – борьбе с католиками. Последние считались «авангардом папы и Испании», предателями, обладающими изрядной силой. Поэтому для начала следовало-де немедленно изгнать всех иезуитов и «семинарских священников», то есть тех священников, которые получили образование в европейских семинариях, в Дуэ или в Риме. Затем надо было запретить и уничтожить папистские книги, «нашествие которых в наше королевство подобно чуме». И наконец полагалось строго выполнять законы, требующие изгнания рекузантов на расстояние пяти миль от Лондона, запрета на их появление при дворе, а также регулярной выплаты значительных штрафов за нарушение закона. Король и Карл медлили: подобные меры могли затруднить переговоры о французском браке. Однако, когда пришлось ответить на прямой вопрос, они подтвердили, что данный брак не повлечет за собой ни малейшего смягчения или отмены законов против католиков. Так зарождались возникшие в будущем спорные вопросы.

Бекингем не участвовал в этих дискуссиях, он был болен. Однако его влияние чувствуется во внезапных нападках депутатов на лорда-казначея Миддлсекса, в прошлом Лайонела Крэнфилда, лондонского торговца, которого Бекингем более чем кто-либо старался в свое время возвысить до важного государственного поста, каковой он нынче и занимал.

К несчастью для Миддлсекса, у него был несносный характер, и из-за этого, равно как и из-за его естественного нежелания расточать казенные деньги, у него было много врагов. По критериям той эпохи, он был честен, но, хорошенько поискав, и у него можно было обнаружить грешки, вроде взяточничества или финансового покровительства избранным лицам.

Он неосторожно выступил против Бекингема и принца, упомянув о их «непомерных» расходах во время путешествия в Испанию. Он поступил еще более неосторожно, осудив при всех на заседании Тайного совета разрыв договоренности о браке с инфантой, который, по его мнению, противоречил чести и служил примером неуважения к данному слову. Карл холодно ответил: «Я полностью доверяю милорду казначею в вопросах коммерции, ибо это его дело, однако сомневаюсь, чтобы он был компетентен в вопросах чести»{259}.

Потому никто не удивился, когда 5 апреля сэр Эдвард Кок выдвинул в парламенте против казначея обвинение в бесчестии. Тот сразу же объявил, что против него существует «заговор», но на деле удар в конечном счете исходил от Карла и Бекингема. После выступления архиепископа Эббота лорды приняли решение провести в начале мая против

Миддлсекса процедуру импичмента – ту самую, что свалила три года назад канцлера Бэкона.

Узнав о происходящем, король впал в уныние. В отличие от своего сына и Бекингема он предвидел последствия подобных действий: подрыв стабильной работы одного из основных ведомств государства. По этому поводу Кларендон приводит характерный анекдот. «Ты – дурак, – сказал Яков главному адмиралу. – Ты собираешься сам сделать палку, которая однажды тебя ударит». И, повернувшись к Карлу, добавил: «А у тебя случится несварение желудка от импичментов, когда ты будешь царствовать»{260}. Впечатление от провидческой справедливости этих слов несколько ослабляется тем, что записаны они были только двадцать лет спустя после интересующих нас событий. Однако они вполне соответствуют характеру короля и стилю его высказываний. Как бы то ни было, слова эти стали весьма популярны и часто цитируются.

Несмотря на несогласие короля, Миддлсекс предстал перед судом палаты лордов и 13 мая был приговорен к лишению всех должностей, штрафу в 50 тысяч фунтов стерлингов, тюремному заключению, «если того пожелает Его Величество», и изгнанию из палаты лордов навечно. Тем не менее он не лишился дворянского титула, а король поспешил освободить его из тюрьмы и возместить большую часть штрафа. Несмотря ни на что, большинство считало опалу Миддлсекса делом рук Бекингема. Дабы придать слухам пикантность, говорили, будто лорд-казначей пытался подорвать влияние главного адмирала, введя в окружение короля очаровательного молодого человека, своего шурина Артура Бретта, и повторив таким образом маневр, с помощью которого в свое время Сомерсета заменили Бекингемом. Если это правда, то нельзя не признать, что Миддлсекс играл с огнем{261}.

Карл и Бекингем были настроены против еще одного лорда, который стал их врагом из необходимости как-то защитить себя: речь идет о бывшем после Бристоле, вернувшемся из Испании в конце января и тщетно добивавшемся аудиенции у короля. В ответ на просьбы он получил приказ удалиться в свое поместье Шерборн, и ему было запрещено появляться при дворе. Поэтому он не мог участвовать в заседаниях парламента и сходил с ума от беспокойства и нетерпения. Впоследствии принцу и главному адмиралу пришлось дорого заплатить за мелочность и предвзятость в отношении человека, который, несмотря на расхождение с ними во взглядах на брак с инфантой, не сделал ничего такого, за что его можно было бы упрекнуть.

В конце мая король решил закрыть заседания парламента. Он не был вполне удовлетворен выделенными субсидиями, однако на этот раз удалось избежать конфликтов, характерных для предыдущих созывов. В речи 28 мая Яков выразил благодарность лордам и депутатам и объявил, что парламент распускается на каникулы до сентября (на деле же отсрочка следовала за отсрочкой, и заседания так больше и не возобновились).


Военные приготовления

У Англии не было армии. Маленький экспедиционный корпус Томаса Вера действовал вместе с войсками Нидерландов и в 1622 году в конце концов вошел в их состав. Поэтому для того, чтобы попытаться действительно освободить Пфальц, следовало набрать настоящую армию, используя субсидии – абсолютно недостаточные, – за которые проголосовал парламент.

Яков I решил призвать немецкого кондотьера Мансфельда, который, по крайней мере, имел опыт ведения военных действий и знал местность, где предстояло воевать, хотя и не обладал другими достоинствами, а главное – не был англичанином. Яков принял Мансфельда со всеми подобающими почестями: его поселили в Сент-Джеймсском дворце, в покоях, за год до того готовившихся для инфанты. Он потребовал 10 тысяч пехотинцев, 3 тысячи лошадей, 6 пушек и жалованье в 20 тысяч фунтов стерлингов в месяц. При подобном раскладе казна опустела бы мгновенно. Поэтому было необходимо всеми средствами добиться финансовой помощи Франции: так вернулись к вопросу о браке Карла с Генриеттой Марией. Эти две проблемы – брак и военный союз – оказались тесно связаны.

Пока в Париже разворачивались переговоры (к ним мы еще вернемся), король подписал 29 октября приказ о наборе 10 тысяч человек в английских графствах. Мансфельд был назначен главнокомандующим, к явному неудовольствию надеявшихся на эту честь английских дворян.

Со своей стороны, Бекингем как главный адмирал начал строительство большого числа кораблей и готовился, в случае необходимости, реквизировать купеческие суда. Из-за отсутствия финансов (парламентские субсидии поступали с трудом, а бюрократия казначейства, дестабилизированная опалой Миддлсекса, дошла до предела недееспособности) Бекингем в значительной мере вкладывал в дело свои собственные средства. Поездка в Испанию уже стоила ему 13 тысяч фунтов стерлингов, возмещение которых он смог получить лишь три года спустя. Согласно подсчетам, он истратил на вооружение флота более 15 тысяч фунтов, хотя сам уже имел долгов на 20 тысяч. При этом он нерегулярно платил жалованье своим слугам – как и король едва мог оплачивать услуги поставщиков двора. При дворах Франции и Испании в те времена жили так же{262}.

Наконец в середине декабря 1624 года армия Мансфельда – а что это за армия, мы еще увидим, – была готова к действиям, как и флот, которому предстояло ее перевозить. Однако куда перевозить? Вот в чем вопрос.


Бекингем и «французский брак»

Теперь все зависело от Франции, то есть от предполагавшегося англо-французского союза, тесно связанного с перспективой брака принца Карла и принцессы Генриетты Марии. Именно этому делу Бекингем отдавал с тех пор все свои силы.

Еще в феврале 1624 года во Францию был послан виконт Кенсингтон, чтобы разведать, какие настроения у Людовика XIII и его матери. Мы уже знаем, каким совершенным изяществом и великим обаянием отличался этот человек[50], друг Бекингема. Он имел успех у женщин и свободно говорил по-французски. Во Франции ему оказали сердечный прием; он не замедлил стать любовником красавицы герцогини де Шеврез, близкой подруги королевы Анны Австрийской, и был принят при дворе, что значительно облегчало его задачу.

Через несколько дней после приезда он написал главному адмиралу письмо, полное ликования: «Я видел королеву и Мадам [Генриетту Марию] у герцога де Шеврез. Мне сказали, что Мадам редко бывает столь весела, как в этот вечер, и что нетрудно угадать причину ее веселья. Клянусь Вам, что эта юная принцесса нежна и мила. Она невысокого роста, но идеально сложена, и все утверждают, что ее сестра [Кристина, принцесса Пьемонтская] была в ее возрасте не выше ее… Я имел честь быть представлен королеве-матери [51], которая, как я думаю, является единственной правительницей этого королевства [52]. Она объявила мне, что прекрасно понимает, что испанский король претендует на создание всемирной монархии, и у нее нет более горячего желания, нежели выдать свою дочь за нашего принца… Что до королевы [Анны Австрийской], то она настолько француженка, что, как мне сказали, желает этого брака еще в большей степени, нежели желала раньше брака собственной сестры [53]. Все здесь мечтают о союзе с нами…»{263}

Любезный Кенсингтон позволил себе несколько увлечься. Он весьма скоро убедился, что за прекрасными словами скрываются серьезные проблемы, исходящие как от короля Людовика, так и от его министров. Однако в Лондоне Карл, который до этого времени сдержанно относился к женитьбе (похоже, он не сохранил особо приятных воспоминаний о четырнадцатилетней девочке, которую видел год назад, инкогнито проезжая через Париж), вдруг воспылал желанием как можно скорее заполучить ее в супруги, каковую его посланец описывал как «самое очаровательное создание во всей Франции». Вдобавок тот же Кенсингтон утверждал, что она «краснеет, тайком любуясь портретом принца».

До этих пор Яков I не проявлял особого интереса к идее «французского брака». Ему все еще было жаль инфанты и несбывшейся мечты о союзе с Испанией. Поговаривали даже, что скоро вернется Гондомар, причем, несомненно, с новыми предложениями Филиппа IV, и кто знает: вдруг он предложит освободить Пфальц? Бекингем забеспокоился: с этого момента «французский брак» стал для него делом чести. Он убедил себя (или сделал вид, что убедил) в том, что неудача в этом вопросе приведет к его опале.

После того как Кенсингтону оказали в Париже радушный прием, встал вопрос о посылке второго посла, не столько светского человека, сколько политического деятеля. Им стал Джеймс Хей, граф Карлайл, тот самый личный друг короля Якова, который в 1620 году под именем виконта Донкастера пытался осуществить английское посредничество в чешской войне. Карлайл приехал в Париж в апреле 1624 года.

Французское правительство, со своей стороны, сделало жест доброй воли, заменив в Лондоне не питавшего к англичанам посла Тилльера. Вместо него приехал Антуан Коэффье-Рузэ, маркиз д'Эффиа, государственный советник, дипломат высокого уровня, славившийся своей ловкостью. Приехав в Англию, д'Эффиа завоевал симпатию Бекингема, осыпая его всяческими любезностями: «Герцог воистину правит в этой стране. Можно сказать, что король по-настоящему любит его, позволяет ему все, что угодно, и смотрит на все его глазами»{264}. Вскоре Бекингем сошелся с д'Эффиа столь же близко, как раньше с Гондомаром: было ли это с его стороны наивностью или хитрым ходом? Можно найти подтверждение каждому из этих предположений: согласно одному свидетельству, он в частной беседе насмехался над французским послом… Не подлежит сомнению лишь то, что, поступая подобным образом, Бекингем давал повод для обвинений в том, что он предает интересы Англии в угоду французским амбициям.

Яков I тоже был очарован д'Эффиа, которого брал с собой на охоту и вел себя с ним как с товарищем, – совсем как с Гондомаром за несколько лет до того. В Париже тем временем продолжались переговоры. Они велись по двум направлениям: во-первых, собственно о браке, во-вторых, о политическом и военном союзе. В понимании короля Якова и особенно Бекингема, который все больше руководил играми английской политики, эти два аспекта были неразрывно связаны и их нельзя было разделять. Французская же сторона не спешила вступать в политический союз.

С самого начала возникло серьезное осложнение: оно опять касалось судьбы английских католиков. Людовик XIII был искренним и глубоко верующим католиком. Он не мог себе представить, что отдаст сестру замуж за принца-протестанта, не потребовав выполнения тех же условий, которые годом раньше выдвигал король Испании. В течение десяти месяцев дискуссия велась вокруг двух противоположных позиций: Франция требовала полной свободы для всех английских католиков, Яков I настаивал на милостивых послаблениях, зависящих от его воли. Поначалу английские участники переговоров, в первую очередь Карлайл, утверждали, что король не имеет юридического права изменять существующие законы без голосования в парламенте, а парламент настроен против каких бы то ни было смягчений законов. Затем постепенно они стали предлагать идею письменного обязательства в виде отдельного документа («частного письма»), в котором Яков I даст обещание прекратить уголовные дела против английских католиков, освободить заключенных и дать указание судьям не заводить новых дел. Французское правительство, которое с 16 августа 1624 года возглавлял кардинал Ришелье, умевший стоять на своем в переговорах, долгое время утверждал, что подобная мера недостаточна, но в конечном счете согласилось уступить при условии, что «частное письмо» будет подписано королем, принцем Карлом и государственным секретарем, что придало бы ему официальный характер и рано или поздно сделало бы достоянием гласности. Что касается будущей английской королевы, то само собой подразумевалось, что она и ее окружение должны обладать полной свободой отправления культа и располагать штатом католических священников под руководством епископа, причем часовня должна оставаться доступной для английских католиков. Кроме того, предполагалось, что ее дети станут воспитываться матерью до двенадцати лет{265}.

Обсуждение этих пунктов заняло все лето и всю осень. Поначалу Яков I не желал ничего слышать о свободе для английских католиков. Впрочем, он допускал возможность «терпимости» или «милости» в их отношении по его собственной воле без изменения существующих законов. Затем, постепенно, под давлением Бекингема и Карла, он пошел на уступки. Один инцидент прекрасно иллюстрирует положение дел. 13 августа, когда Бекингем и д'Эффиа скакали в Дерби, где находился король, им встретился по дороге гонец, везший во Францию письмо государя. Бекингем, не колеблясь, остановил гонца и отобрал письмо. Приехав в Дерби, он привел д'Эффиа к Якову и заставил короля прочитать письмо. Как он и предполагал, речь шла о полном отказе менять законы против католиков. Тогда д'Эффиа объяснил, что подобная позиция может положить конец всем надеждам на брак, а значит, и на союз с Францией, и Якову, вопреки собственной воле, пришлось переписать письмо, составив его в более примирительном тоне. Именно на примере подобных случаев можно видеть, что старый король уже перестал быть хозяином своих политических действий и Бекингему удавалось почти во всех случаях навязывать ему свою волю.

Вдобавок папа римский не желал быть более сговорчивым в случае брака Генриетты Марии, нежели в случае брака инфанты. Ришелье послал в Рим своего друга отца Берюля, главу ораторианцев и будущего кардинала. Берюль, столь же тонкий дипломат, сколь благочестивый священник, сумел добиться результата, и 21 ноября разрешение было наконец подписано папой Урбаном VIII. Яков I ратифицировал брачный договор 12 декабря в Кембридже. Там же, в присутствии только принца Карла, Бекингема и государственного секретаря Конвея, он подписал «частное письмо» о терпимости к католикам, чем вызвал большое недовольство других членов Тайного совета. Кенсингтон, в благодарность за его дипломатическую службу, получил титул графа Холланда.

24 декабря хранитель печати Уильямс отдал распоряжение об освобождении находящихся в тюрьмах католических священников. Архиепископы Кентерберийский и Йоркский прекратили все начатые в церковных судах следствия против рекузантов, а новый лорд-казначей получил приказ возместить штрафы, взимавшиеся по религиозным поводам, начиная с Троицына дня. Король Яков сдержал слово, данное в «частном письме», однако все это делалось потихоньку, без огласки, можно сказать, подпольно. Нужно было опасаться реакции общества, однако рано или поздно тайное становится явным и в результате французский брак принца все больше терял популярность.


Невозможность союза с Францией и военные неудачи

Тем не менее оставалось еще одно препятствие. Яков I, Бекингем и сам Карл не желали играть свадьбу до тех пор, пока с французской стороны не будут получены формальные заверения о готовности заключить дипломатический и военный союз против Испании.

При этом Людовик XIII и Ришелье, расточая любезные слова, не имели ни малейшего намерения связывать себе руки подобным обязательством и тем более открыто ввязываться в войну. Ни с финансовой, ни с тактической точки зрения они не были готовы участвовать в подобном деле, а происпанская партия при французском дворе была в то время слишком сильна, чтобы кардинал-министр посмел ей противостоять.

Грандиозный проект Бекингема подразумевал создание настоящей наступательной лиги: Англия, Франция, Соединенные провинции, Дания, Швеция, Саксония и другие протестантские князья Германии должны были подняться против императора и Баварии, в то время как Франция, Савойя и Венеция повели бы в Италии действия против Испании. К сожалению, герцог не располагал ни малейшими средствами для того, чтобы столь серьезно изменить равновесие сил в Европе. Разумеется, Ришелье заключил соглашения с Савойей и Венецией ради освобождения Вальтелины и замирения женевцев, союзников Испании; однако в том, что касалось северного фронта, он не собирался вступать в союз с силами протестантов: это поссорило бы его с французской католической партией, и король не позволил бы ему принять подобное решение. Напротив, кардинал вел тайные переговоры с герцогом Баварским, пытаясь уговорить его прекратить войну.

Таким образом, непонимание между Парижем и Лондоном было полным, а Бекингем осознавал, что, имея ресурсы одной только Англии, не сможет вернуть Пфальц (что оставалось конечной целью войны), ведь это доказали все предыдущие попытки.

Мансфельд худо-бедно создавал английскую армию, придерживаясь всех пунктов своего соглашения с королем Яковом. Десять тысяч человек были собраны с применением силы. Их привезли в Дувр в декабре. То было жалкое войско из крестьян, не имевших военной подготовки и едва таскавших ноги. Платили им скверно, и они грабили деревни, мимо которых проходили, донимая местных жителей, «не хуже вражеской армии»{266}. Когда новобранцы прибыли в Дувр, оказалось, что в кассе больше нет денег. Мансфельд сделал вид, что обязан принять их на довольствие только с момента погрузки на корабли для перевоза на континент. Бекингем вмешался и добился, чтобы Мансфельд выплатил 6 тысяч фунтов стерлингов до отправки. Однако это означало угодить из огня да в полымя.

На деле никто не знал, как должны развиваться дальнейшие действия. Бекингем рассчитывал на то, что (согласно достигнутой устной договоренности с Ришелье) армия Мансфельда высадится в Кале; оттуда она должна была отправиться в Испанские Нидерланды, на Льеж, чтобы добраться до Пфальца. Но для этого требовалось согласие Испании, владевшей Нидерландами, а его не было. Несанкционированный переход границы означал начало военных действий против Испании, а на это не был согласен король Франции. Ришелье порекомендовал иную стратегию: высадить английскую армию в Нидерландах и послать ее на помощь Бреде, которую с августа осаждали испанцы. На этот раз не согласился Яков I: он отдал приказ Мансфельду отвоевать Пфальц, а не что-то другое. Судьба Бреды была ему, равно как Бекингему и Карлу, совершенно безразлична.

Тем временем военная казна таяла на глазах, и Бекингем снова вложил собственные деньги. Он заставил Ост-Индскую компанию выплатить 10 тысяч фунтов стерлингов в качестве налога на прибыль, полученную от проводившихся в Азии коммерческих операций с португальцами. Карл также внес 20 тысяч фунтов от себя лично. А находящаяся в Дувре армия была настолько недисциплинированна, что стали подумывать о введении военного положения.

Флот, готовый перевозить войска Мансфельда, стоял на якоре в Дуврском порту. Поскольку Франция упорно отказывалась пустить его в Кале или Булонь, Яков I наконец уступил и велел высадиться в Голландии, но по-прежнему запретил идти на помощь Бреде. Как, в этом случае, он собирался добираться до Пфальца, – вопрос, на который нет ответа.

13 января 1625 года корабли отправились в путь и на следующий день бросили якорь против Флиссингена, на острове Вальхерен. Эта операция привела к катастрофе. Погода стояла ужасная, почти все солдаты были больны, голодны, лишены самого необходимого. «Мы сдохнем, как собаки», – записал один из старших офицеров лорд Кромвель{267}. Всего за несколько недель армия Мансфельда практически перестала существовать. Те, кто выжил, были взяты на довольствие голландцами и вступили в их армию. Для Англии то было неслыханным унижением, и ответственность за него во многом возлагали на Бекингема. «Было время, когда английские войска приводили мир в восхищение, а сейчас нас презирают даже последние из последних. Невозможно было хуже организовать и провести эту экспедицию», – возмущался Джон Чемберлен{268}.

Подобный упрек несправедлив. Лично Бекингема не за что было обвинять, разве лишь за то, что он начал кампанию, положившись на устные обещания Ришелье и Людовика XIII. Здесь сыграл роль один из главных недостатков Джорджа Вильерса: его привычка принимать желаемое за действительное, не добившись солидных гарантий. И это притом что послы, в частности Карлайл, постоянно делились с ним сомнениями по поводу решимости французов осуществлять финансовое или военное вмешательство в германские дела. Бекингем проигнорировал эти предупреждения. Однако, что касается его личного участия в подготовке экспедиции, он выложился полностью, несмотря на то, что его здоровье еще окончательно не восстановилось. Он вкладывал собственные средства, чтобы обеспечить переправку войск. Настоящим виновником был Мансфельд, присвоивший большую часть выданных казной денег и не сумевший предложить надежный план кампании.


Наконец-то свадьба!

Тем временем бесконечные переговоры о браке Карла с Генриеттой Марией уже истощили всеобщее терпение. Бекингем в узком кругу обзывал французов «дерьмовыми глотками)» (shitten mouths){269}. Папа римский опять создавал препятствия для подтверждения собственного разрешения. У испанцев возродилась надежда: раз экспедиция по освобождению Пфальца провалилась, то, возможно, настало время попытаться восстановить англо-испанский союз и – кто знает? – вернуться к проекту брака Карла с инфантой. Гондомар написал Бекингему письмо, в котором назвал себя «вечно преданным другом и слугой Джорджа Вильерса, герцога Бекингема».

На этот раз Ришелье испугался. Он не мог рисковать, – позволить Англии броситься в объятия Испании. 15 февраля 1625 года он дал знать, что Генриетта Мария готова выйти замуж за принца Карла. Наконец-то! Карл хотел было сам пересечь Ла-Манш и привезти супругу, но его отец воспротивился: ему хватило поездки в Мадрид. Было решено, что в Париж отправится Бекингем и заключит брак по доверенности, а затем, в середине марта, привезет принцессу в Англию.

Началась подготовка. Свадебный кортеж отличался восточной пышностью: три кареты, украшенные золотыми кружевами и отделанные внутри красным бархатом и золотом; каждую тянули восемь лошадей; сотня музыкантов в ливреях герцога; для самого героя дня – 27 богатых костюмов, расшитых шелком и серебром, плюс к тому наряд из белого бархата, расшитый бриллиантами, и еще один – из пурпурного атласа, расшитого жемчугом. Оба костюма предназначались для свадебной церемонии. Все это стоило 90 тысяч фунтов стерлингов{270} – для подобных расходов всегда находились деньги: следовало ослепить французов и показать им, какая роскошь ожидает юную принцессу в ее новом королевстве. Красавец Джордж Вильерс, в полном расцвете славы, готовился пережить одно из самых восхитительных мгновений своей жизни.

Однако 5 марта заболел король Яков. И вскоре стало ясно, что теперь уже не до свадьбы.


Смерть «папы»

Яков I, несмотря на артрит, парализовавший его пальцы до такой степени, что он не мог писать, и постоянные приступы подагры, продолжал вести активный образ жизни: путешествовал, охотился, ездил туда-сюда между Лондоном и окрестными резиденциями.

Поэтому, когда в начале марта 1625 года его сразила «трехдневная лихорадка», поначалу никто не обеспокоился. В век, когда антибиотики не были известны, подобные инфекции случались часто. Короля лечили кровопусканиями и слабительными – эти средства считались универсальными. Термином «трехдневная лихорадка» обозначали в то время лихорадку, приступы которой возобновлялись каждые три дня. В современной медицине было бы трудно отыскать точный эквивалент этого диагноза.

Яков I, находившийся в то время в Теобальдсе, желая побороть лихорадку, принялся по своей печальной привычке пить холодное пиво и окунаться в ледяную воду, отказываясь принимать лекарства, предлагаемые врачами. Его состояние быстро ухудшилось. Бекингем, чье здоровье также оставляло желать лучшего, примчался к больному вместе со своей матерью. У короля начались проблемы с кишечником, а приступы лихорадки становились все тяжелее.

Вот тогда-то леди Бекингем и вспомнила о пластыре и настойке эссекского врача Ремингтона, средствах, вылечивших в прошлом году ее сына. Она рассказала о них королю, и тот сразу же пожелал их испробовать. Графиня собственноручно наложила пластырь на запястья больного и дала ему выпить настойки.

Случаю было угодно, чтобы почти сразу после этого лихорадка возобновилась с удвоенной силой. Королевские медики, увидев пластырь и узнав о настойке, подняли крик, снимая с себя всю ответственность за лечение больного, раз в него вмешиваются, применяя неизвестные средства. Врачей можно понять; в наше время любой медик повел бы себя так же. Бекингем поступил неосторожно, приняв все это слишком близко к сердцу и отстранив самых возмущенных – доктора Крейга и доктора Иглишема – от лечения короля. Поступок, мягко говоря, неловкий, тем более что впоследствии пластырь и настойка доктора Ремингтона были признаны совершенно безвредными и излечили многих пациентов. Импульсивная и необдуманная реакция Бекингема, вполне соответствовавшая его характеру, позволяла придать случившемуся неоправданно серьезное значение – что и произошло.

Состояние короля действительно быстро ухудшалось. 24 марта у него начались судороги, и он на мгновение потерял сознание. Из Лондона срочно вызвали архиепископа Эббота и епископа-хранителя печати Уильямса, а также принца Карла. Стини не отходил от постели своего «дорогого папы и крестного». 26 марта Яков I получил последнее причастие из рук Уильямса, «проявив благочестие и благоговение, достойные ангела». После этого он остался наедине с сыном, и никто не знает, о чем они говорили. Можно не сомневаться, что король посоветовал Карлу оставаться верным дружбе с Бекингемом, к чему принц и сам был весьма склонен. Наконец 27 марта, в воскресенье, около полудня, «в окружении лордов и слуг, стоявших по одну сторону постели, и епископов и капелланов – по другую, без страданий и конвульсий, Соломон [54] почил в мире»{271}.

В лице Якова I Бекингем потерял своего «творца» (как он сам его называл), отца, защитника и друга. Нет никаких оснований сомневаться в искренности его горя, проявления которого тем более похожи на правду, что мы знаем его как человека очень эмоционального, способного, как большинство его современников, давать волю слезам.

Однако клевета не замедлила зазвучать. Выгнанные Бекингемом врачи поспешили рассказать коллегам о пластыре и настойке, придав своим рассказам оттенок мрачной таинственности. Граф Бристоль, готовый после конфликта с главным адмиралом в Мадриде поверить в наихудшие против него обвинения, на следующий же год объявил о своем опасении, что герцог «ускорил смерть короля». Взбешенный герцог потребовал, чтобы посол поточнее выразил свою мысль. «Милорд Бристоль объяснил, что имел в виду только печаль, в которую повергало короля поведение герцога». Бекингем был задет за живое. Он подробно рассказал на заседаниях палаты лордов, «что пластырь ему впервые порекомендовала женщина, вылечившая им ребенка от четырехдневной лихорадки. Он вспоминал о покойном короле со слезами на глазах, говоря, что получил от него столько благодеяний для себя и для своей семьи, что даже само подозрение в причастности к смерти государя является для него худшей из казней»{272}.

По мнению епископа Гудмена, описавшего эту сцену, невиновность Бекингема «была очевидна всем, кто знал характер герцога, которого можно отнести к числу лучших людей нашего мира». Однако было невозможно так легко разоружить его врагов. Обвинение в отравлении короля Якова, каким бы абсурдным оно ни было, продолжало витать в воздухе. Оно вновь всплыло в 1626 году во время разбирательства по делу главного адмирала в палате лордов. Спустя несколько лет доктор Иглишем, один из тех, кого Бекингем отстранил от лечения короля, опубликовал в Амстердаме памфлет под заглавием «Провозвестник мщения», в котором открыто обвинил Бекингема в отравлении Якова I – и вдобавок еще маркиза Гамильтона. Впоследствии, как изощренный вымогатель, он безрезультатно предлагал Бекингему выпустить опровержение своей же книги в обмен на четыре сотни флоринов. Кончил же доктор тем, что был приговорен к смертной казни за фальшивомонетничество.

А в довершение всего, в 1649 году, когда, в результате гражданской войны с парламентом, Карл I в свою очередь оказался под судом по обвинению в государственной измене, ему вменили в вину то, что двадцатью пятью годами раньше он был-де сообщником Бекингема в убийстве собственного отца. Вот до какой степени укоренилась в душах врагов бывшего фаворита мысль об отравлении Якова I!









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх