В САМОЙ КРУПНОЙ ДО СИХ ПОР БИТВЕ ТЕХНИКИ В ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

Спокойные дни отдыха и пополнения прошли. Потери в людях и боевой технике были возмещены. При этом постоянно фюреров (офицеров), унтерфюреров (унтер-офицеров) и рядовых откомандировывали для формирования новых дивизий войск СС. Это ослабляло боевую мощь дивизии. Время боевой подготовки и сколачивания этих дивизий становилось все короче, вооружение недостаточным. Народ для них набирали вовсе не из добровольцев, и даже не из немецких земель. Мы стонали, когда узнавали, что рейхсфюрер СС делает из наших войск, объединенных под добрым именем «войска СС»: отправляет туда даже уголовников, чтобы формировать из них новые дивизии. Почему они должны служить под этим именем, мы не понимали. Но это было только начало.

Меня назначили в 1-ю роту нашего батальона, где я принял отделение. Уйти от Кнёхляйна мне так и не удалось. Из стариков 1-й роты, в которой я числился во время кампании на западе, не осталось никого: убиты, ранены, переведены в другие дивизии СС в качестве «костяка».

В начале июня мы вышли на позиции. Меня сразу же отправили для оборудования передового дозора. Рекомендации: «поедет Крафт» или «взорвет Крафт», приобрели теперь форму: «Отправьте для этого Крафта!»

Позиции передового дозора находились в 1000 метрах впереди главной линии обороны и господствовали над хорошо просматриваемой и простреливаемой местностью в 800 метрах от русских позиций, за исключением леска, вплотную подходившего на 200 метров к нашим окопам. Перед нами находились рубежи заградительного огня нашей артиллерии. Опасаться приходилось ночей, и они доставляли мне немало забот. Пулеметчика из дозора слева от лесочка пару ночей назад утащили русские.

— Непонятно, как это могло случиться с опытным и безупречным роттенфюрером! — как сказал сдававший позиции обершарфюрер из 1-й мотопехотной дивизии СС.

Ухо приходилось держать востро.

Позиции противника проходили по деревне, почти полностью сровненной с землей. Они были искусно замаскированы и практически незаметны. Только ранним утром, пока воздух еще холодный, в разных местах, словно из-под земли, поднимались маленькие облачка махорочного дыма. На основе своих утренних наблюдений я составил точную схему позиций противника. Подчиненных я заставлял целыми днями работать над улучшением позиций. Я распорядился поставить минные заграждения позади наших позиций, оставив узкий проход.

Кроме того, своему отделению — молодым парням из разных земель Рейха, я предоставлял достаточно времени для отдыха. Оставив одного наблюдателя, мы уходили в ближайший сад, где грелись на солнышке и лежали в тени деревьев. Через некоторое время я получил еще двух пулеметчиков для моей передовой позиции.

Через пару дней к нам на позицию прибыл унтер-офицер из люфтваффе. Он проводил разведку переднего края и выбирал место для своего офицера наведения. Жаль, что он у нас надолго не задержался. Он рассказывал о том, как был в Сталинграде, и это было совсем не то, что нам приходилось слышать до этого.

Ничего особенного не происходило, ночи и дни проходили как в ближайшем тылу. Нас не беспокоили штурмовики, и никто не взрывался на наших минах.

Когда стемнело, я, как обычно, приказал занять все пулеметные точки, расположенные полукругом вокруг нашего глубоко засыпанного землей блиндажа. До полуночи личный состав постоянно проверял мой заместитель. Когда он разбудил меня на смену, он не мог доложить ничего особенного, однако я заметил его нервозность. Объяснить он это не мог. Кроме того, он не лег спать на нары в блиндаже, как обычно, а прикорнул, обняв руками автомат, в нише хода сообщения рядом с ним. В блиндаже остался только телефонист.

После проверки первого поста нервозность передалась и мне. Такое настроение было и у солдат, хотя никаких причин для этого не было. То ли я всех заразил своим предчувствием? Правда, все часовые докладывали: «Происшествий не случилось».

Я не мог освободиться от беспокойства, хотя эта ночь не отличалась от любой другой: шум боя вдали, одиночные выстрелы часовых — лишь для того, чтобы успокоиться или не задремать, — очереди трассирующих пуль из пулемета на главной линии обороны позади нас — пулеметчику показалось что-то подозрительным. Я провел много времени на левом фланге у крайней пулеметной точки рядом с леском, так как считал ее наиболее угрожаемой для внезапного нападения. Оба пулеметчика, не смыкая глаз, всматривались в темноту. Общались друг с другом лишь прикосновениями и тихим шепотом.

И вдруг я понял, что привело меня в напряжение: небывалая полная тишина на нашем участке. Чтобы, наконец, успокоиться самому, разбудил остальных солдат отделения и вывел их из блиндажа на позицию. На востоке небо начало светлеть. Пришло время наибольшей опасности для солдат, находящихся на позиции. Я предупредил свое отделение, что в это время необходимо быть особенно бдительными, так как наступающее утро притупляет внимание и у нападающих появляется шанс подкрасться незамеченными. Услышав приближающиеся громкие шаги по ходу сообщения, я недовольно обернулся. На фоне посветлевшего неба я угадал контуры немецких стальных шлемов. Несмотря на это, я окликнул приближающихся и потребовал пароль. Вместо пароля я услышал только протяжное: «Я-я…». «Эти приятели за легкомыслие могут получить пару дырок в своей шкуре», — подумал я. Я выкрикнул последнее энергичное:

— Стой! Пароль?!

А потом произошло нечто неожиданное. Мне явно вдруг ударил в нос типичный резкий запах махорки. Это враг!

— Тревога! Иваны на позиции! — успел прокричать я. В тот же миг грохнули разрывы ручных гранат. Свистнули трассирующие пули, взлетели сигнальные ракеты и осветили все холодным белым светом. Пулеметные очереди ударили вдоль хода сообщения. Крики команд, предупреждения. Я слышал стрельбу MG 42. На случай такого нападения я дал приказ, чтобы каждый пулеметный расчет оставался на месте и оборонял прежде всего свою позицию. Покидать ее в темноте было смертельно опасно, и это могло привести к бою друг с другом.

Первые из нападавших повалились под очередью моего автомата на собственные, уже снятые с предохранителя гранаты. Я выстрелил красную и зеленую ракеты, вызвав заградительный огонь по лесочку, так как я думал, что атакующие сосредоточились там, чтобы сразу после снятия часовых захватить позицию и удерживать ее.

Пока 105-мм снаряды рвались в лесу, этот небольшой эпизод из будней окопной войны уже завершился. Мы собрали в окопах восемь советских солдат, некоторые из них были раненые. Еще восемь были убиты, ближайшие ко мне — сильно изуродованы. Когда рассвело, мы отвели пленных в блиндаж, где рядом со своим разбитым взрывом телефоном лежал убитый связист. С главной линией обороны связи не было. Но оттуда должны были вскоре прийти, чтобы посмотреть, что случилось.

Через переводчика-фольксдойче я допросил старшего по званию пленного. Мне было интересно, каким путем разведчики беспрепятственно пробрались в окопы. Решение оказалось простым и своеобразным: унтер-офицер люфтваффе оказался плененным в Сталинграде немецким солдатом. Теперь он работал на русских и разведывал нашу позицию, осматривал ее и получал информацию во время беседы с солдатами. В довершение он пометил ветками проход в минном поле, что позволило разведгруппе без труда пройти по единственному проходу.

Откровенность пленных — хорошо выглядевших молодых солдат — была для меня неожиданной, и я должен был ее сразу же использовать.

Еще не рассвело, когда на разведку прибыло отделение из нашей роты. С ним был и телефонист с телефоном. И связиста и телефон я на некоторое время задержал у себя, так как мне нужен был постоянно человек на телефоне. Солдат протестовал, увидев разорванный труп своего коллеги. Но мне нужна была замена. Позднее позвонил адъютант и сказал, что командир батальона раздраженно заявил: «Крафт сам подготовленный связист, насколько я помню, и поэтому не нуждается в телефонистах». На что я спокойно ответил, что я — командир отделения, мое место в окопах, а не в блиндаже у телефона. Доктор Грютте, хорошо знавший меня, уладил все сам, не обращаясь больше к командиру.

Теперь я позвонил в роту с вопросом по поводу унтер-офицера люфтваффе. Потом мне позвонили из штаба батальона. Ни Грютте, ни Герр ничего не знали о «летчике», подыскивавшем выгодную позицию для своего офицера наведения. Тот коллега «с другого факультета», по-видимому, раньше действительно служил в авиационном штабе, прекрасно знал организацию службы и использовал это в своей предательской деятельности.

Через несколько дней такой же «летчик», но уже в чине фельдфебеля появился в обозе. Предупрежденные приказом по части, солдаты задержали его, передали полевой жандармерии. Было признано, что он состоит на службе вражеской разведки, после соответствующих допросов он был предан военному суду и расстрелян.

После той неудачной попытки нас захватить мы лишились покоя. Теперь нас постоянно обстреливала тяжелая артиллерия противника, а по ночам иваны предпринимали новые рейды. Когда их отражали, то русские собирались в воронках и до наступления дня уходили в лесок. Я потребовал от саперов заминировать воронки. И нападавшие в следующий раз понесли большие потери.

Один раз стоны раненого раздавались несколько часов подряд. Очевидно, товарищи оставили его лежать в воронке. Наш санитар захотел ему помочь. Постоянно доносившиеся крики: «Германский камрад!» звучали словно обвинение. Я разрешил санитару покинуть позицию. Крики прекратились, но санитар не вернулся: я разрешил ему отправиться в ловушку.

20 июня, в день солнцеворота, на командном пункте батальона из рук оберштурмфюрера Грютте наряду с другими я получил патент унтершарфюрера СС. Тот был в небольшом смущении, как мне показалось. Ведь он знал, как долго я ждал этой звездочки в петлице. Я был уверен, что он был доволен тем, что Кнёхляйн ничего не смог сделать против приказа по полку.

На обратном пути у меня было время подумать о том, что произошло с 20 июня 1941 года до сегодняшнего дня. Я потерял стольких друзей, но приобрел любимую девушку. И у меня есть враг, обладающий властью постоянно ставить мне задачи, связанные с большой опасностью, что в конце концов приведет к каким-то последствиям.

До недавнего времени я думал, что Кнёхляйн не помнит того человека, который вопреки дисциплине сделал ему замечание, что он стреляет в женщин. Но его слова, сказанные Грютте, о том, что «Крафт — сам подготовленный связист», стали для меня доказательством, что он хорошо помнит того молодого штурманна с катушками полевого телефонного кабеля, которого постоянно стремится иметь под рукой. Даже в 12-й роте при другом командире батальона меня откомандировали в 1-ю роту, чтобы выполнять приказы, цель которых была вполне определенной. И командование передовым дозором должно было быть поручено «старому» унтерфюреру или даже офицеру, а не только что испеченному унтершарфюреру.

До сих пор благодаря непонятному везению мне удавалось все это выносить, но уже бывали и совершенно безвыходные ситуации, когда, по-видимому, спасала только молитва.

Что будет дальше? Когда кончится «жизненное пространство на Востоке», которое якобы так нужно Германии? До сих пор у нас здесь было пространство только для смерти.

Когда кончатся смерти? Будет ли тогда достаточно молодых парней, чтобы населить эту землю и сохранять ее в качестве настоящих крестьян? Элизабет уже ясно написала: если быть крестьянкой, то только на родине в Баварии. Чтобы на ней жениться, мне нужно было специальное разрешение Главного управления расы и населения. А по его инструкции мне, супергерманцу, эта девушка в качестве жены не подходит, так как ей не хватает целого сантиметра роста. По мнению Генриха Гиммлера, минимальный рост арийской девушки должен быть не менее 160 сантиметров.

Возвращавшиеся назад отпускники рассказывали об огромном количестве боеприпасов и вооружения, направляющихся на наш участок фронта. За нами на позиции в массовых количествах прибывали артиллерийские орудия, реактивные минометы и ракетные пусковые установки, танки, в том числе «пантеры». Ходили слухи о новом ужасном оружии, которое будет применяться впервые. Аэродромы позади нас готовились к приему большого количества боевых самолетов. Никаких следов материальных недостатков, словно никогда не было Сталинграда. Ожидалось крупномасштабное наступление.

Тем временем мы продолжали совершенствовать свои окопы. Ясным днем к нам из лесочка, размахивая белым платком, пришли два перебежчика. Остановившись у нас, они сразу же получили еду, припасенную для таких случаев: банку тушенки, хлеб, шоколад, сигареты и чай. Перебежчики рассказали то, чего мы еще не знали: размах и точное время начала нашего наступления!

Только 4 июля по телефону мне сказали, что на следующий день начнется наступление. Необходимо было подготовить вооружение и материальные запасы таким образом, чтобы по первой команде их можно было мгновенно погрузить.

Через полчаса наша позиция кишела артиллерийскими авиационными наблюдателями. Всем нравилось, что от нас открывался широкий и дальний вид на территорию противника.

К сожалению, оживленное движение не укрылось от противника. Прилетели тяжелые «чемоданы» и за пару минут разнесли в щепы заботливо оборудованный и замаскированный передовой наблюдательный пункт. Наступление еще не началось, а убитых и раненых было уже много.

Вечером того же дня нам объявили: в 3.00 тяжелая артиллерия и авиация нанесут сокрушительный удар по русским оборонительным позициям и коммуникациям. Нам необходимо занимать позицию передового охранения до тех пор, пока не получим приказ отойти на главную линию обороны. То есть с нашей позиции мы не должны были идти в атаку. После того как мы знали, что противнику уже известно время и цель наступления, мне было непонятно, почему, по крайней мере, оно не было отложено.

5 июля 1943 года: к огню русской артиллерии прибавилась гроза с проливным дождем. Мы не спали всю ночь. Мы отвечали за охрану всех тех, от действий которых в последующие часы многое зависело. Если быИваны провели удачное нападение, последствия были бы тяжелыми. Выпадение поста наведения авиации, передовых артиллерийских наблюдателей, поста артиллерийской инструментальной разведки и многих других было бы неплохим подспорьем штабу противостоявшего нам русского гвардейского корпуса. С ними нам было нелегко. Всю ночь движение и громкие шаги, как будто мы были не на передовой, а в глубоком тылу.

3.00. С часами перед глазами мы замерли на позиции, ожидая объявленного применения тяжелого вооружения.

С точностью до минуты загремел весь немецкий фронт, нанося ужасный огневой удар. Высоко над нашими головами засвистели тучи снарядов. Цели для этой артподготовки определялись с помощью приборов артиллерийской инструментальной разведки и пристреливались одиночными, как бы случайными снарядами в течение многих дней.

Пушки работали с бешеной скоростью — это была тяжкая работа для расчетов, это я знал по Демянску. Из-за главной линии обороны по небу потянулись словно нити, трассы реактивных снарядов. Простым глазом было видно, как вверх в тучи уходят неуклюжие ракеты, чтобы потом, когда у них сгорал маршевый заряд, обрушиться вниз на позиции противника и их защитников. Может быть, нам еще придется увидеть солдат с разорванными легкими и без каких-либо внешних повреждений погибших от разрывов этих ракет, прозванных нами «разрывателями легких». Обороняющиеся также могли сгореть во всепожирающем пламени зажигательной жидкости, которой начинялись увесистые ракеты.

На артподготовку ответила русская тяжелая артиллерия, но на нее, на уцелевшие позиции, на скопления танков и другой техники противника уже заходили эскадрильи пикирующих бомбардировщиков.

Тяжелые истребители Ме-110 элегантно пролетали между «хейнкелями» и «штуками», усиливая впечатление от потрясающей картины. Сотни самолетов только в поле моего зрения! Но после выполнения своей жестокой работы они вернутся на аэродромы, заправятся, загрузятся боеприпасами и снова полетят на врага! Всего в начале этой битвы техники действовала тысяча самолетов на узком участке фронта. Вид этой чудовищной разрушительной силы был прекрасный и ужасный одновременно. Немыслимо, чтобы на позициях противника уцелел хотя бы один человек. Крупнейшая в военной истории битва техники началась. Во время этой огневой подготовки было затрачено больше боеприпасов, чем за Польскую и Французскую кампании, вместе взятые.

Словно из ложи мы наблюдали, как наша дивизия перешла в наступление. Непрерывно стреляя, наши «тигры» двинулись через заграждения противника. Несмотря на огромное количество истраченных нами боеприпасов, противник оказывал ожесточенное сопротивление. Он знал точное время наступления, и это позволило ему отвести передовые части в укрытие и сохранить их для обороны. От одного артиллерийского офицера я узнал, что из-за предательства сроки наступления уже переносились два раза. Кажется, во всем этом были замешаны силы, о существовании которых в 1941 году мы и не догадывались.

В полдень я получил приказ оставить позиции передового охранения и отойти на главную линию обороны. Ожидавший транспортер доставил нас в расположение нашей роты, находившейся на направлении главного удара, и, прибыв, мы сразу же пошли в атаку в пешем строю. Сопротивление здесь было слабым. Противник уже отвел свои силы и ожидал нас на второй и третьей линиях обороны.

Мы использовали обстановку и быстрым шагом отмеряли выигранное пространство. Минометы противника усилили огонь — это значило, что мы наступаем ему на пятки. С наступлением темноты мы выполнили поставленную задачу и окопались. До сих пор в моем отделении потерь не было. Подъехавшие саперы сразу же отгородили нас минами от внезапных нападений и обеспечили охранение на ночь. Посреди позиции своего отделения над своей ячейкой я развернул плащ-палатку от начинавшегося дождя, завернулся в одеяло и мечтал уже прикорнуть, как услышал свою фамилию. Черт возьми! Вызывает командир роты.

Командир роты оберштурмфюрер Шмоль сообщил мне, что командир батальона отдал приказ направить ночью два боевых разведывательных дозора до предполагаемой линии обороны противника у железной дороги Белгород — Курск. Один из них приказано вести мне. Это меня нисколько не удивило.

Второй дозор вел унтершарфюрер Шулыд. В синем свете карманного фонарика мы тянули спички — кому какой маршрут разведывать. Я вытянул «короткую» — предстояло идти по более дальнему маршруту. Для выполнения этой задачи у меня было только половина отделения. Вооружение — автоматы, лимонки. Оставили каски, противогазы, лопаты, штыки — все, что шумит и мешает бежать.

Я взял направление и определил расстояние по карте и компасу. Ориентиром было огромное зарево, идти до которого можно было несколько часов, а потом нужно было снова брать ориентир по компасу.

Мы пошли вперед, но вскоре были остановлены громким окриком:

— Стойте, стойте! Вы на минном поле!

Черт! Это круто! Каждый шаг может оказаться последним. Я приказал группе присесть, не опираясь руками. После этого Шлусман вышел первым с минного поля по указанному саперами направлению. Один за другим мы без потерь покинули минное поле. Продолжавшим работать саперам не было сказано, что в направлении противника пойдут разведгруппы.

Мы шли дальше, растянувшись в колонне на расстоянии видимости, то есть всего на два метра друг от друга. Ночь была такая темная, что не было видно, куда ставишь ногу. Стояла полная тишина, было слышно только шуршание травы под ногами и дыхание идущих за мной людей. Позади шел стрелок Карп, молодой кандидат в офицеры. Он проходил фронтовую службу, прежде чем быть зачисленным на офицерские курсы. Если меня убьют, он возглавит группу.

Легкий встречный ветер донес резкий запах махорки. Мы замерли. Иваны были прямо перед нами, но до шоссе, которое нам предстояло разведать, было еще далеко. При движении вперед запах махорки усиливался. И вдруг я чуть не споткнулся о человека. Приглядевшись, я увидел двух советских пулеметчиков, спавших у ручного пулемета. Карп хотел взять пулемет, но я отвел его руку. Я забрал его после того, как прошла вся группа.

Через некоторое время мы подошли к дороге, Ясно слышался шум моторов и лязг танковых гусениц. Чтобы не вызывать подозрения, мы шли почти открыто. По дороге шли танки, судя по контурам, угадывавшимся в темноте, — Т-34, танкист приветливо помахал нам фонариком. Танки здесь были совершенно беззащитны, их можно было легко забросать гранатами, а потом быстро скрыться в наступившей суматохе. Но реальность быстро возвратила мои мысли на место. Восток быстро светлел. Сейчас было необходимо быстро возвращаться назад.

На компас рассчитывать не приходилось. Он показывал совершенно не те направления. Мы быстрым шагом покинули обочину шоссе и пошли в западном направлении. Ориентироваться нам помогал светлеющий восток. С помощью армейских часов со светящимся циферблатом я засек, в каком месте появилось солнце в 6.00, и оно должно было быть у нас постоянно за спиной. С большой точностью мы вышли к исходному пункту, где нас уже с нетерпением ждали. Слова «Стой! Пароль!» сразу сняли с нас всякое напряжение. В штабе батальона я доложил об увиденном. Все совпадало с докладом другой разведгруппы. Ее командир унтершарфюрер Шульц на обратном пути поблизости от шоссе наступил на мину, и ему оторвало ногу. Его люди принесли его с собой, но с перевязочного пункта через некоторое время сообщили, что он истек кровью. А если бы я не вытянул короткую спичку? «Жизнь наша — игра в кости, и мы бросаем их каждый день».

В восемь часов мы пошли в атаку без артиллерийской подготовки и, почти не встречая сопротивления противника, к полудню вышли к шоссе. Неожиданно на склоне я встретил товарища по рекрутским временам, того самого Хубера Франца, который дал затрещину пруссаку за «народ придурков». Я наступал со своим отделением, а он с расчетом своей 22-мм противотанковой пушки безнадежно застрял у подножия крутого холма. Мы взялись все вместе и закатили длинноствольную «пушчонку» на высоту.

— Столько пота из-за такой игрушки! — сказал кто-то недооценивающе.

— Ты еще удивишься, когда увидишь, на что эта штука способна! — защищал свое оружие Франц, проводивший испытания новинки.

На другой стороне шоссе мы окопались, получив задачу удерживать захваченные позиции. Пушка Франца осталась с нами. Сразу за шоссе шло резкое снижение местности, и мы далеко вперед просматривали местность, занятую противником. Я приказал окапываться как можно лучше, потому что обстрела и атак русских было не миновать: они не позволят нам оставаться на этой «смотровой площадке». Справа внизу две наших роты вели бой за траншеи противника. Бой шел до полудня, но к вечеру все равно пришлось после минирования эти позиции оставить, так как ночью удержать их было невозможно.

Начинался дождь. Непонятно почему, но атак на наши позиции не последовало. По высказываниям пленных, за оборонительными сооружениями, находящимися перед нами, находилось огромное количество танков, изготовившихся для нанесения контрудара. Огромные материальные затраты с нашей стороны оказались ударом по воде. Они были способны уничтожить только первую линию обороны, а на второй мы снова застряли, так и не добравшись до главных сил противника, изготовившихся для наступления.

Начался дождь, я, упершись головой в каске в стенку окопа, на пару минут уснул стоя. Мы научились уже в любой обстановке собирать силы.

Но тут по нам ударила артиллерия. Несмотря на огромные воронки вокруг, никто из нас не пострадал. Зубы у нас стучали от утреннего холода. Плащ-палатки и одежда промокли насквозь, так, что их можно было выжимать. Я окликнул Франца и предложил ему это сделать. В ответ услышал:

— У тебя еще есть нервы. Кто умирает смертью героя в одних кальсонах?

Нас снова накрыла русская артиллерия. Благодаря глубоким окопам огневой вал прокатился по нам, не причинив вреда, если не считать, что взрывы забрасывали нас жидкой грязью, стекавшей по спинам в сапоги. Но это не беда — лучше мокрая задница, чем холодная.

Во время паузы я осмотрел свои позиции. Стрелок Хартвиг лежал рядом со своей ячейкой, лицо уже посерело — убит. Я окликнул санитара, но он только констатировал смерть. Я недостаточно хорошо знал этого парнишку, потому что он мало рассказывал о себе. Таких мы называли «пианистами», они отличались от нас, грубых «серийных моделей», рафинированной интеллигентностью и большими знаниями. Он был третьим номером пулеметного расчета, таскал ящики с пулеметными лентами и запасные стволы. Хотя был самым слабым в расчете. Запомнилось его трогательное прощание с родителями на станции, через которую мы проезжали. Тогда ему разрешили отлучиться на пару часов, и они пришли его провожать. Он умер мгновенно — взрывом его просто выбросило из окопа.

Наблюдая через стереотрубу, мы обнаружили два закопанных и замаскированных танка противника. Пришел час Франца. Два резких коротких хлопка, и оба танка задымили. Выпрыгивающие экипажи попали под огонь наших пулеметов. Из пушки Франца специальные закаленные вылетали со скоростью в два раза большей, чем из 88-мм зенитки и пробивали любую броню.

Начался артиллерийский обстрел, одновременно Ил-2 полетели над дорогой, ведя огонь по замеченным машинам и танкам. По ним начали стрелять скорострельные зенитки, сами находящиеся под обстрелом. Приходилось только удивляться отчаянной храбрости экипажей штурмовиков и зенитчиков. У меня в отделении потерь не было.

К вечеру мы получили приказ смениться с позиций и отправиться в район сосредоточения. Шли, просыхая в закатных лучах солнца, потом сели на транспортеры, которые быстро доставили нас в район.

8 большой лощине, насколько хватало глаз, стояли танки и бронетранспортеры, готовые рвануться в атаку. И вот мы под крышей, на соломе, раздеваемся, быстро умываемся. Шерстяной ниткой штопаю дырку на носке и снова надеваю сырое белье. За ночь оно высохнет на теле, а завтра от пота или дождя опять прилипнет к телу. Но хоть одну ночь можно поспать лежа!

9 июля: день пасмурный и дождливый. Сегодня мы садимся на танки и идем в атаку. Не успели мы еще выехать из маскирующих кустов, как на нас налетели штурмовики. Ударила зенитная автоматическая пушка, которой удалось сбить одну из бронированных птиц, рухнувшую посреди района сосредоточения.

«Танки, вперед!» Половина моего отделения сидит на броне Pz IV позади башни, стараясь уцепиться за что-нибудь рукой, чтобы не слететь. Мы миновали возвышенность и оказались на равнине, словно на блюдечке. Проезжаем ложный советский аэродром — ни одной воронки и ни одного поврежденного картонного и бумажного самолета: люфтваффе так просто не проведешь.

Вдруг показались Т-34. Наши танки повернули башни на 10 часов и открыли огонь. Сразу же в воздух взметнулись клубы черного дыма, полетели стальные обломки. Я насчитал 30 Т-34, 15 из них вскоре были повреждены. Остальные быстро исчезли в балке. Командир танка махнул рукой: едем дальше. И тут на нас обрушился град снарядов заградительного огня. Танки дали полный газ. Лихорадочно пытаюсь зацепиться за что-нибудь рукой, чтобы не упасть, в другой руке — оружие. Проскочить рубеж заградительного огня не удается. Разрыв рядом сметает нас с брони, как листву с дерева. По правому бедру ударило словно плетью — осколочное ранение. С другого танка спрыгнула другая половина моего отделения. Я собираю их. Почти каждому досталось, но все еще могут бежать. Я веду всех к балке, в которой можно укрыться от осколков, и по ней мы бежим за танками. Танки остановились и ждут нас. Наша артиллерия бьет по огневым точкам и орудиям противника, но из-за перемены позиций ее точность огня снижается. Нам надо подобраться ближе к противнику, чтобы уйти из-под огня его минометов. Их мины не оставляют залегшему солдату никаких шансов: осколки летят вплотную к земле. Бежим бегом вперед и оставляем позади и этот заградительный огонь. Минометы противника замолкают — меняют позиции. Под прикрытием огня остановившихся танков штурмуем деревню, вернее, ее руины. Сразу окапываемся, ожидая «града» русских снарядов.

Только теперь чувствую, как болит рана. Санитар делает мне прививку от столбняка и хочет отправить меня на перевязочный пункт. Разозленный моим отказом, он делает перевязку, «потому что так надопо инструкции».

Подходит командир роты оберштурмфюрер Шмель, чтобы посмотреть на меня. Я могу остаться дальше в строю. Наш командир роты — замечательный офицер. И я бы с большой неохотой расстался с 1-й ротой. Кто знает, куда меня потом занесет?

Ко мне в окоп спрыгнул связист. Начался огневой налет противника. Он рассказывает мне о чудо-оружии, развернутом позади нас: ракетные пусковые установки по 90 стволов в каждой, выстреливают все ракеты за минуту, накрывают все сплошным ковром, каждая — на площади 4 квадратных метра! Я не доверяю чудо-оружию и притаскиваю двери, перекрываю ими окоп и насыпаю сверху земли: так, по крайней мере, можно спастись от осколков. Мои солдаты зарылись в землю, словно лисы в норы. У них все в порядке.

Вдруг позади загрохотало и завыло — в небо понеслись десятки ракет. Я осторожно посмотрел, как они градом обрушились левее нас, почти у самой нашей позиции. Земля дрожала, со стен моего окопчика сыпались комки глины. Я посмотрел на двери у меня над головой и подумал о рассеивании в 4 квадратных метра. Через минуту все стихло. В мой окоп потекли вонючие пороховые газы.

Теперь быстренько наружу и белую ракету вверх: «Мы здесь!» Чтобы не накрыли нас вторым залпом.

— Эти проклятые идиоты так и не научились пользоваться своими игрушками! — доносилось со всех сторон.

Меня вызвал посыльный на КП роты. Я взял с собой раненого. У него после нервного шока начались боли: когда разрывами снарядов нас смело с танков, он получил осколок под почку.

В картофельном подвале с бетонным потолком проходило обсуждение завтрашних действий. Наступаем на северо-восток до реки, название которой размазалось на карте. За рекой стоит иван с большими массами танков. Мы должны еще до его готовности к контратаке напасть на него и разгромить. Получаю пополнение, боеприпасы и продовольствие. Пара глотков «трехзвездочного» помогает нести промокшую одежду под начинающимся дождем. Под прикрытием руин развели костер, вертелись перед ним то одним боком, то другим, пока от нас не пошел пар, а жар не стал непереносимым.

На следующий день снова пошли в атаку. Несмотря на сильный огонь, продвигались сравнительно быстро. В десяти метрах от меня взорвался снаряд, и я получил второе ранение, на этот раз — в левую ступню. К обеду выполнили поставленную задачу и окопались. Пришел санитар и очень недружелюбно тщательно меня перевязал во второй раз. Позади нас в укрытии расположились танки, в 200 метрах перед нами в долине — река 25 метров шириной с топкими берегами, ее противоположный берег — крутой, на его гребне — вражеские наблюдатели.

Во второй половине дня иваны попытались нас атаковать 30 танками. Мой друг Франц снова занял позицию рядом с моим отделением. У него была полная «свобода»: в боевых порядках батальона он мог проводить испытания своей пушки где угодно.

Русские танки выехали к обрыву, вели по нам огонь, но безрезультатно. Они попали под снаряды наших 75-мм пушек и вынуждены были повернуть обратно и уйти по склону, не причинив нашим саперам на берегу реки никакого вреда. Один из Т-34 был подбит из пушки Франца. Франц чертыхался, так как неудобный прицел постоянно засорялся. После боя он сразу же приступил к «кабинетной работе», описывая бой и замеченные им недостатки пушки.

Я посмотрел карту командира взвода — перед нами река Псел, рядом два населенных пункта с одним и тем же названием — Прохоровка. Правее нас в долине реки — Андреевка. Сегодня или завтра мы должны эту реку перейти.

Мне приказали с моим отделением занять оборону перед командным пунктом батальона. Место было негодное: наши головы прекрасно были видны над линией горизонта. К своему удивлению, я узнал, что штурмбанфюрер Кнёхляйн лично определил размещение этой позиции и назначил отделение, которое ее должно занять.

Ночью пошел сильный дождь. Я стоял по щиколотки в воде в дырявом сапоге. Обе раны сильно болели. Левая ступня с раной в подъеме распухла, и я почти не мог на нее наступать. Поднялась температура, и я не мог унять клацанье зубов. Продержаться до утра помогла пара таблеток, взятых у санитара. Он дал мне их со словами: «Наверное, ты еще та задница!»

К утру начался ливень, как при потопе. Я наблюдал через стереотрубу бой наших танков за деревню ниже нас. Наши танки были привязаны к дороге и не могли свернуть ни влево, ни вправо — и там и там была топь. Танки не могли преодолеть определенный рубеж. Как только они подходили к нему — получали попадание из хорошо замаскированной противотанковой пушки. Я так и не смог понять, где она пряталась.

Позже я наблюдал, как атаку повторили штурмовые орудия. Им удалось миновать опасный рубеж. Но вскоре они снова были остановлены на другом рубеже. Действующая здесь часть противника понимала в маскировке! Я так и не смог определить, откуда велся огонь и где находились позиции пехоты противника.

Дождь прекратился, солнце припекало во всю силу лета. От наших курток со спины поднимался пар. Левый сапог на подъеме я вынужден был разрезать карманным ножом, так как ногу из него я уже вынуть не мог. Края небольшой раны были иссиня-черными, а опухоль вокруг — багрово-красной. Я подумал: сколько еще можно будет это терпеть…

В полдень опять собрались дождевые тучи. Посыльный от Кнёхляйна передал нам приказ приготовиться к атаке. То, что не удалось танкам, должна сделать мотопехота. Мне не нравился длинный склон, по которому мы в открытую должны были приближаться к противнику.

Меня смутило то, что приказ пришел от командира батальона, а не от командира моей роты с точной постановкой задачи, а просто: «Приготовиться к атаке!»

По деревне внизу ударили наши минометы, затем — пехотные орудия. Сейчас последует приказ атаковать. Что я вижу? К нам спокойно, не пригибаясь, идет командир батальона. Ведь достаточно было отправить посыльного! Не заходя в укрытие, говорит:

— Вперед, ребята! Чем быстрее окажетесь внизу, тем меньше потерь.

Теперь, по крайней мере, я знаю направление атаки.

— Весь батальон атакует!

Я не вижу никакого батальона, но ведь кто-то должен быть первым. Проклятый длинный склон! Огонь нашей артиллерии бьет по деревне, а не по лесочку перед ней. По карте я не помню, расположена ли деревня по обе стороны реки или только на одном берегу. А отсюда не видно.

— Давай! Вперед! За мной свиным галопом! Внизу прячемся в лесок! — (Если еще добежим!)

Отделение побежало, но не за мной, а впереди меня. Из-за ран я еле двигался. Санитар-унтершарфюрер был прав: я — «еще та задница!». Я «штурмовал» последним позади моего отделения. Под огнем противника я все-таки обогнал одного стрелка, на мгновение оглянулся: на высоте в полный рост стоял штурмбаннфюрер Кнёхляйн, засунув руку за борт прорезиненного плаща, — ну, просто Наполеон!

Перед лесочком — ровный лужок. На полном бегу один из солдат моего отделения подпрыгнул и свалился. Я оглянулся на склон — там лежал мальчишка, которого я обогнал. Несколько часов назад его дали мне в пополнение вместо убитого Хартвига.

Отделение ждало меня. Оно залегло по ямам, заполненным водой, и приготовилось вести огонь. Я оглянулся на склон, ожидая атакующие роты. Кнёхляйна не было видно. Одни, без всякой связи, мы лежали в густом подтопленном кустарнике. Что дальше? Мы что, предназначены для того, чтобы привлечь внимание противника и его огонь, чтобы позволить определить его силы и позиции? Чепуха!

Бросить на противника просто так отделение, не поставив задачи, не определив рубежи. Где «весь батальон», мой взвод, моя рота?

Справа послышался шум боя. Это было как раз там, где пытались прорваться в деревню танки.

Здесь нам оставаться было нельзя. При продвижении наступления мы окажемся изолированными. Пойдем в атаку — изолированными «повиснем в воздухе». Попытаемся выйти из леска в направлении шума боя — противник перестреляет нас так, что мы его даже не увидим.

Я решил лесочком пробираться в направлении деревни. По соседству войска атакуют деревню, и мы там где-нибудь с ними встретимся.

Я поставил задачи солдатам отделения, и мы двинулись по кустарнику. Он был почти затоплен дождями, местами приходилось идти по пояс в болотной жиже.

Противник или отступил, или не замечал нас. Так мы подошли к опушке леса. На возвышенности виднелась церковная колокольня. Если бы я был противником, я бы надежно прикрыл пристрельным огнем опушку леса, а на колокольне посадил хотя бы снайпера. Я отдал приказ отделению залечь, а сам высунулся из леса, чтобы осмотреться. Шум боя стал сильнее и приблизился к деревне.

Когда я решил вернуться опять в лес и обойти открытое место стороной, я снова взглянул на колокольню и вдруг увидел направленное на меня оружие. Ложись! Очередь прошла надо мной, но зацепила ягодицу. Снова мне удивительно повезло! Ни в кого из залегшего отделения тоже не попало. Из густого кустарника я осторожно посмотрел на колокольню. Горячая кровь текла в брюки. В окне снова никого не было. Я понял, что наблюдатели прячутся в глубине, и их просто так незаметно. Вернулся в лес.

Уронил бинокль, но успел подхватить мой пистолет-пулемет и, почти не целясь, дал очередь в бегущего прямо на меня огромного ивана. Но он бежал, направив штык прямо на меня. Он упал только в нескольких шагах передо мной, а четырехгранный штык его винтовки воткнулся в землю у меня перед самым лицом. Взгляд бежавшего был направлен куда-то выше меня, наверное, он не заметил меня в камуфлированной куртке и зачехленном шлеме.

Значит, эта длинная опушка находится под двойным контролем. Нас заметили, и противник направил оружие на нас и ждет, когда мы выйдем. Я подозвал Карпа с пулеметом:

— Из окна колокольни бьет пулемет противника. Прицел 200, дай туда пару очередей. Но прицелься и немедленно стреляй!

Очереди прошили окно колокольни и немного испортили настроение сидящим там русским пулеметчикам.

— Смена позиции вправо!

Расчет моего второго пулемета потерялся где-то в сплетении кустов и болотных ямах. С тремя солдатами, без огневой поддержки я пошел бы на ивана как на рожон. Мы посидели некоторое время на опушке, наблюдая за противником.

Из моей раны кровь лила как из зарезанной свиньи. Мне нужна была перевязка. И осколочные ранения болели все сильнее.

Что делать? Есть ли в лесу противник? Где остальное отделение? Они могли бы услышать стрельбу нашего пулемета и пойти к нам? Какой смысл вообще имеет вся эта акция? «Весь батальон атакует!» Где он? Нет ни его, ни санитаров, которые бы могли помочь тем, кто остался лежать на склоне. Мне самому нужен доктор, чтобы залечить осколочные ранения и остановить кровь. Я решил оставить мою группу у опушки, чтобы она перехватила вторую половину отделения и не дала ей выйти на открытый участок, простреливаемый противником. Карп принимает командование, и через полчаса установит связь с атакующими деревню подразделениями. Иначе мы не соединимся ни с нашим полуотделением, ни с нашими войсками вообще.

Со снятым с предохранителя автоматом в руках, готовый в любой момент открыть огонь, я поковылял по лесу назад, желая встретиться со второй группой. Может быть, они все целы. При попытке перебраться через яму с водой я поскользнулся на глинистом дне, резко поднял автомат вверх, чтобы он не запачкался, он зацепился за ветки и выстрелил. Пуля задела край левой ступни. Снова везение! Могло быть и хуже. Новое ранение мешало мне не больше, чем те, что уже были.

Выбравшись из леса, в лощине я наткнулся на готовые к маршу пехотные орудия, ожидавшие, когда гренадеры продвинутся дальше вперед. На одном из тягачей я вдруг увидел Мика.

— Ну, ты выбрался?

— Да, кое-как. Где ближайший санаторий? Подошедший офицер сказал мне, где ближайший

перевязочный пункт. У Мика еще были сухие сигареты. Он дал мне свой домашний адрес, а я накорябал ему свой на листочке. Я получу отпуск по ранению и навещу его семью. Мы еще не докурили, как гусеницы его тягача со скрежетом дернулись. Ни рукопожатия, ни слова прощания, только многозначительно махнули друг другу руками. Всё!

Наши дороги разошлись на жизнь и смерть.

12 июля 1943 года, дивизионный полевой лазарет: Сводка вермахта: «С начала наступления 28000 русских пленных. 1640 танков и 1400 орудий уничтожено…»

14 июля вместе с другими грязными и завшивленными ранеными я оказался в киевском тыловом госпитале. После того как меня вымыли, очистили от вшей, одели в чистое белье и уложили в застеленную белыми простынями кровать, я подумал, что оказался на небе. Заботливые сестры, знающие врачи, никаких артналетов и штурмовиков. Солнце, сон, спокойные ночи с тихими шагами сестер.

Утром меня разбудил укол. Санитар вколол мне противостолбнячную сыворотку-вторую за несколько дней. (Первая не была указана в моей сопроводительной записке.) Отчасти это моя вина, так как я должен был доложить о первом уколе батальонному врачу. На следующую ночь у меня был такой жар, что я снял рубаху и улегся голым на кафельный пол бывшего отеля, пытаясь охладиться. Я уже не мог говорить, когда спрашивали, что произошло. Сосед по койке сказал о повторном уколе от столбняка. С помощью врачей мне удалось прийти в себя.

Поток раненых был огромный. Всех транспортабельных отправляли в тыловые госпитали. Я пока к таким не относился.

У меня было много времени для размышлений. Они были посвящены моим отношениям с Кнёхляйном. Ведь он совершенно сознательно отправил мое отделение в атаку в полной изоляции от остального батальона, чтобы его потом прикончили в лесочке. Это стоило отделению жизни двух молодых парней. После Ле-Парадиза появилось много новых вопросов, и не для меня одного.

Я лежал в Львовском госпитале, затем в тыловом госпитале в Наумбурге и, получив новую форму, 17 августа 1943 года отправился в трехнедельный отпуск.

По приглашению Элизабет днем позже я приехал в дом ее родителей и благодаря судьбе смог заключить свою девушку в объятия. На пару недель я смог забыть ужасы войны и наслаждаться тихой семейной идиллией.

В тот же день Мик, отражая атаку танков противника, был тяжело ранен у своего орудия и умер по дороге в полевой лазарет. Был вырван последний из моих друзей, мой товарищ, мой брат.

На его родине седой чиновник в бюро записи актов гражданского состояния записал в книгу общины: «Роттенфюрер СС Михаэль Друккентанер, 06.05.1922, погиб 18 августа 1943 г., час смерти неизвестен, в Полтаве, Россия».









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх