Глава 11

Саёнара16

Я был в восторге и от сделки с MX, и от неправдоподобно некомпетентного подхода к финансовой деятельности, принятого в Токио. Япония казалась мне раем для продавца производных. И напротив, в Нью-Йорке бизнес шел вяло, работа на новых рынках стала рутинной. Я начал заниматься некоторыми токийскими сделками. Наш офис в Японии не так давно закрыл несколько крупных сделок, каждая из которых принесла Morgan Stanley примерно по миллиону долларов, что вселяло в меня надежду на успех фирмы на этом фронте и в будущем.

Возглавлял наш токийский офис Джон Киндред, деятельный и напористый менеджер, с круглым лицом, легко краснеющим от волнения в предвкушении удачной сделки. У Киндреда нюх на прибыли был как у хорошей ищейки, а хватка — как у бульдога, так что если он встречал хоть в малейшей степени заинтересованного клиента, тот почти не имел шансов уйти просто так. Подчиненные не отставали от начальника, и каждый из них приносил фирме больше денег, чем его коллега в Нью-Йорке.

Весна в Morgan Stanley — время кадровых перестановок, и я надеялся на перевод в Токио. Каждый год после выплаты премиальных руководство перетасовывало сотрудников в соответствии со своими представлениями об их сильных и слабых сторонах. Я хорошо знал ритуал. Свое будущее можно было предсказать по географической карте. Если вас ожидали светлые дни, то вы либо получали повышение в нью-йоркском офисе, либо переезжали в Лондон или Токио. Если же вам не стоило ждать от жизни ничего хорошего, то оказывались вы в бруклинском офисе и приводили в порядок архив. Но коли перемены отсутствовали, ждать можно было чего угодно. Желание Саланта убрать меня с новых рынков производных я истолковал как начало конца, надеясь, что меня по крайней мере оставят на своем месте и дадут тем самым шанс заключить хорошую сделку.

Наступивший год не отличался от предыдущих. После выплаты премиальных менеджеры начали вызывать сотрудников и обсуждать с ними перемещения. Форма беседы разнообразием не отличалась: «Мистер имярек, в новом году нам хотелось бы внести в расстановку кадров некоторые изменения». Фраза эта ни к чему не обязывала. Она могла означать как повышение, так и предложение выметаться, и поскорее. Потом следовало молчание, в течение которого менеджер пытался прочесть по вашему лицу реакцию на свои слова. Иногда затянувшаяся пауза вызывала в продавцах настоящий ужас, но если вы показывали, что испугались, то лишь усугубляли положение. И вот, по истечении страшной минуты менеджер спрашивал, как бы вы отнеслись к предложению поработать там-то и там-то, — обычно упоминалась именно та конкретная область бизнеса, куда вас планировали определить. Очень неприятно было бы услышать: «Не заняться ли вам муниципальными облигациями?», а уж если вас спрашивали: «Не хотели бы вы поработать в нашем бруклинском офисе?», — то вы могли считать свою карьеру оконченной.

Так сложилось, что вся моя трудовая биография на Уолл-стрит была связана с возникающими рынками, и после недавнего обвала мексиканской валюты мне пришлось задуматься о выборе новой сферы деятельности. Я перебрал несколько вариантов, в том числе переход в другой отдел фирмы, но с руководством свои планы еще не обсуждал, надеясь, что мне дадут немного времени, перед тем как повысить или задвинуть в угол. Это позволило бы мне попытаться взять дело в свои руки и решить, куда идти. А вдруг меня оставят в покое и вообще не вызовут?

Не повезло. Маршал Салант пригласил меня в кабинет, где кроме него сидели еще два менеджера. Один из них прикрыл дверь, показал мне на кресло и приступил к исполнению ритуала. «Фрэнк, в новом году нам хотелось бы внести в расстановку кадров некоторые изменения». И воцарилась тишина. Лицо мое оставалось бесстрастным. Зная, что эмоции демонстрировать нельзя, я сидел и ждал продолжения. За время нашего молчания я припомнил всю свою короткую карьеру, пытаясь понять, в чем была моя ошибка и была ли она вообще. По-моему, я уверенно шел вперед, из всех отчетов следовало, что и клиенты, и сослуживцы считают меня компетентным продавцом. Я постарался подготовить себя к возможному потрясению от слова «Бруклин» и решил немедленно уйти, если услышу про муниципальные облигации.

Когда же один из менеджеров продолжил: «Итак, что бы ты сказал о работе в нашем токийском офисе?», — я сначала удивился, а потом подумал: «Жизнь прекрасна». Вопрос продемонстрировал хорошее отношение ко мне. Если в инвестиционном банке вас ценят, то продвигают поближе к деньгам. В 1995 году для группы производных самым денежным местом был Токио. Очевидно, начальство сочло меня способным впаривать японским клиентам высокоприбыльные производные бумаги.

Перед моим ответом также последовала пауза. Каким-то образом я ухитрялся заставлять людей давать мне работу, для которой был недостаточно компетентен. First Boston предложил мне продавать американским инвесторам производные новых рынков, сейчас Morgan Stanley хотел бы попробовать меня на продаже еще более экзотических бумаг японцам. По-японски я не знал ни слова. Я не то что никогда не беседовал с японскими клиентами, я их и в глаза-то не видел. О финансовой и законодательной системе Страны восходящего солнца я не имел ни малейшего понятия. Ну ладно, рисковать так рисковать. Я подавил как желание напомнить о своей недостаточной квалификации, так и восторженный вопль: «Это — моя мечта!» Для начала в любом случае надо осмотреться в Токио хотя бы месяц. Я доверительно ответил: «По-моему, Токио — просто склад денег».

Мне дали день на раздумье. Боссы планировали направить меня в Токио временно — на усиление местной ГПП. Конечно, было весьма лестно, что выбрали не кого-то, а меня. Предполагаемая работа казалась очень интересной, но не тяжелой. Наш токийский офис задыхался под грузом клиентов, охваченных «производной лихорадкой». Их балансовые отчеты благоухали как сакура в цвету. Руководство хотело быть уверенным в том, что в Японии хватит садовников для сбора урожая, и, хотя в Токио не было недостатка в опытных специалистах, решило направить туда и сезонных рабочих.

Интересовала меня столица Японии не только по непосредственным деловым соображениям. В Токио меня ждал последний недостающий фрагмент мозаики, из которой я составлял картину бизнеса Morgan Stanley с производными. Я знал правила игры с производными достаточно хорошо, в Нью-Йорке чувствовал себя как рыба в воде, был знаком со многими лондонцами, но Япония все еще оставалась для меня загадкой.

Я никогда не приближался к Токио менее чем на пять тысяч миль, но как раз это работе помешать не могло: ведь продавал же я производные множества стран — Аргентины, Бразилии, Мексики и Филиппин, — ни разу там не побывав и не покидая Соединенных Штатов. За всю свою жизнь я не выезжал из Америки больше чем на несколько дней, если не считать недельную поездку моего школьного оркестра в Германию. Тогда я играл на кларнете пьяным гостям пивного праздника— Октоберфеста. Если бы меня попросили показать на карте Токио или даже Японию, я не уверен, что не опозорился бы. Мои знания об этой стране черпались из мультяшек, фильмов ужасов про Годзиллу и студенческого доклада моего друга, которому я помогал подбирать материалы про ниндзя. А теперь я был в двух шагах от продажи производных в Токио. Жизнь прекрасна и полна неожиданностей! На следующее утро я сказал, что к поездке готов.

Меня обрадовало, что не придется отказываться от удобств. Если Morgan Stanley посылает человека в Токио, то голодать его там не заставит. Я уже успел наслушаться о дикой для американцев дороговизне жизни в Японии. Но некоторым находящимся в долгосрочной командировке сотрудникам выплачивалась компенсация на аренду жилья в размере 10 миллионов иен (100 тысяч долларов) в год. Один трейдер получал на это 10 тысяч долларов в месяц. Поездка нравилась мне все больше и больше.

Впервые я понял, во что обойдется путешествие, увидев билет на самолет в салон первого класса: он стоил 7500 долларов. На заданный секретарше ГПП вопрос, нет ли у нее каких-нибудь памяток для сотрудников, содержащих советы, где и что можно есть, как проводить свободное время и тому подобное, та рассмеялась. Один из коллег сказал, что мне потребуется примерно миллион иен в неделю. По-моему, чуточку дороговато. К роскошествам я не привык и рассчитывал уложиться в несколько сотен тысяч. На три недели для меня был зарезервирован двухкомнатный номер на последнем этаже Императорского отеля, одного из самых дорогих в мире, откуда я мог любоваться красивейшей панорамой: окна мои выходили на токийскую резиденцию императора.

Хотя я и был воодушевлен поездкой, семья моего ликования не разделяла. Родители волновались: еще бы, ведь Япония — место странное, от родного Канзаса ехать и ехать. Я убеждал их, что отправляюсь в одну из наиболее безопасных стран в мире и мне там ничего не угрожает, но мои попытки успехом не увенчались. Родители остались при своем мнении — что-то нехорошее все равно произойдет.

Коллеги прощались с энтузиазмом. У меня появилось предчувствие долгой разлуки: имея авиабилет с открытой обратной датой, я легко мог продлить пребывание в отеле. Один из сослуживцев сказал, что, по слухам, меня отправляют в Токио на постоянную работу, и посоветовал как следует провести последние выходные в Нью-Йорке (рейс у меня был в понедельник 20 марта). Страшила настоятельно рекомендовал посетить музей самурайских мечей, но намекнул: не надо бежать туда в первый же день, времени у меня будет более чем достаточно. Я и сам знал нескольких продавцов, которые так и не вернулись из Японии. Словом, пакуя чемодан, я держал в голове и долгосрочный вариант.

Когда я наконец уселся в роскошное широкое кресло в салоне первого класса и свободно вытянул ноги, мои последние опасения улетучились. За несколькими порциями черной икры последовало полдюжины порций водки, а на все это в желудок упал стейк, Я был доволен жизнью. Откинув спинку сиденья, я достал толстую книгу. Полет проходил без промежуточных посадок, и у меня в запасе было 14 часов отдыха, еды, питья и чтения. Родители явно ошибались. Да и что плохого со мной может случиться?

Чего я не знал, так это того, что, пока я нахожусь в нирване, в Токио в час пик в метро несколько окончательно спятивших членов японской секты открыли контейнеры с зарином — боевым нервно-паралитическим газом, разработанным фашистами. Почти мгновенно на трех линиях поезда метро, до предела забитые людьми, заполнились ядовитыми испарениями. Двенадцать человек погибли, и более пяти тысяч пострадали. Неподалеку от американского посольства на станции Камиячо лежали без сознания люди в деловых костюмах. Охваченная паникой толпа пыталась выбраться из ядовитой западни, в которую превратилась подземка. Газ вызывал рвоту, носовое кровотечение, затруднение дыхания, а у кого-то и смерть. Жертв развезли по более тем 80 токийским больницам и клиникам. После того как пассажиров вывели на свежий воздух, а подземку закрыли, около двух с половиной тысяч полицейских, прочесав пригороды, нашли и обезвредили причастных к газовой атаке сектантов.

Тем временем я продолжал полет в шикарных условиях, и через несколько часов путешествия спиртного во мне было более чем достаточно. Чуть позже я узнал, что, подлетая к городу, только что пережившему наиболее страшную атаку террористов в истории человечества, просил стюардессу открыть еще одну бутылку портвейна. А потом мне рассказали, что вся моя канзасская родня паниковала не меньше пассажиров токийского метро. Но, к счастью, с высоты 35 тысяч футов не было слышно причитаний: «Говорила же я, сиди дома». Вскоре я признал, что родители имели право на беспокойство. Если бы я вылетел предыдущим рейсом, то вдыхал бы не аромат дорогого вина, а зарин.

К тому времени как я вышел из самолета и сел в экспресс Наряда, соединяющий аэропорт с городом, никаких следов произошедшего уже не осталось. С момента атаки прошло несколько часов, и поначалу я ничего странного не заметил, кроме, пожалуй, того, что почти все прохожие в центре Токио носили синие хирургические маски. В Нью-Йорке о таком обычае никто не упоминал. Что это — новая мода или боязнь простуды? Мне захотелось купить такую же. За исключением масок и того, что японские таксисты открывали перед пассажирами дверь с легким поклоном, жизнь в Токио казалась неотличимой от американской.

Я уже знал несколько японских слов: «Тае ко коо» — так назывался Императорский отель на местном языке. И после того как я сказал это в такси, водитель понял, что со мной делать. Императорский отель — примадонна среди токийских гостиниц и объект такого же поклонения, как и дворец императора. Состоит отель из двух зданий: семнаддатиэтажного корпуса из стекла и стали, выходящего в парк Хибийя, и тридцатиодноэтажного, чуть ли не самого высокого в окрестностях дворца. В отеле более тысячи номеров, пятнадцать ресторанов, различные бутики. Среди гостей Императорского отеля — министры, знаменитости, члены королевских семей и тысячи только что поженившихся японских пар. По пути в свой номер я остановился, чтобы понаблюдать за свадебной церемонией.

История отеля изобилует разнообразными событиями. Он пережил не одно бедствие, в том числе сильнейшее землетрясение 1 сентября 1923 года, от которого так пострадал Токио, случившееся на следующий день после завершения строительства еще первого, несохранившегося здания. Я слышал восторженные рассказы о гениальности Фрэнка Ллойда Райта, автора проекта отеля, считавшего свое творение одной из величайших удач творческой биографии. Гордился Райт и сейсмоустойчивостью своего детища: то землетрясение в центре Токио пережили считанные дома. После Второй мировой войны старый, уже порядком обветшавший отель снесли, чтобы построить на его месте еще более высокий и комфортабельный. Шикарные холлы и бары были заполонены важными людьми, которые вели важные беседы. Отель настолько дорожил своей репутацией, что не так давно отказался принять Мадонну и Майкла Джексона, опасаясь побеспокоить остальных гостей выходками необузданных членов их свит.

Перелет и дорога в город утомили меня, и я наслаждался тишиной и покоем. Жил я на 31 этаже, вид из окна номера превосходил все ожидания. Окна выходили на север, и я мог наслаждаться зрелищем обширного комплекса императорского дворца. Хотя дворец и располагается в самом центре Токио, при взгляде на него появляется ощущение загородного поместья: парк не прорезают дороги, около него нет станций метро, над ним не пролетают самолеты. Даже с высоты птичьего полета я не смог разглядеть главного здания — оно было надежно укрыто листвой деревьев. Императорская резиденция располагалась на северо-западе, а на северо-востоке горело неоновое пламя реклам Гинзы — района фешенебельных магазинов. Прямо передо мной возвышался Оти-центр — и офис Morgan Stanley. Я бросил последний взгляд в окно и рухнул на кровать.

Проснулся я рано и решил пробежаться по окрестностям дворца. Консьерж предложил воспользоваться принадлежащими отелю тренировочным костюмом и кроссовками, но моего размера, к сожалению, не нашлось. Оказавшись на свежем воздухе, я заметил, что людей в синих масках стало еще больше. Они были повсюду, и сегодня мне это показалось по-настоящему странным.

Вернувшись в номер, я обнаружил подсунутую под дверь «New York Times» на английском языке и только из газеты узнал о газовой атаке. Если бы я сказал, что испугался не очень сильно, то соврал бы. Почему никто не сообщил мне раньше? Да, путешественнику тяжело оставаться в курсе последних событий, но случившееся со мной — просто смешно. Родители-то оказались правы. Я решил, что в Штаты вернуться мне уже не суждено. Новости заставили меня принять два решения: позвонить домой и сказать, что я жив, во-первых, и ходить на работу пешком, а не давиться в подземке, во-вторых. Спустившись в холл, я спросил консьержа, где можно купить хирургическую маску.


Токийская резиденция Morgan Stanley представляла собой средних размеров здание в Оти-центре — районе, в котором располагалось около четырехсот сверкающих мини-небоскребов, прямо на севере от императорского дворца. Morgan Stanley стал одним из первых инвестиционных банков Уолл-стрит, осуществивших вторжение в Японию. Залогом успеха родной фирмы был Дейвид Филлипс, этнический японец, родившийся в Стране восходящего солнца, проведший 13 юношеских лет в США и получивший научную степень в Калифорнийском университете в Беркли. Для неяпонских банков Филлипс стал посредником между двумя столь несхожими культурами. Фамилию Филлипс он носил не всегда, еще несколько лет назад его звали Сатоши Сугияма, но с таким именем — решил будущий Филлипс — карьеры не сделаешь. В конце 60-х годов он успешно провел переговоры с министерством финансов Японии и добился открытия нового отделения Morgan Stanley. Сочетание в этом финансисте связей в Японии, с одной стороны, и американского имени, с другой, побудили Morgan Stanley в 1970 году пригласить тридцатисемилетнего Филлипса на работу в токийское представительство.

Японскому отделению компании сопутствовал неизменный успех, и в 1977 году Филлипс получил должность директора-распорядителя. Сей факт должен быть занесен в анналы истории. Дейвид Филлипс стал первым и на ближайшие несколько лет единственным представителем меньшинств среди директоров-распорядителей Morgan Stanley. К 1982 году в токийском офисе компании насчитывалось уже 20 сотрудников, в том числе девять специалистов и несколько постоянных японских клиентов. Филлипс все еще оставался единственным цветным директором-распорядителем.

Платили Филлипсу хорошо; правда, его зарплата не свидетельствовала о том, что всепроникающее неприятие представителей меньшинств в инвестиционном бизнесе хоть как-то уменьшается. Тем не менее Дейвид служил своеобразным символом «отсутствия дискриминации». Роберт Гринхилл, глава инвестиционного направления Morgan Stanley, любил удивлять людей, считавших, что человек с таким именем — белый. Гринхилл часто повторял: «Несколько раз мы с Дейвидом беседовали с клиентами, и видели бы вы их отвисшие челюсти». Филлипс отлично знал, как играть в инвестиционный бизнес по неяпонским правилам, и не только благодаря азиатскому лицу и американскому имени. Носил он дорогие костюмы, курил «Данхилл», пил коллекционный виски.

За следующее десятилетие Morgan Stanley нанял для работы в японском представительстве уже несколько сотен человек и к концу 1980-х годов имел в Токио второй по величине офис среди всех американских инвестиционных банков. В это же время наше представительство ухитрилось приобрести дурную славу, а в 1990 году в Токио пожаловал Том Вулф, автор книг «Костер тщеславия» («Bonfire of Vanities») и «Электропрохладительный кислотный тест» («The Electric Kool-Aid Acid Test»), и начал интервьюировать некоторых особо правильных японских финансистов, желая, очевидно, набрать материал для следующего шедевра.

Ко времени моего визита офис в Токио стал почти близнецом офиса в Нью-Йорке. Филлипс в 1987 году перенес инсульт и через четыре года ушел на пенсию, но его влияние ощущалось до сих пор. Торговая площадка была меньше нью-йоркской, а в остальном все было так же — компьютерные мониторы сверкали, люди кричали, бумаги шуршали. Но тем не менее чувствовались и различия, обусловленные иной культурой. Секретарши были вежливы, многим из них уже перевалило за 25, блондинки встречались не часто. Многие продавцы и трейдеры явно не получали двойки в колледже, а некоторые имели даже ученые степени. Ругань так и висела в воздухе, но английские выражения почти не употреблялись. Накормить меня пытались не слегка заплесневелым сырным стейком, а куском вчерашнего угря.

Как только я переступил порог офиса, то сразу понял: тут все больны весенней лихорадкой. Утреннее собрание группы производных было посвящено высказыванию плодотворных идей сделок; клиенты же на наши предложения откликались своими, еще более экзотическими. Японские компании отчаянно нуждались в доходах и были готовы получать их любыми путями, неважно — законными или не совсем. Продавцы производили впечатление людей энергичных и сосредоточенных. На обсуждение произошедшего в метро времени ни у кого не было.

Я знал, что несколько последних весен оказались для токийского офиса особенно прибыльными. Япония значила для Morgan Stanley все больше и больше, сотрудники нью-йоркской ГПП сражались за право поработать над токийскими сделками. Нью-Йоркские менеджеры пытались организовать получение кредитов для некоторых японских сделок, и кое-кто в Америке работал по ночам, так как в Японии в это время был день. Тем не менее, несмотря на все потуги, фирма постепенно утрачивала контроль над филиалом. Как я понимаю, это послужило еще одной причиной моей командировки; начальству был нужен шпион в непокорной провинции.

До поездки у меня не было случая ознакомиться с особенностями многих продающихся в Токио производных.

Из содержания еженедельных отчетов японского представительства, посвященных продаже производных бумаг, я уяснил, что деньги на производных в Токио делаются большие и что Япония — место заключения самых сомнительных сделок с этими бумагами. Зачастую токийские сделки с экономической точки зрения бессмысленны. Во всем Morgan Stanley, в том числе и в ГПП, лишь несколько человек могли с уверенностью сказать, что происходит в Токио. Я же был там всего ничего и смог копнуть очень и очень неглубоко.


Почти немедленно после приезда я обнаружил, что у американских специалистов по инвестициям в Японии общественная жизнь по завершении продажи производных ограничивается жизнью половой, а точнее — развратом. По ночам токийский район красных фонарей — Роппонги — кишмя кишит гражданами Соединенных Штатов. Создается впечатление, что другие достопримечательности в японской столице отсутствуют. Население города составляет 20 миллионов, а американские банкиры, которых всего-то несколько сотен, совершенно случайно встречаются на традиционном пятачке.

Аборигены постоянно приглашают моих соотечественников хорошо провести время в одном из неправдоподобно дорогих баров с девочками, но пары таких визитов мне лично хватило за глаза. Сутки мои состояли в основном из работы: я пытался усвоить всю информацию о японских сделках, до которой мог дотянуться, а. после возвращения в отель сил хватало только на сон.

Как правило, американцы в Токио тратят титанические усилия на приобщение к экзотической сексуальной культуре, которую, кстати, можно легко разделить на мягкую, очень мягкую эротику и жесткую, очень жесткую порнуху. Развлечься без особых изысков с проституткой стоит три доллара, но это никому не интересно. Пригласить девушку, чтобы та налила вам пиво и поговорила за жизнь, стоит уже около трехсот долларов. А удовольствие выпороть девочку-подростка в усыпанном шипами кожаном ошейнике потянет тысяч на тридцать.

Я встречал людей, перепробовавших все три варианта. Уличную проститутку могли снять только продавцы истинно японского обличья, хотя делали они это и для детей других народов. Дело в том, что в Японии люди панически боятся СПИДа, и жрицы любви крайне неохотно предоставляют весьма недорогие ритуальные услуги кому-либо, кроме соотечественников. Американцам был открыт доступ в бары с девочками. Оформлены эти заведения, как правило, не в местном стиле, а сексуальные контакты с обслугой довольно редки. Один продавец рассказал, что оставил в таком баре всю зарплату за один раз, а все чего добился — прогулки с двумя официантками.

Больше всего в Токио меня поразила развитая индустрия садомазохизма. По сравнению с японскими борделями Восьмая авеню в Нью-Йорке — просто цитадель пуританства. Мне рассказывали о клиенте фирмы — корейце, который в каждый свой приезд в столицу Японии непременно посещал подпольный клуб, где бил плетью японку-малолетку. Двадцать минут удовольствия обходились ему в миллионы иен, что намного превышало гонорар от заставлявшей его приезжать в Токио сделки.

К некоторым сторонам японской жизни начал привыкать и я, хотя не всегда это проходило безболезненно. Не могу забыть свое знакомство с суши. Я спустился на первый этаж отеля в известный суши-бар «Suchi Nakata», где, несмотря на то что я был американцем, то есть не принадлежал к обычной клиентуре с бездонными карманами, встретили меня весьма приветливо. Съел я там шесть ломтиков сырой рыбы, а заплатил 100 долларов. При таких ценах передо мной встал выбор: потерять четверть живого веса или обанкротить фирму; 15 долларов за ломтик черт знает чего — так можно далеко зайти! Следующим утром я решил позавтракать в фешенебельном ресторане «Eureka» («Эврика»), соблазнившись, в общем-то, его названием. За английский кекс и чашечку кофе с меня там содрали 25 долларов. Эврика! Что же я сделал-то!

Через несколько дней такой жизни мои карманы опустели, и я обратился в фирму за воспомоществованием. В ответ на мою жалобу секретарша, рассмеявшись, сказала, что со мной произошло то же, что и со всеми приезжими. Она принесла мне бланк отчета о расходах токийского офиса Morgan Stanley, на котором в середине страницы крупными буквами была напечатана классическая фраза нищего: «Пожалуйста, заплатите мне». Заполнив отчет, я получил еще несколько десятков тысяч иен, которых также хватило ненадолго.

Если вы недавно были в Токио, то очень легко меня поймете. Город этот неправдоподобно дорогой. Тем же вечером я нашел скромный ресторанчик, где ужин стоил всего 50 долларов. По местным меркам — очень пристойно. Постепенно я начал входить в курс цен. Вот во что мне обошлись заказанные в номер мелочи: пакетик жареной картошки — восемь долларов, порция ванильного мороженого — семь, стакан грейпфрутового сока — восемь, чашечка кофе — десять, банан — шесть, несколько порций кока-колы — тоже шесть долларов. Примерно через неделю токийской жизни ужин в «Prunier», за который я отдал 100 долларов, чрезмерно дорогим мне уже не казался. Я не озверел даже 1 апреля, когда официант принес мне счет за гамбургер на 4500 иен (около 45долларов). Я знал, что это не было первоапрельской шуткой.

Меня очень быстро утомила работа над различными странными сделками, бессмысленными с экономической точки зрения для инвесторов и уже неинтересными для меня. Японские компании пользовались производными в двух целях: или чтобы обойти закон, или чтобы создать фиктивные прибыли. После такой работы хотелось принять душ. Я понимал, что появление даже первых признаков нравственности означало мою непригодность к торговле производными. Неужели я теряю хватку? Я попытался загнать рассуждения на тему «что такое хорошо, а что такое плохо» в дальний угол сознания, но успеха не достиг. К постоянной работе в Токио я оказался непригоден, и, осознав это, решил просто хорошо провести оставшееся время командировки.

По следам стад туристов я посетил Хаконе, Фудзи. Я осмотрел кучу токийских парков и музеев, сходил даже на праздник цветения сакуры в парк Уэно.

Не раз я встречался с потенциальными клиентами, но ни один из них так ничего и не купил. Несколько человек отказались от предлагаемых мною сделок, сочтя их недостаточно рискованными.

Я стал подумывать, не начать ли принимать ставки на результаты баскетбольного матча Канзас—Вирджиния, но решил, что и тут для клиентов риска маловато. По-настоящему рискованным было лишь играть на то, удастся ли мне посмотреть этот матч самому. В Америке уже начался чемпионат, а я поставил несколько тысяч долларов на Канзас и теперь здорово беспокоился за физическую форму родной команды.

Раньше я даже не представлял, насколько трудно посмотреть в Токио трансляцию баскетбольного матча. В любом крохотном городке Среднего Запада у вас на выбор есть десятки тысяч мест для этого. В Токио — только одно: американский спортивный бар, где, если вам повезет, телевизор переключат именно на нужный канал. Вместо трансляции американцы вынуждены довольствоваться видеозаписями, доставляемыми авиапочтой из США. После того как я в своих поисках обзвонил несколько заведений, но успеха не добился, пришлось шакалить у консьержа: не знает ли он, где я могу посмотреть баскетбол. Консьерж оторопел.

У меня началась депрессия, отягощенная тоской по дому. Несмотря на выходной, я пошел в офис, надеясь узнать счет из информационной компьютерной сети. Офис быт пустынен и тих. Каждые пять минут на компьютерном мониторе появлялась строка японских иероглифов и выводился счет в игре Канзас—Вирджиния. После того как компьютер выдал окончательный результат: Канзас проиграл, и мои денежки плакали, — я продолжал сидеть в угрюмом молчании. Токио мне нравиться перестал.

Теперь, когда я решил, что оставаться в Японии уже не хочу, работа стала истинным наказанием. Я изумленно наблюдал за продавцом, организующим виртуозную опционную сделку, которая по доходности соперничала с АМІТ: она наверняка могла принести 99,99% прироста капитала. Не особо интересуясь результатом, я предложил нескольким клиентам, желавшим наградить высочайшим рейтингом AAA третьесортные облигации, схему FP Trust. Но, уяснив, что у этого рейтинга будет некая оговорка, они отказались. Оговорка могла насторожить местные власти.

Под конец своего пребывания в Японии я пережил землетрясение. Находясь в номере отеля, я вдруг почувствовал какую-то вибрацию и услышал грохот сталкивающихся друг с другом вешалок в шкафу. Это было первое землетрясение в моей жизни, и оно здорово меня напугало. Не предзнаменование ли это? Единственное, что хоть как-то успокаивало, — воспоминание о старом отеле, уцелевшем в одном из жесточайших землетрясений в истории. Неужели новый построен хуже? Отель устоял, но мне все равно хотелось домой.

Позже, к своему смятению, я узнал, что старый отель вовсе не был таким непоколебимым, как о нем говорили. На обмане и мошенничестве стояла не только японская банковская система. Меня обманули даже Императорский отель и Фрэнк Ллойд Райт.

По моим представлениям, этот архитектор провел в Токио почти четыре года, с 1918 по 1922, проектируя отель и руководя его постройкой. Здание должно было стать сейсмоустойчивым. Отель стоял на плавающем фундаменте, которому Райт отвел роль амортизатора, предназначенного гасить колебания почвы, не передавая их стенам. Оказалось же, что большинство серьезных исследователей считают эту историю сказкой, а Райта — либо искренне заблуждавшимся человеком, либо лжецом. Вот слова крупнейшего японского специалиста, изучавшего деятельность Райта, профессора Университета Нихон Масами Танигавы: «Молодой американский архитектор, не страдающий от избытка заказов, воспользовался землетрясением как рекламой своего метода строительства сейсмоустойчивых зданий. Только и всего».

Хотя старый Императорский отель и стал одной из токийских достопримечательностей, архитектурным шедевром он не был. Страдал он и конструктивными дефектами. Сразу после землетрясения 1923 года министр внутренних дел Японии Наимушо инспектировал центральный район столицы, пытаясь установить объем причиненных застройке повреждений. Министр сделал заключение, что многие здания вокруг отеля пострадали гораздо меньше знаменитой новостройки. Я всегда считал тот отель небоскребом и был удивлен, узнав, что напоминал он трехэтажную жабу, ощетинившуюся декоративными вулканическими скалами и терракотовой черепицей. Вот так-то. Всего три этажа, да и те с трудом устояли.

В 1990 году Ичиро Инумару, президент и генеральный директор отеля, вспоминал, что после того землетрясения главное здание начало проваливаться в землю. Центральная часть оказалась тяжелее и поэтому просела глубже, чем окружающие ее структуры. Инумару рассказывал, как плотники время от времени подпиливали двери, когда они переставали закрываться из-за просадки здания.

Борьба за спасение первоначального здания завершилась переносом части холла и фасада в архитектурный парк, который большинство профессионалов считает образцом безвкусицы. Этот парк располагается в сельской местности на западе страны, около деревни Мейдзи Мура, среди холмов и озер. Там можно увидеть самые разные объекты эпохи Мейдзи: школы, образчики гражданской архитектуры, тюрьму и даже один из первых японских паровых двигателей. Некоторые архитекторы считают деревню Мейдзи кладбищем, другие — мистификацией. Здесь действительно хранится множество величайших японских фальшивок, например тот же Императорский отель. Быть может, когда-нибудь там займут почетное место и AMIT как часть удивительной и печальной правды о прошлом Японии.



К моменту возвращения в США я успел утратить все иллюзии. Тремя годами раньше, до моего первого собеседования в Bankers Trust, я и слыхом не слыхивал о производных, структурированных облигациях, RAV; не знал, как обдирать людей до нитки. Некоторые из друзей даже считали меня хорошим парнем. К апрелю 1995 года я стал в своих глазах самым циничным человеком на Земле. Теперь я считал, что всё вокруг — обман, причем для такого мнения оснований было более чем достаточно. Производные — обман, инвестиционные банки — обман, мексиканская и японская финансовые системы — обман. Даже легенда о Фрэнке Ллойде Райте и Императорском отеле — и та обман. Душераздирающее зрелище.

В соответствии с принятой мною в последние годы системой ценностей убийства людей во имя денег допускались. Вот почему мои коллеги согласны были перейти практически на любую другую работу за ту же зарплату. Все мои знакомые, проработавшие в инвестиционном банке несколько лет, превращались в подонков. И я стал подонком. То, что мы самые богатые подонки в мире, не опровергает того, что мы подонки. Я это отлично понимал с самого начала работы на Уолл-стрит, но беспокоиться из-за того, что я — подонок, начал только сейчас.

В моей карьере настало сложное время. Некоторым будет трудно меня понять, но после нескольких лет работы на Уолл-стрит уйти уже невозможно. Вас могут уволить, вы можете сменить один инвестиционный банк на другой, вы можете умереть, но вы не в состоянии уйти. Для этого вы слишком много зарабатываете. Задумайтесь: если заработок ваш 500 тысяч долларов в год, а единственный отрицательный момент — это то, что вы превращаетесь в подонка, просто ли будет вам поменять работу? А если вы зарабатываете миллион? А 10 миллионов? Такой вопрос задавали себе многие мои коллеги, и большинство из них ответили: за миллион долларов в год можно превратиться в кого угодно. Когда же вы будете получать свои миллионы года три или четыре подряд и станете законченным подонком, вопрос о смене работы превратится в чисто академический. Назад дороги нет. Вы можете проработать на Уолл-стрит до пенсии, постепенно становясь все более и более богатым подонком.

Я не пытаюсь проповедовать и не выставляю себя ангелом господним. С этической точки зрения в моем уходе с высокооплачиваемой должности из инвестиционного банка ничего выдающегося нет. Я просто хочу объяснить причины своего скорого ухода. Большинство работающих в финансовой сфере не воспринимают свою деятельность как что-то аморальное. Иначе там нельзя. Я думал, что принадлежу к большинству. Пренебрежение моральными аспектами, конечно, удобно, особенно когда зарплата все растет и растет, но, опомнившись, я понял: нельзя калечить собственную жизнь. Я так больше не могу. У меня нет выбора, пора остановиться.

Вернувшись в Нью-Йорк, я попросил Маршала Са ланта о беседе. Вот как проходил наш разговор:

— Маршал, я увольняюсь.

— Что? Куда ты переходишь? Сколько тебе предложили? Чем ты будешь заниматься?

— Никуда я не перехожу. Я просто не хочу работать в инвестиционном банке. Я уезжаю из Нью-Йорка и больше не собираюсь торговать производными. Чем займусь — пока не знаю. Может, стану адвокатом.

Салант опешил. До него не сразу дошел смысл моих слов. Он смотрел на меня так, будто я спятил. Через несколько минут мои аргументы все-таки проникли в его мозг или ему по крайней мере так показалось. Салант попросил меня хотя бы не срываться с места и сдать перед уходом дела.

Беглый обзор моих выдающихся проектов, произведенный вдвоем с Салантом, заставил вспомнить всю работу в Morgan Stanley: сделки с AMIT; полдюжины сделок в Токио, предназначенных для обхода регулирующих норм; CEDN; Eagle Pier; дополнительные сделки с Pre4 и FP Trust; служащие налоговыми лазейками RAV; мексиканские производные и проект финансирования восстановления бразильских истребителей F-5. Ну, и кому это все надо?

Королеву мое решение потрясло. Она оказалась не в состоянии понять движущие мной причины. Но ведь я был не единственным ее сотрудником, покинувшим группу. Надолго во дворце Королевы не задерживался почти никто. Кто-то ушел заканчивать школу, кто-то уехал в Лондон, кое-кто перевелся в другой отдел, один перешел в Goldman Sachs, двое уехали в Вашингтон (и я в их числе). Вот так за несколько месяцев рухнула империя RAV, и стала она королевой-неудачницей.

Бидьют Сен устроил мне настоящий допрос, пытаясь понять, почему я ухожу из ГПП. Те, кто покидал группу до меня, обычно шли на запах более солидных зарплат в другие банки. Сначала Сен отказывался поверить в то, что я еще не присмотрел себе новое место. Но, по-моему, он и сам почувствовал мое нежелание заниматься инвестиционным бизнесом, и я решил: скорее всего, он рад моему уходу. Задолго до поездки в Токио мы с ним и еще с одним продавцом обсуждали, кто делает нашу работу за деньги, а кто ради острых ощущений. Сен тогда сказал, что Джон Мак, президент Morgan Stanley, скорее всего, работал бы и бесплатно, из любви к искусству. Бидьют Сен понимал, что у меня такой любви не было.

Страшила заявил, что сожалеет о моем уходе, и мне кажется, он не врал. Его убеждения противоречили мыслям Сена: Страшила был не в состоянии представить иной стимул работы у нас, кроме денег. Он тоже имел юридическое образование, и, по его словам, иногда ему хотелось все бросить и превратиться из делателя денег в деревенского адвоката. Вину за мой уход Страшила пытался возложить на себя. Он шутил, что меня потрясли его методы ведения дел, горевал, что оказался для меня плохим наставником, хотя, по-моему, это уже явное искажение истории. Я попытался объяснить отсутствие связи между ним и моим решением. Это была полуправда. Страшила сообщил о своем желании перейти из группы производных в более хлебное место, не покидая, однако, фирму. Я извинился перед ним: ведь я так и не посетил музей самурайских мечей в Токио, а он пообещал пригласить меня на следующее FIASCO. Обещанию, очевидно, суждено было остаться неисполненным.

Очередное FIASCO проходило в другой стрелковой школе и, по слухам, здорово отличалось от проводившегося в Санданоне. Поскольку участников было немного, не имело смысла «взрывать» такую небольшую горстку людей. Возможно, если бизнес с производными утратит в будущем привкус риска, FIASCO снова начнет подогревать агрессию продавцов производных бумаг. Но пока этого не произошло, оно останется хорошим напоминанием о том, как несколько дюжин сотрудников ГПП видели «кровь в воде» и сделали миллиард долларов всего за два года. 


Примечания:



1

ЛИБОР — принятая в России аббревиатура от англоязычного названия London Inter Bank Offered Rate (LIBOR). — Примеч. ред. 



16

До свидания (яп.)









Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх